В гостях у программы Светлый вечер был Ректор Николо-Угрешской семинарии игумен Иоанн (Рубин).
Отец Иоанн рассказал, о том что такое семинария, как живут и учатся семинаристы, а также, о том, как Николо-Угрешская семинария связана со святителем Николаем Японским.
Ведущие: Лиза Горская и Владимир Емельянов
Л. Горская
— Добрый вечер, уважаемые радиослушатели! В эфире программа «Светлый вечер». В студии Лиза Горская и Владимир Емельянов.
В. Емельянов
— Добрый вечер!
Л. Горская
— И у нас в гостях игумен Иоанн (Рубин), ректор Николо-Угрешской духовной семинарии. Здравствуйте, отец Иоанн!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Здравствуйте, дорогие радиослушатели!
Наше досье
Игумен Иоанн. В миру Максим Николаевич Рубин, родился в Москве в 1977 году, окончил Колледж архитектуры и строительных искусств, а также Московскую духовную семинарию и академию, в 96-ом году стал послушником Николо-Угрешского монастыря и принял постриг. В 97-ом рукоположен в иеродиакона, спустя два года — в иеромонаха, сейчас несёт послушание ректора Николо-Угрешской семинарии.
Л. Горская
— Отец Иоанн, Николо-Угрешская семинария, давайте о ней поговорим сначала. Где она находится и что это, вообще, такое?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Николо-Угрешская духовная семинария — одна из молодых духовных школ Московской епархии Русской Православной Церкви. Семинария наша возникла 16 лет назад при прославленной обители Подмосковья — Николо-Угрешском ставропигиальном мужском монастыре. Основателем нашей духовной семинарии был Святейший Патриарх Алексий Второй. И первым ректором семинарии был епископ Вениамин, ныне митрополит Рязанский и Михайловский, который, собственно, и являлся на тот момент основания нашей духовной семинарии в 1998 году наместником Николо-Угрешского монастыря. То есть эта инициатива основания принадлежала владыке Вениамину, тогда он был архимандритом. И первоначально семинария возникла как духовное училище. В течение года она была духовным училищем. На следующий год, в 1999 году, вышло решение Священного Синода о преобразовании Николо-Угрешского духовного училища в Николо-Угрешскую духовную семинарию. Я являюсь вторым ректором Николо-Угрешской духовной семинарии, после упомянутого владыки Вениамина, и руковожу семинарией, по благословению Святейшего Патриарха Кирилла, с 2010 года.
Л. Горская
— Расскажите подробнее, семинарское образование — это что такое? Духовное образование, в чём оно заключается? Это, вообще, полноценное образование или нет? То есть человек заканчивает, получает диплом? Или он должен закончить школу, получить высшее образование, а в семинарию пойти в качестве дополнительного образования? Какие предметы, вообще, преподаются, что в дипломе потом написано?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Во-первых, семинария, само понятие «семинария» — от латинского слова, которое означает «рассадник». То есть это такое духовное учебное заведение, которое готовит будущих пастырей Церкви. В этом принципиальное отличие, скажем, семинарии от православного богословского университета, который не ставит перед собой только эту задачу, есть разные факультеты, к примеру: катехизаторский, социальный, экономический и так далее. То, что представлено у нас сейчас Православным Свято-Тихоновским университетом, Российским православным университетом во имя святого апостола Иоанна Богослова. Семинария — это пастырская школа. Семинария на данный момент — это высшее учебное заведение, так обозначен наш статус в учредительных документах. Поэтому в семинарию принимаются молодые люди мужского пола, которые пожелали связать свою жизнь со служением Церкви, стать церковносвященнослужителями, пастырями Церкви, прежде всего, на основании получения ими общего среднего образования. То есть мы принимаем абитуриентов с ЕГЭ, то есть те, кто окончили среднюю школу. В данный момент наша семинария располагает бакалавриатом и магистратурой. Вот это отделение магистратуры, то есть более совершенная ступень высшего образования, она открыта у нас в этом году. До нынешнего учебного года семинария существовала как специалитет, пятилетняя, по пятилетней программе. В настоящий момент учащиеся получают образование на бакалавриате в течение четырёх лет, по четырёхлетней программе бакалаврской, и двухлетняя программа магистерская по двум направлениям: история Русской Православной Церкви и богословие. В настоящий момент количество учащихся составляет 95 человек.
Л. Горская
— Какие предметы есть?
Иг. Иоанн (Рубин)
— В семинарии преподаются предметы в соответствии с программой, утверждённой нашей вышестоящей организацией — Синодальным отделом, который контролирует нашу деятельность, это Учебный комитет Русской Православной Церкви. Вот Учебный комитет предлагает нам программы для бакалавриата и магистратуры. Но также мы имеем лицензию на осуществление деятельности по федеральному государственному стандарту, по стандарту теологии. Если говорить о предметах, то они формируются в основном в четыре направления — это богословское направление, богословие изучают студенты, такие предметы, как Нравственное богословие, Догматическое богословие, Основное богословие, Сравнительное богословие у нас преподаётся. Это всё предметы богословской кафедры. Также есть предметы церковно-исторические, к которым относятся также такие вспомогательные предметы, как, скажем, История Отечества, ну и, конечно же, История Русской Православной Церкви и Общецерковная история.
В. Емельянов
— Вот вы говорите, что порядка 70 человек учатся...
Л. Горская
— 95 человек.
В. Емельянов
— Ой, прошу прощения. А возможности семинарии, они шире? Вы можете больше принимать учащихся?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да, конечно, безусловно. Безусловно, мы рассчитываем на то, что информация при помощи радио «Вера» будет распространяться о Николо-Угрешской духовной семинарии.
Л. Горская
— Я сижу и думаю, что наоборот, как хорошо: в высшем учебном заведении всего 95 человек! Это же так по-семейному, локально.
Иг. Иоанн (Рубин)
— В этом есть, безусловно, свои преимущества.
Л. Горская
— Они на разных курсах? Сколько человек на курсе в группе, в среднем? 10, 15? Иг. Иоанн (Рубин)
— По-разному, в среднем 10-15 человек, да.
Л. Горская
— То есть качество образования какое!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Мы стараемся.
Л. Горская
— А должно быть сколько максимум, в смысле, чтобы не потерять это качество?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Количество учащихся 15 человек — такое достаточно оптимальное. Вы знаете, есть разные предметы, в рамках курса по разным предметам студенты делятся на группы. Например, есть музыкальные предметы. Я начал говорить о составе предметов, я перечислил, что есть богословские предметы, церковно-исторические, также библеистика, то есть библейские предметы и предметы филологические. Если мы говорим об изучении языков — традиционное семинарское образование предполагает углублённое изучение как новых, так и древних языков, — вот здесь мы, конечно же, понимаем, что большая группа для изучения языков не очень-то подходит. То есть мы разделяем по уровню предварительного освоения, прежде всего новых языков, на несколько групп учащихся, чтобы более эффективными были эти занятия, это изучение.
В. Емельянов
— Я хотел бы узнать, а за что можно вылететь из семинарии? За что вы выгоняете?
Л. Горская
— Какой хулиганский вопрос у тебя сегодня!
В. Емельянов
— Почему?
Л. Горская
— Как поступить? Как вылететь? Да, извините!
Иг. Иоанн (Рубин)
— В данный момент это сложно — вылететь. Это нужно очень постараться.
В. Емельянов
— То есть не было таких случаев?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вы знаете, учитывая современное положение нашей Церкви, и ситуацию...
Л. Горская
— Как-то двусмысленно звучит!
В. Емельянов
— То есть вы тоже троечников тянете?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Я поясню сейчас. У нас есть разные методы работы с троечниками, даже с двоечниками. Суть в том, что нам дорог всякий человек, который приходит в семинарию. Если он всё-таки выражает желание поучиться, то мы даём возможность ему учиться, если только у него есть такое желание. Собственно, это наш принцип. Конечно, Святейший Патриарх всегда повторяет такую мысль, что двоечникам не место в семинарии. Мы всячески ребятам об этом напоминаем, это мнение нашего Первосвятителя, и мы не можем обойти его стороной. Но всё-таки, с другой стороны, коль скоро человек пришёл и имеет такое желание послужить Церкви Божией, мы должны дать ему всё, что мы можем дать. Поэтому за каждого человека мы несём ответственность. И всем известен такой принцип педагогический, что преподаватель, прежде всего, ставит неудовлетворительный балл себе самому. Поэтому, если руководствоваться именно этим, то тут возникает несколько иной подход.
В. Емельянов
— Идеалистический такой.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Конечно, учиться в семинарии непросто. На данный момент семинарское образование традиционное, оно предполагает полный пансион. То есть учащиеся в семинарию поступают, и 24 часа в сутки они находятся в семинарии. Не для всех это просто.
Л. Горская
— Даже если они живут недалеко, они обязаны переехать на территорию семинарии для проживания, да?
Иг. Иоанн (Рубин)
— На младших курсах это практикуется. Если студент себя хорошо зарекомендовал, то, в принципе, мы можем ему предоставить свободное проживание. По его желанию он может оставаться жить на территории обители. Вы знаете, для многих это, действительно, спасение. Потому что жить в миру для православного человека сейчас непросто. Тем более для того, кто выбрал этот путь — служение Церкви — очень много искушений. И мы же говорим о том, что духовное образование — это образование с молитвой, а условий для...
Л. Горская
— Так потом всё равно придётся выйти из стен семинарии и пойти к людям обратно в город.
В. Емельянов
— Но они уже выходят подготовленными, окрепшими.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Но вот то, что я хотел тоже донести, это особенность, может, не только нашей семинарии, но в том числе и нашей: что мы именно и стараемся, чтобы семинаристы не только находились за стенами обители, но и участвовали бы в просветительской деятельности, которую организует семинария, в многочисленных практиках, которые буквально с первого курса у нас начинаются. Но всё это имеет такой характер образовательного процесса. То есть не просто они пошли по какой-то своей инициативе, хотя инициатива тоже приветствуется в данном случае. Но вот именно практики, учебные практики, в сфере социальной, педагогической деятельности — потому что изучается педагогика в семинарии тоже — в сфере катехизации, в сфере миссионерства — вот это тоже такая важная часть учебного процесса.
В. Емельянов
— А как поощряются наиболее толковые слушатели? В армии, например, это называется «увольнительная». А бывает что-то подобное в семинарии?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Выплачиваются стипендии. Конечно, в ограниченном размере, к сожалению. Я сейчас являюсь четвёртый год ректором, поначалу было попроще, у нас был благотворитель, который щедро жертвовал. Сейчас, вы знаете, экономическая ситуация в государстве непростая...
Л. Горская
— Не будем о грустном.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Мы стараемся всё равно, несмотря на это, поощрять стипендии.
В. Емельянов
— В мир они могут выходить, я имею в виду?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да, конечно! Не думайте, что это какая-то такая закрытая стопроцентно школа. Они должны ночевать в семинарии, они должны быть на молитвах, они должны быть на богослужениях обязательно. А в свободное время они, конечно, могут и пойти заняться спортом. Но единственно, я повторяю, как ректор, всегда ребятам о том, что «помните, что студент духовной школы, он студент духовной школы везде и всегда». То есть он уже человек Церкви, и это должно отражаться и на форме одежды, и на той музыке, которую он слушает, и на той организации досуга, которую он, так сказать, имеет.
В. Емельянов
— А какую музыку, например, студент семинарии слушать не может?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Ту, которая не подобает для христианина. Есть же безнравственные направления, и по содержанию слов, например, музыки. Вы знаете, что есть сейчас музыкальные наркотики.
В. Емельянов
— Музыкальные наркотики?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да.
В. Емельянов
— Первый раз слышу, честно говоря! Нет, серьёзно! Правда!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Это музыка, которая воздействует на психическую сферу человека, и, так сказать, под воздействием этой музыки он впадает в определённые состояния транса.
Л. Горская
— Мне кажется, много что воздействует на психическую сферу человека. Жизнь вообще воздействует на психическую сферу человека.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Это действительно, тут можно изучить эту тему, если вам интересно. Я просто сейчас не готов...
Л. Горская
— Да-да!
В. Емельянов
— Я, наверное, займусь этим сегодня.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Это на самом деле пастырская серьёзная проблема. И молодёжь подвержена вот этому негативному влиянию сейчас. На мой личный взгляд, если говорить про мой личный взгляд, неблагоприятно влияет на духовную жизнь человека, например, «тяжёлый металл». Мне приходилось в своё время общаться с молодёжью. Даже если обратить внимание на названия рок-групп, которые исполняют эту музыку. Процентов на 80 — это сатанинские названия. Те группы, которые рекламируют и позиционируют себя как оккультисты и как откровенные сатанисты. Однажды мне пришлось быть в военном госпитале. Я, вообще, повторяю ребятам, что священником я стал именно в военном госпитале, когда во вторую чеченскую кампанию — у нас воинский такой монастырь, — и вот нас пригласили окормлять раненных солдат, которые приехали из Чечни, вот прямо с войны. Для меня лично это был такой важный опыт служения. И вот однажды мне пришлось быть в палате с такими покалеченными солдатами, их было много, и они слушали музыку. Я спрашиваю ребят: «Что вы слушаете?» Они говорят: «Мы слушаем «металл». Я говорю: «Давайте разберёмся, полезно это или нет. Вот, вы носите кресты. А знаете, что есть группы, которые в самих своих названиях уже содержат сатанинскую символику? Представьте себе, что кто-то оскорбил вашу маму. Что вы сделаете с таким человеком?» Они мне отвечают: «На войне мы поняли, что такое мама. И мы научились маму любить». «Как же Господь, ведь Он любит нас больше, чем даже самая-самая такая трепетная и любвеобильная мама? Ведь Его оскорбляют те, чью музыку вы слушаете?» Вот они задумались, и не знаю — перестали ли слушать «металл» в связи с этим, но, по крайней мере, к какому-то размышлению это их привело.
В. Емельянов
— Мы напоминаем, что вы слушаете программу «Светлый вечер» на радио «Вера». С вами Лиза Горская и Владимир Емельянов. И у нас в гостях игумен Иоанн (Рубин), ректор Николо-Угрешской духовной семинарии.
Л. Горская
— Отец Иоанн, вот так интересно! Я нашла много не то, чтобы противоречий, а нестандартных, необычных вещей. Например, по всей России бедные, несчастные первокурсники не имеют право на общежитие, как правило, мыкаются и так далее. Вы наоборот всех к себе переселяете сразу, и у вас все в семинарии живут. Соответственно, тянете троечников, вылететь очень сложно: ты только учись, только имей желание — мы тебе поможем!
В. Емельянов
— Да, а платить-то надо за обучение?
Л. Горская
— Тоже редко встретишь, мягко говоря. Почему у вас всего 95 человек учится?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вы знаете, если честно, если быть честным, духовное образование среди молодёжи сейчас не очень популярно. Потому что духовное образование связано с определённым подвигом. Естественно, что человек, поступивший в семинарию, ему сразу об этом объявляют, что он должен нести послушания. Это очень сложно: слушаться и жить в соответствии с уставом, и иметь какие-то лишения в удовольствиях...
Л. Горская
— А какая мотивация у людей, которые поступают, которые к вам идут? У вас есть конкурс?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Мы не берём тех людей, которые не могут учиться по психическому состоянию. Бывают какие-то семейные ситуации, когда, например, вот в этом году поступал человек, он женатый, и жена у него отказывается венчаться. По этому поводу апостол Павел говорит, что священнослужитель должен уметь управлять, прежде всего, в своём доме, уметь каким-то образом достичь таких гармоничных отношений, и с супругой, естественно, чтобы брак был венчан. Поэтому, в данном случае, это явилось препятствием к поступлению в семинарию.
Л. Горская
— А мотивация какая у людей?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Стать пастырем Церкви.
В. Емельянов
— Может, она ему жизнь поломала этим самым?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Знаете, мне очень понравился этот абитуриент. Мы с ним очень хорошо общались, я всячески старался его убедить в том, что, если он не поступил в семинарию, это не значит, что он не окажется, так сказать, не востребованным в Церкви. Потому что, действительно, человек талантливый. Вы знаете, не всем же обязательно нужно быть священнослужителями. Мы ориентируем наших учащихся на то, чтобы они в дальнейшем принимали священный сан. Многие, кстати говоря, учась в семинарии, именно принимают священный сан. Я могу сказать, что за всё время существования нашей духовной семинарии 80 процентов, смело говорю, учившихся, окончивших и обучавшихся, в процессе обучения, приняли священный сан. Это говорит о том, что семинария не работает в холостую. Такой импульс был задан первым ректором, которого я упоминал, владыкой Вениамином. То есть, действительно, семинария помогает человеку освоиться в церковной жизни и утвердиться в этом намерении.
Л. Горская
— А бывает такое, что люди пытаются поступить в семинарию из карьерных соображений? Вот он представил себе, что священником быть хорошо, выгодно: будешь ездить на джипе, чего-нибудь подарят, обеспечен будешь до конца дней своих.
В. Емельянов
— Да, действительно, такие карьеристы.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Думаю, что да. Но я лично всегда стараюсь общаться с семинаристами, и разубедить их в том, что с такой нравственной установкой им придётся просто в жизни.
Л. Горская
— А есть какие-нибудь механизмы, которые позволяют при поступлении отличить карьериста он не карьериста, верующего от неверующего?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Не знаю. Таинство исповеди, но это личная сфера. Мы не лезем в эту личную сферу.
Л. Горская
— Я просто слышала — про другую семинарию — что на собеседовании, например, могут спросить с любого места текст из последования вечерних молитв или текст из последования...
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да, это требуется.
Л. Горская
— Требуется? Знать наизусть весь этот корпус текстов, да?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да-да! Вот вы спросили про условия поступления. Основным условием поступления в семинарию, конечно, является воцерковлённость абитуриента. Вот на сколько он воцерковлён, насколько он утверждён в церковной жизни, насколько он является носителем этой духовной культуры. Хотя бы в предварительной стадии. Большой, конечно, проблемой, на мой взгляд — это моё личное мнение, но оно, наверное, обосновано всё-таки неким опытом, — большой проблемой нашей церковной жизни, церковного образования является то, что у нас не очень развито вот это звено предварительного духовного образования. То есть есть воскресные школы, есть православные детские садики, есть очень небольшое количество духовных училищ. Но, как правило, поступают в семинарию абитуриенты, которые не прошли всё-таки какого-то систематического духовного образования в начальной стадии. Нам приходится, к сожалению, часто обучать ребят церковному чтению. Кстати говоря, со временем, потому что я уже не первый год преподаю в семинарии, не первый год несу административное послушание в ней, со временем всё-таки меняется состав абитуриентов. И вот та проблема, которую я обозначил — навыки чтения по-церковнославянски — это же важно для клирика Церкви, необходимо. У нас, действительно, бывают проблемы, что приходится учить уже на стадии поступления в семинарию, обучать на подготовительных курсах абитуриентов читать. Раньше такого не было. Раньше поступали, действительно, ребята, которые, за очень небольшим исключением, обладали хорошим навыком чтения по-церковнославянски. Сейчас, к сожалению, вот эта культура снижается.
Л. Горская
— Как же так, и почему? Потому что, честно говоря, я думала, что тенденция обратная. Что было уничтожено, ну, практически, не было какой-то период церковного образования, в результате этого, когда гонения на Церковь закончились, и снова стали открываться храмы и рукополагаться священники, образованных людей было мало. Сейчас есть семинарии, сейчас больше храмов, есть какой-то богослужебный опыт у прихожан...
В. Емельянов
— Огромное количество литературы.
Л. Горская
— И люди, казалось бы, должны быть гораздо более подготовленными.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вот это как раз проблема. О ней вам скажет любой православный педагог. Главный противник образовательного процесса в духовной школе на любой стадии: на начальной стадии, вот в средней школе, в семинарии — это потребительская психология. Это потребительская психология, это развитие этих электронных средств, то что называется «гаджет». Замечательная была недавно статья. Я даже предложил ознакомиться с ней нашим учащимся, и в ближайшее время проведём семинар на эту тему. Негативное влияние вот этих электронных средств на духовную жизнь человека. Оно всё-таки присутствует. Помимо того, что мы боимся, что через айфон кто-то будет тебя контролировать, за тобой будет следить...
Л. Горская
— Да кому мы нужны!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Нет, вы ошибаетесь, мы нужны!
В. Емельянов
— Ещё как!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Но есть ещё и очень большая такая разрушительная сила, которая подавляет в человеке его творческие способности. Способность к творческому развитию.
Л. Горская
— Лень?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Ну, в целом нежелание напрягать свои мозги. Но не только мозги, на самом деле, а как-то выражать себя в творческой сфере.
Л. Горская
— А гаджеты как с этим связаны?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Человек чрезмерно на них полагается.
Л. Горская
— Я могу это не запоминать, я смогу это всегда посмотреть в интернете.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да, конечно, да!
В. Емельянов
— И, соответственно, рушится вся эта системная составляющая, получается, образования.
Л. Горская
— Я могу этого не делать, у меня для этого программа есть...
Иг. Иоанн (Рубин)
— Очень важно для семинариста, для учащегося духовной школы, иметь навык чтения, больше читать, способность аналитически воспринимать прочитанную информацию, интерпретировать её, уметь передать то, что он усвоил, на понятном, доступном языке. Потому что это основное, что в дальнейшем потребуется. Вот в ходе практик, которые я упомянул, мы стараемся донести до них, что эти знания должны быть ими органически усвоены, и ими должны быть найдены пути передачи этих знаний, под руководством, конечно, преподавателей, тем, кому нужны эти знания.
Л. Горская
— А с гаджетами-то что?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Неправильное использование данных средств может вредить духовной жизни человека. А так, конечно, мы ездим с ребятами в миссионерские путешествия, там гаджет буквально спасает. Мы совершаем службу, пользуясь этим устройством, потому что везти свою библиотеку из Минеи, Октоиха, Часослова, Требника — очень неудобно в рюкзак её положить.
Л. Горская
— Цветной Триоди.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Ну, если пасхальный период, то ещё Цветная Триодь потребуется, да. Вот это решение для миссионерской поездки. То есть нужно правильно использовать это средство, не во вред себе. Можно вспомнить Святейшего Патриарха: в чём сложность нынешнего образования? Нужно найти ту информацию, которая тебе действительно нужна. И в этом море информации, которое буквально давит, найти правильный путь, который будет не во вред, а всё-таки поможет тебе формироваться как личности. Вот это основная задача. И если такая всеядность имеет место быть, то часто она вредит просто человеку, который не выработал себе твёрдых нравственных принципов.
В. Емельянов
— Скажите, пожалуйста, у вас учатся только москвичи или есть слушатели, которые приезжают?
Иг. Иоанн (Рубин)
— У нас очень широкая география. От Бреста до Владивостока, от Мурманска до южных областей.
Л. Горская
— От Москвы до самых до окраин.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да. И, кстати говоря, выпускники тоже служат в более чем сорока епархиях. Тем более что сейчас много образовалось новых епархий. То есть можно уже исчислять полусотней епархий, в которые поступили, как в России, так и в Украине, осуществлять своё служение наши выпускники. Так что, география широкая.
Л. Горская
— Упоминая о своём посещении военного госпиталя, вы сказали что-то такое, что у вас, вроде как, с военным уклоном монастырь или семинария. Это, вообще, что означало?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Это, наверное, большее отношение имеет к обители. Вообще, если говорить о семинарии, следовало бы, наверное, прежде всего сказать, что огромное значение и огромный положительный фактор учебного процесса в семинарии, во всех отношениях — это её пребывание именно на территории обители. Об этом можно отдельно сказать. Если развивать тему военную, то Николо-Угрешский монастырь — это памятник победы в Куликовской битве. Он был основан, по преданию, святым благоверным князем Димитрием Донским на месте явления ему иконы святителя Николая — почему называется Николо-Угрешский монастырь — он в честь святителя Николая. Это крупнейшая обитель, посвящённая столь любимому нашим народом святителю и чудотворцу Николаю, в Московском регионе. Память о Николае Чудотворце — это, прежде всего память о добром пастыре. Он так именуется в акафисте: образцом для пастырей. И других песнопениях, посвящённых Николаю Чудотворцу. И, таким образом, это, действительно, небесный покровитель духовной школы в сугубом смысле. И вот эта икона, явившаяся святому благоверному князю Димитрию Донскому, она как раз и была знаменем победы в Куликовской битве. И поэтому обитель была таким памятником ратного подвига нашего воинства российского. А когда обитель стала возрождаться, благодаря трудам её прежнего наместника — владыки Вениамина — он очень обширно привлекал воинские части, армию, в частности, к возрождению Николо-Угрешского монастыря. И у нас всегда трудилось очень много военнослужащих.
Л. Горская
— Вы-то что делали в военном госпитале? Такой личный вопрос у меня.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Осуществлял своё священническое служение, меня только рукоположили в 99-ом году, я стал иеромонахом. И было предложено поехать духовно окормлять раненых солдат, которые прибыли из Чечни в том момент.
Л. Горская
— Просто я так поняла, что вы именно осуществляя служение, общаясь с раненными, приняли решение о рукоположении. Прозвучало это так.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Я поясню, что я имел в виду. На самом деле в 99-ом году меня рукоположили, это было на Крещение. А рубеж 99-го и 2000-го года — это была очень тяжёлая война, происходившая в Чечне. И нас попросили, действительно, помочь. Потому что приезжало много раненных и покалеченных ребят, которые нуждались в реабилитации. Я поехал, молодой священник... Понимаете, принять священный сан и понять, что такое священство — это разные вещи. Вот я понял, что такое священство, в госпитале. Вот то, что я хотел сказать. То есть я ребятам говорю, что я священником стал в госпитале. При том, что я уже был рукоположен, я служил, я знал, как это делается, я проповедовал, но глубоко понял, что значит быть священником, именно столкнувшись с людским горем, с тем, что именно через тебя Господь оказывает действительно духовную помощь. Это очень ощутимо и очень понятно именно в таких ситуациях, может быть, не штатных, когда мы не в обычной приходской среде находимся, а когда человек действительно страждет. И пастырь, который приходит к нему, пускай молодой — мне было всего 21 год — но, тем не менее, я понял, что ради этого стоит служить, и вот здесь как раз таки труд священника наиболее востребован.
В. Емельянов
— Мы напоминаем, что вы слушаете программу «Светлый вечер» на радио «Вера». Ведущие Лиза Горская и Владимир Емельянов. В гостях у нас отец Иоанн, ректор Николо-Угрешской духовной семинарии. Мы вернёмся к вам через минуту.
В. Емельянов
— Мы напоминаем, что вы слушаете программу «Светлый вечер» на волнах радио «Вера». В студии ведущие Владимир Емельянов и Лиза Горская.
Л. Горская
— Добрый вечер ещё раз!
В. Емельянов
— У нас в гостях отец Иоанн (Рубин), ректор Николо-Угрешской духовной семинарии.
Л. Горская
— Отец Иоанн, вот вы говорили о том, что вы поняли, что такое быть настоящим священником, только когда попали в госпиталь, оказались в нештатной ситуации. А со студентами вашими как быть? Вот вы их учите, теоретическую базу вы им даёте, вы им объясняете, как быть священником, а как им понять и прочувствовать так же, как это произошло с вами тогда, в 99-ом году, что такое пастырское служение? У них есть какая-то практика?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Духовное образование — это передача некоего опыта, прежде всего. И вот этот опыт на занятиях лекционных или на семинарах, которые проходят в аудиториях, его не очень удобно передавать. То есть когда приезжает какой-то священнослужитель, который сам по себе очень харизматичен, и уже общение с ним, оно имеет большое значение. Кончено, надо сказать, что у нас в семинарии преподают такие, действительно, выдающиеся преподаватели. Среди них особенно бы я выделил, такой у нас есть протоиерей Валентин Радугин, он настоятель храма преподобного Сергия Радонежского в Рогожской слободе. Отец Валентин поступил в Духовную семинарию, которая открылась после войны, в 1947 году. Сейчас в нашей Церкви только два человека, которые имеют такой давнишний послужной список. Это архимандрит Кирилл (Павлов), но вы знаете, что у него очень тяжёлое состояние здоровья, он находится в коме. И вот отец Валентин, который до сих пор преподаёт в нашей духовной школе. Он долгое время преподавал в Московской духовной академии, а потом пришёл преподавать к нам. И для нас это очень большое значение имеет, что преподаватель, который практически всю свою жизнь связал с духовной школой, вот с 1947 года, он трудится в нашей семинарии. Мы его очень бережём, стараемся, чтобы он приезжал. Для нас очень важно, что он приезжает. Одним своим видом он показывает уже всё, всё что можно, так сказать, понять. А вот молодому, например, преподавателю, к числу коих я себя отношу тоже, в качестве средства удобно привлечь, на мой взгляд, это вот как раз практики. Учебные практики, которые мы осуществляем. Но вот мы заговорили о госпитале. Семинаристы, начиная со второго курса, проходят социальную практику. Надо сказать, что кроме такого пастырского направления, отделения, где учатся молодые люди, у нас ещё есть при семинарии курсы «Сокровенный мир Православия» — катехизаторские курсы. И там образование проходят миряне без различия пола и возраста, которые получают начальное богословское образование. У нас уже было шесть выпусков этих курсов. И те, кто выпустились первыми, они выразили большое сожаление, что вот им придётся покидать эти стены, им так понравилось, что они хотят ещё. И там была одна такая женщина, она работала на телевидении, она сняла такой печальный видеоролик о том, что «мы уходим». Я говорю: «Лена, снимайте вторую серию!» И предложил им как раз заняться вот такой социальной работой. Мы создали такое направление — группу милосердия. И вот мы вместе стали ходить, посещать больных, пожилых прихожан. И очень хорошо получилось в городской больнице нашей, куда одна женщина поступила работать и собрала добровольцев, которые ухаживают за тяжелобольными людьми. И вот мы стали подключать к этому, в том числе, семинаристов, которые до сих пор проходят там практику, обучаясь на втором курсе, и знакомятся, собственно говоря, вот с этой сферой деятельности, важной сферой церковного служения. Потому что всегда в Церкви, начиная со времён апостольских, вот это направление — служение милосердия — оно развивалось, в этом пастыри Церкви и, вообще, церковная общественность видели в этом большое значение для укрепления именно веры и церковной жизни. Таким образом у нас происходит социальная практика на втором курсе семинарии. На третьем курсе семинарии проходит практика катехизаторская. Это общение с молодёжью. У нас в семинарии есть такой цокольный этаж, и там мы разместили небольшой тренажёрный зал. Надо сказать, что спорт у нас, к сожалению, не очень развит. По крайней мере, в нашем городе Подмосковном. Мало таких заведений типа дворцов спорта, секций. Поэтому молодёжь с удовольствием приходит заниматься. Тем более что у нас существует замечательное такое начинание: дружина святого благоверного князя Димитрия Донского. Где собираются мальчишки среднего, старшего школьного возраста, и вот они изучают там единоборства, в частности, армейский рукопашный бой. И перед началом тренировки приходят семинаристы, и в течение 10 минут проводят с ними беседы на различные катехизаторские темы. Таким образом происходит у нас катехизаторская практика. Также катехизацию на третьем курсе они проводят и в больнице. То есть с теми же больными, с которыми они занимались, помогали им, ухаживали за ними, потому что в больнице мужская сила нужна: и уборка, и что-то отремонтировать, и просто с человеком пообщаться, помочь ему подготовиться к таинству Причащения — при больнице есть храм. Потом следующая стадия — это проведение бесед катехизаторских с теми же самыми больными, которые собираются в фойе или в храме, и с ними беседуют. А в этом году такое значительное произошло у нас событие. Дело в том, что небесным покровителем нашей духовной семинарии является Николай Чудотворец, а также равноапостольный Николай Японский, наследие которого мы изучаем. Это тема научной деятельности семинарии, поскольку ежегодно проводится в нашей семинарии 16 февраля, в день памяти, актовый день — такой традиционный семинарский праздник ежегодный. И вот этот актовый день мы соединяем с конференцией, посвящённой памяти равноапостольного Николая Японского, изучению его духовного наследия. Равноапостольный Николай родился В Тверской области, тогда это была Смоленская губерния, в селе Берёза. Сейчас этого села как такового не существует, поблизости есть посёлок станции Мостовая, там железная дорога, и построен прекрасный храм деревянный. В 90-е годы он был построен. Практически, это место было обретено, построен храм во имя равноапостольного Николая. Мы в начале этого года осуществили туда паломничество. До этого мы ездили в Японию, посетили Японскую Православную Церковь, именно в ходе изучения наследия равноапостольного Николая. В этом году вот посетили его родину. И нашли там прекрасный приход, священника очень деятельного, которого зовут протоиерей Артемий Рублёв. И вот этот отец Артемий в этом году обратился с такой слёзной мольбой, что благочиние, которое он возглавил, в нём есть пять храмов и один священник, в его лице. И вот он говорит: «Может, есть молодые ребята, которые хотели бы послужить?» Я говорю: «Отец Артемий, вы же настоятель храма в честь равноапостольного Николая Японского. Вы же знаете, как созидал Церковь равноапостольный Николай — он привлекал катехизаторов. Давайте возьмём семинаристов и осуществим в пределах вашего благочиния, в пределах вашей Ржевской епархии, такую катехизаторскую практику, которая будет полезна для вас и, в особенности, для семинаристов. И к нашей большой радости, мы встретили понимание и поддержку этого проекта в лице, прежде всего, владыки — Преосвященного Адриана, епископа Ржевского и Торопецкого — который лично принял нас, предложил составить такой договор о проведении этой практики, о сотрудничестве между Ржевской и Торопецкой епархией и Николо-Угрешской духовной семинарией. Вот мы несколько раз съездили. И результатом подписания этого договора было то, что мы уже в этом месяце направили первую группу семинаристов, которые находились вот на этих самых приходах, при этих храмах. Они проводили занятия в школах. Потому что, к большой радости, отец Артемий большое совершает взаимодействие с местной системой образования. И также развивали, в соответствии с договором, вот эту катехизаторскую работу именно на приходах, с прихожанами. Поскольку география большая, священник один на пять храмов, ему нужны помощники.
Л. Горская
— А скажите, вы были в Японии сами?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да. Перед тем, как приехать на родину равноапостольного Николая, мы посетили Японию в начале 2013 года. И это, вообще, очень символично. Почему? Потому что, в чём суть нашего изучения наследия равноапостольного Николая? Равноапостольный Николай сейчас из Японии возвращается в Россию. Его опыт очень востребован.
Л. Горская
— Каким образом возвращается?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вот я рассказываю. Его опыт миссионерской деятельности и деятельности катехизаторов, которую он организовывал, чрезвычайно сейчас востребован в нашей Церкви. Об этом сейчас, кстати говоря, на последнем, Пятом миссионерском съезде говорил Святейший Патриарх. Он, в частности, говорил о том, что духовные школы должны на уровне бакалавриата готовить катехизаторов и миссионеров. Что, собственно, мы и... Очень так удачно совпало, мы как раз подписали этот договор, и Святейший Патриарх об этом сказал. И местное телевидение взяло у нас интервью, и сразу же я вот буквально повторил слова Патриарха, чтобы всем объяснить для чего сюда, в епархию, приехали семинаристы.
Л. Горская
— А вы для чего в Японию ездили? Мне вот интересно всё-таки: как там в Японии? Ваши впечатления личные.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Мы ездили, как я уже сказал, чтобы воплотить основную нашу цель — это изучить наследие равноапостольного Николая. Без того, чтобы посетить Японию и, вообще, понять, что это такое...
В. Емельянов
— Но ему там нелегко приходилось в первые годы, даже очень. Он же встречал сопротивление со стороны японских властей. И даже не только властей, но и обычных граждан. Потому что они, вообще, чужаков-иностранцев тогда не очень-то привечали. Не знаю, как сейчас. Но туго ему приходилось. Вот он даже, сейчас я попробую найти цитату, что говорил равноапостольный Николай Японский. Вот она: «Один Господь знает, сколько мне пришлось пережить мучений в эти первые годы. Все три врага: мир, плоть и диавол — со всей силою восстали на меня и по пятам следовали за мной, чтобы повергнуть меня в первом же темном, узком месте, и искушения эти были самые законные по виду: «Разве я, как всякий человек, создан не для семейной жизни? Разве не можешь в мире блистательно служить Богу и ближним? Разве, наконец, не нужны ныне люди для России более, чем для Японии?» И т. д. Тысячи наговоров выливают тебе в уши, и это каждый день и час, и наяву и во сне, и дома в келье, и на молитве в церкви. Много нужно силы душевной, великое углубление религиозного чувства, чтобы побороть все это». То есть я могу себе представить, как человека ломало просто.
Л. Горская
— И это — святой человек.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Замечательно, что вы процитировали фрагмент сочинения равноапостольного Николая. Вообще, чтобы поднять эту тему и в узких рамках передачи поговорить об этой личности, мы можем только ограничиться такими, общими фразами. Но исследователи духовного наследия равноапостольного Николая обычно сходятся во мнении, что этот святой сделал гораздо больше, чем возможно человеку сделать за всю жизнь. То есть нужно две или три жизни, чтобы успеть сделать то, что сделал в результате своего миссионерского служения, своего подвига...
Л. Горская
— По сути, создал Японскую Церковь.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да, действительно, равноапостольный Николай прибыл в город Хакодате на острове Хоккайдо в 1861 году. Там находилось русское консульство. Первые годы он не имел возможности осуществлять проповедь, поскольку Япония была закрыта для христианства. Но, спустя 10 лет, была открыта российская духовная миссия, которую он возглавил. Ещё через десять лет, в 1880 году, он стал епископом. Таким образом возникла Японская Церковь, в результате деятельности равноапостольного Николая. Когда он скончался, в 1912 году, было уже 34 тысячи православных японцев. Таким образом, даже если такую сухую статистическую информацию привести во внимание, уже можно понять, что вся история миссионерства Русской Православной Церкви в лице равноапостольного Николая имеет совершенно уникальный случай.
Л. Горская
— Чего ему это стоило, мы можем судить хотя бы из той цитаты, которую тут Владимир приводил.
В. Емельянов
— Ещё надо понимать же, просто себе вообразить и представить, что человек приезжает в абсолютно незнакомую страну, с совершенно другим языком, другой культурой, с совершенно другим миропониманием, мироощущением, мировосприятием. Восемь лет! Восемь лет по четырнадцать часов в день он учил японский язык. И, более того, он же оставил огромное количество трудов на японском языке. А поначалу даже, по-моему, речи не было о том, чтобы он мог на японском языке, когда он его уже выучил, как-то проповедовать. Потому что это встречалось просто в штыки.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Тут можно вспомнить самый такой красноречивый пример. Об обращении первого японца в христианство, который был первым крещён.
В. Емельянов
— Он же убить его шёл.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Это знаменитый Павел Савабе, который, действительно, вынашивал план о его физическом уничтожении. И вместе с ним хотел вырезать всё консульство. Но потом он стал, действительно таким, одним из апостолов Японии.
В. Емельянов
— А у него всё было хорошо до этого в жизни.
Иг. Иоанн (Рубин)
— У Савабе?
В. Емельянов
— Да.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да. Он был жрецом синтоистской кумирни, синтоистского капища. И мы, кстати говоря, путешествуя по Японии, посетили эти синтоистские храмы, посмотрели на жрецов, которые там до сих пор осуществляют своё служение. Вообще, это, конечно, такое, интересное впечатление. Вообще, вся эта поездка по Японии, она, конечно, очень большое значение имеет для тех, кто изучает историю Православия в Японии, потому что это очень важно представить. Действительно, мы, оказавшись в Японии, ну, моё мнение было такое, что мы на другой планете находимся. То есть настолько большое отличие. Вы правильно отметили, что необходимость изучения языка сразу бросается в глаза. Обычно мы, где-то путешествуя за границей, думаем, что какие-то начальные знания английского нас везде спасут. Вот для Японии это совершенно не актуально.
В. Емельянов
— Да. Мои приятели были в Японии. Сказали, что они по-английски просто не разговаривают — зачем?
Иг. Иоанн (Рубин)
— К моему большому удивлению, с нами встречались японцы, которые разговаривали по-русски.
В. Емельянов
— Ха! Даже так!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Так вот, мы ехали на трамвае от храма до гостиницы, где мы проживали. И там очень сложная система оплаты, и сложно понять, когда выходить, на какой остановке — потому что всё на иероглифах, мы ничего не знаем. А рядом сидел японец, который внезапно со мной заговорил по-русски. И сказал, что по-русски его зовут Женя.
В. Емельянов
— Так, интересно.
Иг. Иоанн (Рубин)
— И этот Женя нас, как ангел-хранитель, нас сопроводил, и мы оказались в нужном месте.
Л. Горская
— Откуда он русский знает? Иг. Иоанн (Рубин)
— Ну, ведь Хакодате — это порт до сих пор, как и в эпоху равноапостольного Николая. Туда приходят моряки. Кстати говоря, отец Николай Дмитриев, священник, клирик Японской Православной Церкви, он вместе с консулом российским принимает этих моряков, проводит с ними беседу, чтобы они вели себя прилично в Японии. Вот такое оказывает сопровождение духовно-нравственное.
В. Емельянов
— Сдерживающее.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Да-да. И поэтому есть бизнес, и автомобильный, и прочий, что способствует для японцев изучению русского языка. Кстати говоря, рядом с этим Воскресенским храмом города Хакодате находится филиал Дальневосточного университета, где японцы тоже изучают русский язык. Так что, в принципе, встретить русскоговорящего японца, может быть, конечно, это не везде придётся вам, но, по крайней мере, объясняться на английском — ну, далеко не везде поймут.
В. Емельянов
— А если изъясняться на японском, то, наверное, не поймут вообще!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вы знаете, действительно, я ехал в Японию с разговорником. У меня был один казус в самолёте, когда я попробовал какую-то фразу произнести на японском. Я в такое глубокое смущение ввёл стюардессу, она подумала, что я ей на что-то жалуюсь. И всё оставшееся время — внутренний рейс это был — она всячески просила у меня прощения и хотела узнать, что же случилось.
В. Емельянов
— Они довольно потешны. Потому что у меня друзья, которые были в Японии, рассказывали, что они потом себе даже такой аттракцион придумали. Они по-английски — ну, по-английски в каких-то магазинах ещё более-менее девушки и юноши чего-то понимают и так далее, — они у них стали спрашивать о каких-то предметах и покупках. И они начинали плакать и говорить, что им так жалко, что у них этого нет. Причём, говорит, плачут в буквальном смысле этого слова. И потом уже понеслась русская душа. Они стали уже какие-то неимоверные вещи выспрашивать на русском языке. То есть, условно: «У вас есть в продаже папка?» Они хватались за голову руками и говорили: «Нет, к сожалению! Нам так жалко!»
Иг. Иоанн (Рубин)
— Конечно, много всяких анекдотов можно привести на эту тему. Но, вообще, впечатление у нас сложились следующие: что Япония, конечно — страна высокой культуры. Во всех общественных местах играет классическая музыка — это гостиницы, рестораны, вокзалы. В сфере услуг вы встретите очень приветливое отношение. Причём я отца Николая, который был таким нашим тоже основным проводником, спрашивал: «Нет ли в этом какого-то лицемерия?» Он говорит: «Нет. Потому что это именно их установка, которая даётся им при воспитании: вы пришли, вы оказали честь этому заведению, и вас рады видеть. Это, действительно, искренне». Японский народ — это народ трудоголиков. Японцы трудятся практически всё световое время дня и даже после этого. Мы в Токио наблюдали такую картину, что в 11 часов вечера улицы полны народа, метро, видно, что люди едут не с развлечений, а именно с работы. В Японии правилом хорошего тона является, если человек приходит за полчаса до начала работы на работу.
В. Емельянов
— Но там есть подоплёка — почему они так делают. Это не только, потому что они трудоголики.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Безусловно.
В. Емельянов
— Они молотят для того, чтобы попасть в штат той корпорации, на которую они работают.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Это всё объяснимо, конечно.
В. Емельянов
— Большинство работающих японцев не находятся в штатах тех или иных компаний, и они как раз почти всю свою карьеру строят именно таким образом, чтобы наконец-то оказаться в штате компании со всеми...
Л. Горская
— Ты можешь себе представить русских людей, которые повально таким образом строили себе карьеру?
В. Емельянов
— Я даже себя не могу представить таким, не то, чтобы вообще русский народ!
Л. Горская
— Напоминаю, что в эфире программа «Светлый вечер». У нас в студии игумен Иоанн, ректор Николо-Угрешской семинарии. Отец Иоанн, вы сказали, что, когда умер святитель Николай Японский, в Японии было 34 тысячи православных христиан-японцев. А сейчас сколько? Какая тенденция и какое, вообще, отношение к Православию и к православной культуре в Японии, в целом?
Иг. Иоанн (Рубин)
— На мой взгляд, Япония сейчас — страна безрелигиозная. То есть все те японцы, с которыми удавалось выстроить диалог, они всегда об этом заявляли: что они темой религии не интересуются. В отношении статистики о Японской Православной Церкви — это тоже был один из таких важных вопросов для меня, я всем задавал его: какова же всё-таки численность? Японские священнослужители очень оптимистичны, они говорят, что у них так же, как при равноапостольном Николае, то есть тоже примерно 34 тысячи. Но если быть более объективным, то, конечно, это число гораздо меньше сейчас. О Православии в Японии не знает практически никто. Единственно, что радует и приятно, что практически все в Токио знают, где находится Николай-До — это Воскресенский собор, который был построен равноапостольным Николаем, в 1891 году он был освящён. Планировалось, что приедет на освящение цесаревич Николай, будущий император- страстотерпец. Кроме этого, даже о католицизме — католиков там около 170 тысяч — в принципе, знает мало кто. Как я уже сказал, страна безрелигиозная. Исследовательский интерес представляло посещение их храмов — синтоистские, буддийские храмы. Религией это можно назвать с определённой натяжкой. То есть они очень почитают свою культуру, они верны своим традициям, они отмечают религиозные праздники, но религиозного содержания в этом мало. Это скорее какая-то дань памяти предков, это некий элемент культурной жизни, это эстетика. Скажем, в Токио, напротив собора Николай-До, находится такой объект — «ashrain» (?) там написано по-английски, по-нашему капище, языческое капище такое синтоистское. Вот прямо при входе в это капище, на английском языке надпись, которая гласит буквально следующее: что посещение этого храма языческого, оно приносит успех в работе, здоровье, благополучие в семейной жизни, много денег... То есть язычество чистой воды. И совершенно, с точки зрения религиозной, даже оскорбительная, на мой взгляд. Ну, наверное, не очень было правильно, тактично, если говорить о какой-то духовной жизни, о личном совершенствовании человека, провозглашать вот такие идеи и писать на храме вот то, что... Ну, это язычество!
В. Емельянов
— Можно сказать, что Япония, как территория, потеряна для Русской Православной Церкви?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вы знаете, в Японии есть Японская Православная Церковь, вот всякий, кто приезжает в Японию ... Проблема с паломничеством в Японию, действительно есть, потому что это дорогая страна, и, скажем, лететь из Москвы в Японию — это через всю страну, потом часовой пояс — это тяжело...
Л. Горская
— Перелёт тоже очень дорогостоящий.
В. Емельянов
— Очень дорого, да!
Иг. Иоанн (Рубин)
— И ещё один момент есть такой, который некоторым образом осложняет. Это то, что все официальные отношения... Ну, вот, например, у нас было так, что мы поехали официальным путём, через Отдел внешних церковных связей. Нам очень помог его руководитель — владыка Иларион. Он обратился с письмом к митрополиту Токийскому Даниилу. И нам был оказан очень хороший приём. Но, понимаете, когда мы приезжаем в какую-то страну, которая официально не православная, не христианская страна, и хотим посетить в ней православный храм. Обычно мы в этих странах находим какой-то островок России или, например, Греции, или Сербии, в зависимости от того, какой конфессии, какой Поместной Церкви принадлежит данный приход. В Японии вы этого не найдёте. То есть вы найдёте именно Японскую Православную Церковь, где все священнослужители будут говорить только по-японски, вся служба будет только по-японски, на иконах будут иероглифы, там будет литература на японском языке...
В. Емельянов
— Они русского вообще не знают?
Иг. Иоанн (Рубин)
— За редким исключением.
В. Емельянов
— То есть, если я, предположим, хочу прийти исповедоваться. Мне просто некуда пойти, получается?
Иг. Иоанн (Рубин)
— В Токио вы сможете поисповедоваться.
В. Емельянов
— Исповедоваться, причаститься?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Конечно! В Токио есть архимандрит Герасим, который живёт там уже несколько лет. В Хакодате есть отец Николай Дмитриев, это другая епархия там — Синдайская. Там сейчас два архиерея, в Японской Церкви, это Предстоятель — митрополит Даниил, и архиепископ Серафим Синдайский. Также есть Подворье Московского Патриархата — храм Александра Невского. И ещё есть, может быть, несколько японских священнослужителей, которые говорят по-русски. Нас принимал архимандрит Герасим, наш соотечественник, который живёт и служит в Японии. Также дьякон Илья, который говорит по-английски. То есть мы с ним могли говорить по-английски. С остальными японскими священнослужителями общение было на уровне «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», «пожалуйста», и на уровне жестов, на языке жестов.
Л. Горская
— При Николае Японском было 34 тысячи православных японцев. Сейчас гораздо меньше. Он создал Поместную Церковь в течение одной короткой собственной человеческой жизни.
Иг. Иоанн (Рубин)
— В течение 50-и лет.
Л. Горская
— В масштабах истории — это, вообще, капля. Что он для этого делал? Вот как ему это удалось?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вы знаете, очень хороший вопрос! И я тоже этот вопрос задавал буквально всем, с кем я общался, кто имеет отношение к теме Православия в Японии. Ответ был следующим. И, действительно, изучая наследие равноапостольного Николая, мы работаем в архивах на эту тему, хочу сказать, что очень много написал равноапостольный Николай. И очень много его замечательных творений до сих пор мало известны. Они не введены в научный оборот. Это сфера большой научной деятельности — изучение его наследия. Чем мы, собственно, сейчас занимаемся. Это перспективная такая тема. Хотя, казалось бы, выпустили такое огромное издание — пять больших томов дневников равноапостольного Николая. Они тоже хранятся в Петербурге, в РГИА (в Историческом архиве). Но есть ещё огромное количество его сочинений, которые ещё не увидели свет до сих пор, как ни странно, но это так.
Л. Горская
— У нас в эфире его дневники звучат.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Можно ещё много чего почитать из его наследия...
Л. Горская
— Что вот он такое делал, что при его жизни 34 тысячи японцев...?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вы знаете, прежде всего, он, наверное, молился. И точно можно сказать, что он молился. Он черпал силы в изучении Священного Писания, потому что он очень хорошо знал и всю жизнь изучал Священное Писание, в особенности книги «Деяния святых апостолов», «Послания святых апостолов». Он осуществлял свою миссию через образовательную сферу. Если сравнить, сопоставить ту эпоху, а мне удавалось неким образом проследить, скажем: миссия Пекинская и миссия Японская. Делалось гораздо больше, именно за счёт образования, в том числе. Почему? Потому что образование в тех школах, которые открыл в Токио равноапостольный Николай — не только в Токио, были школы в Хакодате, в Осаке — оно очень ценилось. То есть многие представители японской элиты отдавали учиться в эти школы своих детей. Вот такой красноречивый пример. Не так давно меня пригласили наши друзья из Института стран Азии и Африки на японскую чайную церемонию, которая проходит в Москве. Ежегодно они её проводят в Ботаническом саду, там есть такой японский садик, очень советую посетить всем. Вот на этой встрече меня посадили рядом с послом Японии, точнее говоря, рядом с его супругой. И мы преподнесли им в подарок книгу, которую издала наша духовная семинария, как раз по материалам вот этой конференции, посвящённой столетию со дня преставления равноапостольного Николая. Мы провели её в 2012 году, скончался, соответственно, равноапостольный Николай в 1912 году, столетие мы отмечали. И супруга посла сказала, что, оказывается, её бабушка была крещена равноапостольным Николаем. И она, соответственно, тоже. Бабушка была крещена в Православной Церкви. Таким образом, мы видим, что до сих пор можно найти людей, потомков тех, кто обучался в этих школах. В том числе, было открыто училище для женщин, женское училище. Это была большая образовательная такая структура. И именно она давала свои плоды. Потому что готовились катехизаторы. Известный факт, что в Японии существовала сеть катехизаторов, которые совершали богослужения мирянским чином...
Л. Горская
— Так ведь можно открыть училище, а туда никто не придёт.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Кроме духовного образования, это была возможность ещё получить светское образование. Потом ещё важная сторона миссии, которая осуществлялась равноапостольным Николаем — правильно Владимир сказал, что человек изучал практически весь день, в течение восьми лет изучал японский язык. Для чего? Большим преимуществом начала деятельности русской духовной миссии в Японии было то, что начало этой деятельности совпало с так называемой эпохой реставрации «мэйдзи». Произошла, практически, по сути дела, гражданская война. В результате которой целое сословие — вот тех самых самураев знаменитых — оно оказалось устранено от общественной жизни. А эти люди были носителями определённой культуры, они были служителями. Это было служилое сословие. И равноапостольный Николай, в отличие от европейских и американских миссионеров, он не стремился делать из этих людей русских людей. В его образовательных учреждениях преподавалась классическая японская, китайская литература, поэзия. Самый известный такой пример. Вот мы были сейчас во Ржеве, вот они построили школу самбо, и огромная икона равноапостольного Николая висит прямо в зале. Почему? У него был класс гимнастики. Знаменитый создатель самбо Ощепков — это был ученик Токийской духовной семинарии. Вот такой факт. И поэтому люди, которые увлекаются единоборствами, они сейчас тоже избрали свои небесным покровителем равноапостольного Николая.
Л. Горская
— Как интересно!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Это такой известный образ. А, действительно, через образование. И ещё очень важный момент. Вот не так давно я делал доклад на тему писем, которые изучил в архиве в Санкт-Петербурге — письма равноапостольного Николая митрополиту Санкт-Петербургскому Исидору. Вот смотрите, что пишет архимандрит Николай (Касаткин), отправляющийся на пароходе в Россию для посвящения во епископа. То есть, казалось бы, вот сейчас он станет архиереем. Это определённый статус, это карьера и так далее. Что он может писать в этой ситуации? Ну, какие-то, наверное, лестные речи. На деле, совсем по-другому: он пишет о нуждах Японской Церкви. И пишет очень категорично, буквально следующее: «Если деньги не будут выделены, я телеграфирую о роспуске духовной миссии в Японии, что мы распускаем всех катехизаторов, мы отсылаем назад миссионеров, и дело русской православной миссии в Японии будет закрыто. Ваше Высокопреосвященство, по прибытию в Петербург я сяду в вашем кабинете, и просижу до тех пор, пока мне не будут выделены деньги на нужды Японской духовной миссии». Очень непросто было ещё и потому, что равноапостольный Николай не встречал понимания того дела, которым он занимался, в России. Потому что, в частности, Обер-прокурор Дмитрий Андреевич Толстой обращался с откровенной критикой того, чем занимается равноапостольный Николай: он привлекает большие средства и непонятно, куда они уходят. И равноапостольный Николай вынужден был обосновывать, заниматься апологией этих расходов.
Л. Горская
— Апология расходов! Звучит!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Именно на... Может, не правильно я сказал...
В. Емельянов
— Логистикой, наверное.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Обоснованием этих расходов.
Л. Горская
— А хорошее выражение! Думаю, современным чиновникам это надо взять на вооружение: «апология расходов».
В. Емельянов
— Что ты! Они же слова такого не знают, наверное!
Иг. Иоанн (Рубин)
— Вы знаете, мы тоже, поскольку у нас семинария во многом существует на пожертвования, для меня, когда я стал изучать письма, для меня такое просто было воодушевление! Оказывается, в 19 веке, когда вроде там синодальный период, и выделялись средства на миссионерство. Но вот равноапостольный Николай пишет такие вот письма. Он, действительно, привлекал большие средства на миссию. И об этом сейчас говорят японские священнослужители. Они говорят следующее: «Ну, что вы, равноапостольный Николай такие большие деньги привлекал!»
В. Емельянов
— На территории Японии, да?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Приобреталась земля. Вот, например, знаменитый этот собор Николай-До. До сих пор это одна из важнейших достопримечательностей города Токио. Потому что в 1891 году, когда он был построен и освящён, весь Токио был деревянный, кроме этого собора, был только каменный императорский дворец и всё.
В. Емельянов
— А предыдущий храм сгорел, по-моему? Была там какая-то история с пожаром.
Иг. Иоанн (Рубин)
— Нет, этот храм просуществовал до 1923 года, когда произошло очень разрушительное и достаточно мощное землетрясение, сопоставимое с недавно происшедшем на востоке Японии цунами. Вот такое же было землетрясение Канто в 1923 году. И этот собор, который строился с большим запасом, вот почему ещё были большие расходы — он практически втрое дороже был построен, нежели такой же собор, если бы он был построен в России. И вот этого тоже не понимали благотворители, и Синод не понимал — куда такие большие расходы. Он и обосновывает, что нужно строить из камня. Из камня здесь никто не строит. Нужно укреплять основание фундамента. Практически, гору из камня он возвёл, чтобы всё это имело запас прочности. Строить из огнеупорных материалов, строить с запасом прочности на случай землетрясения. Но всё равно, настолько сильное было землетрясение, что собор этот, он, в принципе, мог бы выстоять, но пошёл пожар, и в результате этого пожара купол расплавился и упал, обрушился внутрь собора. И его приемник митрополит Сергий (Тихомиров), который стал архиепископом Японским после равноапостольного Николая, он огромный жизненный подвиг предпринял: он восстановил этот собор. Благодаря тем пожертвованиям, которые выделили эмигранты — а надо понимать, что эмигранты сами были не в лучшем положении, — ему удалось восстановить этот собор. Уже не в таком великолепии, конечно, как он был при равноапостольном Николае, но всё же этот собор был восстановлен. Сейчас он, действительно, впечатляет своей красотой и значением для православия в Японии. Тем не менее, действительно, равноапостольный Николай привлекал большие средства на содержание, на развитие деятельности православной миссии в Японии. Это очень важный элемент православной миссии. Мы вот как-то об этом забываем. Мы говорим, что: как-то это — деньги, вроде это как-то низко...
В. Емельянов
— Деньги не малые, надо заметить — десять тысяч рублей ему дали. И шесть тысяч рублей ежегодно. По тем временам — это приличная сумма, более чем.
Иг. Иоанн (Рубин)
— На строительство собора, действительно, очень большие средства были израсходованы равноапостольным Николаем. Но это стоило того. Кроме собора была приобретена земля. Вот, например, сейчас за счёт того, что было приобретено равноапостольным Николаем, существует Токийская митрополия. То есть часть этой обширной территории просто сдаётся в аренду, и просто за счёт этого выживает Православная Церковь. То есть, если говорить о проблеме Японской Православной Церкви: мы общались с владыкой Даниилом, митрополитом, он, конечно, на нас, на всю нашу группу, произвёл приятное впечатление. Даже очень такое поразительное впечатление, необыкновенное. Вот владыка говорит о том, что, конечно, православию в Японии необходимо его развитие. Но какими способами это осуществить? Это сложно сказать.
В. Емельянов
— Возможно, кто-то из ваших учеников отправится из семинарии туда, в Японию?
Иг. Иоанн (Рубин)
— Возможно, отправится.
В. Емельянов
— Итак, мы напоминаем, что сегодня у нас в гостях в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» был ректор Николо-Угрешской духовной семинарии игумен Иоанн. А для вас работали Елизавета Горская и Владимир Емельянов.
Л. Горская
— Всего доброго!
В. Емельянов
— До свидания!
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!
Тридцать сребреников Иуды
Земля Израиля таит в себе множество загадок. На протяжении веков здесь происходили события, описанные в Библии, и сама почва стала хранителем материальных свидетельств Священной истории. Впервые к этим тайнам люди прикоснулись во второй половине девятнадцатого столетия – именно тогда археологи потревожили недра Святой земли. Французский ученый Луис де Сольси, англичане Флиндерс Петри и американец Уильям Олбрайт были пионерами раскопок, которые положили начало особой науке – библейской археологии. Нескольких передач не хватит, чтобы просто перечислить открытия совершенные в этой области знаний.
Непременным трофеем всех археологических исследований оставались монеты – неизменное свидетельство любой эпохи. Древних денег в рамках библейской археологии было обнаружено невероятное количество! И хотя большая их часть не представляла собой особой научной ценности, однако, они стали особым маркером времени. Именно монеты часто давали ученым возможность уточнить датировку эксклюзивных артефактов, обнаруженных в том же культурном слое земли. Роль древних денег оказалась настолько значимой, что в созданном в 1948 году Управлении древностей Израиля был учрежден особый департамент нумизматики.
Особую роль древние монеты сыграли, как иллюстрация некоторых станиц Евангелия. Так, благодаря археологам-нумизматам стало известно, как выглядели те тридцать сребреников, которые Иуда получил от иудейских первосвященников за предательство Христа. О том, что поведали ученым древние монеты, рассказал начальник департамента нумизматики Израильского управления древностей, доктор исторических наук Дональд Ариэль.
Комментарий эксперта:
Во времена Иисуса Христа в Израиле использовалось сразу несколько видов валюты. В основном в обращении были греческие и римские деньги: динарии, драхмы, статиры и многие другие. Так какие же именно серебряные монеты вошли в историю человечества, как символ предательства? Евангельский текст не дает однозначного ответа на этот вопрос. Однако, в книге иудейского историка первого века Иосифа Флавия сказано, что каждый иудей был обязан платить так называемый храмовый налог. И вносить этот налог было настоятельно рекомендовано в шекелях, отчеканенных в финикийском городе Тир. Тирских шекелей сохранилось до наших дней немало. Они наличествуют как в запасниках Израильского управления древностей, так и в частных коллекциях. На лицевой стороне этих монет изображен финикийский языческий идол Мелькарт, на реверсе отчеканен орел и круговая надпись на греческом языке «Тир священный и неприкосновенный».
Тирские шекели благодаря своему особому статусу в храме неофициально считались в Израиле национальной валютой. Для того, чтобы иудеям было удобно платить храмовые подати, во дворе Иерусалимского храма стояли столы меновщиков, которые предлагали обменять любые имеющиеся у человека в наличии деньги на шекели, отпечатанные в Тире. Именно такие столы и опрокинул Христос, выгоняя из Божьего дома торговцев и менял – этот эпизод описывают все четыре евангелиста.
Но почему служителями Иерусалимского храма отдали предпочтение именно тирским шекелям – этим странным монетам с изображением языческого божка? Доктор Дональд Ариэль дает очень простое объяснение этому факту.
Комментарий эксперта:
Тирские шекели считались самой надежной валютой в Римской империи. Это было связано с тем, что из всех серебряных монет они имели наибольший вес – 14 граммов, в отличие, например, от римских динариев, которые весили всего три с половиной грамма. К тому же в тирских шекелях было самое высокое содержание драгоценного металла –94 процента. Надо полагать, именно эти достоинства монет заставили иудеев примириться даже с изображением на них языческих идолов.
Иуда не выдержал груза свой вины – предав Иисуса Христа за тридцать сребреников, он пошел и удавился. Полученные монеты он вернул первосвященникам, но те не приняли деньги в храмовую казну – слишком уж неоднозначной была сделка, в которой они были задействованы. Барыш Иуды пустили на покупку участка для погребения странников, и эта территория в Иерусалиме и сейчас носит название Акелдама, что означает «земля крови».
А сребреники – то есть, как выяснили ученые, тирские шекели, самые востребованные из всех разновидностей денег во времена Второго Иерусалимского храма, навсегда вошли в историю человечества, как символ цены предательства.
1 мая. О приготовлении Христа к погребению
В 26-й главе Евангелия от Матфея есть слова Христа о женщине, возлившей на Него миро: «Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что она сделала».
О приготовлении Христа к погребению, — протоиерей Михаил Самохин.