Гость программы — Владимир Легойда, председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ.
Темы беседы:
— 22 июня: день памяти и скорби — день начала Великой Отечественной войны;
— Единство во Христе: насколько достижимо для современного поколения;
— 600-летие обретения мощей святого преподобного Сергия Радонежского.
М. Борисова
— «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте, дорогие друзья, в студии Марина Борисова, и сегодня, как всегда по пятницам, этот час «Светлого вечера» с нами проведет Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома» и профессор МГИМО. Добрый вечер, Владимир Романович
В. Легойда
— Добрый вечер.
М. Борисова
— Хотя летом, когда солнце светит, как-то и вечер, кажется, еще не наступил вроде как...
В. Легойда
— ...коварный какой-то ход...(общий смех)
М. Борисова
— Ну, потому что солнце все время сияет, даже по вечерам. Я хотела сегодня поговорить на тему, которая как-то витает в воздухе на этой неделе, эта неделя у нас окрашена тем, что 22 июня День памяти и скорби, и он, в особенности в современных условиях, особенно знаковым становится, и Святейший Патриарх в этот день не только возлагал цветы к Могиле неизвестного солдата у Кремлевской стены, но и посетил военный госпиталь, в общем, как-то все проникнуто такой военно-патриотической темой, воспоминаниями и прочим, и я хотела начать разговор с того, чтобы поинтересоваться у вас: у вас вот ощущение актуальности воспоминаний о той войне присутствует в вашей жизни, в личной, не как главы, редактора, профессора, а как вот частного лица?
В. Легойда
— Оно, конечно, присутствует, безусловно, но вот сказать, что каждый год 22 июня я просыпаюсь с каким-то чувством, это было бы неправдой, к сожалению, наверное, в том числе, и потому что в моей жизни присутствует некая задавленность текущими событиями, текущей повесткой и ты только успеваешь. Но дело в том, что в этом году просто получилось, что за несколько дней до 22-го я записывал последние в этом сезоне выпуски «Парсуны» своей на «Спасе» и записывал «Парсуну» Александра Сергеевича Ходаковского, основателя бригады «Восток». И вот финал, те наши дорогие слушатели, кто когда-нибудь смотрел «Парсуну», они знают, что в финале я предлагаю либо некую цитату, либо некую ситуацию и прошу гостя поставить точку в предложении, где постановка знака меняет смысл на противоположный, из серии «казнить нельзя помиловать». И вот моему гостю я предложил ситуацию, описанную в одной из, по-моему, лучших книг о Великой Отечественной войне, это «Волокаламское шоссе» Александра Бека, просто напомню, что в самом начале книги автор говорит о том, как во время войны там человек, чтобы избежать необходимости быть на передовой, выстрелил себе в руку, и вот его, как предателя, расстреливают, и это подробно описано. Там такой пронзительный момент, когда человек, от первого лица, человек, отдававший приказ говорит, как он все это переживал, как стоял напуганный, задавленный страхом малодушный солдат, как вскинулись винтовки, как у одного она дрожала, ему стало его жаль, и он произнес команду «Отставить!» и потом говорит: «И мне стало легче, и вам, читающим эти строки, наверное, тоже стало легче, и всем хотелось бы, чтобы было так, но в действительности было не так. Это все промелькнуло у меня за доли секунды, а в реальности я сказал: „По трусу, изменнику Родины — огонь!“ и он был расстрелян». И я предложил своему гостю эту ситуацию, как бы он ответил, как человек, для которого боевые действия не являются рассказом из книг и из фильма. Я не буду говорить, с вашего позволения, как ответил мой гость, тем более что эфира программы еще не было, он будет только послезавтра, в воскресенье и желающие смогут посмотреть либо на «Спасе», либо потом в интернете, но это, конечно, погружение в тему войны, где нет романтики какой-то, а где есть боль, кровь и проявление не самых, может быть, благородных человеческих чувств.
М. Борисова
— Я имела ввиду еще такой феномен, как личная историческая память, я не знаю, насколько корректно говорить такие вещи, это мое собственное изобретение. О чем я говорю: вот в моей семье 22 июня, сколько я себя помню, в первую очередь это был день рождения моего дедушки, в 41-м году как раз 22 июня они сидели на даче и ждали гостей. Это восприятие через этот рассказ, через то, как этот день воспринимался в моей семье, произошло некоторое какое-то, помимо моей воли, включение в ситуацию, поскольку сколько я себя помню, в этот день дома собирались гости и праздновали день рождения дедушки, мне легко представить 41-й год, 22 июня, и я как бы невольно переношусь в эту ситуацию, я ее чувствую, как личную — вот я о чем говорю. Насколько это, нужно ли это вообще: память рода, память семьи, вот эти ощущения, переданные в рассказах, в восприятии, когда ты еще маленький, когда ты ничего не анализируешь, а просто вот как губка впитываешь, потом проходят годы, ты вспоминаешь это как будто бывшее с тобой, то есть то что было с твоими родителями, с твоими близкими воспринимается, как реальность, в которой ты побывал.
В. Легойда
— Это же не вопрос того, нужно это или не нужно, наверное, в личной истории, это вопрос того, есть это или этого нет? В этом смысле, конечно, у меня есть это измерение, только, может быть, не именно дня начала войны, а вообще войны, потому что у меня папа 33-го года рождения, мама — 38-го, и они, особенно папа, они помнят войну, тем более что в деревне отца стояли немцы и в их доме находились и жили немецкие солдаты, и дедушка отдал лошадей партизанам, поскольку было уже партизанское движение, и сам вынужден был уйти тоже, он воевал, естественно, в тот момент он ушел, была только бабушка и дети. И вот рассказ о том, как зашел немецкий офицер, который искал деда, отдавшего лошадей, они знали, что у него были лошади, а лошадей нет, отдали партизанам, где партизаны, нет партизан, значит не нашли они и с криком «Маленький партизан!» он ударил, этот немецкий солдат, папу по голове. И вот этот шрам у папы на голове, который есть и который мы в детстве с таким священным трепетом рассматривали, это и есть мое личное измерение, вот оно не из кино, еще какие-то рассказы, папины, в первую очередь, они про голод, как все это было, есть у него какие-то детские воспоминания, какие-то пятна, всполохи, о чем мы слышали, это, конечно, все становится частью вот этого личного опыта, это безусловно, да.
М. Борисова
— Я почему задумалась сейчас об этом: мне приходилось в последнее время несколько раз общаться по разным поводам со студентами, вы-то с ними общаетесь постоянно, а для меня это некоторое откровение, откровение в том плане, что я не ожидала, что они до такой степени не то что не знают, они не чувствуют даже ближайшего прошлого, мы с ними разговаривали о временах не столь отдаленных, о 80-х, 90-х годах и по их вопросам я поняла, что они не просто не знают, что тогда было, не просто пользуются какими-то растиражированными плоскими клише о том времени, но они его не чувствуют, вот нет этого ощущения что это время имеет к ним хоть какое-то отношение. Я подумала: а важно ли это, нужно ли это? Если это нужно, то каким образом можно этого добиться? Когда мы росли, это происходило само собой, это происходило, поскольку все поколения были перемешаны, они были перемешаны в семье, они были перемешаны в обществе, у каждого на работе и вот как взаимосвязанные сосуды, там происходил такой вот диффузорный обмен. Но сейчас этого не происходит, потому что даже в собственном доме представители разных поколений могут сидеть по разным углам, уткнувшись каждый в свой гаджет, есть ли в этом проблема, с вашей точки зрения?
В. Легойда
— Мне кажется, здесь есть несколько тем таких, во-первых, что касается студентов и ребят студенческого возраста, они почти все сейчас студенты или многие из них и их понимание, а точнее непонимание, нечувствование тех же 90-х годов, насколько я понимаю, это уже даже некая социологическая закономерность, о которой нам соответствующие специалисты сказали, что отсутствие вот этого чувства недавней истории и отсутствие и невозможность использования этого, как аргумента, что исторические аргументы не воспринимаются поколением студентов как аргумент, как некая отсылка к чему-то, что к жизни не имеет отношения, я с этим сталкивался в беседах с ребятами, когда, особенно разные происходили у нас политические турбуленции недавно и естественно приходившие на ум параллели с событиями столетней давности, отсылка к истории начала XX века вообще не считалась каким бы то ни было аргументом. То есть если мне казалось или нам казалось, что это естественно, «смотрите, как похоже, как будто вчера написано», то с ребятами я сталкивался с ситуациями, когда они говорят: «нет, ну это что-то где-то написано, а мы вам про жизнь», причем следующий тезис, что действительно то, что происходило в 1917-м, в 1995-м это примерно тоже все из преданья старины глубокой, которая вот нерелевантна к текущей жизни. Является ли это особенностью нынешнего поколения или молодого поколения всегда, я тут не готов сказать, тут к другим специалистам, но, наверное, какие-то общие, может быть, места есть. Насчет того, что у нас было, мне кажется, есть некая неизбежная тема, связанная со временем, это все равно что нам можно было при этом говорить, что вот: а войну 812 года мы тоже так не чувствовали, как чувствовали люди, жившие в 30-х годах XIX века, не чувствовали же, безусловно, для нас это тоже уже из области некоторой истории, каких-нибудь фильмов про гусар и прочего, но тоже такого живого чувства не было, поэтому это тоже нельзя сбрасывать со счетов, время неумолимо в этом смысле. Следующий момент, моя любимая тема — это фоновые знания, то есть некое пространство культурное, смысловое, символическое, которое в наше время, безусловно, опять же, в силу близости к времени и не только в связи с этим было наполнено символикой, книгами, фильмами, связанными с войной, ну просто банально: в домашней библиотеке у нас было очень много разных книг о войне, сегодня стоит вопрос о вообще существовании домашних библиотек, так сложилось, что последнее время я часто бывал в разных домах, что бросается в глаза — это отсутствие библиотек, а вот в новых каких-то квартирах и домах пространства для библиотек, его нет. Понятно, что кто-то читает электронные вещи, в своей библиотеке, в одной флешке вся библиотека, но тем не менее, это тоже формирует. И последний момент — это то, о чем было сейчас сказано, что мы сидим в одной квартире, каждый по своим углам и со своими гаджетами, вот с этим вообще непонятно что делать, я все-таки здесь боюсь, что мы не успеваем за техникой, мы не успеваем ее очеловечивать, а это неизбежная такая фаза очень для нормального существования общества, когда появляется какое-то техническое приспособление, которое должно нам помочь, оно всегда нас вначале отбрасывает назад, потому что мы должны его, как говорил мой любимый Юрий Михайлович Лотман: «техника должна стать культурой», чтобы она полноценно работала и приносила действительно достойный плод, она должна человеком быть в каком-то смысле не очеловечена, конечно, но она должна стать частью понятного для него пространства. Я просто поясню буквально на одном примере, что имеется ввиду: вот представьте, появился телефон и люди, конечно, пользуются возможностью поговорить друг с другом на расстоянии, которой раньше не было, но первоначально, когда это непривычно, это все усложняет даже коммуникацию: ты человека слышишь, но не видишь, а как к этому относиться, а ты не видишь мимики, а что он имеет ввиду и так далее. И должно пройти время, это должно стать частью, как Лотман говорил, техника должна стать культурой. И вот скорость изменения и появления нового в технике, на мой взгляд, сегодня такова, что какие-то вещи не успевают стать культурой и появляются уже новые, и это напрямую связано с тем, о чем вы говорите, вот мы сидим, ну невозможно, то что раньше называлось «синдромом курильщика»: папа, глубоко затягиваясь сигаретой, говорит: «Сынок, курить это вредно» и стряхивает пепел ему на ноги. А сейчас что происходит, мы как можем говорить детям «не сиди в телефоне», если мы сами сидим в телефонах и ничего с этим сделать не можем и даже не пытаемся. Мы часто с женой на эту тему говорим, но это порочный круг, может быть, кому-то удается из него вырваться, но думаю, что массово это невозможно, и я не уверен, что это хорошо.
М. Борисова
— Владимир Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ проводит с нами этот «Светлый вечер». Но если говорить не конкретно о том, что каждый уткнулся в свой телефон, мне кажется, это уже отдельная частная проблема, потому что я знаю семьи, где старшее поколение волевым усилием этот порочный круг разрывает, есть люди, которые тратят какие-то душевные силы на то, чтобы заставить детей общаться с собой, придумывать что-то для того, чтобы вместе что-то делать, для общего какого-то сосуществования, не просто ради процесса, а ради некоторого результата, это может игра, это может быть подготовка к приему гостей или еще что-то, но они заставляют себя, даже если им это не очень интересно, активно участвовать в деятельности своих детей, то есть не только вовлекать детей в круг своих интересов, но и заставлять себя вовлекаться в круг интересов детей, хотя это не всегда бывает просто. Но это немножко другая тема, я имела ввиду: насколько нужна нашим детям историческая память так, как она была нужна нам? Вот вы говорите, мы постоянно делаем отсылы к началу XX века, не потому что мы прочли много книжек про начало XX века, а потому что мы его ощущаем как бы своей кожей, то есть этот опыт для нас актуален, это как бы наш опыт, в том числе. Но, может быть ,я позволю себе такую вольность, достаточно пространную цитату Льва Толстого, которого не очень люблю, но в зрелом возрасте почувствовала насущную необходимость перечитать «Войну и мир», несмотря на огромность этого фолианта, и не жалею, потому что сейчас у меня есть возможность искать там правильные цитаты. Хочу одну такую цитату привести, это из четвертого тома «Война и мир», где достаточно много как раз таких общих мыслей Толстого. Он пишет: «В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода от древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения, ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью. Для человеческого ума недоступна совокупность причин и явлений, но потребность отыскать причины вложена в душу человека и человеческий ум, не вникнувший в бесчисленность и сложность условий и явлений, из которых каждое отдельное может представляться причиной, хватается за первое, самое понятное и говорит: „Вот причина!“ Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в нем, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но и сама постоянно руководима». И дальше для меня ключевая фраза, поразительная, потому что это фраза Толстого: «Причин исторического события нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин». Это я к тому, что есть времена, когда начинает совершаться история, как мне кажется, время, в которое попали сейчас мы. И в это время очень важно, может быть, для того чтобы не разрушиться внутри себя, почувствовать, что помимо всех объяснений, которые мы слышим на ток-шоу или у экспертов, или пытаемся найти их в соцсетях, есть еще воля Божья, которую мы понять о нашей истории вот в данном конкретном моменте не в состоянии, потому что не в силах мы это вместить. Вот мне кажется, что отсутствие упования на волю Божью, доверия к Богу в нашем ощущении истории, оно сейчас превалирует и это может завести очень далеко, мне так кажется, может, я ошибаюсь.
В. Легойда
— Да, человеку свойственно ошибаться, как говорили древние, может быть, мы все ошибаемся, но я думаю, здесь очень плотно уложены мысли в том, что вы сейчас сказали, их очень много, я попытаюсь как-то последовательно поразмышлять над тем, что звучало. Во-первых, я все-таки немножко бы вернулся к теме, нужно ли это нынешнему поколению так, как это было нужно нам — это же не вопрос нужности только, это вопрос того, что у нас это было, потому что у нас это было в качестве фоновых знаний, потому что времени меньше прошло и поэтому в каком-то смысле неизбежность того, в чем мы находились, она была совершенно выше, это все равно было, не потому что мы были лучше, еще как-то, размышляли, а потому что мы были ближе по времени, это нельзя сбрасывать со счетов. При этом, конечно, знание истории, вот такой капитан очевидность, это то, о чем часто и много говорят, о том, что это чрезвычайно важно почему: история — это память, культура — это тоже память, и человек — это память, и я приводил уже этот пример в эфире, еще раз приведу, он такой показательный: вот представьте себе сюжет из фильма какого-нибудь современного, когда вы просыпаетесь и вы ничего не помните, вообще ничего, сразу значение памяти становится понятным — того, чего ты не помнишь, того для тебя нет, поэтому чем больше ты помнишь, знаешь, видел, тем богаче и разнообразнее твоя жизнь, и с точки зрения некоей цельности личности, народа, общества, страны, конечно, история чрезвычайно важна. Вопрос в том, как рождается это ощущение, поэтому оно необходимо и понятно, чем больше времени проходит, тем сложнее какие-то вещи эмоциональные переживать, дальше это, потому что это, естественно, сложно переживать, что двести лет назад случилось, но тогда это вопрос уже качества книг, фильмов, учителей и прочее. Следующий момент, который у Толстого в этой цитате приведенной звучит, одна из мыслей — это то, что, говоря современным академическим языком, можно назвать исторической дистанцией, необходимость исторической дистанции. Когда ты находишься внутри процесса, ты действительно не в состоянии его оценить, надо чтобы прошло время, но тут тоже есть некая ловушка, не то чтобы ловушка, но мы оцениваем события любого прошлого с позиций сегодняшнего дня, то есть мы знаем, сколько всего прошло, то есть, грубо говоря, возвращаясь к теме войны, в 45-м году 41-й, 42-й, 43-й, они оценивались уже по-другому, особенно в 41-м, когда непонятно было, каким будет 45-й и будет ли он вообще, конечно, не было возможности это оценить и это тоже не перепрыгнешь никак, поэтому часто историки и ученые говорят, что необходима историческая дистанция, должно пройти время. И посмотрите, почему мы сейчас возвращаемся к теме, допустим, распада Советского Союза — потому что в 91-м году, когда мы это переживали, мы, конечно, не могли это никак оценить, но это в принципе было невозможно, он происходит, только произошел, еще не было этих последствий, а как без последствий оценить масштабы, значение и прочее, должно, конечно, время пройти. Насчет причин и прочего: понятно, что Лев Николаевич один из вариантов предложил, над этим всегда думали, что называется, лучшие умы, вот у Евгения Германовича Водолазкина в «Лавре» много есть размышлений по этому поводу, устами его героев много всего сказано, есть ли вообще смысл у истории или он есть только у отдельно взятой личности, на эту тему, но это такие вопросы, которые человека будут постоянно мучить и он постоянно будет разные ответы получать, и даже христианин, потому что христианская догматика, она нам не отвечает на эти вопросы, она не касается напрямую вопросов смысла истории, даже эсхатология, для нее важна прежде всего сотериологическая перспектива, то есть учение о конце света, оно связано с темой спасения, а вот смысл человеческой истории, как таковой, это уже вопросы религиозно-философские, где могут быть разные у христианина подходы к осмыслению этого.
М. Борисова
— Владимир Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ проводит с нами сегодня этот «Светлый вечер». В студии Марина Борисова, мы прервемся буквально на минуту, не уходите далеко.
М. Борисова
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, еще раз здравствуйте, дорогие друзья, в студии Марина Борисова и сегодня, как всегда по пятницам, с нами Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ. Кроме вопроса исторической памяти, события последних дней меня тут навели на еще одну достаточно большую непростую тему: я хочу напомнить нашим радиослушателям, что 16 июня наш Святейший Патриарх вошел в санкционный список Великобритании, что, как мы уже обсуждали в этой студии, — полный абсурд, но каждый волен сходить с ума, как ему нравится. Но я зацепилась за ваш комментарий, который по этому поводу вы давали, теперь цитата Владимира Романовича Легойды: «Церковь сейчас особенно является последним мостом, средством коммуникации, который для чего-то пытаются разрушить, это, может быть, нужно только тем политическим силам, которые сделали эскалацию конфликта и отдаление мира своей важной целью». И дальше вы говорили о том, что подобные меры способствуют разрыву и без того сильно пострадавшей коммуникации европейского сообщества с Россией. Но если мы вот от этих клише перейдем к нормальным человеческим представлениям, что происходит: мне кажется, что вот это нежелание что-то соединять гораздо сложнее и страшнее, это не просто некий жест, такая пощечина общественному в кучу, что называется, с этим дурацким санкционным списком, мне кажется, что здесь есть смысл вспомнить, может быть, Евангелие, мы любим очень эту цитату из послания апостола Павла к Галатам: «Нет уже иудея, язычника, нет раба, ни свободного, нет мужеского пола, ни женского, ибо все вы одно во Христе Иисусе». Так вот что такое «одно во Христе» с точки зрения человека XXI века, это вообще о чем на фоне того, что происходит?
В. Легойда
— Я не думаю, что в этом смысле что-то фундаментально изменилось со времен, когда апостол Павел это произнес и написал, и думаю, что здесь важно понимать и глубинное значение того, о чем он говорит, то есть о том, что единство в Боге, оно глубже, выше любого другого единства или любой другой идентичности, которая у человека есть, он мужчина или женщина и так далее, что было перечислено. Но при этом важно понимать и то, что все вот эти другие идентичности, они не отменяются вот этим единством во Христе, поэтому я думаю, здесь тоже важно понимать, что когда мы вспоминаем Евангелие, говорим о том, что нас всех делает христианами, это не значит что какие-то наши особенности, связанные с полом, с национальностью, еще с чем-то, что они отменяются тем самым, мы едины, но именно во Христе, то есть Евангелие и апостол Павел нам не говорит, что нет больше ни мужеского пола, ни женского, он говорит: их нет во Христе, для этого это неважно, а так-то это важно, это имеет на своем уровне значение, и я думаю, об этом тоже в XXI веке, наверное, тоже нужно помнить.
М. Борисова
— Я бы заострила этот вопрос, вот у нас наши многие комментаторы любят цитировать фразу нашего президента: «Зачем такой мир, где не будет России?» Но вот если перенести это на тот предмет, который мы с вами обсуждаем: зачем такое единство, если оно не во Христе? Вот смотрите, есть единство за все хорошее против всего плохого, есть единство европейского союза, чтобы объединиться в рамках европейского союза, нужно подписать документ, который свидетельствует о том, что вот как раз не только мужского и женского пола нет, а вообще там с полами большая проблема, но если ты не будешь это исповедовать, то ты в это единство не попадаешь, и много-много вот таких единств капсульных, вопрос: а зачем тогда они нужны?
В. Легойда
— Мне кажется, что как раз к вопросу об историософии единство не во Христе, с христианской точки зрения это единство в антихристе, тут как-то не очень большой выбор, и вот одна из интерпретаций, которые мы имеем в религиозно-философской литературе, знаменитые «Три разговора» Владимира Сергеевича Соловьева, там вот об этом сказано очень четко, о единстве, которое не во Христе и которое вроде как все существующие разделения среди христиан убирает, но именно вот этим единством не во Христе, а в антихристе и поэтому это, конечно, так, я согласен, я думаю, что мы сейчас с разных сторон одно и то же подчеркнули, что вот слова апостола Павла, они говорят о важности вот этого единства неразличения чего бы то ни было, но именно во Христе. Когда убирается вот это «во Христе», тогда это принимает какие-то уродливые формы, по знаменитому выражению, что «дьявол — обезьяна Бога», такая пародия на подлинность.
М. Борисова
— Ну тогда сразу же возникает следующий вопрос: я знаю знакомого нашим радиослушателям такого автора, как священномученик Киприан Карфагенский, жил он давно, в III веке, написал он трактат «О единстве Церкви», где были слова, которые без отсыла к нему часто цитируются по поводу и без повода, слова эти таковы: «Тот не может уже иметь отцом Бога, кто не имеет матерью Церковь». То есть чаще это цитируется в варианте: «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец», вот если до такой максимальной четкости доведено ощущение, где вообще искать это единство, почему внутри вот этой самой матери-Церкви мы на протяжении всей ее истории видим только дробление и разделение?
В. Легойда
— Для этого есть разные объяснения этой проблемы, но я почему-то сейчас вспомнил свой разговор с одним мудрым священником несколько лет назад, когда что-то я так эмоционально ему говорил, но все сводилось тоже к такому похожему, только эмоционально окрашенному возгласу: «Почему?!» и он как-то так...
М. Борисова
— Есть еще такое: «Доколе?!»
В. Легойда
— Да. Спокойно мне ответил, не то чтобы спокойно, но со вздохом, но он сказал: «По-моему, вы упускаете такой фактор, как первородный грех». И вот, конечно, то что христианство, это важно сказать, потому что в других религиях другое восприятие и другие объяснения существующим проблемам, то что мы находимся и мы знаем, человечество в падшем состоянии — да, человечество, к которому пришел Христос, который именно во Христе Он восстановил вот это единство, существовавшее до грехопадения, но человеческая природа, она грехом повреждена и общество, и так далее, это все никуда не девается, поэтому глубинно, конечно, причина в этом, как христианин всегда скажет, что глубинной причиной несправедливости, войн и так далее является грех, глубинно, это первопричина, поэтому здесь мы без этого никак не объясним, и в Церкви, да, к сожалению, с самого начала были и разделения, ну если Павел тот же восклицает в Послании к Коринфянам, по-моему, первом о том, что «вы говорите: я Павлов, я Аполлосов» и так далее, значит это все было уже в I веке.
М. Борисова
— Таким образом как можно даже внутри Церкви достигнуть единства? Я почему так занудно повторяю этот вопрос — потому что сейчас на фоне политических событий даже Православная Церковь начинает дробиться очень быстро и это страшно.
В. Легойда
— Единства, как осуществления, добиться, видимо, нельзя иначе непонятно и, собственно, как будет возможен антихрист, как вот этот объединяющий без Христа, у того же Соловьева это тоже описано. Думаю, что единство, как ожидание, единство, как провозглашенная ценность и устремление, оно должно быть всегда в Церкви, поэтому мы бережем церковное единство, мы говорим о нем, но единства как реализации, конечно, добиться нельзя, это тоже надо понимать.
М. Борисова
— А что в вашем представлении единство во Христе, вот не как формула, а как личное ощущение? Я думаю, каждый христианин рано или поздно задумывается: а что же это такое?
В. Легойда
— Минимизация того, что если вспомнить название одного из произведений Ницше, не к ночи будет помянут — «Человеческое, слишком человеческое», у Ницше там свой смысл в этом, уж больно удачная в этом смысле формула, потому что, как сказал мне один замечательный священник, отвечая на вопрос, что может помешать человеческому спасению, он сказал: «Только одно — это человеческое „я“, раздутое до такой степени, что оно заслоняет Христа». И вот единство во Христе это как раз-так и есть какое-то общее устремление к Богу, в котором вот эти препятствия в виде человеческого, слишком человеческого, их мало очень, они минимизированы. Я понимаю, что это тоже общее размышление, но как это по-другому сказать, я затрудняюсь.
М. Борисова
— Но для меня лично понятно только одно: объединиться и чувствовать, что это объединение именно такое вот христианское и именно потому, что оно христианское получается только тогда, когда христианство не обязательно в условиях открытых гонений, но по крайней мере в некоем притеснении, когда оно внешне не приветствуется, когда оно находится как бы на обочине общественных процессов, вот тогда очень остро ощущается единство. Я просто это застала, я в этом побыла какое-то время в начале своей церковной жизни, я очень хорошо помню это ощущение, что любой христианин, независимо от конфессии, ты его встречал как брата, потому что нас было всех наперечет, мы все были видны и все воспринимали друг друга как в партизанском отряде, то есть если свои пришли, неважно, из другого «партизанского отряда» или «из центра» прислали, все равно это вот точно свои.
В. Легойда
— Я думаю, что и да, и нет на каком-то уровне, потому что была Русская Православная Церковь, была катакомбная Церковь, и там воспринимали они друг друга порой по-разному...
М. Борисова
— Вы знаете, я с вами сразу не соглашусь по одной причине: вот я всю жизнь хожу, вот у меня нательный крест, который сделал человек в кризисе своем каком-то, поиске, в какой-то момент он ушел как раз в катакомбную Церковь и был там даже епископом и достаточно в молодом возрасте умер, но я к тому, что это не мешает мне всю жизнь носить крест, сделанный его руками.
В. Легойда
— Я же не про это говорю, я говорю о том, что есть какое-то измерение этого, когда вот этого единства там не было, по факту не было, или вот это разделение Зарубежной Церкви, которое было в 2007 году преодолено историческим соединением.
М. Борисова
— Но приезжал же тот же владыка Василий Родзянко, приезжал же сюда, в Россию и к нему приходили и слушали его.
В. Легойда
-Да, поэтому я же не сказал «нет», я сказал: «и да, и нет», я сказал, что на каком-то уровне оно не ощущается, это разделение, а на каком-то оно, к сожалению, присутствует, опять же, там где есть человеческое, посмотрите, тот же Серафим Роуз, который вырос в лоне Зарубежной Церкви в США, но особенности США, а не только Зарубежной Церкви того времени, что там, просто там есть все и там много всего.
М. Борисова
— Как у нас сейчас.
В. Легойда
— Да, там не только куча протестантских деноминаций, там и православных юрисдикций со всего мира, и даже отношение отца Серафима, оно менялось на протяжении жизни к этому, и понимание того, что вот эти разделения, они подчас не содержат в себе какой-то высшей Божьей правды, такое у него мелькает, или боль по поводу этого.
М. Борисова
— Вы знаете, для меня очень интересная была находка в вашей «Парсуне» с Жаном- Франсуа Тири́, основателем таким, постоянным руководителем одной из культурных просветительских христианских площадок Москвы под названием «Покровские ворота», и он там на ваш вопрос, кто ваш любимый православный святой, ответил: «Доктор Гааз», то есть человек, который всю жизнь был католиком, и не причислен к лику святых и при этом ощущение католика Тири — он русский святой, это я к ощущению единства во Христе.
М. Борисова
— Владимир Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ проводит с нами сегодня этот «Светлый вечер», мы говорим о таких странных вещах, как историческая память. Кстати, у нас есть очень весомый повод порассуждать на эту тему именно этим летом, поскольку этим летом мы 18 июля будем праздновать 600-летие обретения мощей преподобного Сергия Радонежского. И вот на этом фоне как раз тут все: и единство во Христе, и историческая память сошлись в одной точке. Почему именно преподобный Сергий, почему так важно, почему так знаково?
В. Легойда
— Конечно, и не только потому, что его слова, которые мы часто вспоминаем, «о преодолении ненавистной розни мира сего», хочется уйти от каких-то фраз уже заезженных о собирании русских земель, о значении Лавры преподобного, но уходя от фраз, нельзя уйти от того, что это было сделано и что, наверное, когда мы говорим о самых известных и любимых русских святых, то понятно что преподобный Сергий, он совершенно очевидно всегда будет в этом числе, как бы мы его не сокращали, до двух, до трех, это все равно преподобный Серафим, преподобный Сергий, и это знаете как, греки называли, потом в Средневековье, там: «философ сказал» — и все понимали, что речь идет об Аристотеле, так очень часто, когда у нас говорят «преподобный» — понятно, что это...
М. Борисова
— Когда я начинала ходить в церковь, то говорили: «Ты в Лавру давно ездила?», подразумевалось только единственное место.
В. Легойда
— Да, также как преподобный, мы понимаем, что если мы не находимся пространственно ближе к одному из этих мест, то когда говорят «преподобный», понятно, что это речь либо про Сергия, либо про Серафима и это, конечно то, что естественным образом возникает. Хотя, может, не вполне по вопросу, но скажу что как раз здесь чего-то не хватает, меня все не отпускает эта мысль Аверинцева, которую мы прошлый раз вспоминали, что христианство приходит в мир как новость и вот это привыкание к христианству очень вредно, мне кажется, это касается вообще всего в нашей жизни, и вот здесь тоже чтобы это не превратилось в какую-то бытовую историю: «поедемте в Дивеево, там этим молоточком преподобного Серафима по спине постучат и все болезни пройдут», вот эта новизна, свежесть и непосредственность восприятия вот этого отношения к святому, она, конечно, очень важна и это вещь, в которой нет таких алгоритмов, как она достигается — наверное, прежде всего, конечно, через молитвенное обращение, но это некий, говоря в современных терминах — вызов для христианина, как вот эту связь ощутить, все связано, конечно, глубинно с молитвой, которое есть непростое, но центральное и важное для христианина делание, но тут я могу только теоретизировать, тут, как говорится, похвастаться нечем.
М. Борисова
— А у вас первое соприкосновение с Лаврой и вообще внутреннее общение с преподобным Сергием как произошло?
В. Легойда
— Я думаю что у меня все-таки соприкосновение с Лаврой произошло, (то есть не думаю, а знаю) оно произошло через знакомство со студентами семинарии и академии, то есть для меня Лавра открылась, и я знакомился с ней как прежде всего с местом, где находится Московская духовная семинария и академия, это 96-й, 97-й год, когда мы познакомились, подружились со своими сверстниками, которые тогда заканчивали эту академию, мы издавали «Фому», друзья наши издавали газету «Татьянин день» в МГУ, а в академии издавался журнал «Встреча», и вот мы все там плюс-минус одногодки, встречались, общались, и, конечно, ты приезжаешь — «Ну, пойдем сначала к преподобному», и ты понимаешь, что это тоже часть какого-то...ты идешь в храм, опять же, минуя очередь, поскольку тебя семинаристы проводят, тебе очень стыдно, а с другой стороны, стоять тоже как-то долго, хотя полезно очень постоять, наверное, и они, так ловко маневрируя в этой большой очереди, тебя проводят, ты преодолевая неловкость, в земном поклоне склоняешься, все это волнительно, трепетно, непонятно где-то до конца, но как-то все равно остается с тобой потом, ну и вокруг этого много всего происходило. Ну вот если так, на уровне эмоционально «флешбэковском» что-то такое приходит в голову.
М. Борисова
— Я просто вас слушаю, вспоминаю свое первое посещение Лавры: это был 84-й год, это был мой первый Великий пост, первое воскресенье первого в моей жизни Великого поста, мы с моей подругой только вот начинали ходить в церковь и для нас была сверхзадача делать все как положено в надежде что станет понятно зачем.
В. Легойда
— (смеется) Это хорошо, блестяще.
М. Борисова
— И мы по правилам готовились, рано утром побежали на электричку, был как раз такой Великий пост, который начался практически зимой, и когда мы приехали в Сергиев Посад, который тогда назывался Загорск, было абсолютно темно, такая зимняя ночь. Мы вместе с народом вышли из электрички и посмотрели, куда все идут с этой платформы, ну и решили, что все же куда-то туда идут, и мы за ними, нам не пришло в голову, что люди на работу идут. И пойдя за всеми, мы оказались как раз в каких-то улочках Посада, заваленных снегом, такая деревня-деревня, прохожих нет, идем мы куда непонятно, никакого монастыря не видно, потом какой-то дядька сжалился, сказал, что мы идем в другую сторону, мы стали выбираться туда, куда надо. В общем, пока мы дошли до ворот Лавры, оказалось, что уже время-то прилично, и потом мы долго стояли в очереди на исповедь в надвратный храм. Короче говоря, все время, которое нормальный человек стоит в храме, мы провели в этих поисках благодати, и вошли мы в трапезный храм, где шла служба, мы оказались последние, кто подошел к чаше, причем до этого нам почти рысью надо было пробежать уже весь трапезный храм, чтобы чашу не унесли, но мы причастились. Потом, когда уже служба закончилась, и мы вышли из храма, ну естественно, приподнятое такое эйфорическое состояние, мы вышли, и наконец мы поняли, куда нужно идти, чтобы попасть на станцию и, как многие помнят, кто там был, дорога идет по такому достаточно крутому подъему, и на этом крутом подъеме где-то посредине я обернулась и дальше произошло совершенно эмоционально трудно объяснимое нечто, потому что то что я увидела это не просто очень красивая картина, это представьте себе яркий зимний день с сияющим солнцем, с блистающими этими куполами и крестами, и было такое ощущение, что она как бы парит в каком-то мареве и меня это так потрясло, что я с середины этого холма этого спуска шла задом наперед, потому что я не могла себя заставить обернуться. Вот это мое первое знакомство с Лаврой преподобного Сергия.
В. Легойда
— Да, это красиво.
М. Борисова
— Просто это так у меня совпало, что эта картинка сама по себе была красивая, но я думаю что у многих вот это ощущение некоторого такого удара в солнечное сплетение присутствовало, причем трудно объяснимого или совсем необъяснимого, потому что мы достаточно темные были люди, мало начитанные и совершенно непросвещенные в церковной жизни и все наши ощущения, они чистые, то есть они независящие от нас, я думаю что все это ощущает человек благодаря присутствию преподобного Сергия, именно благодаря тому, что оно там есть, потому что все последующие разы, когда я попадала и попадаю в Лавру, я ощущаю, что я приехала к кому-то, не просто в некое место, а конкретно вот к конкретному человеку.
В. Легойда
— Я думаю что это очень точное ощущение, хотя ощущение, наверное, не может быть не точным, но мне это понятно и близко, ну и говорят, опять же: «к преподобному», но я думаю, что это и в Лавре, и у преподобного Серафима в Дивеево, и в Саровских местах оно какое-то очень естественным образом возникающее, что ты приехал к кому-то, я думаю что это действительно так, хотя это тоже вопрос того, что, может быть, у кого-то это и помимо воли происходит, но здесь это все равно волна, на которую надо настроиться, здесь нужно быть тем приемником, который был способен именно эту волну принять, как вообще мне кажется, это в вере так, это очень важно — настроиться на правильную волну, потому что иначе все бы были поголовно с одинаковыми ощущениями, но вы были все равно в толпе людей, которые шли на работу и вряд ли там чем-то еще любовались. И поэтому мне кажется, что как раз сегодня это самая большая задача, потому что нельзя превратить это в такой мертвый формализм, с одной стороны, а с другой стороны, нельзя выхолостить содержание в погоне за какой-то вот современной красивой картинкой, я вижу обе эти опасности и мне кажется, они обе присутствуют в нашей жизни. И вот я просто недавно смотрел, у нас в «Фоме» мне показали какой-то ролик фомовский, и я говорю: понимаете, он очень классно сделан, но мы же вроде ничего не продаем, там все красиво, но какой-то сплошной маркетинг, а где же, как сказал Гурболиков: «А миссия-то где?» И вот поэтому, мне кажется, как-то так.
М. Борисова
— Спасибо огромное за этот разговор, мне кажется что он ко времени и к месту получился. Владимир Романович Легойда, глава Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главный редактор журнала «Фома», профессор МГИМО был с нами сегодня в этот «Светлый вечер». С вами в студии была Марина Борисова, до свидания, до новых встреч.
В. Легойда
— Всего доброго.
«Христианин в современном обществе». Сергей Андрияка
У нас в гостях был народный художник России, ректор Академии акварели и изящных искусств Сергей Андрияка.
Наш гость рассказал о том, как и почему он решил пойти по стопам отца и стать художником, и какую роль в его жизни и творчестве играет вера. Также разговор шел о выставке акварельных работ нашего гостя, приуроченной к его 65-летию.
Ведущая: Кира Лаврентьева
Кира Лаврентьева
— Вечер воскресенья на Радио ВЕРА. Вновь приветствует вас. Здравствуйте, дорогие наши слушатели. Меня зовут Кира Лаврентьева. И, как всегда, в этом часе мы говорим с нашими гостями о христианине, о жизни христианина в светском обществе. И сегодня я рада вам представить нашего сегодняшнего гостя. У нас в гостях Сергей Николаевич Андрияка, народный художник Российской Федерации, основатель и художественный руководитель школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств, и еще много-много-много можно разного рассказывать о Сергее Николаевиче. Здравствуйте, Сергей Николаевич.
Сергей Андрияка
— . Здравствуйте.
Кира Лаврентьева
— Я очень рада вас видеть сегодня в этой студии. Мы поздравляем вас с вашим прошедшим юбилеем. Летом вам исполнилось 65 лет.
Сергей Андрияка
— Ну да.
Кира Лаврентьева
— И в честь этого сразу расскажу нашим дорогим слушателям. Открывается выставка 21 сентября на Пречистеньке-19, если не ошибаюсь, музейно-выставочном комплексе Российской Академии Художеств. 21 сентября она открывается и продлится до 29 октября. И там можно с вами пообщаться, но в избранные дни 30 сентября и 28 октября, я это еще раз повторю в течение сегодняшнего нашего разговора, в 12 часов два раза вы будете присутствовать на этой выставке, вы сможете пообщаться со всеми желающими, с теми, кто хочет прийти, так сказать, впитать дух.
Сергей Андрияка
— Да, да, и, собственно, люди могут и задать вопросы, потом я, наверное, проведу по возможности экскурсию по выставке с какими-то комментариями, рассказами, которые, собственно, имеют многие работы. Это интересно.
Кира Лаврентьева
— Сергей Николаевич, ну давайте сразу к делу перейдем, поговорим о вас. Не секрет, что мир изобразительного искусства, конечно, открыл вам ваш папа. Ну как-то вот...
Сергей Андрияка
— Конечно, нет, и я даже больше могу сказать. Что он, наверное, был моим главным учителем. При том, что я его не видел за работой. Так как-то случилось, что все-таки преподавательская деятельность у него отнимала большую часть времени, и если он и писал, то он писал урывками. В летний период, когда ездил с детьми на пленэр, на летнюю так называемую практику. Где была хоть какая-то возможность ну как-то вот пописать. Порадоваться этой природе, красоте и как-то ее изображать. Но, тем не менее, тем не менее, всё равно он был тем человеком, который определял, вот когда я только начинал рисовать, писать, он определял какой-то вектор. Все работы я ставил на пианино. Такое чёрное очень красивое, к сожалению, расстроенное, это «Mюльбах» дореволюционное, стояло. И на нём у меня, значит, обычно на таком чёрном фоне стояли мои работы. Работы, которые я успел сделать за текущий период. Вот он вечером приходил, и, конечно, уже был его определенный приговор, что ему нравилось, не нравилось. Как-то он меня поддерживал во многих вещах, которыми, ну, там, к примеру, работы по памяти он меня поддерживал, потому что официально такой программы не было в школе Суриковской.
Кира Лаврентьева
— Который был ректором.
Сергей Андрияка
— Он был не ректор, он был директор.
Кира Лаврентьева
— Директором Суриковской школы был ваш папа.
Сергей Андрияка
— Да, и он заслуженный художник России. У него так получилось, что он... Ну, в общем-то, пришел в эту школу работать с самого начала, с 1939 года, потом был перерыв, он ушел добровольцем на фронт. Пришел с фронта после войны, немножко работал в студии Грекова, потом опять пришёл в эту школу и до конца дней своих преподавал, и был последние 8-9 лет директором этой школы. То есть, в общем-то, у меня вся история школы, она была перед глазами. То, что касается и преподавания, и обучения, ну, всё это я видел. Всё это знал, и традиции школы тоже, конечно, впитались в меня очень основательно. Ну, а потом, конечно, он ушёл из жизни, когда я только поступил в Суриковский институт. И у меня жизнь резко изменилась, она поменялась, потому что я потерял того единственного, наверное, проводника. Педагога, проводника, который меня вёл по жизни, да, и его не стало. И у меня как-то такая растерянность появилась, я вообще ударился в разные какие-то даже странные направления. У меня там был экспрессионизм вообще. Ну, чем я только не пробовал заниматься. Потом меня увлекла Япония. Японское искусство, китайское искусство. Потом я от всего этого отошел, и у меня как-то был уже ориентир такой, видимо, меня как-то, знаете, как Господь ведет человека, вот Он меня вот как-то вел. Вел, вел, и привел к тому, что к 80-му году было решено на государственном уровне праздновать 600-летие Куликовской битвы. И всё, что было с этим связано, исторические разные лекции, мероприятия, выставки, поездки туда, это всё-всё-всё-всё организовывалось, всё это создавалось и как-то все реанимировалось. Но это меня очень сильно захватило. История, русская история на фоне духовных всех вопросов. Вот, и, ну, сейчас обычно говорят, вот, в советское время там все запрещалось, все, не разрешалось. Ничего подобного. У нас все было свободно, все, пожалуйста. В Суриковском институте были прекрасные поездки по древнерусским городам, по вообще нашим всем уникальным достопримечательностям. Музеям, которые показывались, двери открывались, хранились, мы это всё впитывали, смотрели, видели, наполнялись вот этой духовной культурой, которая была нам доступна на тот момент. Ну и, собственно говоря, чтение литературы тоже было свободное. То есть, не было проблем читать Библию или какие-то духовные книги, духовного содержания, все было абсолютно доступно и нормально. Ну и лекции были уникальные, которые проходили и по иконописи, и по святоотеческой литературе. В общем, было много всего интересного.
Кира Лаврентьева
— А вы к вере тогда пришли или раньше?
Сергей Андрияка — Ну, меня мама с детства водила, вообще-то, как только я родился. Но тогда только я как-то... Осознанности такой не было, и поэтому у меня так и случилось, что, когда отец мой ушел из жизни, наверное, это был такой первый удар. Хотя нет, первый удар был — это когда мой духовный отец, архимандрит Сергий, ушел из жизни. Это был тоже 1977 год. Они в один год ушли только. Архимандрит Сергий ушел на Рождество Христова прямо в храме.
Кира Лаврентьева
— Ничего себе.
Сергей Андрияка
— Как раз он... Я, к сожалению, на этой службе как раз не был. А отец ушел в конце мая этого же года. Это на меня, конечно, подействовало сильно. И тут еще как-то было много всяких смертей, поэтому меня жизнью потихонечку стало подвигать...
Кира Лаврентьева
— К вечности.
Сергей Андрияка
— К вечности, да. И, естественно, диплом я уже планировал на фоне, может быть, истории, но... Как выразить вечность, которую я ощущал во время отпевания, уже зная хорошо текст, зная глубоко содержание. Вот ты стоишь со свечой, ты понимаешь, что тебя не интересует, кто как стоит, кто чего там держит, у кого какое выражение лица. А самое главное остается то, что ты шагаешь в вечность, и ты уже с теми людьми, которые там. И ты с ними уже как-то в какой-то степени даже связан, ты чувствуешь свою связь, сопричастность с ними, свою любовь к ним. И именно этот момент, когда ты шагаешь в вечность, ты думаешь, а как же это выразить изобразительным искусством? Понятно, что это неизобразимо, это вообще неизобразимая вещь. Хотя она, наверное, чуть-чуть была изобразима. Была изобразима, я дошел в итоге до понимания пространства вот этого иконописного, что, собственно говоря, там, где другое совершенно пространство, нет времени, такое вот другое понимание, которое дано нам видеть в иконописи. В хорошей иконописи это всё. Ну и во время работы самой над самой вещью, ну, в общем, пришел уже... Это рациональное, конечно, понимание, но оно было продиктовано какими-то вот духовными этими поисками. Это изображение креста, потому что крест, получается, что вечность, она выражается как? Она, всё, что вертикальное, это является зримым восприятием человека. И когда мы выходим куда-то в поле, вообще в любое, мы видим только вертикали. Вообще, ну так устроен человек, он видит вертикаль. Поэтому иконы все вертикальные. Они не горизонтальные, они вертикальные. Вот, это зрительное пространство — вертикаль. Но по отношению к горизонтали, она не может быть сама по себе. Вот, и если это соединить, то получится крест от вечности. От вечности к этому изображению, к этому выводу я пришел уже под конец долгой-долгой работы на диплом.
Кира Лаврентьева
— Вечер воскресенья на Радио ВЕРА. Напоминаем, что у нас в гостях Сергей Андрияка, народный художник, основатель, художественный руководитель Школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств. Говорим мы как раз о пути христианина, о пути Сергея Николаевича в светском обществе. Но не только, наверное, в светском обществе, а вообще как-то вот о пути Сергея Николаевича в этой жизни. И знаете, я вот вас слушаю внимательно, и о чем думаю? Ведь не все дети священников, к примеру, да, становятся священниками. Не все дети композиторов становятся композиторами, не все дети художников становятся художниками, но и так можно долго продолжать. А если порой не по своему выбору становятся, то, к сожалению, всю жизнь так могут, я сейчас про художников, про композиторов, так и могут заниматься ремеслом, что может быть тоже неплохо. Ремеслом, срисовыванием, либо переигрыванием чужих произведений.
Сергей Андрияка
— Это неплохо. Это тоже хорошо.
Кира Лаврентьева
— И в этом мастерстве можно тоже добиться очень больших высот. И я ни в коем случае не умоляю ремесленного труда. Но, Сергей Николаевич, в вашем случае мы сейчас говорим, конечно, о вдыхании, вдыхании своего чего-то очень глубинного в творчество. И когда у вас это началось? Когда вы поняли, что вы не срисовываете и не пишете что-то уже так по готовому шаблону, а творите?
Сергей Андрияка
— Это вы знаете, вот такой классический пример, я его уже много раз приводил, может быть, даже не знаю для радиослушателей, которые меня знают, они, наверное, просто это уже слышали много раз. Ну, когда я ходил на подготовительные такие вот, классы, курсы для поступления в Суриковскую школу, я ходил не к своему отцу, а там были другие педагоги. И вот там был цветок, я, значит, писал этот цветок, с натуры там, всё внимательно. И зашёл отец, он зашёл, посмотрел, говорит: «Ты молодец, цветок у тебя очень красивый». Я каждый лепесточек пытался сделать, все. Очень добросовестно. Он говорит: «Но, твой цветок не пахнет».
Кира Лаврентьева
— Ого.
Сергей Андрияка — И вот это для меня был, конечно, такой приговор, шок. Что мне надо сделать, чтобы он пах? И вот я начал там что-то смывать, что-то размывать, что-то поправлять. Мне хотелось, чтобы он пах, а что сделать для этого? Я не знал, что сделать. И вот спустя какое-то время, он мне говорит: «Вот с того момента, когда ты это понял и начал это делать, вот началось искусство». Вот. Но это... потому что творчество — это вещь неосознанная. Она, по сути дела, не поддается такому абсолютно...
Кира Лаврентьева
— Регламенту.
Сергей Андрияка
— Регламенту и рациональному объяснению. И потом, конечно, в искусстве, во всем искусстве, в мировом искусстве, все движет вот эта духовная энергия. Она, по сути дела, у человека может быть сильная, может быть слабая, может быть положительная, может быть отрицательная. И она входит в произведения. Она у музыканта, им руководит во время исполнения тех или иных произведений. Это 100 процентов. Потому что вот сейчас этому не уделяют внимания. Ну, сегодня время, так скажем, Макдональдса такого. Всё безразлично, всё равно. А по-хорошему, ну, даже хорошее музыкальное произведение искусства, это не хорошая мелодия, а в первую очередь и самое главное, это исполнитель. Это кто исполняет.
Кира Лаврентьева
— Точно.
Сергей Андрияка
— Это сила исполнения. Поэтому я вот в своей жизни очень люблю музыку. К сожалению, я ей никогда не занимался. Ну, может, и «Мишка на ухо наступил» это тоже есть. Но самое главное, что я всегда собирал пластинки. Я занимался выдающимися исполнителями, меня они всегда интересовали. Это начало 20 века исполнители великие. Разные симфонические, вокальные. И любое произведение искусства, я это знаю по своим работам, оно живет самостоятельной жизнью от меры той вот этой духовной энергии, которая вложена в эти вещи.
Кира Лаврентьева
— Сергей Николаевич, в интервью Владимиру Легойде в программе «Парсуна» меня совершенно поразила одна вещь. Вы говорите о том, что, когда ты как художник, как творец. И в какой-то момент, естественно, в творческом процессе, это знакомо многим людям, которые творят. Ты понимаешь, что ничего не понимаешь, это я сейчас цитирую, ничего не можешь, и ничего не знаешь. Ты опускаешься на самое дно, и тебя поднимает с этого дна божественная сила. И ты начинаешь что-то делать, говорите вы, и вот тогда рождается что-то по-настоящему глубокое. Мы знаем, что у Сергея Рахманинова перед написанием второго концерта было совершенно дичайшее, чудовищное состояние в течение двух лет. Он в нём находился перед написанием вот этого его известного второго концерта Рахманинова, который мы все знаем. Меня это тогда поразило, когда я это читала. И тут я слышу что-то подобное у вас в программе.
Сергей Андрияка
— Это на самом деле так, это момент смирения определенного.
Кира Лаврентьева
— То есть это надо, получается?
Сергей Андрияка
— Абсолютно.
Кира Лаврентьева
— То есть это надо опуститься на это дно и самость свою убрать и родить что-то действительно великое.
Сергей Андрияка
— Но это, понимаете, это нужно, чтобы было по-настоящему. Это не то, что человек специально себя накрутил, вот я такой-сякой, нет. А это внутреннее ощущение полного своего бессилия, своего неумения, незнания, непонимания, что ты вот действительно себя уже опускаешь до самого низа. Это даёт высочайший результат. Потому что это уже не ты пишешь, не ты работаешь.
Кира Лаврентьева
— Но это очень больно.
Сергей Андрияка
— Нет, это не больно. Это не больно, это, знаете как, это необходимо. Это просто необходимо каждому, каждому человеку. Вот я даже такие примеры приведу, вот, знаете как, они, может быть, не совсем такие, но похожие. Вот если ты очень самоуверенно, ну, допустим, я провожу мастер-класс, да. Ты самоуверенно, что я сейчас сделаю вот это, я это умею, я это могу, всё... ты приходишь, и у тебя происходит сбой. Сбой. Может быть, это зритель не видит, но ты видишь, что у тебя произошёл сбой. Что ты делаешь плохо, ты делаешь не то, у тебя есть самоуверенность, ты это делаешь совершенно неправильно. А вот когда ты себя умоляешь, смиряешь и доводишь до какого состояния, что вот если Бог даст, это у тебя получится, если ты вот как-то вот... Тогда оно будет! И оно получается тогда просто необыкновенно правильно.
Кира Лаврентьева
— И ты уже не понимаешь, как это получилось.
Сергей Андрияка
— Да, а когда вот такие работы ты делаешь, я помню творческие работы, когда ты просто делаешь, делаешь. А потом ты включаешь как бы разум, смотришь: " А это что я делал, не я делал, когда делал, как делал? Смог бы я сейчас еще раз это сделать, наверное, нет«. Такие моменты тоже происходят.
Кира Лаврентьева
— А что влияет, по-вашему, на вот эту трансляцию художникам определенного духа? Ведь мы понимаем, что есть, например, Исаак Левитан, который не был воцерковленным человеком в общепринятом смысле. Который уже сейчас, как бы, нам известен этот смысл. Он нерегулярно, так назовем это, посещал храм. Но при этом его сюжеты можно назвать не то что религиозными, они духовные. Ты смотришь на его картины, понимаешь, что ты погружаешься в какую-то духовную жизнь. А есть художники, ну не будем называть имен, которые воспроизводят инфернальные какие-то ноты в своем творчестве. Они были, есть и, наверное, будут, и художники, и писатели, и режиссеры, и актёры. И абсолютно любой человек, видимо, может как-то рай нести в этот мир, а может нести не рай. А чего это зависит, Сергей Николаевич?
Сергей Андрияка
— Это, вы знаете, это зависит от внутреннего состояния человека.
Кира Лаврентьева
— От его направленности?
Сергей Андрияка
— Мы же тоже все прекрасно понимаем. Можно в храм ходить, но при этом...
Кира Лаврентьева
— Не быть там.
Сергей Андрияка
— Не быть там, да. Он как бы так, внешне будет. А бывает человек, может быть, и не часто он ходит, и, может быть, и редко. А, может быть, даже и у него душа такая, что, как у меня отец Сергий очень правильно говорил: «Весь мир храм для кого-то». Он тоже может быть. Ну, то есть, он его ощущает, он его чувствует. Это потому, что, наверное, Господь судит не по форме, а по содержанию, по сути. Поэтому это внутреннее состояние. Это внутреннее состояние человека. Это его... и потом есть вещи, с которыми человек родился. Вот это тоже нельзя скидывать со счетов. Это является... ну, он с этим родился. Вот у него очень сильная энергетика, очень сильный вот этот вот... этот сильный посыл. А у другого слабый посыл, ну ты с ним ничего не сделаешь, ничего нельзя с этим сделать. Это нельзя сказать, что это плохо. Но для, допустим, искусства это имеет большое значение. Но оно имеет значение как в положительном, так и в отрицательном смысле, потому что можно нести и отрицательный заряд, очень сильный заряд. Но у меня вот с Манежем тогда было, с пожаром Манежа, такая была история, очень такая тяжелая. Ну, я просто понятно, что я вот эту трагедию переживаю, рушится там крыша. У меня через несколько часов должны были перевезены быть там почти пять тысяч работ, и уже плакаты висят на фасаде, и один плакат там прогорает боковым огнем, а эти остались. И они сохранились как бы, они не сгорели. Но вот всё это вот, понимаете, вот это вот всё жуткое такое зрелище, вот это ужас такой, да, вот этого всего пожара, всего. Я не мог, реклама была везде сделана, всё вот, меня трясёт. И я понимаю, что я должен это написать не для того, чтобы... Это как какой-то пиар или что-то, а для того, чтобы просто освободиться от этой тяжести, которая во мне. Я вот должен написать, я должен высказаться и освободиться. Я эту вещь пишу, я ее пишу очень быстро. Она большая, довольно полутораметровая, но я ее пишу очень быстро. Пишу всё, и у меня как-то вся эта энергия уходит в работу. А работа тяжелая. Работа тяжелая. И вот когда она висела у нас в музейно-выставочном комплексе школы акварели, а смотрители мне говорят: " Вы знаете, возите ее по выставкам, где хотите, она не должна висеть здесь у нас, нам тяжело просто от этой работы «. Вот, понимаете, вот при всем притом. И притом там был такой случай, очень знаменательный случай был. Директор этого комплекса, Станислав Каракаш, после этой трагедии он ко мне пришел и говорит, ты знаешь, хочешь верь, хочешь не верь. У него там стоял сейф, огромный сейф. А над сейфом висела икона. Но температура в горящем здании была чудовищная. Там плавилось все. И он говорит, вот ты понимаешь, ты не поверишь, я открыл этот сейф, там пепел. А икона висит.
Кира Лаврентьева
— Вечер воскресенья на Радио ВЕРА продолжается. Еще раз здравствуйте, дорогие друзья. У нас в гостях сегодня Сергей Андрияка, народный художник Российской Федерации. Основатель и художественный руководитель Школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств. Также напоминаю вам, что мы сегодня поздравляем Сергея Николаевича с юбилеем.
Сергей Андрияка
— Спасибо.
Кира Лаврентьева
— И хотим поделиться с вами интересной информацией о том, что с 21 сентября в честь юбилея Сергея Николаевича открывается выставка по адресу Пречистенка, 19. В музейно-выставочном комплексе Российской академии художеств. Она продлится до 29 октября. Вы можете посетить её в любое удобное для вас время. И также два дня в течение всего этого периода на выставке будет присутствовать Сергей Николаевич. И если у вас есть какие-то вопросы, вы хотите с ним познакомиться, прийти, пообщаться, вы сможете это сделать 30 сентября и 28 октября в 12 часов. 30 сентября и 28 октября Сергей Николаевич будет вас ждать на Пречистенке, 19. И будет очень вам рад в этот день.
Сергей Андрияка
— Да, милости просим.
Кира Лаврентьева
— Да, Сергей Николаевич, ну, конечно, интереснейшие вещи вы рассказываете. Интереснейшие. И меня поражает тот факт, что в каком состоянии ты пишешь картину. Я помню историю, когда у вас с собакой такая довольно-таки трагичная история. С собакой такая была, да, трагическая была вещь тоже. Вы написали фактически такой красивый-то по факту очень пейзаж, красивый. Если человек не знает, да, он, наверное, так и не догадается. А на вашего друга он повлиял.
Сергей Андрияка
— Ну, это, вы знаете, это всё происходит в нашей жизни. Мы же люди. И, конечно, бывают какие-то очень сильные переживания, проблемы, трудности, которые ты не можешь ну, как-то, ну, наверное, более духовно пережить как-то спокойнее, к этому отнестись. И оно выливается у художника, у творческого человека вот в его изображения, в его искусстве, в его каких-то картинах. В музыкантах, в его исполнении, в музыке. Тоже никуда не денешься от этого, это совершенно понятно. И можно даже, знаете, как, вот не зная художника, идти по выставкам, ну, там, не знаю, в Третьяковку пойти, там можно просто проследить состояние души человека, состояние того или иного художника. Как вот он светлый, не светлый. Какие-то моменты, может быть вехи какие-то его жизни, потому что он тоже мог меняться внутри. Это тоже очень интересно. Это особая такая тема. И бывают художники одного времени, одного периода, одной эпохи. Вот даже, собственно, с одними традициями академическими. Но, оказывается, один более светлый по своему подходу, а другой так немножечко черноватенький, внутренне черноватенький. Эта черноватость, конечно, она вылезает. А с помощью энергии можно и, конечно, и вообще отрицательно очень сильно действовать на людей, как Сальвадор Дали действовал. Но это, получается, такая власть некая. Это уже демонизм такой, вот точно, сатанизм, который, конечно, он нес другой свет. Это свет такой потусторонний, нехороший свет, и он этот свет, конечно, культивировал очень сильно. Он действует, очень сильно действует. Сюрреализм очень сильно действует, особенно Дали. Он очень имеет большую энергетику, воздействие. Почему люди и не могут равнодушно пройти, равнодушно нельзя пройти, потому что это очень большого воздействия энергетика, но она разрушительна, она уничтожает человека.
Сергей Андрияка
— Я перед интервью пересматривала в интернете, пока что в интернете ваши картины, думала, что мне ближе, и поняла, что вот прям душа моя открывается, когда я смотрю на картины «Ипатьевская слобода», вот этот деревенский, совершенно зимний пейзаж, этот сюжет, вот потрясающие эти дома. Знаете, очень легко в интернете можно найти. Вот. И, знаете, Сергей Николаевич, ну у вас же еще и очень много других стилей, в которых вы работаете, других картин. Вот если вы хотите отдохнуть, вот к вам придут сейчас, скажут, Сергей Николаевич, отдыхайте, пишите вот то, что у вас душа пожелает, вам ближе всего, какой стиль письма?
Сергей Андрияка
— Ну, он не стиль. Вы знаете, просто на каждый период есть какие-то вещи, приоритетные какие-то сюжеты. Потому что я безумно люблю природу. Вот просто природу. Вот я на дачу собираюсь поехать и говорю жене: «Поедем любоваться красотой». И мы едем любоваться. Причем, красота, она может быть и дождливая, и солнечная, и зимняя, и летняя, и жаркая, и любая! Она всегда красота, это здорово! Но на сегодняшний день, конечно, мы сейчас приехали с Соловков, как-то соловецкая тема одолела меня. Понимаете, бывает такой момент, когда ты всё время об этом думаешь. Они у тебя прокручиваются, просто эти темы, которые ты должен написать, должен сделать, должен сделать. Вот ты не можешь их не сделать, потому что они всё время перед глазами, ты их, ну, значит, надо их сделать, надо воплотить в жизнь. Поэтому, ну, вот этим вот как-то вот я там. Соловецкий лес, конечно, потрясающий. Потрясающее там очень красивое море, красивая природа, богатейший край. Ну, он духовно богатейший. Он не внешне, там, конечно, много ягод, грибов, там это всего, это всего здорово, но самое главное, что там все пропитано духом, духовно пропитано. Дело здесь, конечно, во многом и в самом монастыре, в первую очередь, потому что он освящает как-то, и вообще это место, которое основано было монахами Зосимой, Савватием и Германом. Это, конечно, и монастырь сам, и ход служб, которые там проводятся, вот, настоятелем Владыкой Порфирием, с братией. Там, понимаете, не могут жить люди, ну, там, не знаю, карьеристы, плохие. Они просто там не могут жить. Там такие условия тяжелые, суровые, что в них остаются только люди, которые живут настоящей духовной жизнью. Они просто там не выживут. И для них смысла там жить нет никакого. Ну а что он там будет ждать? Что он там будет подвигаться по службе? Нет. Или он какие-то там приобретения получит материальные? Тоже нет. Но там этого ничего нет. Это просто вот есть, как говорится, какой-то вот островок духовной жизни. Такой уникальный островок, который вот мне он очень дорог, близок, и не только мне, а в общем-то сейчас его полюбила вся моя семья. С супругой мы сразу влюбились, но и дети, они постепенно, постепенно, они как-то, ну, та... Не сразу, потому что первый раз они маленькие были, видимо, они приехали, то говорили: «Мы больше сюда никогда не приедем».
Кира Лаврентьева
— Ну, потому что долго, тяжело, холодно.
Кира Лаврентьева
— Да, да, да. Ну и вообще там...
Кира Лаврентьева
— И раньше ехать было, наверное, не так-то просто.
Сергей Андрияка
— Ну там даже, знаете, как вот... Ну такой был смешной. Мы переживали, что гаджеты сегодня, ну, они, конечно, человека превращают так, ну, немножко, так если грубо говоря, дебилизирует его, делает его таким...
Кира Лаврентьева
— Роботом.
Сергей Андрияка
— Аутистом. Да. И дети, естественно, но они с этими гаджетами, особенно молодежь, они... Ну и жена, она подошла там на исповеди, сказала: «Я переживаю, что я все-таки, но им купила эти гаджеты, и вот такая история произошла, вот я виновата». На следующий день происходит такое событие, оно смешное с одной стороны, а с другой стороны очень показательное. На Соловках ты только подумал, и это происходит. Мы выходим на этюды, на море, а мои дети говорят: «Пап, мы будем эти ракушки собирать». А я говорю: «Я писать вот тут буду, в 20 метрах сидеть. Ну, вы подходите, когда вы там ракушки насобираете». И тут приходит прилив воды, заливает их все телефоны, и все в мгновение вырубается.
Кира Лаврентьева
— Класс! Знак некий, да, такой?
Сергей Андрияка
— Ну да, ну просто вот, ничего не говоря, вот все исполняется.
Кира Лаврентьева
— Поразительно. Поразительно. Но ведь вот это вот детское воображение, вот это детское воспитание вкуса, оно как происходит? Путём насмотренности некой?
Сергей Андрияка
— Когда нужно показывать, показывать, показывать. Ну конечно, конечно. В первую очередь, это, конечно, когда они всё видят. Но не всегда, не всегда вот слово, когда обычно говорят, личный пример является главным. Ну, они видели, как я с утра до ночи сижу, работаю. Конечно, они, может быть, в таком ритме не работают. Сейчас не работают в таком ритме. Но я-то, потому что этим живу. Ну, живу, ну, вот как, у меня отнять искусство, это как-то вот, ну, наверное, отрезать у меня самые главные органы мои все. Я не знаю как-то. Ну, невозможно это сделать. Вот. А, ну, они ещё, может быть, не живут этим в полной мере, но занимаются этим, учатся, работают. Ну, может быть, к ним это когда-нибудь и придёт, по-своему придёт. Потому что здесь, ну, насильно любить нельзя. Это тоже добровольная вещь. А я этим живу. Если мне не давать долго писать. Какие-то обстоятельства жизни мешают, день прошел, два, три, четыре, мне не дают писать, я становлюсь вообще раздражительным, но вот действовать на всё, вот на всё, мне очень плохо. Мне дали пописать, всё, я уже человек.
Кира Лаврентьева
— Воспрял.
Сергей Андрияка
— Да.
Кира Лаврентьева
— Сергей Николаевич, а вы примете со спокойствием, если ваши дети не пойдут по вашему пути?
Сергей Андрияка
— Спокойно. Но, они пошли уже.
Кира Лаврентьева
— Уже пошли.
Сергей Андрияка
— Уже пошли. Причем у меня вот дочка средняя Лиза, она сейчас прекрасно и преподает. Она в первом выпуске закончила академию. Прекрасно преподает. У нее дар преподавательский очень хороший. Делает выставки, творчески работает. Ну и, в общем, она как-то многое-многое сейчас понимает и по жизни, и по глубине своей вот такой жизненной. Вот, ну, она вот как-то... Ну, а я думаю, что вот Софья, она сейчас на дипломе, тоже все время работает, все время. Ну, ее надо немножко только направлять, чуть-чуть. Она все время работает, тоже вот искусство для нее очень важно, составляющая очень такая главная. Ну, а младшая тоже учится, но вот она еще не дошла до диплома, но уже об этом думает, и она так... Ну, у неё свои какие-то есть особенности, свои. Ну, вот сын не пошёл по этой стезе. Ну, я думаю, он не пошёл просто по той причине, что его в детстве там получилось так, что как-то не стимулировали его детское творчество. Когда он в школе учился, общеобразовательной. Потому что я это контролировать не мог. Вот, и там над ним смеялись, там, в общем, а так он и цвет очень красиво чувствовал, и все, если бы его с ним, его как-то поддерживали по-человечески, то, наверное, может быть, он бы тоже пошел по этому пути.
Кира Лаврентьева
— Вечер воскресенья, на Радио ВЕРА. Напоминаем, что у нас в гостях Сергей Андрияка, народный художник, основатель и художественный руководитель Школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств. Меня зовут Кира Лаврентьева. Сергей Николаевич, но ведь это такой серьезный, очень глубокий вопрос. Как человека раскрыть, как ребенка раскрыть. Вот вы вообще многодетный отец, и получается, что вы не только, да, трудитесь на поприще изобразительного искусства, преподавания, у вас есть своя собственная методика преподавания детям. Об этом уже были программы на Радио ВЕРА. Об этом можно, кстати говоря, рекомендую очень послушать. Это действительно интересно, это авторская методика, она придумана и разработана и вами. Но у вас есть ещё свои дети, которые выбиваются из вот этого вот, значит, ряда студентов, учеников, которые в школе, и это уже совсем другая история. Вот как это, Сергей Николаевич, как правильно-то с ними быть, с детьми. Чтобы не пропустить их, что ли, раскрыться им, как-то дать возможность?
Сергей Андрияка
— Ну, вы понимаете, они в первую очередь видят. Вот, понимаете, здесь, на мой взгляд, никакого насилия не должно быть. Учить с детства, вот в детстве у любого человека, у любого ребёнка, абсолютно у любого, есть потребность что-то делать руками. Плюс к этому у него есть тяга к музыке. У каждого ребенка. Он, там, кто-то хочет петь, кто-то хочет танцевать, кто-то хочет учиться на музыкальных инструментах играть. Но это потребность такая, внутренняя потребность. Вот он рождается, вот она есть. И такая же история с изобразительным искусством. Он хочет рисовать. Он просто берет и там что-то срисовывай, каля-маля какие-то делать. Ему хочется лепить из пластилина. Что-то делать, мастерить что-то. Девочкам вышивать что-то хочется. Это сродни изобразительному искусству. Вся вот это такая внутренняя потребность. И мне, кажется, просто родителям имеет смысл, несмотря на то что это может принести какие-то неудобства дома, это надо поддержать, всегда поддержать! Потому что у нас, как правило, дети, которые приходят учиться в школу, они, занимаются и музыкой, и иностранный язык, и танцами, и там еще чем-то. То есть у них большой спектр. Я это приветствую, не считаю, что нужно в обязательном порядке, чтобы ребёнок на начальном этапе уже был запрограммирован там, как профессионал. Да не нужно это, вообще не нужно. Это нужно ко всему иметь призвание. А призванных очень мало. Так же, как талантов, очень мало. Это единицы. Это определенное отклонение от нормы. Это... ну, там много очень всяких факторов, которые, наверное, должны сложиться, чтобы человек действительно стал высоким таким профессионалом. Чтобы он этим жил и давал действительно уникальные какие-то результаты. А для того, чтобы просто открыть мир для себя, красоты, ну, пожалуйста, это вот то, что тебе дано, то, с чем ты родился. Ты можешь попробовать рисовать, получить какие-то основы для себя. Ты можешь становиться кем хочешь, не знаю, врачом, педагогом, экономистом, кем угодно. Тебе это не повредит в жизни. Так же, как слышать хорошую музыку. Но её слышать хорошую музыку когда можно? После того, когда ты, ну, немножко тебя приобщат к музыке-то. Чуть-чуть хотя бы ты позанимаешься и тогда ты сможешь и слышать. Это классическая музыка будет не пустой звук вот это все нужно, а делать профессионала из них да ни в коем случае. Ни в коем случае. У меня был вот такой период, когда я поступал в Суриковскую школу, мама прятала мои кисточки, краски. Это был действительно период такой тяжелый, очень жесткий. Вот, она, видя, ну, жизнь моего отца, жизнь многих художников, которые проходили у нее на глазах, она не хотела, чтобы я шел в эту профессию. Ну и потом эта профессия, она такая вот, то ли пан, то ли пропал, то ли будет, то ли не будет, то ли что там будет, неизвестно. Вот. И она мне, тогда как-то сказала: «А ты готов идти до конца»? Вот идти до конца. Ну, это как, наверное, в монастырь человек уходит, вот он говорит, а я готов-то идти до конца? По-настоящему только. Я говорю: «Готов». Вот я иду до сего дня, до конца. Я с этого пути никогда не сворачивал, и не оглядывался. Но это не всегда может оценить маленький человечек. И бывает иногда что-то меняется. Ну, по-разному это всё. Это всё очень сложные вещи, которые... Бывает, что к человеку это приходит поздно. Вот, и он наверстывает упущенное, и он становится блестящим художником, потрясающим художником. Иногда, наоборот, это гаснет, почему-то гаснет, непонятно почему. Оно бывает такой всплеск, и всё в детстве, в юности, а потом всё уходит. Тоже такое бывает. Ну, тут нельзя ничего сказать, посоветовать трудно. Но то, что не надо мешать, если есть желание на начальном этапе этим заниматься, это безусловно. Это безусловно нужно, чтобы ребенок к этому приобщился. Потому что, понимаете, как только он начинает рисовать, вот просто, простые вещи, вот он там яблочко, там грушу, там еще что-то, ну вот простое, то, что вокруг него. Простой мир его, он перед ним открывается, он им любуется, он этому миру радуется, он на него смотрит другими глазами. Он открывается вообще, вот этот бесконечный красивый божественный мир. Это чудо, и это вот чудо, которое именно благодаря образованию оно дается человеку. И он — всё, вот он уже по-другому видит мир. Ему возвратился тот дар, удивительный дар, который, к сожалению, к сожалению, просто так не открывается. Только смотрение в музее или там ну да, можно конечно уже через музеи, через каких-то старых мастеров, через альбомы, картины. Но когда ты сам берешь это все, то у тебя это действительно раскрывается доподлинно. Да и мастеров ты смотришь по-другому, все ты смотришь по-другому, весь мир другой. Он весь мир другой. Вот, и это закладывается, конечно, в детстве, в основе своей.
Кира Лаврентьева
— Сергей Николаевич, а можно ли делать... У нас осталось совсем немножко времени, мне хотелось очень задать этот вопрос. А можно ли, когда ты уже верующий человек, когда ты много про себя понимаешь, когда ты понимаешь всё практически, про свои возможности в искусстве, можно ли жить не по воле Божьей. Можно ли творить не по воле Божьей? Написать что-то, и ты понимаешь, что это Богу не угодно. Я сейчас даже не беру в расчёт, знаете, какие-то совсем сюжеты непонятные. А вот ты вроде ничего, хорошую картину написал, а понимаешь, что она не нужна. Или сделал что-то, что-то руками такое изобразительное, а понимаешь, что, может и не надо было это делать. Это вот эта градация, она как определяется? Ну как градация?
Сергей Андрияка
— Ну понимаете, если вы уже задали вопрос такой и обозначили, что это не по воле. Вот и ответ, собственно, мы же должны стремиться к исполнению воли Божьей, а не к самости своей.
Кира Лаврентьева
— Давайте я по-другому спрошу. А у вас есть ощущение вот этого вообще? Бывало ли у вас такое, что ты что-то написал, а понимаешь, что-то странное?
Сергей Андрияка
— Конечно. Так очень много мы делаем. Мы в своей жизни слишком много делаем того, чего не является по воле Божьей, к сожалению. Ну, поэтому всегда ставишь под сомнение то, что ты делаешь, то, что ты сделал, то, что ты хочешь сделать. Вопросы возникают. Ну, к сожалению.
Кира Лаврентьева
— Давайте напомним нашим дорогим слушателям, что 21 сентября в честь 65-летия Народного художника Российской Федерации Сергея Николаевича Андрияки открывается выставка по адресу Пречистенка,19. В Музейно-выставочном комплексе РАХ. Продлится она до 29 октября, то есть практически полтора месяца будет возможность посетить выставку, посмотреть экспозицию. И, в общем, насладиться творчеством Сергея Николаевича. И также будут два дня, когда Сергей Николаевич будет там. Можно прийти, познакомиться, пообщаться, задать какие-то вопросы. Это будет 30 сентября, дорогие друзья, запоминаем, 30 сентября и 28 октября. В 12 часов 30 сентября и 28 октября тоже в 12 часов Сергей Николаевич будет вас там ждать. Так что настоятельно рекомендуем посетить выставку. А Сергей Николаевич, Вас благодарю от души за прекрасный разговор, за прекрасный час, незаметно пролетел совершенно.
Сергей Андрияка
— Ну, о многих вопросах можно говорить, потому что слишком много тем.
Кира Лаврентьева
— Бесконечно. О многих можно говорить бесконечно.
Сергей Андрияка
— И они касаются и творчества, и, наверное, не только творчества, и самой жизни.
Кира Лаврентьева
— Так и есть. Огромное спасибо, дорогие друзья. Мы напоминаем вам, что у нас в гостях был Сергей Андрияка, народный художник Российской Федерации, основатель и художественный руководитель Школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств. Меня зовут Кира Лаврентьева. Мы прощаемся с вами до следующего воскресенья.
Сергей Андрияка
— Спасибо.
Все выпуски программы: Вечер Воскресенья
«Если крестник стал атеистом...» Прот. Алексей Батаногов, Анна Сапрыкина, Наталья Разувакина
В этом выпуске настоятель храма святого равноапостольного князя Владимира в Новогиреево протоиерей Алексей Батаногов, кандидат педагогических наук, мама семи детей Анна Сапрыкина и поэт, журналист Наталья Разувакина размышляли над тем, какова роль крестных, как правильно строить отношения с крестниками и что делать, если крестник становится атеистом.
Альберт Лиханов. «Солнечное затмение»
Писатель Альберт Лиханов в особом представлении, пожалуй, не нуждается. Один из самых известных прозаиков 20-21 века, лауреат стольких литературных премий — отечественных, зарубежных и международных — что перечислять их можно очень долго, Лиханов считается мастером подростковой литературы. Но пишет он так, что его книги с упоением читает и старшее поколение. Не только для того, чтобы лучше понять внутренний мир и переживания своих взрослеющих детей. Но и чтобы разобраться в собственной душе. Ведь вопросы, которые затрагивает писатель в произведениях часто лежат именно в духовной плоскости. Тонкий, нравственный и мировоззренческий поиск совершают герои повести Альберта Лиханова «Солнечное затмение».
Фёдор и Лена живут по соседству на тихой окраине большого города. Фёдор целыми днями пропадает на голубятне — лишь бы не быть дома, не видеть, как приходит в подпитии отец, как плачет измученная мать. Лена весь день проводит у открытого окна. Она не может ходить. Почти всю жизнь провела в интернате для инвалидов. А теперь родители забрали её домой, и Лена не знает, как свыкнуться с новой, незнакомой жизнью. Однажды через окно Фёдор и Лена замечают друг друга. Знакомятся. Между ними вспыхивает первое робкое, светлое юношеское чувство. Но вокруг слишком много препятствий, проблем и тревог. Смогут ли подростки выдержать совсем не детские испытания, которые поджидают их на пути?
Историю любви Фёдора и Лены Альберт Лиханов рассказывает по-особенному. Без лишних романтических ноток, без душераздирающей слезливости. Как писали критики, повесть «Солнечное затмение» — не о том, как здоровый юноша подарил любовь искалеченной девушке. Это повесть о духовной силе и мощи человека, о том, как прекрасное, нравственное начало в нём способно преодолеть всякое зло. А зла вокруг героев достаточно. И пагубное пристрастие Фединого отца, и серьёзные проблемы на работе у его матери. И трагическая гибель подруги Лены в интернате. Молодые люди проходят через испытания, которые, возможно, сломали бы многих взрослых. Но Фёдор и Лена не сдаются. В одном из эпизодов повести они наблюдают солнечное затмение. В какой-то момент светило полностью темнеет. Но уже в следующую минуту его лучи снова сияют. Глядя на это, Лена говорит: «Все беды — это солнечные затмения, а жизнь — само Солнце». Знакомство с Фёдором открывает ей новые переживания. И отнюдь не только романтические. Лена остро начинает чувствовать чужую беду. Сосредоточенная прежде только на себе, теперь она стремится помочь другим. Как пишет Альберт Лиханов,: «Бесконечно доброй — единственно такой! — желала она быть. Везде, всегда, со всеми». Фёдор жалеет своего непутёвого отца. И верит, что всё ещё можно исправить. До блеска отмывает неухоженную квартиру. Ставит в вазу цветы. «Вон небо какое глубокое, тополя шумят листьями, голуби воркуют, люди идут, — как же вокруг хорошо и ясно, так неужели же в ясности этой нельзя ясно и жить, радоваться вместе, любить, счастливыми быть?» — размышляет юноша. Собственно говоря, именно на этот вопрос и пытается ответить в своей повести «Солнечное затмение» сам автор.
В интервью газете «Литературная Россия» Альберт Лиханов говорил, что своим произведением хотел бы побудить читателей быть стойкими в трудных жизненных ситуациях. Сострадание может победить равнодушие, а любовь — преодолеть безысходность, — уверен писатель. Именно поэтому повесть Альберта Лиханова «Солнечное затмение» стоит обязательно прочитать.
Все выпуски программы Литературный навигатор