«Символ веры — история распространения». Петр Пашков

У нас в студии был старший преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного университета Пётр Пашков.

Разговор шел о том, как в Символе вере была сформулирована основа православного вероучения, как этот текст распространялся в Византии и на Западе, как стал залогом единства Церкви и почему в западных странах Символ веры всё-таки был изменен.

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. В студии у микрофона Константин Мацан. Я напомню, что на этой неделе в часе с восьми до девяти мы размышляем о Символе веры — о Никео-Цареградском тексте, который знаком любому человеку, так или иначе входящему в Церковь. Произносится Никео-Цареградский Символ веры часто в современной церковной жизни, как минимум в утреннем правиле, и на каждой Божественной литургии есть традиция, что весь храм, все прихожане поют Никео-Цареградский Символ веры. И поэтому текст хорошо знакомый. И именно поэтому о нём хочется поговорить, чтобы, быть может, сдунуть с него пыль, чтобы стереть некие автоматизации восприятия этого текста, чтобы посмотреть на него, как будто впервые, и как будто заново продумать и изумиться тому, что же он нам о нашей вере говорит. Вот с такой похвальной целью мы на этой неделе в эфир выходим в часе с восьми до девяти. Вчера мы начали разговор о Символе веры — о том, как складывался Никео-Цареградский текст, какие были другие символы веры до него. И вот буквально подошли к тому моменту, когда Никео-Цареградский Символ веры стал бытовать в истории как обязательный, как закреплённый. И вот мы сегодня продолжаем историю Символа веры рассматривать. И будем смотреть, как он бытовал уже дальше в веках в Западной культуре. И проводником в этот период истории, истории богословия в том числе, будет уже хорошо известный нашим слушателям Пётр Пашков, патролог, кандидат теологии, старший преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Добрый вечер.

П. Пашков

— Здравствуйте, Константин.

К. Мацан

— Ну вот я некую предысторию изложил. А вот с какого момента вы эту историю подхватите?

П. Пашков

— На самом деле впервые Никео-Константинопольский, Никео-Цареградский текст Символа веры мы встречаем, так сказать, в записанном виде, как ни удивительно, спустя, по идее, 70 лет после того момента, как его составили. Впервые мы его видим как целостный текст на Халкидонском Вселенском Соборе, на Четвёртом. То есть составление Константинопольского Символа традиционно относится ко Второму.

К. Мацан

— Какой это год? Давайте напомним.

П. Пашков

— 381 год. Халкидон — 451 год, то есть ровно 70 лет между ними. И это так немножко даже странно, казалось бы. В период между ними происходит такая интересная история, действительно занятная и, в общем, озадачивающая исследователей до сих пор. Наверное, Николай Константинович уже об этом говорил, что в эту эпоху...

К. Мацан

— Николай Константинович — это Николай Антонов, с которым мы вчера в это же время на волнах Радио ВЕРА общались и как раз обсуждали историю формирования Никео-Цареградского текста.

П. Пашков

— В этот период Никейской верой могло называться довольно много разных вещей на самом-то деле. То есть если вера хорошая и православная, то она называлась Никейской. Далеко не всегда Никейской верой назывался собственно Никейский текст Символа — там были разные версии, разные разногласия. И по этому поводу существовала определённая напряжённость, скажем так. Напряжённость была связана с тем, что Символ веры изначально задумывался как то, что будет объединять весь христианский мир, всё христианскую ойкумену, собственно, будет символом, то есть знаком, выражающим христианское церковное единство. Вместо этого получилось, что Символ уже и в более раннюю-то эпоху вызывал какие-то споры, а теперь вроде бы как еретиков-ариан нет, вроде бы как все православные, православная вера восторжествовала, но вот этого единого целостного Символа при этом Церковь из эпохи арианских споров так и не вынесла изначально. В Александрии, на родине великого Афанасия, держались Никейского текста, без малейших прибавлений, корректировок, вообще безо всего. Ещё со времён Афанасия считали, что единственное вообще авторитетное изложение веры — это Никейский символ. Вот в его сторону даже дышать лучше не надо, по возможности, а то мало ли что — вот дышите, но поосторожнее как-нибудь.

В Константинополе, в Сирии, в Малой Азии, на территории того, что сейчас Турция, видимо, были какие-то другие тексты. Видимо, они были похожи на наш Никео-Константинопольский, может быть, где-то это он и был — в Константинополе, например. Но мы точно этого не знаем, потому что нет ни одной целой записи. Мы видим, что они цитируют, когда они говорят, что вот святые отцы Никейские сказали, — и дальше цитируют то, чего нет в Никейском Символе веры, то, что написано в Константинопольском. И мы просто в полном недоумении. Но они считали, что это Никейская вера.

К. Мацан

— Тут нужно всё-таки пояснить, потому что мы говорим: Никео-Константинопольский текст. А вы их различаете: Никейский текст и Константинопольский текст.

П. Пашков

— Да.

К. Мацан

— Мы об этом вчера говорили, но давайте вкратце напомним, о чём здесь речь.

П. Пашков

— Есть, собственно, Никейский Символ, составленный каким-то образом в связи с самим Никейским Собором, на самом Никейском Соборе одобренный, утверждённый. Первый Вселенский Собор, Никейский — 325 год. Первый, собственно, официально утверждённый соборно Символ веры, который должен был стать общим для всей Вселенской Церкви. Дальше начались арианские споры, конфликты, пререкания. И в ходе этих конфликтов постепенно даже у самих сторонников Никейского Собора, у православных, у тех, кто не был арианами, составились немножко разные варианты текстов Символа веры. И вот один из них был как раз утверждён на Константинопольском Соборе 381 года. Он, на самом деле, не совсем впрямую развивает Никейский — там текст как бы вдохновлён Никейским, но напрямую к нему не восходит. Он как-то по-другому совсем получился. И мы даже не очень знаем, на самом деле, как он получился — там есть сложности всякие. Главное его отличие в том, что там добавлена часть о вере в Духа Святого, значительно расширена, изменена немножко часть о воплощении Христа, в частности, сказано, что Он воплотился от Духа Святого и Марии Девы, что было очень важно против ереси Аполлинария, который отрицал значение Божией Матери для рождения Спасителя. И добавлено исповедание веры в Церковь более подробное: в едино крещение во оставление грехов, в воскресение мертвых и жизнь будущего века. И когда мы видим, что кто-то говорит, что Никейские отцы учили так-то, или Никейская вера состоит в том-то, и дальше говорит, что Христос родился от Духа Святого и Марии Девы, мы понимаем, что этот человек считает, что Никейская вера это не Никейский текст Символа, а Константинопольский текст Символа или что-то похожее на Константинопольский текст Символа.
И вот видите, сколько мне приходится делать оговорок? Потому что ничего непонятно на самом деле, действительно непонятно. И не только нам непонятно — им самим было непонятно. И во всю эту такую лёгкую кашу, которая всех смущала, но никто не понимал, что с этим делать, приходит святитель Кирилл Александрийский, который очень хочет выровнять всю ситуацию в Церкви. Он отличался огромным чувством ответственности за Церковь. Про него иногда пишут всякие неприятные вещи. Характер у него действительно был непростой, и тактика у него временами была немножко опасная, скажем так, со своими оппонентами он круто обходился, действительно. Но у него была чёткая и, в общем, очень благая цель — он старался прекратить всю эту сумятицу. И, среди прочих его целей, важнейшей, наверное, была цель выровнять практику использования Символа веры, вернуться к тому, что было при святом Афанасии. Он Афанасия очень почитал — Афанасий ведь его предшественник по кафедре. Афанасий для него, конечно, абсолютный образец, невероятный авторитет. И он очень хочет вернуться к той норме, которую Афанасий провозглашает.

К. Мацан

— Это Афанасий Великий.

П. Пашков

— Да, Афанасий Великий — защитник Никейского Собора, который за этот самый Никейский Символ в буквальном смысле слова жизнь свою полагал, причём много раз. То есть его много раз отправляли в ссылку, куда угодно, он везде за этот Никейский Символ страдал и бесконечно писал, что нет никакого иного основания для единства Церкви, нужно всем держаться Никейского Символа, иначе всё развалится. Вот Кирилл попытался вернуться к этой практике — святитель Кирилл Александрийский. И дальше происходит немножко загадочная история. Происходит Третий Вселенский Собор — это 20-е годы V века, споры с Несторием, они начинаются, они развиваются.
И вот Третий Вселенский Собор происходит. В его документах присутствует тоже определённая путаница. От Первого и Второго Собора у нас вообще нет практически никаких документов. От Третьего Собора у нас документы есть, но они сохранились в очень разных собраниях рукописей. В некоторых случаях там пять заседаний, в некоторых случаях шесть, бывает даже и больше. И исследователи уже давно очень удивлялись, почему так? То есть у Собора есть количество заседаний — либо они пять раз заседали, либо шесть — никак не может быть разногласий по этому поводу. Почему это было так важно? Потому что одно из заседаний, которое сохранилось только в одном типе рукописей, содержит как раз определение, которое предписывает никогда никаким иным символом, кроме Никейского, не пользоваться, а кто дерзнёт составлять иную веру или писать, или слагать, или предлагать готовящимся ко крещению или обращающимся от ереси, тот, если мирянин, да будет анафема, если священник, да будет низвержен, а потом всё равно анафема — чуть попозже. И, собственно говоря, вот это самое заседание, где вот это самое определение содержится, его часть рукописей знает, а часть — нет. И как-то вот оно так повисло немножко. И, начиная с этого момента, начинается история, так скажем, спора именно о Символе. Потому что, видимо, изначально это заседание подготовили. Ну, знаете, как бы на любом официальном мероприятии ведь люди же не сидят и экспромтом произносят какие-то речи — разумеется, нет.

К. Мацан

— Итоговые документы заранее согласовываются, и потом правятся во время заседания детали, отдельные формулировки.

П. Пашков

— Да, итоговые документы согласованы заранее, потом детали правятся, отдельные формулировки. А так проект, «рыба», уже всегда существует, он уже готов. И это облегчает задачу для всяких секретарей, которые могут потом сразу после мероприятия опубликовать итоговые документы, просто с минимальными правками. Вот, видимо, тут произошла та же история. Вот это рукописное собрание, в котором шесть заседаний, в нём шестое заседание — это не настоящее заседание, а это проект протокола этого заседания, которое должно было состояться, но не состоялось на самом деле. Или состоялось, но не было доведено до конца, потому что Третий Вселенский Собор разогнали императорские солдаты, как известно.

К. Мацан

— Кстати, вы так говорите: как известно — вам это известно, но думаю, что не всем. А почему?

П. Пашков

— Это известная история. Кирилл Александрийский начал Собор до того, как собрались делегаты со всех остальных Церквей — поторопился. Собственно, это была одна из тех проблем, которые в его характере были — он считал, что если он на месте, значит, и всё, и хватит тогда с них. В итоге он заседал в одном месте, а те, кто приехали чуть позже, заседали в другом. И они готовились друг друга придать анафеме. И даже уже попредавали, в общем-то, друг друга анафеме, но потом сделали вид, что ничего не было, помирились и всё такое. Но в тот момент отношения были очень напряжёнными. И существовал серьёзный риск того, что если они и не подерутся, то, во всяком случае, вместо примирения, достижения общего мнения, какого-то согласия церковного, которое должно быть итогом Вселенского Собора, получится раскол, который будет намного хуже, чем всё, что было до этого. И император Феодосий, желая прекратить это безумие, просто прислал солдат и разогнал оба Собора, а зачинщиков отправил в ссылку.

К. Мацан

— Пётр Пашков, патролог, кандидат теологии, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Мы обсуждаем историю Никео-Цареградского Символа веры. Итак?

П. Пашков

— И вот, собственно говоря, императорские солдаты разгоняют Третий Вселенский Собор. И, видимо, это самое последнее заседание, связанное с Символом веры, то ли не состоялось, то ли они его успели провести, но не успели формально заверить итоги этого заседания, то ли ещё что-то такое произошло. В общем, так или иначе оно повисло. В черновиках оно осталось — видимо, было согласовано с участниками Собора, что мы будем принимать такое постановление, — но вот официального его утверждения не получилось. И тем самым ситуация запуталась ещё хуже. То есть у вас и так разные люди считают Никейской верой разные вещи, но теперь ещё разные люди считают по-разному: некоторые, что есть определение, которое запрещает другой Символ, кроме Никейского, а есть люди, которые считают, что этого определения нет. И одни говорят: «Вот смотрите, мы подготовили протокол, участники Вселенского Собора согласились. Ну да, подписать и разослать официально как итоговый документ (а это должен был быть итоговый документ Собора) мы не успели. Но ведь мы же его согласовали. Что, Дух Святой от таких формальностей зависит?» А оппоненты им отвечали: «А где подписи, где Окружное послание Собора, где вообще всё? Откуда мы должны знать о том, что это не вы только что тут где-то что-то такое наковыряли, сами написали и говорите, что это Собор?»

То есть конфликт был действительно серьёзный, и ситуация была проблемная. И потом, ещё сам святитель Кирилл, в общем-то, был человеком разумным, святой жизни, подвижнической жизни и настроенным на мир церковный, на самом-то деле. Но его последователи, его сторонники той умеренностью, той готовностью к компромиссам ради мира Церкви, которой обладал сам Кирилл, не обладали. Они были абсолютно твердолобыми и очень фанатичными во многих отношениях. Особенно это касается его непосредственного преемника — племянника Диаскора. Но и другие сторонники его партии ещё при его жизни писали ему письма и возмущались, говорили: «Ты чего это? Ты же сам говорил, что должен быть только Никейский Символ веры, и никаких других определений быть не может. Но вступаешь в церковное общение с теми, кто допускает другие. Это как вообще?» Кирилл отвечал, что он не совсем это имел в виду, что тут есть тонкости, есть нюансы. То есть ему самому приходилось урезонивать этих людей, а когда он скончался, урезонивать их стало некому.

И вот представьте: к Халкидонскому Собору 451 года Церковь приходит в состоянии на самом деле полного раздрая. Во-первых, в столице, в Константинополе, читают Константинопольский текст Символа. И его читают в Сирии, в Малой Азии. В Александрии читают только Никейский. И те и другие при этом считают это вопросом принципа. Для тех, кто сидит в Константинополе: Второй Вселенский Собор утвердил, что должен быть Константинопольский символ веры. Для тех, кто сидит в Александрии: вот святитель Кирилл говорит, что Третий Вселенский Собор принял определение, которое запрещает любые другие тексты, кроме Никейского, изначального, древнего Никейского. А тут ещё из Рима приезжают люди, которые ни того, ни другого как бы вообще не очень так всерьёз принимают, потому что у них Римская Церковь, она сама себе помидор. У них Апостольский Символ веры, и они ни в каком Символе, в общем-то, не нуждаются.

К. Мацан

— Что такое Апостольский Символ веры?

П. Пашков

— Это старый римский текст Символа, который был в Риме, может быть, если и не до Никейского символа, то, во всяком случае, где-то параллельно с ним возник. Это был их крещальный Символ — они с ним крестили. Они продолжали с ним крестить ещё некоторое время после этого. Может быть, если Бог даст, успеем до этого дойти. И вот представьте себе: собираются все эти люди в Халкидоне. И у распорядителей Собора из числа приближённых императора Маркиана, который был в этот момент императором Византии, есть ощущение, что они не могут это всё как-то привести в какой-то единый целостный вид. Становится понятно, что просто при обсуждении вопроса «что такое Никейская вера?» они тут сейчас все насмерть поругаются, и никакого Вселенского Собора не получится. И даже это не может быть, не впечатление, а прям так и было. То есть встаёт один епископ, говорит: «Вот Никейская вера состоит в том, что Христос родился от Духа Святого и Марии Девы». Ему другой епископ отвечает: «Этого же нет в Никейском символе!» — «Ну и что, что нет в Никейском символе? Это всё равно вера Никейская. Что, отцы Никейские с этим были не согласны?» — «Но ведь есть же определение, которое это запрещает!» — «А где это определение? Покажи мне. А нет такого определения!» — «А вот у меня есть рукопись!» В общем, представляете себе, да? И тогда, в общем-то, император фактически вмешался в эту ситуацию. Мы имеем только небольшую часть из материалов дела, как это всё происходило, потому что часть происходила за кулисами Собора.
Они вынесли Константинопольский текст Символа — вот мы его как раз впервые встречаем в целом виде, тот самый, который мы читаем по утрам, который мы читаем за Литургией. Они представили его и сказали, что Никейская вера — это Никейский Символ и Константинопольский Символ, который есть Никейский в том виде, в котором его изложили отцы, собравшиеся в Константинополе. То есть фактически они утвердили такую точку зрения, что, да, настоящая Никейская вера — это не только Никейский текст, но и Константинопольский текст. В этом смысле они встали на сторону Константинопольской партии. А дальше они взяли определение святого Кирилла — то самое, согласно которому ничего, кроме Никейской веры, нельзя никогда, и даже дышать в другую сторону нельзя — и говорят: «И вот этот самый Константинопольский текст есть та самая Никейская вера, которую нельзя ни изменять, ни прибавлять ничего, ни отнимать от неё ничего, ни предлагать людям, готовящимся ко крещению, другой веры, ни предлагать еретикам обращающимся другой веры. А кто попытается предложить что-нибудь иное, тот да будет анафема. Вот этот текст пусть будет единственным неизменяемым церковным Символом».

Тем самым получилось, что от одних они взяли текст, у других они взяли отношение к тексту. И вот это они предложили Собору, так скажем, как согласие, как материал для согласия Церкви. И не без скрипа, не без скрежета, не без затруднений определённых. Видите, какой детектив на самом деле — это всё распутывать? И в итоге епископов удалось уговорить с этим согласиться. Опять же, это всё происходило довольно болезненно. И, видимо, их там за кулисами ещё очень долго обрабатывали. Там есть такое замечательное место, когда императорский посланник говорит: «А если кто-то не понимает, о чём мы говорим, после заседания, пожалуйста, подойдите к патриарху Константинопольскому Анатолию. Вас там будут ждать, вам всё объяснят». И, знаете, от этой фразы «вам там всё объяснят» чем-то таким недобрым веет, конечно. И вот это всё вошло в итоге в Халкидонский орос — вот в тот самый знаменитый Халкидонский орос, в котором рассказывается об учении о воплощении Христовом, о том, что во Христе две природы и так далее. В конце там вот как раз раздел о Символе. Вернее, наоборот, не в конце, а в начале раздел о Символе, что вот Никейская вера — это и Никейский текст, и Константинопольский текст, и никогда нельзя никому её отменять, слагать иной текст и так далее.

И вот после Халкидона окончательно утвердился Константинопольский текст Символа веры, как общий, общецерковный, неизменный священный Символ, который будет выражением церковного единства. Причём, что очень забавно, даже те, кто Халкидон не приняли, они сначала как-то так помялись, в общем, были против, не соглашались с этим. Но потом и они тоже с этим согласились. И Константинопольский Символ стал вообще общим, универсальным для всех.

К. Мацан

— Были ли потом в истории какие-то ещё перипетии с этим текстом принятым? Или вот с тех пор, после Четвёртого Собора, уже история ровная, и никто никогда не подвергал его сомнению?

П. Пашков

— На самом деле история не очень простая и не очень ровная даже тогда. Потому что с самого начала возник ещё вопрос: хорошо, допустим, Символ веры нельзя другой, а можно другие вообще определения о вере? То есть как бы одно дело Символ, а другое дело, что ведь есть просто определения веры, которые при крещении не читаются, которые непосредственно в богослужение не входят и так далее. Вот, собственно, Халкидонский орос — это как, это можно или нет? Или нужно только Символом веры довольствоваться? Уже сам по себе тоже вопрос такой может возникнуть. И тогда провели впервые такое различие, что другой Символ нельзя, а вот определение о вере можно. И эта тема становится общей для всех текстов, которые создаются после Халкидона, до эпохи императора Юстиниана, который живёт через сто лет после Халкидона. Буквально в каждом крупном исповедании веры, которые в этот момент создают епископы, православные особенно, они прямо так и объявляют, что никакого иного Символа, кроме Никейского, как его изложили отцы Константинопольские, я не знаю. Это наш с вами, привычный нам, Символ. Никакого иного Символа не знаю, не признаю, не учу и не преподаю — не волнуйтесь, ничего такого нет. Но при этом принимаю также и определения таких-то и таких-то Соборов. Произведено было такое разделение, что с Символом нельзя ничего делать, а определения можно издавать всё новые и новые, по мере того, как возникает нужда в этом.

Потом Символ в таком неизменном виде включили в состав Божественной литургии на Востоке. Дальше произошла забавная история: император Юстиниан, который, как вы знаете, был большой богослов, он любил заниматься богословием — по ночам, как известно, сидел и писал богословские трактаты. Вот днём он управлял империей, а по ночам занимался богословием, а спал во время обеденного перерыва только. И он очень хотел внести результат своих богословских размышлений, и не только своих, но и разных богословов, в состав Символа веры: назвать Богородицу Приснодевой, а не просто Девой Марией, и Богородицей — ведь, собственно, в Символе веры слова «Богородица» тоже нет. И очень хотел утвердить, чтобы было в Символе веры написано, что пострадал не кто-нибудь там, а Один от Святой Троицы, одна из ипостасей Святой Троицы пострадала на Кресте. Церковь выступила против. Потому что мы не для того столько времени мучились с этим текстом, чтобы потом его менять — запрещено Соборами, анафемами и так далее. И тогда, собственно, видимо, Юстиниан составил гимн «Единородный Сыне и Слове Божий», который тоже входит в состав Литургии. То есть Юстиниан был очень упорный человек. Ну, нельзя Символ веры поменять — хорошо, так я просто в состав Литургии вставлю то, что я хотел. Про Литургию же разговора нету. Вот я составлю отдельный гимн, и там вот это будет петься. Символ нельзя менять, значит, я отдельный текст составлю и его внесу в состав Литургии.

То есть чтобы было понятно, насколько большое значение этому придавалось. Вот Юстиниан — великий император, государь, равного которому просто не знала Византия, в общем-то, особо ни до, ни после. Вот даже он в этой ситуации не пошёл против Церкви и не попытался всё это как-то переломить, перегнуть. Он придумал обходной какой-то метод в этом отношении.

К. Мацан

— Вот тогда большая, волнующая тема, которую невозможно обойти в разговоре о Символе веры — это Восток и Запад. Это то, что даже человек, глубоко не погружённый в церковную историю, знает, что в какой-то момент в Западной Церкви, в Римской Церкви, сделали небольшое добавление к Символу веры. Мы об этом вчера и с Николаем говорили чуть-чуть. И он даже так проанонсировал, что вам Пётр расскажет об этой теме подробнее, потому что он ей занимался. Добавление Филиокве — о том, что Святой Дух исходит не только от Отца, как об этом говорит Никео-Цареградский текст, но и от Сына тоже. И вот сколько с этой темой я сталкиваюсь, я не перестаю задавать вопрос: а вот почему это породило такие последствия? Я думаю, что вот об этом мы сейчас как раз с вами поговорим.

П. Пашков

— Да, тут нужно сказать, наверное, два слова о том, что вообще с Символом делали на Западе. И тут снова начинается путаница. На Западе с некоторым скрипом приняли идею о том, что Символ веры — это мерило правой веры. Потому что ведь Символ нужен был для того, чтобы служить зримым выражением единства христиан, собственно, поэтому он так и называется, и таким опознавательным знаком, кто православный, а кто нет — для распознавания, так сказать. На Западе к этому вообще отнеслись изначально со скрипом, потому что маркером православия на Западе была другая вещь — общение с Римским епископом. Не какой-то текст, который ты содержишь и презентуешь, и который для всех общий, а общение с общепризнанным центром, по крайней мере, Западного христианского мира. И сами папы относились без понимания к идее того, что их тут будут проверять по какому-то тексту: содержите ли вы этот текст правильно или нет? И, в общем, всем остальным казалось, что это не очень нужно. Ситуация эта меняется как раз в эпоху того самого императора Юстиниана. Меняется она изначально по довольно прозаической причине: Юстиниан завоёвывает Италию. У него был проект — он хотел восстановить Римскую империю. А что это за Римская империя, если у неё нет Рима? Это не Римская империя, а ерунда какая-то на постном масле. И он завоевал Италию. Долго, муторно, тяжело это всё шло, но в итоге у него всё получилось. Потому что у него всегда получалось то, что он хотел, хотя вот иногда с большими человеческими потерями.
И, собственно, Римские папы, оказавшись под властью императора Юстиниана, довольно быстро поняли, что вот этот их особый статус, в котором они жили, очень хорошо было и удобно его поддерживать, пока у них императора такого, как Юстиниан, особенно под боком не было. А когда над ними нависала такая величественная фигура, которая, в общем, во многом насильственно, так сказать, требовала от них придерживаться общих для всей остальной Церкви норм и правил, у них, в общем, не осталось выбора, так скажем. И впервые мы встречаем папу Римского, который использует Константинопольский Символ веры, как раз во времена Юстиниана. Это папа Римский, который жил во времена Пятого Вселенского Собора, папа Вигилий, который в своих посланиях вокруг Собора приводит Никео-Константинопольский текст Символа как признак того, что он православный. Он впервые начинает — ну, не оправдываться, а доказывать, что он тоже православный, путём ссылки на текст Символа. Просто это очень хорошо видно. И мы видим, как поменялась риторика, поза, что ли, с которой эти тексты пишутся у пап — прям вот на глазах. Удивительно.

К. Мацан

— Интересно, да.

П. Пашков

— То есть это прям вот видно невооружённым глазом. Любому человеку можно показать два письма: одно из них за 20 лет до завоевания Юстиниана, второе из них через 10 лет после. И мы видим, что это просто разные тексты, как вот из разных вселенных.

К. Мацан

— На этой волнующей ноте прервёмся ненадолго. У нас полезная информация на Радио ВЕРА. Мы продолжим этот разговор после маленькой паузы, не переключайтесь.

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Напомню, что у микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Пётр Пашков, патролог, кандидат теологии, старший преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Мы продолжаем сегодня вечером на волнах Радио ВЕРА цикл бесед о Символе веры. И вот говорим сегодня о судьбе Никео-Цареградского текста в истории, в Средневековье. И вот сейчас дошли до волнующей темы Востока и Запада, как на Западе, в Западной Церкви воспринимался Никео-Цареградский Символ веры, и что из этого вышло.

П. Пашков

— И вот, начиная с этой эпохи, где-то с середины VI века, на Западе начинает Никео-Константинопольский, Никео-Цареградский Символ веры получать большое распространение. Его начинают использовать, его начинают читать при крещении. Где-то около этого времени его вводят в Испании, где-то около этого же времени, может быть, чуть попозже, в королевстве франков. В общем, сразу везде он начинает как-то использоваться активно. И с этим связан определенный курьёз, потому что Символ пришёл туда, на Запад, сразу вместе с понятием о том, что его нельзя менять, о том, что к нему надо относиться трепетно, бережно и что это маркер и символ единства Церкви. И поэтому, видимо, в какой-то момент его на Западе читали во время крещения, скажем, младенца два раза: один раз по-гречески и один раз по-латински. До нас дошли рукописи так называемого Сакраментария Геласия VIII века, но, видимо, эта практика была и раньше, просто рукописей более ранних у нас нет, где Символ веры прямо написан латинскими буквами, но по-гречески. Знаете, как в книжках для сослужения с греками — у нас бывают такие служебники, где прям точно так же и написан греческий текст.

К. Мацан

— Как в разговорниках для туристов: русскими буквами английский текст написан.

П. Пашков

— Да. И там вот латинскими буквами написан греческий текст. Это очень странно выглядит и такое впечатление, что это малоизвестный факт, но тем не менее они такие были. И там прям так и написано: сперва чтец во время крещения читает по-гречески — так вот, латинскими буковками, потому что он слов-то не понимает. И там ещё очень смешно, в рукописи, и очень трогательно: там текст вот этот греческий латинскими буквами, а над ним перевод подписан мелким-мелким шрифтом — специально, чтобы, не дай Бог, не сбиться и знать, где креститься, наверное, или что-то такое. А дальше — опять по-латински нормально, чтобы всем было понятно. То есть отношение такое очень трепетное сначала. А потом начинают происходить какие-то необъяснимые вещи. Почему я говорю, что они необъяснимые? Потому что первыми необъяснимые вещи происходят в Испании. В Испании постепенно в Символ веры начинает прокрадываться та самая прибавка в части о Святом Духе. Вместо просто «Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящего» начинает проникать «от Отца и Сына исходящего».

К. Мацан

— То есть это уже с середины VI века?

П. Пашков

— На самом деле, видимо, с середины VII-го. Раньше считалось, что с середины VI-го, потом оказалось, что во всех рукописях этого времени слово «Филиокве» («и от Сына») вписано сверху или другой рукой, или ещё что-нибудь, то есть это позднейшая правка. Да, и вот начиная с этого времени. При этом от испанцев не сохранилось никаких пояснений, почему они это делали и как они это для себя объясняли. Есть такое ощущение, что они это делали, не сознавая как бы особенно.

К. Мацан

— То есть по незнанию.

П. Пашков

— С богословской точки зрения они привыкли считать, что Дух от Сына исходит — это огромная тема, сейчас, наверное, нет даже смысла к ней как-то прикасаться, потому мы в ней утонем. Но они привыкли с богословской точки зрения так считать к этому времени, для них это было авторитетное мнение. Видимо, они как бы не очень понимали, что они что-то меняют. Они, может быть, думали: ой, почему этого в Символе веры нет? — наверное, это какая-то ошибка. Давайте прочитаем так, потому что вроде как это надо же... То есть это делалось так вот — на приходском, на бытовом уровне. Вот как у нас иногда бывает, что батюшки что-то правят такое в тексте службы, подходят к пономарю, который читает на клиросе и говорят: «Ты там вот это слово не читай, читай по-другому — там какая-то ерунда написана». Батюшка не всегда грамотный на самом деле, не всегда знает. Ему кажется, что так, а на самом деле иногда бывает, что он в лужу при этом садится. Ну как бы пономарь так читает, потому что послушание и всё такое.

Впервые мы встречаем объяснение того, почему это делается, сильно позже — на рубеже VIII и IX века, около 800 года где-то. Это делают жители королевства франков во времена Карла Великого. У Карла Великого была определённая амбиция: он хотел быть императором Запада, настоящим императором — ни королём, ни кем-нибудь там, а именно императором, равным византийским императорам, уж во всяком случае. А так-то, в-общем-то, единственным императором, потому что император на свете может быть только один, не бывает двух императоров. Настоящий — тот самый император, он всегда один. И вот он санкционирует, предписывает епископу своего королевства читать Символ веры с прибавлением Филиокве. Вернее, это делает Церковный Собор, акты которого были посланы ему с припиской: «Если хотите, поправьте всё, что захотите, своей собственной рукою и подпишите, утвердите. Как вы подпишете, так и будет». И в документах самой эпохи мы с этим не сталкиваемся, но чуть позже, через какое-то время, один богослов западный, мне кажется, в общем-то, проговаривается на самом-то деле. Он пишет замечательно: «Вы меня спрашиваете, почему мы изменили Символ веры, хотя его нельзя менять? Но мы ведь не внесли туда чего-то плохое, мы внесли туда почтенное мнение, которое восходит к святому Августину. Поэтому его внести было можно. А если вы спросите: почему мы это сделали, хотя это было запрещено, и не посоветовавшись с греками? — то я вам отвечу, что любое королевство имеет право для самого себя устанавливать правила веры. Оно само по себе независимо, и, если хочет, оно это делает. И уж если одному королевству это можно, то почему нельзя было это делать всем королевствам латинского мира?»
И вот это мне кажется очень-очень интересно. То есть это был такой, так сказать, манифест о своей духовной независимости от греков. Вот Символ этот написали на каком-то Соборе, в каком-то Константинополе. Вот что нам этот Константинополь, что нам эти греки? У нас своё королевство, своё царство, оно независимое. И мы в нём устанавливаем такие правила, какие считаем нужными. Будет тут так, как мы захотели, потому что у нас тут латинский мир. И нам до этих греков дела нет. И единственным человеком на всём Западе, в смысле единственной силой, которая на Западе восстала против этого принципа, потому что этот принцип абсолютно нецерковный, конечно: хотите вы быть политически независимыми — прекрасно, хотите быть церковно независимыми — у вас там, допустим, самоуправляющаяся Церковь; хотите — флаг, герб, гимн себе создавайте. А Символ-то тут причём? Он не ваш — он церковный. И единственной силой, кто выступил против, был папа Римский.

К. Мацан

— А какой, кто?

П. Пашков

— Его звали Лев III. Он, собственно, короновал Карла и ничего против Карла не имел, он его короновал императором. Знаменитые все эти картины коронации Карла Великого — во многих картинных галереях Европы висят разные картины на этот сюжет, в интернете полно репродукций. То есть можно легко очень найти картинку, где папа такой с бородой возлагает на него императорскую корону, всё это очень торжественно. Вот он в этой ситуации неожиданно упёрся рогом. Он сказал, что, нет, так не будет.

К. Мацан

— То есть он оказался на стороне православных? — папа Римский.

П. Пашков

— Да, это один из тех случаев, когда папа Римский пытался спасти православие. Он упёрся — сохранился протокол его беседы с послами императора. Причём сами послы императора сохранили эту запись, иначе бы она до нас, может быть, и не дошла совсем. Послы там прям говорят всё то же самое, что мы только что слышали: но ведь это же не что-то плохое — мы хорошее, правильное учение прибавляем. Папа им отвечает, что, может быть, оно хорошее и правильное, но делать так — это смертный грех, потому что это запретили древние святые отцы. И то, что вы делаете, из-за этого погибнете и вы сами, в духовную погибель отправитесь, и все те, кто ваш такой изменённый Символ примут. Я этого допустить не могу, потому что моя забота — это спасение душ. И там выражения у него абсолютно такие же, как у какого-нибудь православного полемиста, спустя лет 500, то есть абсолютно слово в слово. И католические богословы, надо сказать, очень не любят этот текст. Они всячески пытаются его замять или приписывают ему то, чего он там не говорил. Иногда встречается, что они пишут, что он это сказал, потому что не хотел ссориться с греками. А он про греков там вообще ни разу не упоминает, потому что там дело не в греках совсем, а просто так нельзя делать, потому что это Символ. Он, собственно, потому и Символ, что его нельзя менять, он должен выражать единство Церкви.
И он запретил его изменять, выступил против. И даже повелел поставить два серебряных щита, две таких большие серебряные доски, на которых должен был быть вырезан текст Символа веры по-гречески латинскими буквами и по-латински — как вот, мы видели, было в этот момент в употреблении. Они должны были висеть в базилике святого Павла, по-моему. В базилике святого Петра там была, но, кажется, в базилике во имя апостола Павла должны были висеть эти два щита в Риме. И специально серебряные щиты, чтобы, не дай Бог, с ним ничего не случилось, чтобы все всегда видели, какой должен быть текст Символа, чтобы любой мог пойти и посмотреть, свериться с тем, какой он должен быть. Но Карл проигнорировал, в общем-то, слова папы. То есть когда папа был нужен для коронации, да, папа был ему интересен. Но в этой ситуации Карл его просто проигнорировал. Так сказать, а сколько дивизий у папы Римского, что он мне сделает? И, с этого момента начиная, около 800 года, на Западе наступает такое определённое разделение: Рим и Италия единодушны с Востоком и сохраняют текст Символа в неизменности, а остальные государства Запада Символ читают с изменениями, читают его с прибавкой. И как бы фактически начинается такая борьба двух элементов: италийского элемента и германского, скажем так, элемента. Эта борьба себя проявляет несколько раз.
Например, мы знаем, что она проявила себя в ходе миссии Кирилла и Мефодия. Обычно, когда мы говорим о Кирилле и Мефодии, мы знаем, что вот там язык богослужебный. Но святой Мефодий, уже когда Кирилл скончался, а сам Мефодий был очень старенький, ему было лет 80, наверное, у себя в Моравии, где он проповедовал, на территории нынешней Чехии, столкнулся с тем, что германские миссионеры читают Символ веры с прибавкой. И, видимо, он был первым человеком, который их за это анафематствовал. Он объявил им анафему, назвал это «сыноотеческой ересью», потому что они учат, что Дух исходит от Отца и Сына, и предал их анафеме за это. И он вскоре после этого скончался, поэтому это, собственно, была причина, по которой его учеников потом выгнали из этой самой Моравии. Именно из-за этого на самом-то деле, потому что, с этого момента начиная, сосуществование мирное между ними и латинянами стало невозможно. То есть мы видим живой пример столкновения: вот миссионеры из германских королевств, вот византийцы — они сталкиваются, и тут же мгновенно возникает тема Символа, возникают анафемы, конфликты, раздоры и так далее. Потом при святителе Фотии, патриархе Константинопольском — у него был большой конфликт с Римской Церковью. И они договариваются в итоге примириться, спустя очень много всяких перипетий, болезненных, сложных, трудных. Тоже на условии, что они не будут изменять Символ веры. Вот это единственное, чего Фотий требует от Рима. Со всем остальным он готов согласиться, готов не вникать в их богословие, во всё это, но чтобы Символ веры был неизменным.

К. Мацан

— Пётр Пашков, патролог, кандидат теологии, старший преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Детективная история буквально, такая игра престолов, в каком-то смысле. Так, а дальше что было?

П. Пашков

— Это известно, что было дальше. Дальше Старки объявили войну Ланнистерам. Дальше — Рим держится очень долго, Рим держится 209 лет, вот с 800 года по 1009-й, это много, это на самом деле очень долго, сохраняет Символ веры в неизменности. И важно понимать, что в общем и целом, конечно, у такого подхода есть свои недостатки. При этом греки не очень интересовались тем, что на Западе происходит, поэтому не пытались конструктивно решать накапливающиеся противоречия. Потому что они копились все эти двести лет. Но тем не менее, вот этот самый Символ, сохранявшийся в неизменности, был той ниточкой, на которой общение между Константинополем и Римом, Римом и Антиохией, Римом и Александрией, Римом и Иерусалимом сохранялось. То есть Символ был по-настоящему тем, чем он и должен был быть — выражением, гарантом, эмблемой единства Церкви. И когда ты вникаешь в эту историю, начинаешь понимать, почему это так важно. Потому что вот они на этом самом одном тексте фактически соглашались, что пока этот текст остаётся на месте, мы не будем разрывать друг с другом общение. Это удивительно, но вот тем не менее.
И потом в 1009 году в Рим приезжает, в будущем канонизированный, а тогда ещё даже не император, император Генрих II, впоследствии Генрих Святой. Он приезжает в Рим в 1009 году на свою коронацию, потому что императоры священной Римской империи германской нации короновались в Риме. Он приезжает, и ему дают формуляр будущей коронации — текст богослужения коронационного. И он говорит: «Скажите, где у вас тут Символ веры? Почему я его не вижу?» Ему говорят, что, знаете, у нас в Риме не принято за Литургией (за мессой уже на тот момент) читать Символ веры. У нас такого обычая нет, мы его читаем только при крещении. Он говорит: «Хорошо. А можете его прочитать?» — «Хорошо, конечно, можем. Вот такой-то будет у нас текст». Генрих его просматривает и говорит: «А почему текст, собственно говоря, не такой, как я привык? А где Филиокве?» Ему говорят, что мы тут так не читаем. Он говорит: «А почему вы так не читаете? Везде читают, а у вас — нет. Это моя коронация, я хочу, чтобы тут всё было так, как я сказал». И вот у того папы, который был в этот момент, не было той выдержки, которая была у Льва III. Он пошёл в этом смысле на компромисс и согласился. Ну и тем более, что, видимо, к этому моменту, спустя ещё 200 лет, и не очень-то уже придавал этому значение, что ли.

К. Мацан

— Как так вышло, что будущий император читал не Никео-Цареградский текст в эти годы?

П. Пашков

— Он читал Никео-Цареградский, но только с прибавлением, с Филиокве. Потому что на Западе во всех остальных местах, кроме Рима, уже читали его с прибавками. Он был из тех мест, где, с его точки зрения, это была не просто традиция, он вообще не знал, что может быть по-другому. С его точки зрения, скорее, тут что-то не так, а не у него что-то неправильно. И вот в 1009 году — мы прям знаем, как это было, это описание сохранилось — на этой коронации Генриха II Символ веры в Риме впервые звучит с прибавлением. Вот, так сказать, вплоть до дня, можно посмотреть, какой это был день, и в котором часу это произошло. И, начиная с этого момента, конечно, ситуация становится, если не необратимой, то, во всяком случае, очень проблемной. Плюс к тому в этот момент как раз идёт такое становление той идеи папства, которая будет в Средние века: папы как верховного главы всего христианского мира. И теперь уже не папа проверяется по Символу веры, а Символ веры с прибавкой получает свой авторитет от безошибочного папы Римского. И уже с этим ничего не поделаешь, так скажем.
И очень характерно, что в последующих переговорах между греками и латинянами, которые разворачиваются на протяжении следующих нескольких десятилетий, в том самом 1054 году, которым мы обычно датируем разделение Церквей, хотя эта дата во многом условная, мы видим постоянно этот лейтмотив. Там патриарху Михаилу Керулларию Константинопольскому, который разрывает с Западом, пишет его собрат из Антиохии: «Давай постараемся убедить их исправить Символ веры. Всё остальное — они варвары, да, у них много неправильного, они не отвечают нашим представлениям о прекрасном: постятся не так, богослужение у них какое-то странное, бороды бреют и всё такое, — но давай мы в этом уступим. Пусть они согласятся, чтобы Символ был такой, как у нас, какой был в древности, изначальный Символ, и на этом мы помиримся». Феофилакт Болгарский, тот самый знаменитый толкователь Евангелия, книжки которого есть почти в каждом православном доме или хотя бы когда-то были, кто-то читал их и так далее.

К. Мацан

— Точно есть в каждом магазине православной литературы.

П. Пашков

— Да, в каждом магазине православной книги уж точно есть. Вот у меня это была первая книжка православная, которую я читал, и она безмерно дорога моему сердцу. У него есть специальный трактат об этом, о латинянах и о том, что с ними связано. И он там пишет: «Да не придирайтесь вы так к ним. Ну что вы сыплете в них какими-то бессмысленными обвинениями? Постятся они не так, как вы. Да Бог с ними — пусть постятся, как постятся. Единственное, что нужно, чтобы у них Символ веры был, как у нас. Потому что это древний церковный Символ, его святые отцы запретили изменять. Пусть они к этому вернутся, и давайте будем жить с ними дружно». Феофилакт просто невероятно добрый, мягкий в этом смысле человек, я бы сказал даже, очень примирительно, очень компромиссно настроенный: вот единственное, чего нельзя делать — давайте Символ веры не трогать. Вот таким вот образом это всё происходит. И вот в этом, так сказать, зримым образом появилось разделение. Потому что это было всем заметно же. Всё остальное: богословие — в это не все могут вникнуть, даже патриархи не все богословы. А вот Символ веры — это понятная, простая, такая видимая штука.

К. Мацан

— Вы знаете, вчера ваш коллега Николай Антонов сказал такую вещь, которая меня сильно очень как-то заставила задуматься, что мы, привычно говоря об изменении Символа веры в Западной Церкви, как раз-таки фиксируемся на богословских аспектах: какие следствия для богословия, для понимания того, что такое Церковь, как мы спасаемся, следуют из того, что возникла эта прибавка, что Дух Святой исходит и от Сына тоже. И, наверное, это достойная тема для разговора. Может быть, мы в будущих беседах отчасти её тоже затронем, говоря уже собственно о тексте Символа веры, его богословских смыслах. Но вот что меня очень так зацепило в словах Николая вчера, что, может быть, главный нерв проблемы не в этом — не только в богословских следствиях, а в самом факте разрыва с традицией. Что вот если Церковь в своё время так постановила, то вот нехорошо с этим рвать по каким бы то ни было причинам. Вот что вы об этом думаете? Вы так же чувствуете? Как в вас это отзывается?

П. Пашков

— Собственно, эта мысль — её не Николай Константинович, не Коля её придумал.

К. Мацан

— Да, но я имею в виду, что он вчера у нас её озвучил в эфире. Я её пересказываю.

П. Пашков

— Эта мысль очень громко прозвучала на заседаниях Ферраро-Флорентийского Собора. Собственно, вся эта большая история про Символ веры — это, вообще, первая глава моей диссертации про Символ веры на Ферраро-Флорентийском Соборе.

К. Мацан

— А вот давайте тогда эту тему в оставшиеся минуты вы подсветите.

П. Пашков

— Собственно, то, о чём говорил Коля, звучало прямым текстом. Это прямая цитата из выступления одного из участников Флорентийского Собора с православной стороны. Первая часть заседаний там была как раз посвящена теме Символа. Выступали с православной стороны там двое: Марк Эфесский, святитель, и будущий кардинал, будущий униатский патриарх Константинополя, будущий кандидат в папы Римские Виссарион Никейский. Был случай, когда его чуть не выбрали папой. И он был бы единственным человеком, который был одновременно папой Римским и патриархом Константинопольским. Так сказать, Вселенная бы схлопнулась, наверное, в этом месте случилась бы точка сингулярности. Но он не стал. И вот он, в этот момент ещё вполне православный, — это начало Собора, первые заседания — он там прямо это и сказал.
Там просто очень глубокие мысли, потому что богословы они действительно были очень хорошие в этот момент в Византии, прям очень глубокие и очень тонкие. Он там сказал такую вещь, что если Церковь будет отменять собственные постановления, которые она когда-то провозгласила неотменимыми, то она уничтожит саму себя. Потому что в таком случае ничего в Церкви не останется неизменяемым, ничто в Церкви не останется устойчивым. И так это, может быть, немножко, знаете, как-то так смешно звучит: вот они Символ веры поменяли тысячу лет тому назад, поэтому теперь у них вся Западная цивилизация в тартарары покатилась — эти самые квадроберы у них там и ещё какие-нибудь нехорошие люди.

Ну, шутки шутками, а ведь это действительно так. Потому что когда вы провозглашаете, что... там, опять же, будет такой участник, тоже там вокруг Собора персонаж такой — Николай Кузанский, знаменитый ренессансный философ и по совместительству католический богослов. И вот он прямо напишет в одном из текстов, которые написаны рядом совсем с Собором по времени, что Церковь может изменять понимание не только собственных постановлений, но даже и того, что в Библии написано. Если древние толковали одним образом, а сегодня Церковь толкует иначе, то надо слушать, как говорят сейчас. Почему? А потому, что Церковь сама по себе и сама себе источник авторитета. Потому что Церковь есть Тело Христово, а значит, она обладает умом Христовым — просто Христос передумал, значит.

К. Мацан

— Вот как!

П. Пашков

— Да, вот просто так: Христос установил эту заповедь, а сейчас Он решил, что она будет значить другое. И что вы мне скажите? И, на контрасте с этим мнением, становится понятно, почему византийцы отвечали, что, нет, какие-то вещи трогать нельзя. Какие-то вещи были специально даны для того, чтобы их не менять. Священное Писание, например — оно дано, и его нельзя поменять. Ведь мы знаем, что Священное Писание — тоже продукт Церкви, оно тоже не с неба упало на нас в таком виде, в котором оно есть: с разбивкой на стихи, сразу в Синодальном переводе и с комментариями Феофилакта Болгарского. Нет, оно не так упало с неба, оно вообще не с неба упало — его писала Церковь, создавала Священное Писание. Да, оно — слово Божие, но это слово Божие, пересказанное Церковью так или иначе, опять же, иногда сложным, болезненным путём.
И вот Символ веры в этом смысле — Марк Эфесский, опять же, это прямо говорит, что к Священному Писанию нельзя ничего прибавлять и нельзя ничего от него отнимать, потому что святые отцы запечатлели канон Священного Писания. И к Символу веры нельзя прибавлять и отнимать, потому что Церковь положила на нём свою печать. Если мы эту печать снимем, то мы увидим, что мы можем тогда и Священное Писание поменять. И понимание заповедей тоже можно будет менять — вот как Николай Кузанский говорит. И всё можно будет менять, и мы в итоге останемся с чем-то, что не будет Церковью в итоге. Мы даже сами не поймём, как это получилось. Вроде бы на каждом отдельном этапе перемена была небольшой: добавили одно слово тут, что-то поменяли здесь, тут как-то что-то переставили, тут что-то поменяли. А потом вы оглядываетесь и понимаете, что неожиданным образом то, что было — мы точно знаем, что это была Церковь, вполне настоящая, местами лучше, чем на Востоке даже где-то, давала великих подвижников, великих святых, — но мы не узнаём её.

Уж простите за такую, может быть, совсем уж грубую актуальность, но, помните, несколько лет тому назад в Риме проходил Синод по вопросам экологии? И в одну из базилик занесли амазонского индейского идола. Его занесли и поставили — как символ природы стран Амазонии, не как идола, конечно. Но можете себе представить? — в христианский собор в Риме папа Римский заносит языческого идола. Потом его ещё какой-то католик в реку бросил, и на него ещё в полицию пожаловались. Это же просто анекдот какой-то: «Здравствуйте! Из собора святого Петра украли идола и бросили его в реку. Пожалуйста, посадите человека в тюрьму», — с ума сойти можно.

К. Мацан

— Да, то есть получается, что только тронь традицию, и дальше пойдёт такая цепная реакция. П. Пашков

— Да, это эффект домино. И его нельзя остановить — фарш невозможно прокрутить назад, мясо из котлет не восстановишь.

К. Мацан

— Тогда у меня последний вопрос. То, что я сейчас сказал, что только тронь традицию, звучит достаточно, опять же, ригористично и твердолобо. Но есть же какое-то живое отношение к традиции. И, как об этом нередко говорят, традиция — это поклонение огню, а не передача пепла. Вовсе не может традиция меняться? Как к этому относиться более трезво и здраво?

П. Пашков

— Вы знаете, мне очень нравится, как тот же самый Марк Эфесский на эту тему сказал. Опять же, он воспринимается обычно как символ твердолобости, но он сказал очень хорошо однажды в ходе этих дискуссий, что есть то, чего нельзя изменять никогда ни при каких условиях: Символ веры, Священное Писание, — но никто никогда не может ограничить человека в выражении его собственной личной веры, как он её выражает сам. Опять же, очень современно звучит. И он говорит, что своё исповедание веры любой человек может составить сам, выразить, как он верует. Если он верует правильно, то это будет хорошо и здорово. Главное, не трогайте некие маячки, некие значки традиции, некие буйки, за которые нельзя заплывать.

К. Мацан

— Главное, не размывайте фундамент.

П. Пашков

— Да, то есть просто есть какой-то хребет, вокруг которого уже может быть большое богословское творчество. И Марк очень любил — как раз он был творческий очень богослов. Но есть хребет, который нельзя трогать. И вот если мы пошевелим что-то из этого, тогда всё развалится. А пока основа сохраняет целость, на ней мы можем строить всякие наши финтифлюшки, наши загогулины, наши красивые узорчики — и это будет хорошо, это будет здорово и угодно Богу.

К. Мацан

— Ну что ж, спасибо огромное. Мы сегодня в этом разговоре проследили вглубь веков историю Символа веры, историю текста Никео-Цареградского. Завтра мы в это же время, с восьми до девяти вечера, продолжим разговор о Символе веры и уже начнём размышлять над его текстом. А сегодня нашим проводником в мир истории Символа веры был Пётр Пашков, патролог, кандидат теологии, старший преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Спасибо большое за интереснейший разговор. Я надеюсь, до новых встреч в эфире Радио ВЕРА. У микрофона был Константин Мацан. До свидания, до новых встреч.

П. Пашков

— Спасибо. До свидания.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Молодежное служение в Церкви». Священник Сергий Старокадомский, иеромонах Геннадий (Войтишко)
• «Духовник в жизни христианина». Священник Роман Федотов, Алена Федотова
• «Молодежь — бунт, или ответственность?» Священник Сергий Старокадомский, иеромонах Геннадий (Войтишко)

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов