«Предпосылки Первого Вселенского Собора». Петр Пашков

У нас в студии был старший преподаватель Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного университета Пётр Пашков.

Разговор шел о предпосылках и причинах созыва Первого Вселенского Собора в 325 году в Никее.

Этой беседой мы открываем цикл из пяти программ, посвященных Первому Вселенскому Собору, проходившему 1700 лет назад.

Ведущий: Константин Мацан

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. В студии у микрофона Константин Мацан. Этой программой мы открываем новый цикл бесед из пяти «Светлых вечеров», которые на этой неделе будут выходить в час с восьми до девяти и будут посвящены юбилею Первого Вселенского Собора. В этом году весь мир празднует 1700-летие Первого Вселенского Собора, который прошел в городе Никея с 14 июня по 25 августа 325 года — важнейшее событие в истории Церкви. И вот неслучайно мы именно в июне, в эти дни, буквально вот как бы дни Собора об этом говорим на Радио ВЕРА. И на этой неделе посмотрим с разных сторон — на историю Собора, на его решения, на то, как его наследие до сих пор продолжает играть роль в христианском мире, и начнем постепенно с сегодняшнего дня. Сегодня поговорим о предпосылках Собора, о том, почему и зачем нужно было его созывать, и о том, собственно, как он происходил, что происходило в те дни, с июня по август 325 года, и проводником в эти события сегодня для нас станет Петр Пашков, патролог, кандидат теологии, старший преподаватель Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Добрый вечер.

П. Пашков

— Здравствуйте, Константин.

К. Мацан

— Наши слушатели, во-первых, хорошо уже вас знают, и не раз вы у нас в наших циклах таких историко-научных выступали. Но я тут же подчеркну, что вообще всю неделю с нами будут преподаватели ПСТГУ — это очень важно. Мы, по сути, этот цикл делаем вместе с преподавателями ПСТГУ, и не без помощи Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета и продумали, и структуру прописали. И это всецело неслучайно, потому что, по моим наблюдениям, в этом году ПСТГУ становится таким прямо центром — центром, в который сходятся все нити празднования 1700-летия Первого Вселенского Собора. Поэтому мы очень рады такому сотрудничеству.

П. Пашков

— Вселенский православный университет.

К. Мацан

— Да. Аминь. Ну что ж, давайте начнем. IV век от Рождества Христова. Церковь христианская живет, разные события переживает, и возникает необходимость созыва Первого Вселенского Собора. Почему?

П. Пашков

— Ну тут есть несколько таких важных, я бы сказал, моментов. Во-первых, собственно, в начале IV века, с правлением императора Константина Великого, заканчивается эпоха великих гонений. Она заканчивается Миланским эдиктом, 1700-летие которого мы праздновали 12 лет назад, в 2013 году. Церковь как бы в некотором смысле выходит из подполья и становятся возможными массовые собрания христианских епископов. И вот здесь нам в наше время немножко сложно в полной мере оценить, насколько вот в эту эпоху гонений — это, конечно, не было такой, знаете, бесконечной, как некоторые себе представляют, что это был такой, знаете, бесконечный почти какой-то вот террор, я не знаю, такой 37-й год длиной в 300 с лишним лет, чуть меньше 300 лет, да, то есть что вот христиан бесконечно ловили, там, значит, с овчарками загоняли их за колючую проволоку. Нет, конечно, такого не было. Были перерывы в гонениях, часто это были только какие-то спорадические погромы в разных местах. Но чего не было у христианской Церкви на протяжении всей эпохи гонений — не было возможности полноценно коммуницировать, созывать широкомасштабные какие-то устраивать мероприятия и даже просто разговаривать друг с другом спокойно, ничего не опасаясь, массово разным епископам с разных концов христианского мира. Конечно, в период, предшествующий Никейскому собору, уже созывались соборы разного размера. Был большой и достаточно представительный собор против ереси Павла Самосатского. В Антиохии, там вот был это Павел Самосатский, отрицавший тоже Божество Господа Иисуса Христа, для его осуждения собрались епископы почти со всего Востока. Но тем не менее, это тоже происходило на фоне гражданской войны, там Зиновия, царица Пальмиры — то есть тоже римская власть тут шатается, и вот христиане в этот момент имеют возможность что-то такое сделать. Но в остальном это было очень сложно. И поэтому христианам было нужно просто собраться вместе, как минимум потому, что было нужно провести учредительное собрание, установить общие для всей Церкви какие-то рамки, правила и контуры. И поэтому вот, собственно, Никейский Собор обычно ассоциируют с арианским спором, со спором об учении пресвитера Ария, о котором мы сейчас немножко поговорим. Но ведь, помимо этого, был, скажем, вопрос празднования Пасхи. Потому что в разных концах христианского мира до сих пор на тот момент праздновали Пасху в разное время. В Малой Азии была традиция праздновать Пасху 14-го Нисана, в один день с иудеями, вне зависимости от дня недели, то есть не в воскресенье вообще. Продолжительность поста колебалась, даты Пасхи тоже по Пасхалии высчитывались по-разному в разных местах. Даже после Никейского Собора в отдаленных уголках христианского мира, типа в Ирландии, Пасху праздновали на Благовещение каждый раз, до прихода туда римских миссионеров. То есть празднование Пасхи — это ключевой момент, это, во-первых, просто от Пасхи выстраивается весь богослужебный год, а во-вторых, как бы весь христианский мир должен вместе встречать день Воскресения Христова. И поэтому вопрос об общем праздновании Пасхи был, если не более важным, по крайней мере почти таким же важным, как вопрос об пресвитере Арии и его ложном учении. Точно так же общее исповедание веры. Мы все привыкли к тому, что у нас у всех, у православных христиан, как минимум Символ веры хотя бы общий. С католиками уже не совсем общий, но хотя бы у православных он есть. Но у христиан той эпохи его не было, были отдельные исповедания у разных Церквей. То есть, в общем, единство христианской Церкви существовало только в духовном плане, и увидеть его воочию, придать ему зримую форму и создать некие маркеры этого единства, как вероучительные, канонические, литургические, общее празднование Пасхи, было просто необходимо, и до этого момента не было такой возможности, скажем так.

К. Мацан

— Собор созывает император Константин. Мне особенно важно спросить про своего небесного покровителя. А каково в этот момент его отношение к Церкви, к христианству?

П. Пашков

— Это действительно интересный вопрос. И вопрос об обращении Константина, о его религии, о его вере — это вопрос, который исследователи обсуждают вот на самом деле столько, сколько прошло времени со времен Константина. Иногда это оформляется более научно, иногда менее научно. На самом деле это почти всегда живой и напряженный спор. До сих пор исследователи не изучают отношение Константина к религии, не участвуют в этом споре. Это не что-то, что мы изучаем как давно прошедшее. Это очень интересно, конечно. Сейчас недавно вышла книга греко-американского ученого Энтони Калделлиса «Новая Римская империя. История Византии», и он там рассматривает вопрос об обращении Константина. И он очень резко, категорично говорит, что для Константина это был политический жест — вот ему была нужна новая религия римлян, над которой он будет обладать каким-то контролем, который позволит ему заново выстроить империю, которая вот, значит, в таких полуразвалинах после гражданской войны. Вот у него взгляд такой, чисто политизирующий. С другой стороны, некоторые другие авторы смотрят на обращение Константина как на жест личного благочестия, что вот он действительно пережил некий мистический опыт, который биографы описывают как вот, что было решающее сражение гражданской войны, Мульвийский мост знаменитый, Максенций, и Константин перед боем во сне, значит, видит видение — во сне ему является Крест на небе, и глас Божий с неба, который говорит ему: начерти, значит, это знамение на щитах и на знаменах своих воинов, и сим ты победишь. «In hoc signo vinces» — под этим знаменем ты победишь. И вот он наносит этот знак на знамена и на щиты, побеждает и понимает, что победу даровал ему Бог христиан, и становится христианином. Так или иначе, мы, конечно, не можем проникнуть в мотивации святого императора Константина, которые были у него в 313 или в 315 году, но действительно начиная с этого времени, он активно начинает принимать участие в делах христианской Церкви. Не будучи еще, по всей видимости, крещеным. Есть два, так сказать, основных сюжета о крещении Константина. Есть версия, что он крестился в Риме от папы Сильвестра, заболел проказой, значит, исцелился чудесным образом благодаря крещению от папы Сильвестра. И версия, которую рассказывают большинство исторических источников, в том числе там блаженный Иероним в своей истории, что император Константин не крестился до последнего момента своей жизни, считая, что императорская, так сказать, профессия, профессия императора —работа в зоопарке крокодилом, что работа в Римской империи императором с крещением плохо совместима, слишком много приходится совершать сомнительных поступков в процессе, поэтому он откладывал до последнего момента и крестился на смертном одре. Так или иначе, в общем, видимо, действительно крещеным он еще не был. Был христианином, но не был крещен. Вообще, в принципе, это потом на протяжении нескольких десятилетий будет довольно частой практикой. Он начал устраивать церковные соборы еще до Никеи. Вот в 315 году, или в 314, за 10 лет до Никейского Собора, он организует собор в Арелате — это на территории современной Франции, Арль, общий собор Западной Церкви. Августин блаженный его называет <термин на латыни> — то есть «всеобщий собор Западной Церкви», на котором пытается решить проблему с донатистским расколом, который раздирает Северную Африку. Вот такие ревнители, донатисты, вот они воспринимаются как раскольники, они осуждаются, но отказываются подчиняться решениям и своих местных африканских епископов, и даже епископа Рима, который их осуждает тоже. И вот тогда Константин собирает епископов со всего Запада, и они принимают ряд канонов. Такой большой, представительный очень собор, для латинской церковной истории вообще имеет одно из ключевых значений, и на нем, как бы, Константин тренируется, как это все делать, так сказать. Но вот как бы эта проблема с донатистами — это локальная проблема Западной Церкви, а вот Никейский Собор должен стать всеобщим, он должен стать, так сказать, вот для всей Церкви таким. И вот он берет на себя роль организатора этого собора, называет сам себя в речи к собравшимся «епископом внешних дел», да, что вот вы решаете, а я устраиваю для вас все внешнее.

К. Мацан

— Как продюсер.

П. Пашков

— Да, продюсер. На самом деле «епископ внешних дел» — конечно, продюсер. То есть вы творческие люди, вы тут сейчас что-то такое организуете, а я, так сказать, вам организую условия для этого творчества. Но тут важно отметить последнюю небольшую ремарку, что при этом у святого императора, конечно, совершенно отсутствует в этот момент не то чтобы вкус, чутье к богословию и чутье понимания значимости вероучительных догматических проблем. Конечно, очень сильно видно, насколько он еще римлянин вот такой, знаете, старой закалки.

К. Мацан

— А в чем это видно?

П. Пашков

— Есть его послание, сохранилось. В принципе, документы Никейского Собора — мы сейчас будем об этом говорить, они в таком, то есть их, в общем, нет, но есть некоторые тексты, прилегающие к Никейскому Собору. В частности, есть послание императора Константина к епископу Александрийскому Александру — вот о нем мы сейчас, надеюсь, что-то скажем, по поводу его конфликта с Арием. И он там пишет, что, вы знаете, вот до меня дошел слух, что вот у вас тут такой конфликт, значит, что вот у вас там все епископы уже всего Востока, значит, разделяются — кто за Ария, кто за Александра. Может, вы помиритесь? Но ведь вы же все в Бога веруете, во Христа веруете, вы же христиане, так зачем вам ссориться из-за каких-то мелочей? Можно же договориться и не раздирать, значит, наше спокойствие, мир и благополучие из-за каких-то мелочей. Ну, представляете себе, да, то есть это спор о Божестве Господа Иисуса Христа, а император пишет: ну чего вы из-за какой-то ерунды ссоритесь? Это, конечно, показывает, что для него очень важно, что христианство это религия — вот у него есть там обряды, есть заповеди, есть предписания, есть поведение христиан, есть организация какая-то определенная — вот это важно, а какие-то вот эти метафизические тонкости, он их не понимает еще в этот момент, конечно, совсем.

К. Мацан

— Патролог Петр Пашков сегодня с нами в программе «Светлый вечер». И мы говорим об истории Первого Вселенского Собора. И вот важную вещь вы упомянули, может быть, об этом стоит сразу сейчас сказать, перед тем как мы начнем говорить, собственно, о сути полемики на Соборе. А по каким документам, по каким текстам мы знаем о том, что там происходило?

П. Пашков

— Это действительно хороший вопрос, потому что состояние документов по истории Никейского Собора открывает, так сказать, пространство для очень большого количества спекуляций. Наверное, больше, чем по поводу Никейского Собора, спекуляции только по поводу, не знаю, новозаветных книг, наверное, вот разве что. Потому что опять же значимость события такова, что только книги Нового Завета ее превосходят. Документов Собора не существует, непосредственно самих документов, в том смысле, что не существует протоколов его заседаний. Мы даже не знаем, велись ли они, эти протоколы, на самом-то деле. То есть у нас, начиная с Третьего Вселенского Собора, уже есть такие протоколы — мы можем прочитать, о чем шла речь, о чем спорили, кто что сказал. Относительно Никейского Собора мы этого не знаем. Мы располагаем рассказом Евсевия Кесарийского, этого великого церковного историка, мы располагаем позднейшим сочинением такого Геласия Кизического «История Никейского собора», где он вроде бы как довольно подробно пересказывает, что происходило, но обычно считается, что это чистой воды фанфик, такое, знаете, сочинение про тайного брата Фродо Бэггинса, вот абсолютно как бы непонятно, откуда он это все берет, откуда он это все сочиняет. Никаких у современников этих событий нет, ни следа упоминания этих событий, которые он описывает. То есть, видимо, просто придумал, что там должно было быть. И есть многочисленные тексты святителя Афанасия Великого, в которых он рассказывает о Никейском Соборе, рассказывает о том, что там происходило и так далее. И послания. Самое важное, конечно, в этом смысле, это послания. Это письмо Евсевия Кесарийского своей церкви с собора, это послание Афанасия Великого, это послание Александра Александрийского, которые примыкают к Собору и позволяют нам составить о нем какое-то представление. Но вот в самом центре, так сказать, у нас такая зияет некая не то чтобы дыра...

К. Мацан

— Фигура умолчания.

П. Пашков

— Фигура умолчания, да, такой апофатический метод. Мы познаем Никейский Собор по тому, что вокруг него, ибо сущность его остается для нас непознаваемой.

К. Мацан

— Ну хорошо. Тогда к теме, которая, безусловно, в первую очередь ассоциируется с Первым Вселенским Собором у любого, кто хоть немножко начинает про него читать — это полемика с арианством. Даже такое вот есть, в принципе, некое обобщенное мнение, что зачем собрали Собор? Потому что нужно было дать ответ на ересь пресвитера Ария. Я, кстати, когда об этом впервые читал, несколько так даже удивился — целый собор ради, в общем-то, мнения какого-то одного даже не епископа, а просто пресвитера. Что же происходило? Давайте вкратце напомним, в чем состояло, собственно, учение Ария, почему его не могла принять остальная Церковь, и как об этом говорили на Соборе.

П. Пашков

— Вот, да, собственно, действительно, очень правильно поставлен вопрос: действительно, почему из-за какого-то пресвитера начинается такой сыр-бор? Если у нас сейчас какой-нибудь батюшка где-нибудь впадет в ересь, даже какой-нибудь очень хороший батюшка — ну что, просто возьмут, низложат его и все, и весь разговор. Тут важно понять несколько моментов. Во-первых, сами те, кого мы называем арианами, они страшно обижались, когда их называли арианами. Они говорили: нет, мы не ариане. Арий всего лишь пресвитер, мы не его последователи. Да, мы думаем так же, как он, но не потому, что мы ему последуем, а потому что вот так сложилось. Настоящим вождем ариан на начальном этапе их существования был такой епископ Евсевий Никомедийский. И вот здесь важно понять одну вещь. Дело в том, что для нас что такое Никомедия? Ну какой-то город, где-то там на территории Восточной Римской империи. Но это для нас так. А в ту эпоху, в эпоху до Никейского Собора, Константинополь еще не построен. У Константина уже есть план построить великую столицу на Востоке, но Никомедия на этот момент — это столица Востока. Император Диоклетиан, вот этот великий император и гонитель христиан, у него двор был в Никомедии. Он в Риме как бы показывался очень мало, только один раз и под старость, большую часть времени провел на Востоке, и в Никомедии находился его двор. И поэтому Евсевий Никомедийский — это не просто епископ какого-то города в Малой Азии, это епископ столицы Востока, главного города Востока. Это во-первых. И вот Евсевий был, так сказать, организационным лидером. Арий был мозгом этого движения, а Евсевий был организатором его. А во-вторых, нам кажется, что странно такое придавать значение фигуре одного пресвитера. Но Арий не был просто пресвитером, он был пресвитером в городе Александрии, который тоже играл большую роль как интеллектуальный центр Восточной части империи. Он был выдающимся проповедником, а еще он был учеником священномученика Лукиана Антиохийского, от которого, видимо, на самом деле перенял вот как бы многие черты своих сомнительных воззрений. То есть просто Лукиану, видимо, — ну как, может, нехорошо так говорить, но вот да, Господь его просто сделал его мучеником, и обошлось. А то, может быть, были бы они у нас не ариане, а лукианисты. И вот все эти люди, которые составили костяк арианской партии, так сказать, вот сам Евсевий, например, Никомедийский, они тоже все ученики этого самого Лукиана. И этот кружок — они называли себя солукианистами, то есть те, которые вместе учились у Лукиана. За счет этого, то, что говорил Арий, имело большое значение. Это во-первых. А во-вторых, дело в том, что воззрения Ария самого по себе, если бы это были его личные взгляды, наверное, они бы не оказали такого влияния. Но, хотя святитель Афанасий очень старается подчеркнуть, что это просто вот Арий выдумал это фактически, но Арий все-таки не совсем это выдумал. Это не совсем его личная концепция и даже не концепция Лукиана. Арий просто выразил в систематическом виде то, что носилось в головах очень многих на тот момент. Потому что ведь Евангелие и апостольские тексты, то, что они сообщают о Боге, было очень парадоксальным. С одной стороны, Бог Отец — единственный истинный Бог, и вообще есть Ветхий Завет, где там прямо сказано: «Слушай, Израиль: Господь Бог, той един Господь есть». Все. Никаких как бы вариантов. Но дальше в Евангелии и в новозаветных текстах сообщается, что Иисус есть Господь, и что Иисус есть Бог. И тут уже начинается что-то не очень понятное. Еще есть Святой Дух, и с Ним еще более непонятно. И как сформулировать вот это соотношение между Отцом, Сыном и Святым Духом, было неясно. И конечно, к этому прилагались очень разные концептуальные модели. И вот если мы посмотрим на сочинения более ранних авторов, мужей апостольских, апологетов, мы впервые видим, что у мужей апостольских, непосредственно первого послеапостольского поколения — Игнатий Антиохийский, Климент Римский, у них нет никакого субординационизма, у них Сын Отцу не подчинен, настоящий полноценный истинный Бог. Но когда речь заходит об апологетах, которым нужно сформулировать свою христианскую веру на языке эллинистической философии, у них появляется вот эта идея, что Логос служит Отцу, Логос подчинен Отцу, а Дух Святой подчинен Логосу. И они начинают выстраивать Троицу по аналогии с платоническим представлением о Боге, что вот есть Единое, сверхнепостижимое, есть Ум, который служит посредником между Единым и миром, да, и есть Мировая Душа, которая наполняет мир, и они иерархичны. Единое абсолютно непостижимое превыше всего, вот этот Ум или Логос посредствует между Единым и миром, а Мировая Душа пребывает в мире. И вот возник очень четкий и ясный соблазн соотнести христианскую Троицу с этим. Даже удобно, видите, Логос, там и тут Логос.

К. Мацан

— Там три, тут три.

П. Пашков

— Там три, тут три, там Мировая Душа, тут Дух Святой. В общем и целом, давайте просто эту концепцию перенесем. И при перенесении этой концепции получилось, что учение вот этих солукианистов, оно отзывалось у очень многих епископов, не только простых, которые просто затруднялись концептуализировать, во что они вообще верят, но и у умных — у интеллектуалов, у книжников. Поэтому ересь Ария так и отозвалась. То есть как бы это сочетание обстоятельств и того, что за этим стоит определенная традиция, определенная тенденция, скажем так.

К. Мацан

— А можно вот кратко и ясно сформулировать, почему так принципиально другие христиане, Церковь, не приняла это. Видимо, речь идет не просто опять же о тонкостях богословия, какую, не знаю, рациональную и теоретическую схему мы предложим, хотя бы какую-то меру изложения тайны Троицы, чтобы выразить невыразимое. Видимо, ставки были намного выше, речь шла о сути, вообще, во что мы верим и почему мы можем надеяться на спасение. Как это связано?

П. Пашков

— Да, собственно, на самом деле самым непосредственным, я бы сказал, образом. Дело в чем? Дело в том, что тут есть как бы две стороны. Одна сторона, собственно, внутрихристианская, так сказать. Конечно, учение Ария было неприемлемым и недопустимым, потому что Арий учил, в его, так сказать, исповеданиях веры встречается непосредственно формула, что было время, когда Сына не было, Сын произошел из ничего — то есть Сын фактически оказывался творением, Он относился не к Божественному в полной мере, а к тварному, к тварной реальности. И тут возникал такой момент, что, получается, что пропасть между Богом и творением остается непреодоленной. В конечном итоге в чем как бы высшее своеобразие христианства что ли, самое высокое и самое возвышенное отличие христианства от прочих религий в том, что христианство учит о поразительной, страшной близости Бога к человеку. То есть, в конце концов, в чем новозаветное откровение-то — в том, что чем Ветхий Завет от Нового отличается, вот принципиально? Не тем же, что в Ветхом Завете нельзя было есть свинину, а в Новом Завете можно, это как-то было бы просто недостойно даже, я бы сказал. А в том, что Бог, Который был для Ветхого Завета извне, для Нового Завета оказывается внутри рода человеческого как целого и каждого человека в отдельности. И если понимать Христа не как истинного Бога, а как вот какое-то Божественное существо второго порядка, тоже сотворенное из ничего, то это своеобразие полностью теряется. Просто есть где-то там, вне, истинный Бог, а есть некий посредник — возвышенный, божественный, но с тем же успехом мог быть ангел на самом-то деле, который осуществляет спасение рода человеческого, освящение, дарует ему какие-то блага и так далее. Это не Бог, Который пребывает с нами и в нас, это некая такая функция, если можно так выразиться. Это во-первых. То есть это такая чисто, собственно, христианская, чисто собственно библейская вещь. Это с одной стороны. А с другой стороны, когда мы представляем себе, если представлять себе по-ариански, по-платонически что ли Бога, то оказывается невозможным понятие своеобразия христианства на фоне внешних — на фоне язычества, платонизма и так далее. Вот оно единое, оно превыше всего, оно потустороннее, оно безлично — когда мы читаем неоплатоников, там какой-нибудь философ Прокл, он очень возвышенно пишет о едином, но он никогда не молится единому, он молится низшим богам, низшим сущностям. Потому что к единому нельзя обращаться, единое по ту сторону всего, единое безлично... Ну просто к нему вообще ничего не применимо, оно просто есть, и все, мы о нем ничего не можем сказать. Но Бог христианский не таков. И Бог христианский — это личный Бог, это Бог, к Которому можно обратиться, Которому можно что-то сказать, Которого можно о чем-то просить, перед Которым можно плакать. В конце концов, это тот Бог, в Которого люди оказались способны забить гвозди, понимаете. И это совсем не то же самое, что некое безличное единое. В единое вы гвоздь не забьете при всем желании, вы не будете его бичевать или плевать в него, как делали в Господа Иисуса Христа иудеи и римские солдаты. И отказаться от этого, отказаться от понимания того, что наш Бог не есть просто сферическое единое в вакууме, а вот действительно Бог с нами, вот этот самый Эммануил, да, с нами Бог, как бы это значило отказаться от христианства вообще. Там просто ничего бы и не осталось, ни на фоне Ветхого Завета, ни на фоне язычества. Просто как бы непонятно, зачем это нужно тогда.

К. Мацан

— Интереснейший разговор, спасибо большое. Мы после небольшой паузы его продолжим. Я напомню, сегодня в студии светлого радио Петр Пашков, патролог, и мы говорим о юбилее Первого Вселенского Собора. Не переключайтесь.

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Петр Пашков, патролог, кандидат теологии, старший преподаватель Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. И мы продолжаем говорить об истории Первого Вселенского Собора. Давайте теперь обратимся к ходу Собора. Вот тут я вообще ничего, честно говоря, не знаю. Если ли про какую-то догматическую часть еще какие-то остаточные знания из истории Церкви есть, то вот очень интересно попытаться посмотреть, насколько это сегодня доступно нам по источникам и каким-то другим текстам, а что было? Вот собрались епископы на Собор — кто приехал, были ли там ариане, как одни с другими спорили и так далее.

П. Пашков

— Ну да, это нормально, что об этом плохо кто-то знает, просто потому что на самом деле достоверно мы знаем не так много, то есть мы восстанавливаем это по крупицам. Понятно, что этот процесс восстановления идет много веков, и поэтому есть какая-то консенсусная точка зрения на то, как это было, некое согласие ученых по этому поводу есть, но в целом это, конечно, реконструкция. Общепринятая реконструкция, но во многом реконструкция. Тогда вообще, как был устроен Собор, и кто туда приехал? Всего епископов по подсчетам ученых, в частности, вот наш великий Василий Васильевич Болотов считал, что где-то около 1800 было епископов в мире в этот момент.

К. Мацан

— Ничего себе.

П. Пашков

— Тысяча на Востоке и восемь сотен где-то на Западе. Примерно. На Собор съехалась, конечно, не вся вот эта вот огромная численность. Обычно считается, что около трехсот, традиционная цифра — 318, но она выбрана, так сказать, символически. Она встречается первой у святителя Афанасия, не в самых ранних его сочинениях, в самых ранних он говорит, что их было 300. Почему, потому что 318 выглядит по-гречески как «тау», «йота», «ита» или «эта», что образует — ну «тау» похожа на крест, «йота» и «I» — ну как бы это Иисус, то есть как бы крест Иисусов, так сказать.

К. Мацан

— Красиво.

П. Пашков

— Да. Это во-первых. А во-вторых, это количество рабов Авраамовых, которые, значит, вот упоминается цифра 318. Авраам принимал у себя Пресвятую Троицу, поэтому 318 отцов — это вот как Авраам. Поэтому это некая такая более-менее условная цифра, где-то три сотни — то есть это каждый шестой епископ. При этом был определенный, конечно, дисбаланс в том смысле, что большинство присутствующих были восточными архиереями. Были и западные, но восточных было больше. Это вообще будет традиционным для всех Вселенских Соборов, они все будут проходить на востоке христианского мира.

К. Мацан

— Давайте сразу просто уточним, когда мы говорим Западная и Восточная Церковь, мы что имеем в виду? Западный — это Рим, римская кафедра.

П. Пашков

— Ну не только, еще и Северная Африка, конечно. Вот мы как как бы часто ее так немножко проскакиваем, но на самом деле это очень важная часть. То есть, из этих 800 кафедр в Северной Африке, вот это территория современного Туниса и так далее...

К. Мацан

— Так, где Августин как раз подвизался.

П. Пашков

— Августин, Киприан Карфагенский, Тертуллиан — все эти, в общем-то, очень крупные фигуры-то на самом деле. Просто в силу того, что все эти территории были захвачены потом сначала арианами же как раз, вандалами, а потом стали мусульманскими, поэтому, так сказать, эта традиция была во многом утрачена, мы просто забываем про нее. Вообще это была очень важная часть. Ну да, Римская кафедра, кафедры, которые находятся на территории современной Франции, кафедры, которые находятся на территории современной Испании. И вот эта вот могучая североафриканская традиция, да.

К. Мацан

— А Восток — это, соответственно, Антиохия, то есть Сирия.

П. Пашков

— Да, это Сирия, это Египет, это Малая Азия, Греция. Хотя Греция, надо сказать, что континентальная, например, была в большей степени западной частью, она воспринималась как западная часть империи, и там больше было латиноязычных, чем грекоязычных в какие-то моменты. Но не во всей Греции, естественно. В западной части Балкан особенно, это Сербия, Сербия тоже была частью Западной Церкви, между прочим, будущая Болгария, но они тогда не Сербия и не Болгария, потому что там не живет даже ни сербов, ни болгаров еще нет в этот момент. Вот все вот эти, это и Румыния, кстати говоря, тоже в этот момент отчасти уже христианизированная и так далее.

К. Мацан

— А Иерусалим?

П. Пашков

— Да, и, конечно же, Иерусалим. Но с Иерусалимом, с ним происходит интересная история. Потому что он, собственно, выделяется как значимый город для христианской Церкви как раз в связи с Никейским Собором. Почему так? Причина этого довольно простая. Потому что Иерусалим как Иерусалим не существовал на момент правления императора Константина. Стоял на месте бывшего Иерусалима римский город Элия Капитолина. Вот город Иерусалим был уничтожен в результате очередного иудейского восстания. Господь обещал, что там не останется камня на камне, и, собственно, действительно камня на камне там не осталось. Римляне его разрушили, распахали, засыпали солью, предали проклятию, и потом построили там новый город, в котором не жило иудеев практически никаких и так далее. И епископ в канонах Никейского Собора, епископ Иерусалима называется епископом Элии, и говорится, что ему будут дарована честь митрополичества, митрополическая честь, без дарования прав митрополита — то есть епископ этого города, он будет почитаться как митрополит, хотя на самом деле он просто епископ, и никто ему в подчинение пока не дается. То есть для нас сейчас Иерусалимский патриархат — это какая-то вещь несомненная, вот есть патриарх Иерусалимский, а во времена святого Константина, в общем и целом, епископ Элии — это просто какой-то епископ второстепенный.

К. Мацан

— Давайте вернемся, я вас увел в сторону от магистральной линии. Мы начали говорить, кто приехал на Собор.

П. Пашков

— И вот в смысле репрезентации, представительства, это, конечно, было интересно. Потому что приехали епископы, во-первых, с разных концов империи, а во-вторых, из-за границ империи тоже. Например, за границами империи, на территории империи Персидской находилась митрополия Селевкии и Ктесифонта, там было много епископов на территории Персии современной. Это вот те, которые потом, спустя довольно какое-то время, станут Ассирийской церковью Востока, собственно говоря. Но в тот момент они еще вполне православные, вполне в единстве со всей остальной Церковью. Там будет такой епископ Мар Папа, который захочет себе всех подчинить и так далее, но вот он пошлет на Никейский Собор своего представителя, возможно, им будет его племянник, будущий епископ Селевкии и Ктесифонта Симеон. Приезжают епископы, представители от Эфиопии откуда-то, из Индии, той части, которая христианизирована, тоже приезжают какие-то представители или впоследствии принимают его решения. То есть характерным является очень широкая представленность. Со всего мира, узнав о том, что такое будет, съезжаются епископы из самых отдаленных, экзотических, так сказать, концов христианской вселенной, так сказать. То есть вот в этом была его, так сказать, сила и значимость — это был представительный Собор, который по крайней мере его участниками воспринимался, и с полным правом, как представляющий всю Церковь. Вот в этом, конечно, была, так сказать, его сила. Председал на соборе в организационном плане сам Константин, большую роль очень играл его советник по духовным вопросам, помощник, Осий, епископ Кордовский, из современной, значит, Испании, соответственно. Почему он играл такую большую роль, видимо, потому что он был выходцем Запада и не мог считаться пристрастным по отношению к какой-либо из восточно-церковных партий. Были какие-то представители от римского епископа, надо сказать, им не придавалось кого-то такого огромного значения, повторюсь, что Осий играл бо́льшую роль даже еще в этот момент. Был, конечно, Александр Александрийский, был при нем Афанасий, как его диакон и помощник еще в этот момент. То есть это очень широкий круг представителей. И сразу вырисовалась такая ситуация, что сторонников Ария среди участников Собора было немного, буквально единицы. Вот Евсевий Никомедийский, там еще буквально пара человек. Но при этом значительная часть участников Собора были, так сказать, не тверды в своих понятиях, у них не было понимания того, как формулировать свою веру, так сказать. Почему так? Потому что вот эту тайну предстоит Троицы выразить. Так вроде понятно, что это очень важно — вот то, о чем мы говорили, но как это сформулировать и выразить это в каких-то формулах, в словах, было очень сложно — с одной стороны, а с другой стороны — страшно. Потому что вводить какие-то новые термины и понятия казалось покушением на эту тайну. Особенно вот для епископов, которые только что пережили гонение. То есть это были люди, которые не за способность к богословским спекуляциям стали представителями Церкви, это были люди, которые стали представителями Церкви, потому что они гонения терпели. И как бы для нас то, что они терпели гонения, это признак их стойкости и мужества. И да, это признак стойкости и мужества — с одной стороны. А с другой стороны — важно понять, что вот эта картина действительно страшных гонений при Диоклетиане очень многих надломила. Вот Евсевий Кесарийский явно очень характерный пример этого. Он явно, вот пережив вот это все, он был уже дальше готов подписывать все, что император скажет, лишь бы не начинался этот ужас снова. Он сам, мы видим, что он склоняется к арианству, но при этом он подписывает Никейский символ, он одобряет все то, что предлагает Константин внести в текст определения Собора, просто потому что видно, что лишь бы не обратно вот все, вот в этот бесконечный ГУЛАГ такой возвращаться. И мы видим, что такая ситуация, она существует. И поэтому Собор очень быстро превратился в спор между несколькими образованными и понимающими, о чем они говорят, епископами при вот этом молчаливом большинстве, которое просто ждет, что ему скажут, на какую сторону ему склониться. Дальше мы имеем очень относительное представление о том, как этот спор проходил. Но в итоге, видимо, после довольно долгих противоречий и обсуждений, споров, Евсевий Кесарийский как раз, как придворный епископ, как приближенный к императору Константину, предложил текст крещального исповедания Кесарийской церкви в качестве общей формулы веры, базовой, так сказать, на которой будет основано общее исповедание веры для всей христианской Церкви. Константин его одобрил, но с приложения Осия, епископа Кордовского, внес туда слово «единосущный» по отношению к Сыну, что Сын единосущен Отцу, той же сущности, что и Отец. И вот в таком виде это исповедание веры было одобрено присутствующими на Соборе. Почти всеми. Там буквально, собственно, сам Арий и пара епископов отказались его подписывать. Даже сам Евсевий Никомедийский подписался, сказал: да, ладно, хорошо, как скажете. Вот и Евсевий Кесарийский, Евсевий Никомедийский — это разные Евсевии, они оба подписали, хотя оба не были по убеждениям, скажем, сторонниками этого взгляда. И вот, собственно, так Собор закончился. Закончился тем, что при активном участии императора было выведено вот это определение.

К. Мацан

— Ну вот вы упомянули это слово «единосущный». Насколько мы можем судить, по поводу именно его потом ломались копья. Но мы об этом поговорим, наверное, еще и в следующих наших программах, да, о наследии Собора, в восточном богословии, в частности. А вот такие есть вокруг Собора, знаете, какие-то уже вошедшие в культуру мифы, не мифы, но какие-то красивые истории, выражения «ни йоты не уступить» связывают обычно с этим словом «единосущный». Вот как это связано?

П. Пашков

— Вообще это интересно, да, это хорошо, что мы про них вспомнили, а то так могло бы и забыться, что Никейский Собор в глазах исследователей и Никейский Собор в массовом сознании — не очень хорошо звучит, но в массовом сознании — это немножко разные Никейские Соборы. Потому что, если мы посмотрим на иконы Никейского Собора, которые на фресках в храме, мы там, скорее всего, не увидим даже Афанасия особо. Ну то есть, может, Афанасий там будет, но Александра там точно не будет. А уж какой Осий Кордовский, вообще никто не знает, кто это был такой. А там что будет? Там будет святитель Спиридон Тримифунтский, который этот самый кирпич сжимает.

К. Мацан

— Да.

П. Пашков

— И святитель Николай, который бьет Ария по морде. Вот скорее всего будут эти два сюжета как самые яркие, про них вообще лучше всего все помнят.

К. Мацан

— Напомните все равно историю с кирпичом и со Спиридоном Тримифунтским.

П. Пашков

— Да, с кирпичом такая история, что святитель Спиридон Тримифунтский, совершеннейший простак, епископ, который овец пас, у него на голове такая тростниковая шапочка пастушеская, он вообще женат был еще до того, кстати, епископом, у него дочь была, он был такой простой и добрый епископ. Он пришел на Собор, послушал, как там, значит, умники умствуют, вышел на середину и говорит: вот вы умствуете, а вот смотрите, я вам покажу образ Пресвятой Троицы. Поднял кирпич, сжал его, и оттуда потекла вода, остался кусок глины, и вверх вспыхнул огонь. И говори: вот смотрите, единый кирпич, а в нем огонь, вода и глина сочетаются, и вот тем самым это образ Пресвятой Троицы. Аналогично есть история про то, что святитель Николай Мирликийский, епископ одного из провинциальных городов Малой Азии, послушал, как Арий там, значит, выступает со своим учением, встал с места, подскочил и вдарил его как следует по лицу. Его за это даже хотели низложить, но Божия Матерь явилась и вернула ему епископские облачения, и тогда все поняли, что зря они это сделали.

К. Мацан

— Петр Пашков, патролог, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Мы говорим об истории Первого Вселенского Собора. Но и все-таки я возвращаюсь к этой фразе «ни йоты не уступить». Там эти два греческих слова, вот лучше вы, как знаток греческого языка, поясните, о чем речь.

П. Пашков

— Да, вот, но вот эти все истории, конечно, они интересны по-своему, да, хотя не все они связаны с реальностью, про кирпичи и пощечины. А вот насчет «йоты» — это как раз вещь вполне реальная, правда, относящаяся к эпохе после Собора. По-гречески «единосущный» будет «ὁμοούσιος» («ομό» — тот же самый, «ούσιος» — сущность). И это слово вызывало действительно много смущения — об этом вот вы будете, я думаю, говорить в последующих программах более подробно. Но почему, потому что его до того, как его использовали никейцы, мы с тех пор можем называть православных никейцами, его использовали еретики савелиане, для того чтобы обозначить, что Бог вообще не есть Троица, Бог есть один Бог, который примеряет на себя разные личины — личину Отца, личину Сына, личину Святого Духа, но вообще-то это не три лица, а одно лицо, которое меняет маски, так сказать. И поэтому это слово воспринималось как очень соблазнительное и смутительное для многих на Востоке. Во-первых, его нет в Священном Писании, а во-вторых, вот его использовали еретики, оно, так сказать, запятнано. Его использовали не только еретики, православные его тоже до этого использовали, но вот факт использования еретиками был налицо. И поэтому возникла фракция подобосущников, которые учили, что Бог Сын не «ὁμοούσιος» — не единосущен, а «ὁμοιούσιος» подобосущен Отцу. От «единосущного» «подобосущный» по-гречески отличается одной буквой. Если «единосущный» — это «ὁμοούσιος», то там, в «подобном» — «ὁμοιούσιος». И то есть, собственно, меняется одна буковка, маленькая «йота». Йота выглядит как палочка.

К. Мацан

— Поэтому ни йоты не уступить.

П. Пашков

— Да, не уступить ни одной палочки, потому что от этой одной палочки смысл меняется кардинально. Вместо той же сущности оказываются подобные сущности, похожие сущности. Фактически, подобосущники тоже были арианами, просто смягчающими вот это свое арианство при помощи вот этого выражения: подобный по сущности — ну вот почти такой же, но все равно не тот же.

К. Мацан

— Знаете, вы в вашем рассказе раскрывали такие интересные какие-то психологические даже подробности, детали людей, их поведения, их мотивации на Соборе. Вот, например, то что Евсевий Кесарийский, изломленный опытом гонений, готов был подписать вот все что угодно, чтобы лишь бы не было войны, как принято говорить. А вот какие еще были такие же примеры? Вот когда вы начали говорить, что это было страшно, я, честно говоря, подумал, что речь сейчас пойдет о том, что, может быть, было как-то волнительно пытаться тайну Троицы в слова заключать. А ведь именно для этого собрались епископы и, по сути, не получается ли так, что это едва ли не как бы первый такой опыт в Церкви, когда нужно было начать вырабатывать богословие. То есть до этого Церковь жила — жила живым опытом, богообщением, конечно, слова произносились, тексты писались, послания были у мужей апостольских, у апологетов. Но вот тут собрались, чтобы начать выработку общеобязательных формул — это тоже некий прецедент. И, в общем-то, нам сейчас привычно, что есть догматика, а когда-то нужно было начать ее формировать, и это тоже, как любой опыт новый, может быть, вызывало некую осторожность — а зачем нам в словах выражать невыразимое.

П. Пашков

— Это абсолютно точно так, и это была очень важная мотивация. И были потом епископы, вотмы сказали про «омиоусиан», а после «омиоусиан» пришли «омии», которые говорили, что давайте вообще мы не будем говорить слова «сущность», потому что ее в Библии нет, мы скажем, что Сын подобен Отцу — «ὁμοίως» — Он просто подобный и все. Потому что не будем вводить в богословие, вообще не будем вводить богословие, не будем в тайну Троицы проникать, придумывать человеческих слов. Это, конечно, было очень важным, потому что, в принципе, все доникейское христианство, да и впоследствии, оно отмечено очень сильным этим стремлением не пытаться проникнуть слишком глубоко. Знаете, там есть один из авторов, цитируемый как раз Евсевием Кесарийским, в своей «Истории» он пишет, суть в том, что там какие-то еретики того времени, древние какие-то гностики или что-то такое, и вот против них надо написать трактат, но этот автор пишет: вообще-то я не хотел ничего писать, потому что у нас уже есть Евангелие, и Евангелие достаточно опровергает этих еретиков, и я не хотел вносить свои новые человеческие слова туда, где довольно слов Божественных. То есть таких примеров действительно очень много. И действительно Никея это такое место, где появляется церковное богословие как догматика, как общеобязательное богословие во многом впервые. И, конечно, до этого было страшно, и конечно, трепет благоговейный тут был. Но, собственно, сам Афанасий Великий... Знаете, тут есть какие-то две крайности, иногда говорят, что вот Никея был новаторским богословием, и консерваторы в это новаторское богословие не вписались. А иногда наоборот говорят, ссылаясь на самого Афанасия, что там абсолютно ничего нового не было, это все просто в чистом виде было изначально и чуть не сами апостолы про три ипостаси писали. Первая крайность — это такая крайность академическая, другая крайность — скорее крайность более церковная, но тоже крайность. Сам Афанасий, когда ему задавали этот вопрос: зачем ты вводишь небиблейские слова? — он, с одной стороны, ссылался на то, что до него отцы их тоже вводили. Все-таки уже были богословские споры, проблематика вот этого спора арианского, она уже лет пятьдесят к этому моменту в Церкви была живой и актуальной. С одной стороны. А с другой стороны — Афанасий обращал внимание на то, что важно ведь в христианстве не сохранение слов, важно сохранение изначального церковного благочестия. И, конечно, было бы хорошо, чтобы все были в простоте, сохраняли изначальную веру, и церковным писателям приходилось писать, в лучшем случае, акафисты. Конечно, это было бы здорово и, честно говоря, очень приятно, и проще, и меньше было бы конфликтов, и, может быть, больше, так сказать, святости было бы в жизни. Но если спор уже заходит, если уже как бы концептуализировать-то, выражать это все в словах и формулах начал первым Арий. Арий предложил формулу: было время, когда Сына не было. Можно ведь было не задаваться вопросом о том, было ли время, когда Сына не было. Но после того, как это уже сказано...

К. Мацан

— Арий открыл ящик Пандоры.

П. Пашков

— Да, Арий открыл ящик Пандоры — то есть нельзя было промолчать после этого. И Афанасию много раз в его жизни предлагали императоры разные, бывшие после Константина: давай ты просто закончишь этот спор, давай мы не будем спорить. Афанасий говорил: да я бы с радостью его не начинал, жили бы все в простоте, и никто бы не стал вообще этим интересоваться. Но одно дело — просто пребывать в блаженной простоте, в святой простоте, а другое дело — сознательно отказываться от познания истины, когда уже возник о ней спор. Сознательно отказаться от познания истины, когда спор уже возник — это фактически согласиться с ложью.

К. Мацан

— Мне кажется, это очень важно, то, что вы говорите. Потому что это важно даже в контексте, не знаю, современной культуры и современных взглядов на Церковь изнутри секулярного общества, когда кажется, что вот, у Церкви есть догматы, они общеобязательны для всех, их нельзя не принимать — и это такое некое закабаление свободного размышления. А главное, что это некий инструмент, свойственный Церкви по природе — вот всех закрепощать обязательными формулами. Но вот мы смотрим в историю и видим, что совсем нет, что наоборот, Церковь вынуждена была в какой-то момент начать формулировать догматику не из как бы зуда и не из желания просто людям сообщить общеобязательные истины, чтобы никто не думал по-другому. А в ситуации возникновения ереси, в ситуации возникновения учения, которое ставило под вопрос самую сердцевину религиозного опыта, фигуру Христа. И в этой ситуации, когда, как вы говорите, уже возникла ересь, уже началось вот что-то искажающее то, чем жила Церковь до этого, вот тогда пришлось начать вырабатывать догматику.

П. Пашков

— Да, собственно, вот Афанасий прямо так и говорил. Это его, так сказать, взгляд на этот вопрос. Вот что бы я еще, может быть, добавил в качестве вот такого, на мой взгляд, важного, так сказать, замечания в этом смысле, что, в принципе, вот это стремление к миру любой ценой, к такому вот замалчиванию религиозных вопросов, так сказать, догматических и богословских вопросов, оно ведь у нас, нам сейчас кажется, что это такая положительная скорее черта, чем упертый догматизм. Но вот когда мы видим, как в истории после Никейского Собора — вот мы это увидим дальше, я надеюсь, в ходе этого цикла встреч, — дальше будет вот это стремление к миру любой ценой, к согласию любой ценой будет проводиться чудовищно насильственными средствами. То есть самого Афанасия будут там отправлять в ссылки многократно и постоянно — ради мира, любви и согласия. Будут говорить: ты нарушаешь мир, любовь и согласие, мы тебя по этому поводу побьем, закуем в цепи и отправим в ссылку. А всех твоих единомышленников тоже побьем и отправим в ссылку. А если будете сопротивляться — так вообще на кол посадим. То есть это кажется очень характерным, что вот вроде бы как облеченная в форму правильная вроде бы идея — что зачем ссориться, давайте жить дружно, обращенная к разным христианам разных богословских взглядов, — на практике эта идея оборачивается зачастую значительно более тяжелым принуждением, значительно большим количеством насилия, чем самые упертые догматики могли бы себе представить.

К. Мацан

— Вот вы уже начали об одной вещи говорить. И я сейчас, уже двигаясь постепенно к окончанию нашего сегодняшнего разговора, хотел бы все-таки еще раз зафиксировать, что стало итогом, если угодно, документальным Первого Вселенского Собора. Традиционно мы говорим, что Никейский Символ веры. Что это за текст, собственно говоря?

П. Пашков

— Итогом Никейского Собора и, собственно, единственными несомненными текстами, с ним связанными, стопроцентно несомненными является Никейский Символ (хотя про него тоже есть всякие спекуляции у ученых, но уж они, на мой взгляд, совсем как-то высосаны из пальца) и каноны Никейского Собора. О них тоже нельзя забывать, они тоже важны. Никейский Символ — это был первый общеобязательный соборно-санкционированный Символ веры. То есть, собственно, первый текст, в котором основные истины веры выражены формульно для исповедания этого текста Символа при Крещении.

К. Мацан

— Это тот самый текст, который предложил Евсевий Кесарийский, с добавлением слова «единосущный».

П. Пашков

— С добавлением слова «единосущный». Возможно, там были еще какие-то правки. Это Евсевий говорит, что вот я предложил, все согласились, только слово одно добавили. Насколько мы можем доверять Евсевию? Есть споры. Но так или иначе, видимо, за основу был взят этот текст. И это первое такое общехристианское исповедание веры, которое должно было стать маркером того, что все христиане едины, вот они в это верят. На практике вышло по-другому, но уж хотели, чтобы было так.

К. Мацан

— Тут я, кстати, оговорюсь, что у нас на Радио ВЕРА несколько месяцев назад вышел целый отдельный цикл про Символ веры. В том числе и с вашим участием, Петр, и с участием других спикеров, в том числе из ПСТГУ. Поэтому я просто всех адресую к сайту https://radiovera.ru/, где мы подробно пять программ говорили о том, как формировался нынешний наш Никео-Цареградский Символ веры, какие были Символы веры до него, после, как он бытовал в истории — отдельный большой сюжет. Но вот о нем мы уже говорили на Радио ВЕРА.

П. Пашков

— И второе — это были каноны. Это были каноны, в которых, во-первых, было важнейшим и, конечно, правило празднования Пасхи, о котором вот мы говорили, да, которое должно было стать тоже еще одним внешним знаком христианского единства — это, во-первых. Во-вторых, правила относительно церковного управления, например, запрещающие, устанавливающие привилегии разных престолов. Например, там в этих правилах впервые выделяются главнейшие кафедры христианской Церкви, на тот момент их три — Римская, Александрийская, Антиохийская, обозначаются как такие центральные и наиболее значимые кафедры. Вот выделяется епископ Элии Капитолины, епископ Иерусалима будущего, выделяется как значимая фигура. Вот эти все вещи, их тоже нельзя недооценивать. И для практической жизни Церкви они, пожалуй, стали самыми важными. Потому что если о Символе потом начались споры, о богословии Собора, то вот это правило празднования Пасхи, например, никто под сомнением не ставил, вот тут уж никаких споров не было — все, празднуем Пасху так.

К. Мацан

— Ну что ж, вот о том, как решения Вселенского Собора, Первого Вселенского Собора сказались на жизни Церкви в последующие годы и века, мы обязательно поговорим в наших будущих программах. Так же, как и поговорим о том, как потом и богословие Собора обсуждалось, бытовало и развивалось в наследии и Восточной Церкви, и Западной. А за сегодняшнюю нашу беседу я вас благодарю. Петр Пашков, патролог, кандидат теологии, старший преподаватель Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, был сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Мы, напомню, открываем этой беседой цикл программ об истории Первого Вселенского Собора в связи с его юбилеем — 1700 лет, в этом году весь мир празднует юбилей Первого Вселенского Собора. И при непосредственном сотрудничестве с Православным Свято-Тихоновским гуманитарным университетом мы этот цикл готовим и будем продолжать. У микрофона был Константин Мацан. Спасибо огромное. До новых встреч.

П. Пашков

— Спасибо.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «8-е воскресенье по Пятидесятнице». Прот. Федор Бородин
• «Создание семьи». Протоиерей Александр Никольский
• «А.Ф. Лосев». Виктор Троицкий

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов