В гостях у программы "Светлый вечер" были Председатель Издательского совета Русской Православной Церкви митрополит Калужский и Боровский Климент и писательница Олеся Николаева.
Разговор шел о Церкви и литературе, о литературном конкурсе "Лето Господне"
А. Пичугин
— Уважаемые слушатели радио «Вера», здравствуйте! Это программа «Светлый вечер». Здесь, в этой студии, Лиза Горская...
Л. Горская
— ...и Алексей Пичугин.
А. Пичугин
— И приветствуем наших сегодняшних гостей. Этот час, этот «Светлый вечер» вместе с нами проведут митрополит Калужский и Боровский Климент — он председатель Издательского совета Русской Православной церкви, доктор исторических наук... Владыка, здравствуйте!
Митрополит Климент
— Добрый вечер!
А. Пичугин
— ...и Олеся Николаева, известный писатель и поэт. Здравствуйте!
О. Николаева
— Здравствуйте!
А. Пичугин
— Первым делом хотели бы, конечно, поговорить про литературный конкурс «Лето Господне», который проводит Издательский совет Русской церкви. Мы уже около года назад мы с Вами собирались и проводили итоги прошлого конкурса. Пришло время подвести, ну, хотя бы какие-то, может быть, промежуточные итоги того, который проходит сейчас, поговорить о том, что есть, о том, какие произведения приходят на конкурс. Расскажите, пожалуйста. Кто первый начнет?
Митрополит Климент
— Ну, сейчас мы, в сентябре, начали второй сезон Международного детского литературного конкурса «Лето Господне» имени Ивана Шмелева. Интерес большой, скажу. И больше можем мы сказать — вот как с матушкой Олесей, по работам прошлого года. Эти работы мы еще пока только собираем. Интерес большой, из разных регионов приходят детские литературные произведения — я не говорю, сочинения, а произведения. Это действительно творчество детское. И те работы, которые они нам присылают, отличаются от простого школьного сочинения — здесь есть и внутреннее переживание, видение. Молодые люди описывают даже жизненные свои ситуации, но с творческой позиции. Это вдохновляет, вот лично меня — радует. Потому что я смотрю — конкурс нашел отклик в сердцах детей, школьников, старших школьников. Я напомню, что, во-первых, на конкурс литературных произведений свое детское, может быть, первое произведение можно подать до 15 декабря. Там у нас есть три возрастные группы — это 12-13 лет, 14-15 лет и 16-17 лет. По классам это 6-7 классы, 8-9 классы, 10-11, и там уже есть школы, где 12 классов, или соответствующие им учебные заведения. Дети этого возраста могут подать. И по разным направлениям. Там есть четыре направления. Три постоянных направления — это «Священное Писание как основание русской литературы», потом есть блок тем исторический, отдельные темы «Русские писатели» и особенно писатели, которые стали лауреатами и номинантами Патриаршей литературной премии. И одна тема меняется. Если в прошлом сезоне тема была посвящена князю Владимиру и истории Русской церкви, то в этом году, в связи с тем, что мы отмечаем в 2016 году тысячелетие России и Афон, тысячелетие русского присутствия на Афоне, тема о монастырях и монашестве и о связи с Афоном. Вот я скажу то, что пока я еще не читал... В том году я читал почти всю ночь детские произведения, а в этом году я посмотрел по темам — очень много интересных тем. Я полистал — я каждый день просматриваю, какие поступают работы, — я просмотрел там список тем. Очень много пишут и о монашестве, и о монастырях, и ставят вопросы для взрослых, может быть, даже необычные — как они, дети, понимают значение монашества для Руси, для России. Вот это интересно. Я думаю, матушка будет в конкурсной комиссии, среди экспертов. Тоже будет интересоваться, читать и смотреть. Но меня поражает отклик, радует этот отклик и интерес к темам. Темы разные.
Л. Горская
— Я смотрю, на сайте даже написано, что по любому из направлений тема может быть самостоятельно сформулирована автором, да?
Митрополит Климент
— Да. Юный писатель сам составляет... сам придумывает, сам свои переживания составляет.
А. Пичугин
— А Вы ожидаете, что детей младшей группы, например, 6-го класса, может заинтересовать тема монастырей и монашества, роли монастырей в истории?
Митрополит Климент
— Конечно!
А. Пичугин
— Они же, наверное, еще не очень хорошо понимают, что это за место, какое оно влияние оказывает, кто эти люди в черных одеждах?
Митрополит Климент
— Я думаю, мы неправильно представляем детей этого возраста — они прекрасно все понимают. Но чем отличается их мышление от более старшего, даже скажу, детско-юношеског
А. Пичугин
— Ну, дети редко в 10-11 лет грешат так, чтобы прям вот уж.
Митрополит Климент
— Ну, (нрзб.).
О. Николаева
— Потом еще знаете что? Я могу свидетельствоват
А. Пичугин
— Ну, я слышал такие истории, да...
О. Николаева
— Ему очень это нравилось. Это было совершенно... И невозможно было их от этого оторвать — именно в этом возрасте.
А. Пичугин
— Но это такая своеобразная романтика детей из воцерковленных семей...
Митрополит Климент
— Я скажу, не обязательно из воцерковленных семей.
О. Николаева
— Конечно, не обязательно.
Митрополит Климент
— В этом возрасте он же хочет быть как-то самостоятелен, как-то себя проявить. Потому что в возрасте 7-8 лет он очень привязан к родителям. А здесь, когда приезжает в монастырь, интересуясь, он хочет все познать. Вот это возрастное любопытство даже у него проявляется.
О. Николаева
— И жажда подвижничества. Жажда подвижничества, да.
Митрополит Климент
— Но что главное — сердце его не страстное еще. Грехи какие-то видел — видел, что курят, видел, что кто-то выпивает, это он знает и считает, что это плохо, а он хочет стать хорошим. Каждый ребенок в 10-12 лет еще говорит: «Я хочу стать хорошим». Вот это очень важно. И он ищет, где это хорошее. Его не пугает то, что... Даже вот когда ребенок в том возрасте приезжает в монастырь, его не заставляют ходить на все братские молебны, все службы выстаивать...
А. Пичугин
— Ну, еще бы!
Митрополит Климент
— Да. Он на праздники приходит и на службы — постоял, вышел... Ему нет такой жесткой дисциплины: «Ты стой, не пошевелись!» Но он чувствует вот этот особый мир. Сердце его чувствует. Ребенок в это время начинает определять в себе, как ему пойти. И, скажу: в том числе, как относиться к тем нравственным нормам. И он очень боится нарушить какую-то — я скажу, даже не то, что евангельскую заповедь, а вот законом предписано — он боится нарушить в этом возрасте. Уже больше, в 14-15-16 лет и старше он знает, что закон он может обойти. А в 12 лет законом запрещено — все. Он сразу переживает, как бы ему не нарушить. И, в том числе, это касается и духовных норм.
О. Николаева
— Кроме того, безусловно, вот в этом возрасте вот эта юная душа набежит всякой теплохладности. Хочется подвигов, хочется какой-то чрезмерности. И поэтому либо они выбирают себе какую-то дворовую компанию во главе с каким-нибудь хулиганом, или, если ребенок не растет таким беспризорным, то, конечно, ни какого-нибудь героя выбирают в качестве авторитета. Но таким героем может быть монах-подвижник. А я знаю вот этих ребят, которые на Святой Горке подвизались в Псково-Печерском монастыре. Как раз им было так лет по 10-12-13. И они — вот именно спанье на голой земле, пощение до полусмерти...
А. Пичугин
— Не страшно?
О. Николаева
— Нет, не страшно — почему-то никто не болел, никто не простужался. Вот эти подвиги — потом Великим Постом поклоны. И у них авторитетами были вот такие монахи-подвижник
Л. Горская
— Ну, вот кто-то в рыцарей играет, а кто-то в монахов — так получается?
О. Николаева
— Ну, играет — ну, я не знаю... Но вот потом уже все-таки Миша Асмус стал священником, мой сын стал дьяконом — не знаю, насколько это игра.
Л. Горская
— Я имею в виду, конечно...
О. Николаева
— Кто-то играет в войны, и потом становится каким-нибудь полковником.
Л. Горская
— ...о выборе героя.
О. Николаева
— Да, да.
Митрополит Климент
— Но ребенок выбирает героя всегда в этом возрасте. Он старается иметь перед собой какой-то пример. Я скажу, что очень важно сейчас, и для родителей — обратить внимание, что дети начали что-то упасть. Нам надо общество Пушкиных?
(Смеются.)
Митрополит Климент
— А чтобы написать, надо читать. Это связано.
А. Пичугин
— Друзья, напомним, что в гостях у радио «Вера» сегодня в программе «Светлый вечер» митрополит Калужский и Боровский Климент, председатель Издательского совета Русской Православной церкви, и писатель-поэт Олеся Николаева. Говорим, в том числе, и о литературе, и о воспитании детей. А вот о литературе. Вы говорите, что можно подвести итоги (хотя конкурс уже завершился достаточно давно), но, тем не менее, мы здесь, в студии радио «Вера», об этом еще не говорили). Предыдущее лето Господня было посвящено тысячелетию со дня кончины князя Владимира. Какие работы наиболее запомнились? Естественно, не имена авторов, а вот посвящения сами.
Л. Горская
— А почему не имена авторов?
А. Пичугин
— Ну, мы сейчас назовем их...
О. Николаева
— Я вот не помню сейчас какие-то имена победителей.
А. Пичугин
— Вот так же и слушатели не запомнят. Ну, Ваня Иванов победил. 10 лет, 12 лет.
Л. Горская
— Ну, не надо нивелировать все-таки значение победы на литературном комплексе «Лето Господне». Авторы старались, добивались, стремились к победе. Какие... Вот что запомнилось из предыдущего конкурса? Самое яркое впечатление?
О. Николаева
— Ну, были там три возрастные группы.
А. Пичугин
— Ну, те же самые, что владыка (нрзб.).
О. Николаева
— Да-да. Но мне достались старше — 16 лет, 10-11 классы. И я хочу сказать, что я даже не ожидала, что это будет такая живая идея — вот с этим конкурсом. Потому что некоторые работы были замечательные, просто замечательные. И, причем, они были очень разнообразные. Были какие-то такие глубокомысленные философские рассуждения о Боге, о своем личном опыте... не то, что богообщения, но встречи с Богом. И очень талантливые были написаны такие эссе. Потом были какие-то рассказы, где у авторов разыгрывалось воображение, они переносились в эпоху князя Владимира и там присутствовали. Как бы они свидетельствовал
А. Пичугин
— Вот да, как раз я бы хотел развить эту мысль. Наверное, к Вам, Олеся, этот вопрос. Дети — что их побуждает писать? Потому что, казалось бы, в современном обществе достаточно много различной литературы и достаточно много авторов, и появляется каждый год немало новых.
Л. Горская
— Авторов, по-моему, даже больше, чем читателей.
А. Пичугин
— Кстати говоря, да, может быть. И постоянные выставки, ярмарки и какие-то литературные конкурсы, которые проходят, это наглядно показывают. Но, с другой стороны, даже, наверное, к Вам вопрос как к профессору литературного института: те дети, которые прислали свои работы на конкурс, Вы видите в них потенциал, хотя бы в ком-то, для того, чтобы стать действительно литераторами нового времени?
Л. Горская
— Как владыка сказал, Пушкиным новым?
А. Пичугин
— Пушкиным — да, вряд ли...
О. Николаева
— Нет, ну, новым Пушкиным — слушайте, Вы так высоко берете...
Л. Горская
— Это владыка, это не я.
О. Николаева
— Но я хочу сказать, что там была, например, одна работа просто прекрасная, просто великолепная. Она даже была литературно оформлена. Видимо, это девочка написала.
А. Пичугин
— А литературно оформлена — это?..
О. Николаева
— Она нашла форму, в которой выразить вот эти свои какие-то мысли — и как расположить свои эти описания, как там... Есть внутренняя какая-то композиция, сюжет, какие-то рефрены вот в этой работе. Она даже как-то музыкально переливалась вся. И просто можно было бы сразу сказать, что она может, конечно... у нее есть, безусловно, какое-то литературное дарование. Но почему пишут — ну как же, ведь это же на самом деле родители мучаются со своими детьми, когда они входят вот в этот переходный возраст! Но и детям этот период очень мучительный, потому что ребенку нужно понять, кто воистину есть аз, кто я такой. Вот это «я» — что это такое? Вот другой человек — он тоже я. И вон он — это тоже я. И они, каждый из этих «они» — это тоже я. И поэтому, конечно, эти подростки очень часто пишут, гораздо, может быть, чаще, чем мы даже это замечаем. Они ведут какие-то потайные дневники. Вот я до сих пор нахожу в каких-то своих архивах какие-то дневники моих детей. Я даже не подозревала, что это было когда-то, что они вели эти записи в 12-13 лет. Конечно, это нужно осмыслить и понять. И самое страшное для человека в этом возрасте — что он существует, но как бы его и нету. Он должен обязательно как-то проявиться. И это такой очень важный период для жизни каждой человеческой души, потому что происходит вот там становление личности.
Митрополит Климент
— Матушка, там было одно сочинение, если Вы помните, очень оригинально написанное, в стиле Шмелева, но о современной ситуации.
А. Пичугин
— А ситуация какая?
Митрополит Климент
— Ну, я сейчас сюжет не могу вспомнить, потому что... Отзывы были — это вот как бы новый Шмелев. Описала жизнь своего небольшого поселка. И приводила обычаи и традиции, которые есть, около храма, в народе. Все вот это прописать, осмыслить, понять, почувствовать — это тоже, знаете, очень важно.
О. Николаева
— Не случайно в этом возрасте — это я уже говорю о своих студентах... У меня сейчас студенты первого курса, которым 17 лет...
А. Пичугин
— Это вот вчерашние Ваши конкурсанты.
О. Николаева
— Это вчерашние мои конкурсанты, да. Им 17 лет. И их, конечно, волнуют, прежде всего, вот эти вопросы вообще человеческого бытия. У кого-то очень популярен среди определенного круга, безусловно популярен Ницше. И как раз для вот этого подросткового возраста главный такой соблазнитель...
А. Пичугин
— А Шмелев популярен?
О. Николаева
— Нет, ну, Шмелев... Про Шмелева я не знаю, нет...
А. Пичугин
— Ну, я понимаю, что это два разных мира — Ницше и Шмелев.
О. Николаева
— Нет, нет, нет. И я бы тоже Шмелевым в этом возрасте не очень увлекалась, в подростковом.
А. Пичугин
— А кто-то из русских писателей для 17-летних студентов, первокурсников, вообще авторитет из классической литературы?
О. Николаева
— Из русских писателей?
А. Пичугин
— Да. Ну, Достоевский — вот мы даже опускаем Достоевского, потому что многие любят его вспоминать...
О. Николаева
— Ну, как — конечно, Достоевский, прежде всего. Конечно, конечно, конечно! Для русского человека это просто, безусловно, Достоевский. «Человек из подполья»...
А. Пичугин
— Я тут порой предлагаю просто в студии повесить небольшую табличку: «Упоминание Достоевского — табу!»
О. Николаева
— Почему?
А. Пичугин
— Ну, просто потому, что всегда все вспоминают Достоевского.
О. Николаева
— Конечно.
А. Пичугин
— И да, это целый мир, это космос, это понятно.
О. Николаева
— Нет, и мы не можем без него обойтись.
А. Пичугин
— Нет, нет, мы его никуда не выводим. А я к тому, что Достоевский — это самый распространенный пример. Вот не Пушкин даже, а именно Достоевский. А помимо Достоевского? Ведь русская классическая литература знает гигантское количество авторов!
О. Николаева
— Ну, конечно, помимо — конечно, конечно...
А. Пичугин
— А вот для студентов 17-летних?
О. Николаева
— Ну, Ходасевич, безусловно... Но там тоже — вот эти у него же есть такие ницшеанские стихи. Но есть и очень такие верующие студенты...
Митрополит Климент
— Но я бы знаете еще что добавил, что влияет на ребенка? Семья и учитель, конечно. Сейчас, к сожалению, в семье мало читают. Почти не читают. Обычно, если взять традиционную городскую семью, она собирается вечером в квартире, поужинали (дай Бог, чтобы вместе поужинали), и каждый — в свой угол со своим гаджетом и сидит. Семья разделенная. Дети не видят пример родителей, чтобы те брали книгу и читали. Либо телевизор смотрят, либо сидят в Интернете. И ребенок сразу просит...
А. Пичугин
— Ну, с гаджетом они тоже могут читать что-то в этом гаджете. Они же тоже могут какую-то книгу в гаджете читать.
Митрополит Климент
— Быстрее всего играют или ведут переписку ВКонтакте.
Л. Горская
— Чатятся.
Митрополит Климент
— В соцсетях сидят. И еще что-то. Фильмы смотрят.
А. Пичугин
— Владыка, а мы говорим про конкурс «Лето Господне», а Калужская митрополия проводит какие-то внутренние литературные конкурсы?
Митрополит Климент
— Ну. мы литературные пока не проводим, но в рамках «Лета Господня» общецерковного мы проводим конкурсы. И проводим конкурсы. У нас есть такой конкурс — тоже я бы не сказал, что он чисто литературный, но обязательно необходимо написать произведение. Но произведение касается своей истории: «Мой род, мой народ».
А. Пичугин
— А это интересно.
Митрополит Климент
— Это мы проводим конкурс, и обычно в осенние каникулы дети собираются. У нас есть православный молодежный центр «Златоуст», это бывший пионерский лагерь где-то на 400 мест детей.
А. Пичугин
— Это за городом, да?
Митрополит Климент
— За городом, да. Они на три дня туда приезжают, и там уже заочный конкурс. Они присылают свои сочинения по теме «Мой род, мой народ». Кто знает больше о своем родословии, о своем месте, о родных, о знакомых людях — вот такое чтобы было описано. И там подводим итоги.
А. Пичугин
— А до какого колена современные дети знают свой род?
Митрополит Климент
— Ну, я скажу, и прабабушек описывают даже.
А. Пичугин
— Кто-то просто говорил, что в современном таком атомизированном обществе, если лет 20-30 назад люди действительно знали до прабабушек, то сейчас порой даже и бабушек с дедушками, если они ушли из жизни, не могут вспомнить.
Митрополит Климент
— Ну, 20-30 лет назад — может быть, знали. Но 40-50 лет о своих бабушках боялись говорить.
О. Николаева
— Да, да! Не заглядывали так глубоко.
Митрополит Климент
— Да. Потому что тогда... Ребенок не должен знать, кто его дедушка и бабушка, особенно если происходили из интеллигенции...
А. Пичугин
— Да, конечно.
Митрополит Климент
— Если кто-то, не дай Бог, скажет где-то, что он из дворянского рода, то он...
А. Пичугин
— Но, справедливости ради...
Митрополит Климент
— Потом появился интерес — это уже где-то 90-е годы, это тоже мы. В начале 90-х годов, в конце 80-х годов, когда отметили Тысячелетие Крещения Руси, обратились к своей истории, стали интересоваться. Но в советское время это только на кухне взрослые говорили, чтобы дети не услышали.
А. Пичугин
— Митрополит Калужский и Боровский Климент, председатель Издательского совета Русской Православной церкви, и писатель, поэт Олеся Николаева сегодня у нас в гостях проводят вместе с нами «Светлый вечер». Лиза Горская, я — Алексей Пичугин. Через минуту — снова здесь.
А. Пичугин
— Итак, еще раз здравствуйте, друзья! Это программа «Светлый вечер». Здесь, на радио «Вера», Лиза Горская...
Л. Горская
— ...Алексей Пичугин...
А. Пичугин
— И у нас сегодня в гостях митрополит Калужский и Боровский Климент, председатель Издательского совета Русской Православной церкви, и писатель, поэт Олеся Николаева. Говорим о литературе.
Л. Горская
— Вот Вы знаете, что интересно — все эти замечательные произведения, которые так или иначе подбирались в течение прошлого конкурса «Лето Господне» и будут подбираться в течение этого, они как-то издаются? Какова дальнейшая судьба произведений и их авторов, в том числе? Может быть, Вы отслеживаете литературную судьбу Ваших «звездочек» внутри конкурса, или?..
Митрополит Климент
— Ну, у нас пока истории такого архива большого нету, но, наверное, более двух десятков работ было опубликовано в разных изданиях, притом, литературных изданиях — бумажных изданиях, Интернет-издания
А. Пичугин
— А, только так? А я как раз хотел спросить, почему Вы каждый год не собираетесь издавать альманах для лучших работ?
О. Николаева
— Ну, а кто, для кого?..
А. Пичугин
— А как? Например, Калужская земля — и мне сразу вспоминается город Таруса. Тарусские страницы альманаха, который — я не знаю, выходит он сейчас или нет, — по крайней мере, до ближайшего, последнего времени, еще лет 15 назад, выходил на протяжении многих десятилетий. Это же все напрямую связано с Калужской землей. Кому, как не Вам, например, продолжить какую-то такую?..
О. Николаева
— Вот я больше склоняюсь к этой идее, которую владыка высказал, — что за несколько лет посмотреть и самое лучшее отобрать. Самое лучшее. Все-таки вот какую-то такую планку качества нужно держать, нельзя ее опускать. Не количеством брать.
Митрополит Климент
— Я объясню еще, почему. Почти все работы — они небольшие, 4-5-6 страниц печатного компьютерного текста. Это чтобы хороший большой журнал, солидный журнал издать, туда надо, наверное, сотни полторы работ. Таких достойных за один конкурс трудно набрать.
А. Пичугин
— Не набираются, да?
Митрополит Климент
— Да.
А. Пичугин
— А встречи какие-нибудь планируется проводить с участниками, собирать их где-то вместе? Ну, чтобы была такая зримая реальность действительно такого взрослого литературного процесса?
Митрополит Климент
— Но Вы поймите, что это же дети.
А. Пичугин
— Это дети, но...
Митрополит Климент
— Они сами не приедут, их надо везти с родителями.
А. Пичугин
— Но это все материально, конечно...
Митрополит Климент
— Да. И у них есть такое творческое — он побыл и написал, он сочинил. Вот такое, чтобы создать детский литературный клуб — ну, на перспективу, может быть... Я знаю, что у нас в Литературный институт несколько человек из участников конкурса поступило в этом году.
А. Пичугин
— Это конкурс, интересно, их подтолкнул? Ну, я думаю, что это сложно судить, конкурс ли их подтолкнул, или они сами собирались туда поступать.
Митрополит Климент
— Ну, я не знаю. Естественно, у них было желание и раньше. Потому что это не сразу — одно сочинение написали. Быстрее всего — эти дети, которые и раньше писали, и у них есть определенный интерес. Я, кстати, скажу: было одно сочинение, тоже из нашей группы, кажется. Она свои дневники, которые вела 5-6 лет назад, изложила в литературной форме, в художественной форме. Дневники о возрасте 10-12 лет. И очень интересно. Значит, ребенок с этого возраста уже вел какие-то свои дневниковые записи. Но тот факт, что несколько человек поступило в Литературный университет, это говорит о том, что у молодежи есть интерес, и конкурсы как бы подталкивают, поддерживают их в этом. Но скажу самое главное: задача конкурса — обратить внимание детей на русскую литературу, на русское творчество. Потому что у нас ведь есть отдельная тема — русские писатели, и номинанты, и лауреаты Патриаршей литературной премии. Обратить вот именно к этим писателям свое внимание, взять их книги, почитать, осмыслить и как бы принимать эстафету литературного творчества.
А. Пичугин
— То есть получается, что школьник должен как-то осмыслить произведение, ну, например, Юрия Бондарева, который получил Патриаршую премию в этом году, и попытаться все лучшее из его произведений как-то воплотить в своем творчестве, или это литературоведчес
Митрополит Климент
— Скорее всего, литературоведчес
Л. Горская
— Ну, да, вот я как раз и хотела спросить — у Вас на сайте конкурса в числе жанров для конкурсных работ обозначена «литературно-кри
Митрополит Климент
— Ну, а почему... Видите, было бы для взрослых интересно услышать критику или, точнее, понимание... Критика — это не обязательно раскритиковать..
Л. Горская
— Ну, конечно.
Митрополит Климент
— Это сделать анализ — что они видят там хорошего, что они принимают.
Л. Горская
— А часто вообще дети именно это жанр выбирают?
Митрополит Климент
— Я скажу, в прошлом году было 1 тысяча 300 детских сочинений, произведений. Где-то десятка два-три было таких, на эту тему.
А. Пичугин
— Но это же большая проблема у взрослых... Мы с Вами, Олеся Александровна, когда-то обсуждали здесь, в этой студии, что литературная критика — это какой-то очень ушедший, к сожалению, жанр.
О. Николаева
— Да, увы. Увы.
А. Пичугин
— Ну, а если дети выбирают, то, может быть... Может быть, в литературный... А ведь в Литературном институте есть направление?..
О. Николаева
— Да, у нас есть отделение критики, и очень маленькая кучка людей там учится.
А. Пичугин
— Но ведь каждый год набираются новые?
О. Николаева
— Набираются, но очень мало — несколько человек.
А. Пичугин
— И они себя зачастую с литературой не связывают в дальнейшем?
О. Николаева
— Ну, в общем, я не знаю, чем они занимаются дальше. Я просто их не вижу и не понимаю.
А. Пичугин
— Значит, не связывают.
О. Николаева
— Мы занимаемся, наоборот, на семинаре поэзией. У меня вот сейчас какой-то очень большой, в этом году, набрался семинар, и у меня человек 30, наверное, сидит. И вот мы что делаем? Мы когда обсуждаем стихи какого-нибудь нашего семинариста, у него два оппонента, которые выступают с такими аналитическими докладами. Они дома готовятся, очень часто пишут, и когда пишут, замечательно получается, совершенно замечательные эссе — иногда даже лучше, чем собственные стихи. Вот это поразительно в некоторых случаях. А к концу очень многие начинают, к 4-му курсу, многие мои поэты начинают потихонечку писать прозу.
А. Пичугин
— Хотя обычно наоборот...
О. Николаева
— Как бы начинают со стихов... Нет, наоборот никогда не может быть. Не может быть прозаик, который начал бы писать стихи, и это было бы удачно. Я таких случаев не знаю. Или критик, который решил: чего я так тут сижу, напрягаюсь — я лучше стихи сочиню, и меньше труд... Не получается, никогда! А вот этот ход — он абсолютно ограничен: начинаешь со стихов, потом проза, потом какая-нибудь философско-литер
А. Пичугин
— Но у нас же ведь есть писатели, которые, может быть, не одинаково успешно публикуются в разных жанрах, но всегда начинается с поэзии, да?
О. Николаева
— Всегда начинали со стихов, да.
А. Пичугин
— А в конкурсе «Лето Господне» есть поэтическое направление?
О. Николаева
— Есть. Очень плохие стихи.
А. Пичугин
— Да?
О. Николаева
— Да. Потому что задана какая-то тема, какой-то есть шаблон. Очень рационально... Стихи были все неудачные. Ну, во всяком случае, может быть, были хорошие и непосредственные среди более таких маленьких детей, но вот среди подростков были неудачные стихи все.
Митрополит Климент
— Там из Екатеринбурга один мальчик прислал свое сочинение — половина была проза, половина — стихотворение. И очень интересно. О князе Владимире — он посвятил ему, князю Владимиру.
Л. Горская
— Маленький мальчик?
Митрополит Климент
— Где-то ему 13 лет.
А. Пичугин
— Интересная форма. А вот с точки зрения литературы — тут Олеся Александровна говорит, что нет хороших...
Л. Горская
— А вот с точки зрения литературы, раз уж мы заговорили о жанрах, вот как бы так спросить корректно... Не наметилась ли — чуть не сказала «мутация» — эволюция литературных жанров вместе вообще с эволюцией восприятия информации в сторону малых форм, может быть, какой-то клиповости, визуализации?
О. Николаева
— Да, именно что, да.
Л. Горская
— Вот в сторону подписей к фотографиям, если совсем так утрировать? Потому что иногда кажется, что мы даже разучиваемся воспринимать информацию, если она сформулирована более чем в трех предложениях. Или это иллюзия, и литература, как прежде, осталась этим неприкосновенным запасом, и ее это не касается?
О. Николаева
— Нет, конечно, это повлияло, безусловно. Во-первых, романы... Знаете, как во французском — «roman» — это совершенно «il est nouveau»(?). То, что называется романом в современной англоязычной или франкоязычной, это то, что у нас называется «повесть». То есть совершенно... И роман русский — он тоже сдвинулся в эту сторону. Я не говорю, что абсолютно все, потому что какой-нибудь Иванов все равно такие свои огромные пишет... или Шаров, или Варламов. Но я говорю вообще о том, что такая тенденция есть. Потом, повестью называется просто большой рассказ. И все время, конечно, к такому... Знаете, какие формы сейчас очень популярны?..
А. Пичугин
— Востребованы.
О. Николаева
— Да, и востребованы. Дневниковых записей, такие какие-то, я не знаю, мозаики, арабески...
А. Пичугин
— Ну, это тоже определенное клиповое отношение.
О. Николаева
— Такая... Да, да, да...
А. Пичугин
— Но оно бывает очень талантливое.
Л. Горская
— «Взгляд и нечто»?
О. Николаева
— Ну, как Розанов, скажем, Розанов Василий Васильевич.
А. Пичугин
— Ну, это совсем старый пример, это пример еще из начала ХХ века.
О. Николаева
— Да, Василий Васильевич Розанов — это совершенно, конечно... Да...
А. Пичугин
— Митрополит Калужский и Боровский Климент, председатель Издательского совета Русской Православной церкви, и Олеся Николаева, писатель, поэт, сегодня у нас в гостях в программе «Светлый вечер». Продолжаем беседовать о литературе и о клиповости. Но ведь клиповость произведения — вот в этом... Клиповость — ну, как? Это же любая форма сюда может быть отнесена. Даже роман, написанный в жанре таких небольших зарисовочек, может... Тот же Шаров, которого Вы упомянули, — у него же совсем маленькие отрывочки, по крайней мере, в его последнем произведении, которое он публиковал и за которое получил «Большую книгу». Там же тоже совсем маленькие зарисовочки, которые в итоге выстраиваются в такую единую повествовательну
Л. Горская
— Мы же говорим о тенденции.
А. Пичугин
— Ну, тенденции — они тоже бывают...
О. Николаева
— Нет, ну это просто переключение, как, вот знаете, кинематографичес
Л. Горская
— Монтаж такой.
О. Николаева
— Нет, ну, все-таки это не совсем такой подходящий пример. Потому что у Шарова все-таки есть нарратив какой-то такой явный. А вот это вот... Я говорю о клиповом сознании — это, скорее, какие-то мало имеющие друг к другу отношения какие-то кусочки, которые так перемежаются, потом складываются. Ну, сейчас даже не могу себе представить, кто это.
А. Пичугин
— Говорили о преподавании литературы, о том, что все зависит от родителей и от учителей. Мы начали об этом говорить, но как-то тему не развили. Владыка, Вы говорили, что...
Митрополит Климент
— ...да, от семьи многое зависит.
А. Пичугин
— ...от семьи многое зависит, мы об этом часто говорим, а вот от школы...
Митрополит Климент
— И от школы. Если преподаватель любит свой предмет, в частности, литературу, то он будет отдавать этому предмету всего себя и передавать вот именно свою любовь к детям. Тогда дети тоже полюбят. Если преподаватель просто пришел, выполнил, знаете, как товарная накладная — я провел, все это сдал...
А. Пичугин
— С литературой очень сложно. В школе произошел вот этот перелом, когда огромное количество учителей литературы не смогли перестроиться в новую систему, что ли, в начале 90-х годов. Они сами просто не были знакомы с огромным корпусом книг, которые не издавались в советское время, и не смогли это все преподнести своим школьникам. И отсюда, мне кажется, тоже идет незнание многими детьми огромного количества произведений. Они включались, какие-то произведения, в школьную литературу, а для самого учителя это было откровение, и он не знал, как детей знакомить с тем или иным... Солженицыным, например, (нрзб.).
Митрополит Климент
— Ну, это проблемы вообще школы, не только литературы. Это история...
А. Пичугин
— В меньшей степени, все равно...
Митрополит Климент
— И эта история преподавалась тоже под определенным таким наклоном в сторону понимания, как там...
Л. Горская
— ...правильного понимания, в кавычках правильного.
Митрополит Климент
— Да. Она была вычищена полностью. И даже я скажу, когда я учился в школе, во всем, что было до 1917 года, хотели показать: вот начало Русской революции 1917 года, вот протест крестьян, вот протест порабощенного народа, за освобождение. Во всем. Вплоть до Восстания декабристов, и Пугачева, и Разина — это все как бы буревестники революции были.
А. Пичугин
— Ну, простите, у меня на полке стояла и до сих пор где-то стоит книга Бориса Александровича Рыбакова «История СССР с древнейших времен до начала XVIII века».
Митрополит Климент
— Вот. История вычищала все, что хорошего было до 1917 года. История... Ну, это не сама история, я имею в виду, а были определенные службы, которые занимались этим, была цензура, которая — что можно, что нельзя. Вот я даже скажу такую вещь: работая над своей диссертацией, я держу архивный документ. Текст 1 этот документ напечатан где-то в 1956 году, в шестьдесят каком-нибудь году. Текст скорректирован. Все, что упоминается о Церкви, убрано.
А. Пичугин
— Сам исторический источник?
Митрополит Климент
— Да.
А. Пичугин
— То есть в оригинале это остается?
Митрополит Климент
— В архивном документе это есть, в напечатанном этого нет.
А. Пичугин
— Но это логично... вернее, это нелогично, но...
Митрополит Климент
— Да, даже названия кораблей было «Святой Константин и Елена», напечатано: «Корабль «Константин и Елена». Корабль «Николай», а не «Святитель Николай».
А. Пичугин
— Ну, это то, о чем знаем.
Митрополит Климент
— Нет, это мы знаем, но я о том говорю, что до какой степени все проверялось. И, естественно, история давалась совсем другая.
А. Пичугин
— Но это еще и подчеркивает скрупулезность советских исследователей, которые все проверяли...
О. Николаева
— Нет, Вы знаете, вот проблема с преподаванием литературы еще вот в чем: что тут даже бы не количеством брать, а именно глубиной и анализом произведений. Лучше меньше взять каких-то произведений, изучать в школе, но очень подробно. Это было бы очень полезно для детей, и, главное, это очень интересно — рассматривать психологию героев, мотивацию их поступков, вот это все. Потому что у нас очень многие люди просто даже не умеют читать. То есть они читают художественные произведения как газету. А какой-нибудь рассказ они читают как статью, не понимая подтекста. А ведь подтекст очень важен в литературе, это же художественный текст. Это самое, может быть, важное, да? Вот изучение текста и подтекста. И это было бы очень интересно самим школьникам. Вот этого не делается, к сожалению.
А. Пичугин
— Но это тоже, к сожалению...
О. Николаева
— А не просто вот так вот взять и, ну, знаете, как... Это даже, между прочим, когда была студенткой моя дочь, она тоже участвовала в этом проекте, когда пересказывали какие-то литературные произведения. В ее случае это были западноевропейск
А. Пичугин
— Ну, это было в 90-е очень распространено.
О. Николаева
— Да, это было, да.
А. Пичугин
— Но интересно, что сейчас ситуация меняется очень сильно, потому что из школ исчезают учителя русского и литературы. То есть люди остаются...
О. Николаева
— Ужасно, ужасно.
А. Пичугин
— Нет, наоборот, мне кажется, разделены предметы. То есть разные люди ведут русский язык и литературу.
О. Николаева
— А, русский язык и литературу? Угу.
А. Пичугин
— Разные люди ведут. И в этом, кстати говоря, возможно, большое благо для изучения литературы, потому что у учителя остается гораздо больше времени на раздумья над тем или иным произведением, над тем, как его правильно преподать, и на проверку диктантов и изложений.
Л. Горская
— Ну, кстати, спорный вопрос.
О. Николаева
— Ну, если преподают русский язык, то как раз примеры очень хорошо брать из литературы.
А. Пичугин
— Но люди-то образование получают от учителя русского и литературы, а уже в школе их разделяют. Вот я с этим постоянно сталкиваюсь в последнее время. Мне кажется, что...
Митрополит Климент
— Ну, это, наверное, в школах, где много параллельных классов.
А. Пичугин
— Не знаю. Я это то в одной, то в другой школе встречаю.
Митрополит Климент
— Потому что в провинциальных городах и даже в небольших городах мало школ, где, допустим, три параллельных класса, четыре параллельных класса, то там преподаватель русского языка и литературы один.
А. Пичугин
— Ну, все меняется. Сейчас, я думаю, эта тенденция из больших городов будет выходить куда-то в провинцию, потому что совсем недавно у нас были ребята, которые работают и проходят переподготовку по программе «Учитель для России». Есть такая программа, где люди, которые получили непрофильное педагогическое образование, но в результате своих каких-то размышлений решили пойти в школу, проходят переподготовку, и их отправляют по распределению в школы, которые работают по этой программе. Вот молодой человек, Игорь — он учитель как раз литературы. Не русского языка, а литературы. Его отправили в маленькую сельскую школу — подмосковную, правда, но в не самую ближайшую к Москве школу. Вот он, пожалуйста, в сельской школе учитель именно литературы. Так что...
О. Николаева
— Ну, это, вообще-то, интересно. Если это любитель, это невероятно интересно — с детьми говорить о литературе.
Митрополит Климент
— Ну, есть какой-то определенный смысл. Если человек будет вести только русский язык, он больше будет вникать в него. Русский язык непростой. И то же самое — литература.
А. Пичугин
— Ну, да, да!
Митрополит Климент
— Но этот преподаватель должен иметь полную нагрузку, сколько там положено. Сейчас вот эта проблема. Малокомплектные школы страдают из-за того, что преподаватель имеет неполную нагрузку по сетке своей. И тогда ему дают вообще не знаю какой предмет.
А. Пичугин
— Да я наблюдаю рядом с Калугой школу — она, правда, в Тульской области, но в 20-30 километрах от Калуги, в Суворовском районе. То ее откроют, то закроют, то наберут детей на несколько классов, то их не набирают, школу закрывают. И вот уже на моих глазах несколько раз это происходило туда-сюда.
Л. Горская
— А самим детям каково, вот интересно?
А. Пичугин
— Ну, не знаю.
Митрополит Климент
— Но это неправильно. Надо помогать таким школам.
Л. Горская
— Ну, это не только в Калужской области. И в Тверской области я знаю такие истории.
А. Пичугин
— Везде это — Россия-то матушка большая.
Л. Горская
— Может быть, к конкурсу вернемся? У Вас же еще идет прием работ, насколько я поняла, да?
Митрополит Климент
— Да. До 15 декабря принимаются работы.
Л. Горская
— А дальше что? Все, затаив дыхание?..
Митрополит Климент
— Дальше будет уже с 15 декабря первый этап проверки — это по формальному признаку.
Л. Горская
— Ошибки?
Митрополит Климент
— Проверяем, чтобы не было плагиата.
А. Пичугин
— А как Вы это сделаете?
Митрополит Климент
— Ну, есть программа «Антиплагиат».
Л. Горская
— Да-да.
Митрополит Климент
— Да. это сейчас не проблема. А потом экспертная группа — это преподаватели русского языка и литературы. Каждое сочинение проверяют три педагога, которые выставляют оценки по пятибалльной шкале, по пяти признакам оценивают — и самостоятельност
Л. Горская
— Здорово!
Митрополит Климент
— Тоже утешение такое... (Смеется.)
Л. Горская
— А вообще, Олеся, вот к Вам вопрос: что в современном литературном процессе и, в частности, в этом конкурсе (как-то странно было бы его отделять от литературного процесса в целом) вселяет оптимизм?
О. Николаева
— Ну, оптимизм вселяет только то, что все-таки в России очень много талантливых людей. Знаете, как: «талант — единственная новость, которая всегда нова». Вот это, безусловно, очень всегда... С этим не поспоришь.
А. Пичугин
— Давайте в конце программы расскажем нашим слушателям, если кто-то заинтересовался, у кого-то дети хотят принять участие или взрослые хотят, чтобы их дети приняли участие в конкурсе, куда можно отправлять работы.
Митрополит Климент
— Ну, работы... Есть сайт http://letogospo
А. Пичугин
— В одно слово — letogospodne.ru?
Митрополит Климент
— Да. И то же самое — можно выйти на сайт Издательского совета, там тоже есть ссылки на этот сайт. Там оформляется... такой обычной почтой ничего не пересылается, там электронной почтой... Заполняется форма и прикладывается файл с сочинением, больше ничего.
А. Пичугин
— Да, здесь очень просто все это с технической точки зрения выглядит. Я сейчас зашел на сайтhttp://letogospo
Л. Горская
— «Детям и молодым людям от 12 до 17 лет».
А. Пичугин
— Спасибо большое, что сегодня пришли и рассказали нам о конкурсе, поговорили о литературе. Напомню нашим слушателям, что в гостях у радио «Вера» сегодня в программе «Светлый вечер» принимали участие митрополит Калужский и Боровский Климент, председатель Издательского совета Русской Православной церкви, и писатель, поэт, профессор Литературного института имени Горького Олеся Николаева. Спасибо большое.
О. Николаева
— Спасибо! До свидания.
Митрополит Климент
— Всего доброго! Любите литературу, любите читать!
Л. Горская
— Спасибо!
А. Пичугин
— Лиза Горская, Алексей Пичугин. Будьте здоровы!
Л. Горская
— Всего доброго!
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!