В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького, поэт, главный редактор электронного журнала «Правчтение» Сергей Арутюнов.
Разговор шел о личности, жизни и религиозных поисках в творчестве поэта Серебряного века Иннокентия Анненского. Наш гость рассказал, как в творчестве поэта отразилась история и культура России конца XIX – начала XX века.
Ведущий: Дмитрий Володихин
Д. Володихин
— Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Сегодня мы вспоминаем об одном из величайших поэтов Серебряного века в литературе России — это Иннокентий Анненский. И, понимаете, бывает случай, когда разговариваешь с великим знатоком литературы, он после того, как произнесена фамилия, сейчас же начинает тебе читать одно стихотворение за другим, но большинство из нас не таково. Поэтому на Иннокентия Анненского, скажем так, массовая память историческая литературная откликается ну, может быть, буквально несколькими строчками. И я буду постепенно, по мере передачи, эти строчки озвучивать. Ну вот первая из них, а принадлежит она не самому Иннокентию Анненскому, а другому поэту эпохи Серебряного века, Николаю Степановичу Гумилеву, и звучит она так: Иннокентий Анненский последний из царскосельских лебедей, — прекрасный образ. И для того, чтобы понять, почему Иннокентий Анненский был последним из царскосельских лебедей, мы пригласили к нам сегодня в студию замечательного поэта и главного редактора журнала «Правчтение» электронного, Сергея Сергеевича Арутюнова. Здравствуйте.
С. Арутюнов
— Здравствуйте.
Д. Володихин
— Ну что ж, теперь, традиционно, своего рода визитная карточка Иннокентия Анненского — буквально в трех-четырех фразах то, что должно возникать в сознании наших радиослушателей, когда речь зашла об Иннокентии Анненском, но помимо тех строк, которые еще сегодня будут озвучены.
С. Арутюнов
— Иннокентий Федорович — это человек, которого можно отождествить, наверное, сразу с тремя значимыми фигурами, например, французской поэзии — это и наш Бодлер, это и наш Верлен, и это наш Верхарн отчасти. Это те люди, которые вообще вот в новейшей мировой классике сделали ну все для того, чтобы показать весь диапазон метаний человеческой натуры, уже в ее каком-то окультуренном состоянии, скажем так. Это люди предельных страстей, но не площадных, не базарных, это люди внутреннего томления невиданного накала. И вот таков Анненский — единый праотец, предтеча и Александра Александровича Блока, и Николая Степановича Гумилева, и во многом, в очень во многом, наверное, Георгия Иванова, и Ходасевича, и вообще тем, что мы называем парижский нотой.
Д. Володихин
— Ну что ж, я бы согласился насчет Верхарна и Верлена. Насчет Бодлера — не знаю, заходил ли так далеко диапазон метаний души Иннокентия Анненского в его стихотворном творчестве, как заходил он у Бодлера в его «Цветах зла». Но не будем пытаться измерить этот диапазон, потому что нет той шкалы, которой можно его измерить. Начнем с азов. Иннокентий Анненский прославился как поэт очень поздно для себя, это человек, который даже не в зрелом возрасте, а уже в возрасте, можно сказать, увядания сделался крупным явлением русской литературы, да и русской культуры в целом.
С. Арутюнов
— Он прятался за античность долгие годы и занимался, собственно, да, стихотворством, но каким — он занимался Эврипидом или Еврипидом, как у нас принято говорить, так долго, что перевел практически его всего. Он, разумеется, не мог затронуть только одного Еврипида и, значит, распространялся и туда, и сюда, и весь как будто был пропитан античностью, но в стихах-то этого мы не видим, в его оригинальных.
Д. Володихин
— Но это в стихах. Есть еще и обыденная жизнь. Из какой семьи он вырос и как далеко поднялся? Насколько я помню, он шел по стезе народного образования и оказался в конце судьбы своей, что называется, в чинах.
С. Арутюнов
— Ну да, если можно так сказать. Видите ли, это семья чиновника, благородного человека, замечательного и, видимо, очень любящего свою семью. Он рождается, его сын, Иннокентий, в Омске, где он служит, его отец. И все первые годы идет вроде бы неплохо — ну Сибирь, ну холода, ну сопутствующие, да, это начальник отделения главного управлении Западной Сибири. То есть это ведомство, министерство, как вот у нас сейчас есть министерство по делам Дальнего Востока, так вот это управление Западной Сибири — это начальствующее ведомство по поставкам, по северному завозу, по образованию, если хотите — то есть все, это министерство. И вот трагедия случается позже, почему и Иннокентий Федорович так ранен. Их переводят в Петербург назад из этой Сибири.
Д. Володихин
— Насколько я понимаю, отец оказался слишком честным для чиновной среды, у которой там была своя, скажем так, система.
С. Арутюнов
— Еще сложнее. А жизнь в Петербурге (даже при том жалованье, которое платили отцу великого поэта) оказалась дорога, то есть просто было дорого жить: дорого снимать этот дом, дорого нанимать прислугу, вообще все дорого. И тогда почти отчаявшийся человек начинает потихоньку втягиваться какими-то не очень чистоплотными людьми в коммерческие сделки, то есть вкладывать свои деньги в какие-то предприятия (предприятия — я имею в виду не конкретные фабрики и заводы, а предприятие как дело) и прогорает.
Д. Володихин
— Еще раз, иными словами, на чиновной среде он бы не принят сибирским чиновничеством как слишком порядочный человек, в Петербурге он, наоборот, надеялся на чужую порядочность, отец Иннокентия Анненского, и на этом прогорел...
С. Арутюнов
— Прогорел и с «волчьим билетом» был... да он просто умер после этого.
Д. Володихин
— Ну что же, остается мальчик, которому надо получать образование, встать на ноги и вообще стать кем-то.
С. Арутюнов
— Я напомню, дата рождения — это 1855 год — это за шесть лет до освобождения крестьян. И только в 20 лет Иннокентий поступает в университет. Учится он там, честно говоря, долго. Ну долго. Потому что ну там это историко-филологический факультет Петербургского университета, и служит там преподавателем древних языков и русской словесности в такой, знаете, примыкающей к университету, очень такой, в общем, кадры поставлялись в гимназию Гуревича. Нормально развивается его чиновничья карьера, он, например, становится статским советником, когда ему становится 32 года — то есть это очень хороший результат. Статский советник — это я не помню, как точно в табели о рангах, но это соответствует военному чину, по-моему, то ли подполковник, то ли около того. Тайный советник — это уже генерал.
Д. Володихин
— Ну а скажем так, это нормальный уровень для человека, который растет не на войне, не в гвардии, а повторяю, в системе народного просвещения.
С. Арутюнов
— Да. И тут случается такой эпизод очень интересный. Значит, Иннокентия Анненского, уже, в общем, как-то зарекомендовавшего себя, отсылают в Киев, значит, тоже преподавать, тоже директорствовать — гимназия Галагана. Откуда он высылаем — это, я напомню, Российская империя, — за антиукраинские настроения, обратно в Россию. Это очень интересная история. Сохранились документы об этом, что то есть ему как-то очень, видимо, украинская культура, которая, видимо, начала там как-то подавать голос в XIX столетии...
Д. Володихин
— Бурлить.
С. Арутюнов
— Да, бурлить, там, значит, видимо, какие-то настроения были очень украинские. И он как-то, видимо, с какой-то обычной холодностью сказал, да, в общем, может быть, он сказал так, что да полно вам.
Д. Володихин
— Это неинтересно.
С. Арутюнов
— Да, это не совсем то, чем я мог возгореться. А, видимо, его как-то ну к себе в сторонники вербовали, вот как бы античник.
Д. Володихин
— Ну что ж, тот случай, когда север полезен для поэта, и он вновь отправляется на север.
С. Арутюнов
— Да. Это 8-я Санкт-Петербургская гимназия, служит он там всего-навсего три года и потом все-таки он разворачивается к этому своему Царскому Селу.
Д. Володихин
— Итак, когда он попадает в Царское Село?
С. Арутюнов
— В 96-м году.
Д. Володихин
— Он дважды возглавлял гимназию, он был инспектором народных училищ какое-то время.
С. Арутюнов
— Да.
Д. Володихин
— Он фактически уже продвигается в своем движении по чиновничьей лестнице до генеральского положения и в Царском Селе он его займет, хотя называется это мирно.
С. Арутюнов
— Ну значит, он действительно директор мужской Царскосельской гимназии, которая, подпитываемая многими токами из самого, наверное, святого для, наверное, и просвещения, и нашей поэзии времени. Это не просто пушкинские места, это то самое место, откуда, в общем, произрастают огромное количество людей, которые составили славу России в XIX веке, это место высочайшего духовного напряжения. Ну это практически аналог такого светского храма — парки Царского Села, эти повороты, эти аллеи, они все освящены традицией настолько многолетней, что это становится для уже, в общем, человека, поездившего по стране, повидавшего людей, святыней. И вот этот тон — наиболее высокий, наиболее трагически в его стихах, наверное, запечатлевается как эталонный. То есть эталонный Анненский — это не Анненский периода там, скажем, киевского краткого, и это даже не Анненский периода петербуржского, это Анненский — директор мужской Царскосельской гимназии, это Анненский Царского Села.
Д. Володихин
— Иннокентий Федорович проведет там, если память мне не изменяет, 13 лет и поднимется даже еще выше, чем глава Царскосельской гимназии.
С. Арутюнов
— Да. Это, значит, сложный очень период, я напомню, для страны. Вот в пятом-шестом году была так называемая первая русская революция, то есть просто вот волнения, с жертвами — помните нашу Красную Пресню, помните вот эту петербуржскую демонстрацию, да, которая кончилась кровью? И в гимназии, несмотря на то что там, казалось бы, малолетние мальчишки, поднялись вот эти самые революционные настроения. За слишком мягкое обращение с этими оторвами, с этими такими, значит, пострелятами он был с этой должности удален. Но удален очень хитро: он сделался в Петербурге окружным инспектором, и уже с этой должности, он на этой должности оставался до самой смерти.
Д. Володихин
— То есть, иными словами: у человека великолепное образование, он филолог до мозга костей, причем филолог строгий, классический, великолепно знающий древние языки. Но его, так сказать, профессиональный хлеб — это был греческий.
С. Арутюнов
— Да.
Д. Володихин
— Работающий как переводчик блистательно. Отличный учитель, хороший администратор, который постепенно спокойно растет в своем положении выше и выше. И если бы не его поэтическое творчество, мы бы и знать не знали, что душа его полна сомнений, колебаний или, как вы сказали, высокого накала страстей и томления духа. Ну прежде, чем перейти к этой стороне жизни Иннокентия Федоровича, пожалуй, правильно будет послушать романс «Утро туманное». Создал его Абаза на царскосельской даче.
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели. Это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Наш сегодняшний гость Сергей Сергеевич Арутюнов, замечательный поэт, главный редактор электронного журнала «Правчтение» и человек, который сегодня просвещает нас относительно жизни и творчества Иннокентия Анненского. Ну что ж, мы переходим к другой стороне жизни этого человека, к другой стороне его личности. В сущности, Иннокентий Анненский начал писать довольно поздно, и очень долго, ну скажем так, не афишировал этого своего занятия, оно казалось ему, может быть, для его облика солидного человека тех времен избыточным. Однако впоследствии он прославился. И вот еще одно словосочетание, которое всплывает в голове в связи с именем Иннокентия Анненского — «Кипарисовый ларец».
С. Арутюнов
— «Кипарисовый ларец», и «Тихие песни», и «Складни» так называемые — вот множество вещей и, главное, строк всплывает, и все это не зря. Потому что есть люди вообще в русской поэзии, слава Богу, что они есть, которые являются действительно поворотными, ключевыми элементами поэтики, которая ими основана.
Д. Володихин
— Ну прежде всего когда появились циклы, которые мы назвали?
С. Арутюнов
— Ну, значит, «Тихие песни» это нечто, предшествующее «Кипарисовому ларцу», а сам «Ларец» это такая, в общем, довольно вещь, которая понимаете, она синтетическая.
Д. Володихин
— Первые экзистенциалисты появились на христианской почве. Это уже впоследствии наиболее знаменитые фигуры — тот же Камю, тот же Сартр отошли от христианства. А в первые десятилетия XX века и до того, в XIX веке, все было не так.
С. Арутюнов
— Конечно. Это именно люди христианской культуры, но которые обнаружили в XX веке, в связи с его ну почти людоедской сущностью, очень страшную вещь: они подумали, что все эти прежние отношения с Создателем — это плод какой-то, значит, вот человеческой такой страсти по Нему. И на самом деле, может быть, они обнаружили, что, как это принято было еще у деистов или теистов XVIII века, Создатель, создав мир, медленно отходит от него, то есть как от часов, которые Он завел когда-то Своей Божественной рукой.
Д. Володихин
— Ну это, понятно, с их точки зрения.
С. Арутюнов
— Да, с их точки зрения. И Он словно был улетучивается из мира, и взамен Его приходит вовсе не князь мира сего, а какой-то смертельный холод пространства. И человек чувствует себя больше не укрытым вот этим белоснежным крылом творения, а открытым каким-то страшным безднам, что он, ему холодно постоянно. И вот в этом холоде метафизическом ему нужно испытывать себя, и в ситуациях предельных в экзистенциализме это выглядит как мука. Вот почему Анненский, предвосхитивший вот эту эстетику одним собой, в общем, одним вот этим бьющимся сердцем, горячо бьющимся, то есть вот он таков.
Д. Володихин
— То есть иными словами, в «Тихих песнях», потом в «Кипарисовом ларце» мы видим у Анненского дух не то чтобы отчаяния, а мучения оттого, что он сделать прыжок веры, погрузиться вновь в веру, в Бога не способен, а мир, оставшийся вне Бога, не дает ему никаких высоких смыслов, которым он бы мог посвятить себя, посвятить свое служение.
С. Арутюнов
— Вот в письме к Богданович, кстати говоря, его там задушевной такой вот подруге, он пишет: «Искать Бога...» Фонтанка, 83 — это адрес одно из таких вот скажем кружков, где собирались там.
Д. Володихин
— Салон.
С. Арутюнов
— Да, салон петербуржский — Фонтанка 83. «Срывать аплодисменты на Боге, на совести, искать Бога по пятницам — какой цинизм», — пишет он. И здесь мы видим всю открытость его веры, его совершенно искреннее какое-то неприятие вот этого мира, то есть истинно христианское неприятие. Он также с негодованием отстранился от веры своих, в общем, современников, друзей, же был близко дружил с народниками и их веры не принял и так далее.
Д. Володихин
— Ну там скорее не столько веры, сколько поиски правды, справедливости,
С. Арутюнов
— Да, да, он верил в одно — в человека, в одиночество человеческой души, которую он идентифицировал, как и, наверное, через сто лет после него один из замечательных русских поэтов, да, он идентифицировал ее с куклой. Это стихотворение «То было на Валлен-Коски» отпечаталось во мне прямо...
Д. Володихин
— Ну, может быть, что-то из него воспроизвести?
С. Арутюнов
— Да, я прочту, конечно, несколько строф, оно несколько такое длинноватое. Но вот, послушайте сами:
То было на Валлен-Коски
(речь идет о Финской местности, пограничной с Петербургом, отсюда такое странное название)
Шел дождик из дымных туч,
И желтые мокрые доски
Сбегали с печальных круч.
Мы с ночи холодной зевали,
И слезы просились из глаз;
В утеху нам куклу бросали
В то утро в четвертый раз.
Разбухшая кукла ныряла
Послушно в седой водопад,
И долго кружилась сначала,
Все будто рвалася назад.
Но даром лизала пена
Суставы прижатых рук, —
Спасенье ее неизменно
Для новых и новых мук.
Речь идет о развлечении для господ — знаете, как с Ниагары порой кидают какой-то плотик там, да, какие-то фигуры набитые, то же самое вот в этом водопаде происходит с куклой. Вспомним Некрасова, помните, он идентифицировал музу свою с женщиной, которую секли на Сенной. Помните это его стихотворение: сказал я музе: взгляни, сестра твоя родная, да? Здесь душа человеческая уже просто кукла вот эта тряпичная, в рост человеческий, которую швыряют с этого водопада. И для чего же ее спасают (она же привязана веревкой) — для новых и новых мук. Вот это принципиальнейшая позиция Иннокентия Федоровича. Жизнь представляется ему какой-то странной разъезженной, ухабистой дорогой, которая почти бессмысленна. Потому что вот этого благодатного следа Творца он, несмотря на всю свою успешную карьеру, израненной душой не ощущает, то есть перестает ощущать.
Д. Володихин
— Ну то есть в сущности значительная часть его поэзии — это плач по пути к Богу, который для него утрачен. И найти этот путь, вернуть его Иннокентий Федорович не может, но хотя бы, в отличие от огромного количества современников, понимает, что этот путь существует.
С. Арутюнов
— Да. С какой-то горькой жалостью он припоминает библейские сюжеты, они порой сквозят в его поэтике, хотя кажутся какими-то, ну пусть не навязанными, но он припоминает, что было так. А было следующим образом. Я сейчас вот силюсь найти замечательное стихотворение, которое готов был привести, но я наметил так много стихов, что все их, конечно же, не прочесть. Упоминание Христа несколько раз встречается в его наследии. А можно еще одно?
Д. Володихин
— Давайте, давайте. Это как раз будет очень уместно. Мы говорим о поэте, но говорить о поэте без его стихов совершенно бессмысленно.
С. Арутюнов
— Это то, что я не могу не прочесть просто вот во всей полноте. Это называется «Старая усадьба». Его надо особенно читать.
Сердце дома. Сердце радо. А чему?
Тени дома? Тени сада? Не пойму.
Сад старинный, всё осины — тощи, страх!
Дом — руины... Тины, тины что в прудах...
Что утрат-то!.. Брат на брата... Что обид!..
Прах и гнилость... Накренилось... А стоит...
Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?
Мертвой нищей логовище без печей...
Ну как встанет, ну как глянет из окна:
«Взять не можешь, а тревожишь, старина!
Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!
Любит древних, любит давних ворошить...
Не сфальшивишь, так иди уж: у меня
Не в окошке, так из кошки два огня.
Дам и брашна — волчьих ягод, белены...
Только страшно — месяц за год у луны...
Столько вышек, столько лестниц — двери нет...
Встанет месяц, глянет месяц — где твой след?..»
Тсс... ни слова... даль былого — но сквозь дым
Мутно зрима... Мимо... мимо... И к живым!
Иль истомы сердцу надо моему?
Тени дома? Шума сада?.. Не пойму...
Почти Фет, правда ведь, да? Усадебная такая лирика. А слышится что?
Д. Володихин
— Ну вот Фет — это в значительной степени ностальгия и в какой-то степени идеализация, но во всяком случае романтизация усадеб, их быта, старой нашей дворянской старины — времени екатерининских, времен александровских.
С. Арутюнов
— Да.
Д. Володихин
— А здесь, понимаете, чувство совершенно иное. Он тыкается в то, что сердцу дорого, и понять не может, а что, собственно, дорого? Он начинает это по частичке разбирать и ничего кроме пустоты, мрака и теней не обнаруживает.
С. Арутюнов
— Отчуждение — вот это, наверное, специальный даже термин: отчуждение. Это ведь родина, он ведь должен ощущать какие-то страсти, но страсти гаснут, утихают. Почему? Вот он в «Киевских пещерах» — можно еще, да?
Д. Володихин
— Давайте.
С. Арутюнов
— «Киевские пещеры». Я напомню, что это такое:
Тают зеленые свечи,
Тускло мерцает кадило,
Что-то по самые плечи
В землю сейчас уходило,
Чьи-то беззвучно уста
Молят дыханья у плит,
Кто-то, нагнувшись, «с креста»
Желтой водой их поит...
«Скоро ль?» — Терпение, скоро...
Звоном наполнились уши,
А чернота коридора
Все безответней и глуше...
Нет, не хочу, не хочу!
Как? Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу?
Тише... Ты должен идти...
Д. Володихин
— Ну что ж, скажем так, от благостных сочинений паломников это отличается самым решительным образом.
С. Арутюнов
— Противоположным. «Киевские пещеры» — вот это посещение Киево-Печерской Лавры и ее подземелий, да, где, в общем, благодатные мощи, да, монахов, великих подвижников лежат, видится ему путем во тьму, не к свету.
Д. Володихин
— Ну он скорее испугался.
С. Арутюнов
— Да, это страх человека, это клаустрофобия.
Д. Володихин
— Может быть, он опять сунулся искать тот потерянный путь и понял, что боится пройти по нему до конца.
С. Арутюнов
— Именно так. И вот какая сложная семантика. Человек, который как будто бы вырос в лоне христианской культуры, но пробует посмотреть на нее новыми глазами и не видит ничего. Ему зрение духовное застилает туман.
Д. Володихин
— Это, конечно, очень печальная ситуация. Ну что ж, несмотря на то что мы видим перед собою туман, тьму, тлен и прочие печальные вещи, тем не менее вот, дорогие радиослушатели, спешу напомнить вам, что здесь у нас светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы ненадолго прервемся и буквально через минуту вновь встретимся в эфире. Не унывайте.
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И у нас в гостях замечательный поэт, доцент литературного института и главный редактор электронного журнала «Правчтение», Сергей Сергеевич Арутюнов. Мы продолжаем передачу, посвященную Иннокентию Федоровичу Анненскому. И я хотел бы задать вопрос, который, может быть, нас несколько отвлечет от кошмарных переживаний этого поэта. Собственно, многие его считают человеком в высшей степени петербургской культуры, человеком, который врос в контекст и северной столицы, и Царского Села, а в какой-то степени даже став одним из их символов. Что мы обнаруживаем в его стихах, действительно это так? Или это скорее случайное совпадение, это мнимость некая?
С. Арутюнов
— Иннокентий Федорович, казалось бы, пришедший из Петербурга, то есть ведь мы знаем петербургских поэтов и более эталонных как будто бы, да, ну по крайней мере что приходит на ум — это вот ранний Мандельштам, допустим, да, там Адмиралтейские иглы, Блок, допустим, с его каким-то да, вот просто воспеванием вот этого тяжелого, но какого-то светлого города.
Д. Володихин
— Белый.
С. Арутюнов
— Белый, да, — это вообще роман «Петербург», да, который написан экспериментальным таким, ритмической прозой, как говорят.
Д. Володихин
— И продолжающий его чудовищный роман «Москва», который лучше бы вообще не был написан.
С. Арутюнов
— Кстати говоря, да, роман «Москва» это, конечно, произведение уникальное, конечно, но лучше бы действительно не видеть многих строк. А все эти люди, они что родились для того, чтобы составлять славу Москвы или Петербурга? Да нет же. Через поэтику каждого из них проступает одна какая-нибудь мысль, которая мучила их всю жизнь. И уже поэтому мы прочитываем вот эти городские пейзажи как отражение их собственной, уникальной какой-то внутренней архитектоники. Те кто говорят, что Серебряный век отвергал предыдущую культуру, правы. Но отвергал ли чувство высокого Иннокентий Федорович? Никоим образом. Несмотря ни на какие жалобы. Вы же помните это хрестоматийное «Среди миров»? Позвольте, я прочту.
Д. Володихин
— Да, конечно.
С. Арутюнов
— Всего две строфы:
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Какое приятие и одновременно отрицание, да? Кто может понять вообще поэтическую душу кроме... ну кроме тех, кто страстно любит эти строфы до сих пор. Это ведь целый романс. Его пели в салонах, которые Иннокентий Федорович ненавидел, честно говоря...
Д. Володихин
— Обходил стороной.
С. Арутюнов
— Да, обходил стороной. Его пели под какие-то бравурные интонации, под совершенно неподходящие к ним. Это не надо петь. Это не надо слушать вот в этом исполнении, этот романс. Эти стихи надо читать. Потому что здесь-то как раз вся вот эта взаимная невозможность и бытия, и небытия, в этих всего двух строфах, как эталонное Блока — про улицу, фонарь, аптеку — читается. Прочитывается душой.
Д. Володихин
— То есть, иными словами, вот то что его окружало на склоне жизни — Петербург, Царское Село, утонченная культура — все то, в чем он не находил своего высокого смысла, но был ко всему этому так привязан, что из души вырвать это не мог и обессмыслить для себя не мог. Ну видимо, потому что это тот случай, когда город входит в человека, становясь частью его личности. Нельзя его любить, как нельзя любить собственную руку, но нельзя без него жить, как без собственной руки.
С. Арутюнов
— Без Царского Села уж по крайней мере. Потому что это единственное было, ну это как если бы у нас вот в Пушкино городе да, жил бы человек, который ну не мог бы без него. Я знаю таких людей, там замечательное есть поэты, до сих пор живущие. Это, конечно, даже не пригород, это отдельное нечто — отдельная культура, отдельные улицы, иногда похожие на московские, на наши вот так называемые спальные районы. Город — это то, что измучивает, конечно. Любой, даже самый маленький, который знаком тебе до последних камней.
Д. Володихин
— Даже самый маленький.
С. Арутюнов
— Даже самый маленький и уютный город — это то, что измучивает тебя тем, что вот этот образ есть в тебе и он пророс сквозь тебя, и ты не можешь так просто себя вот вырвать и, как Николай Степанович Гумилев, стремительно унестись в Абиссинию. Стремительно.
Д. Володихин
— Но Иннокентий Федорович другого склада. Очевидно, то что через него проросло, было, может быть, и мучительно, но без этого мучения он не мыслил ни себя, ни своей жизни.
С. Арутюнов
— Мучение было той службой, которая, вот чем-то религиозным, знаете, для него была эта мука. То есть это был тот долг души, который он отдавал каждый день.
Д. Володихин
— Понимание того, что если он не может разговаривать с Господом Богом, то он хотя бы может служить культуре, делая что-то полезное.
С. Арутюнов
— Послушайте:
Ноша жизни светла и легка мне,
И тебя я смущаю невольно;
Не за бога в раздумье на камне,
Мне за камень, им найденный, больно.
Я жалею, что даром поблекла
Позабытая в книге фиалка,
Мне тумана, покрывшего стекла
И слезами разнятого, жалко.
И не горе безумной, а ива
Пробуждает на сердце унылость,
Потому что она, терпеливо
Это горе качая... сломилась.
Это почти перед самой смертью. Или вот...
Д. Володихин
— Ну а я бы хотел сказать, что вот вы когда-то оценили Георгия Иванова как тоже в какой-то степени человека, оказавшегося под влиянием поэзии Анненского. И здесь видно, что эстетика-то очень схожая, а вот движения души разные.
С. Арутюнов
— Абсолютно. Это, вы знаете, можно найти у него и гумилевские стихотворения, честно говоря, как будто написанные Николаем Степановичем. Я попытаюсь, да, вот оцените, как будто Николай Степанович писал. Но тем не менее Иннокентий Федорович:
Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит — ему ничего.
И точно: мне не было больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть...
На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну вот... и огонь потушили,
И я умираю в дыму.
Ну отчаянность такая да, декадентская немножко, да, вот это: «я умираю в дыму», но все-таки.
Д. Володихин
— Такая несколько театрализованная. Но эпоха любила театрализацию, любила жест, любила красивые выражения, тяготела в какой-то степени к временам XVII–XVIII веков.
С. Арутюнов
— К барочности.
Д. Володихин
— Да, когда удачное слово делало человеку карьеру, а то и всю жизнь.
С. Арутюнов
— И как же, с какой страстью восприняли этот завет его молодые современники, Блок и Гумилев. С какой страстью, с какой нежностью. А вот еще одно, если позволите. Вот смотрите, он вызывает же к Господу:
Сила господняя с нами,
Снами измучен я, снами...
Хуже томительной боли,
Хуже, чем белые ночи,
Кожу они искололи,
Кости мои измололи,
Выжгли без пламени очи...
Что же ты видишь, скажи мне,
Ночью холодною зимней?
Может быть, сердце врачуя,
Муки твои облегчу я,
Телу найду врачеванье.
Сила господняя с нами,
Снами измучен я, снами...
Ночью их сердце почуя
Шепчет порой и названье,
Да повторять не хочу я...
Д. Володихин
— Ну это одна из самых сложных ситуаций в жизни интеллигента, это когда он верит, что Бог есть, и тем не менее не может уверовать в Бога, то есть, иными словами, для него это как будто попытка пройти сквозь каменную стену. Он знает, что ему дарована такая сила, но не решается это сделать, а лишь бьется лбом о холодный камень. Дорогие радиослушатели, мы вновь с вами пришли к переживаниям тяжелым и страшным. Вы понимаете, эпоха была такова, что она даже из самых страшных переживаний делала что-то прекрасное и даже чуть ли не игривое. И еще один символ эпохи, на этот раз музыкальный, прозвучит у нас в эфире — это «Весна священная» Стравинского.
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели, ну что, вы услышали, это такой Иннокентий Анненский в музыке. Это, в сущности, повторяю символ эпохи, только то, что читал Сергей Сергеевич — в словах, а то, что создал Стравинский — в звуках. Томление духа и, как сейчас любят говорить, духовный кризис русской цивилизации, он не привел к добру, ни то ни другое. И, в общем, утрата того пути, о котором тоскует Анненский, это великая утрата. Может быть, через много-много десятилетий, через сто лет, мы начинаем подбираться к тому, чтобы этот путь себе вернуть. Не будем обольщать себя надеждой, что мы славно на нем стоим, стоят немногие. Ну что ж, а мне осталось напомнить, что это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И что бы ни случилось сто лет назад, а сегодня, в XXI веке, мы продолжаем передачу, путь есть. Ну а теперь, пожалуй, пойдем к одному из самых знаменитых стихотворений Анненского, вот еще слово и вернее словосочетание, которое необыкновенно крепко связано с его личностью, с его творчеством и которое всегда приходит на ум образованному человеку, когда речь заходит о Иннокентии Анненском: «Царь змеи раздавить не сумел». Вот Сергей Сергеевич, как это возникло, чему это посвящено, что это такое? Ну и, конечно, в общем, я произвел строчку, а надо-то всю совокупность.
С. Арутюнов
— Совокупность семи строф я произведу. Речь идет, конечно, о том самом, кто обозначен Медным всадником на памятнике Петру, и змее, которая под копытом его коня не раздавленной, а наоборот взметнувшей голову...
Д. Володихин
— Знаменитый памятник в Санкт-Петербурге — тоже один из символов, но на этот раз не времени, а места — Санкт-Петербурга.
С. Арутюнов
— Знаете, судить о произведении искусства, скульптуре — ну так можно сказать, что, наверное, и Георгий Победоносец только вонзил копье в змия, но, в общем, мы не видим смерти змия, мы видим его взметнувшем голову, да, но что тоже мы так судим-то. Сумел он ее раздавить, царь Петр, допустим, и иной властитель сумел.
Д. Володихин
— Ну у нас-то, у православных, Георгий Победоносец имеет древнюю иконографию, на которой вообще нет никакого змея.
С. Арутюнов
— Вот именно.
Д. Володихин
— Есть то же копье духовное, которое держит святой Георгий. А змей это, в общем, упрощение некоторое, которое пришло к нам скорее из западноевропейской иконографии и полюбилось. Сначала пришло на монеты потом на иконы, на фрески и так далее. Но это, в общем, очень красивый символ, но не вполне наш. Наш святой Георгий проще и, ну как бы это правильно сказать, надежнее.
С. Арутюнов
— Наверное.
Д. Володихин
— Ну возвращаясь к Медному всаднику.
С. Арутюнов
— «Петербург».
Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты...
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.
Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале, —
Завтра станет ребячьей забавой.
Уж на что был он грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал,
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки...
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.
Даже в мае, когда разлиты
Белой ночи над волнами тени,
Там не чары весенней мечты,
Там отрава бесплодных хотений.
Д. Володихин
— Ну вот, собственно, империя и интеллигенция — то что было так сложно и красиво в вашем исполнении, Сергей Сергеевич, я в двух словах очень грубо передал, как будто взял рубанок и прошелся по фигурному наличнику. Но тем не менее: империя и интеллигенция. Санкт-Петербург, Петр I, глыбище Медного всадника из скалы, на которой он стоит. И, в общем, ощущение того, что сохраненная и даже воздвигнутая империя не спасает от наступления хаоса, от падения в бездну, которую, видимо, Иннокентий Федорович в будущем предчувствовал. Но в чем ощущение проклятой ошибки?
С. Арутюнов
— Казалось бы, речь идет о Петербурге. Вот сон о Петербурге — это вообще традиция, да, что город обратно погружается в болото. Дело в том, что основание Петербурга и роль его в империи действительно краеугольна, и это выступление на европейскую авансцену с помощью Петербурга дало стране огромное количество очень прихотливых исторических поворотов.
Д. Володихин
— Новых символов.
С. Арутюнов
— Новых символов. Но и новых жертв. Интеллигент считает жертвы, он арифметик, вы знаете, он складывает: вот в этой войне погибло столько-то, вот в этой революции столько-то, значит, не надо было.
Д. Володихин
— В этом сражении столько-то крови пролито.
С. Арутюнов
— Значит, не надо было соваться в европейские дела. Мне порой тоже приходит эта мысль, что напрасно мы лили кровь в Европе, а надо было загородиться надежным валом и пропускать только самых благонамеренных людей оттуда к нам.
Д. Володихин
— То есть, иными словами, вот он восклицает: ни кремлей...
С. Арутюнов
— Эту строку вообще простить невозможно. Вы, Иннокентий Федорович, простите меня, но я не могу простить вам этой строки. Как это так: ни кремлей, ни чудес, ни святынь?
Д. Володихин
— Нет-нет, это, может быть, просто результат того, что произошло. Проклятая ошибка — это то, что царь направил Россию на своем могучем скакуне в Европу, и то, из чего Россия вышла, из колыбели...
С. Арутюнов
— Ну имперской.
Д. Володихин
— Светлой, уютной, да православной. Связанная с Москвой, с кремлями, с святыми, с почитанием Господа Бога и Пречистой, и Николы скоропомощника — то что составляло смысл жизни и в европейских скитаниях потерялось. Он говорит, что этого нет, но в этом и есть ошибка.
С. Арутюнов
— Ошибка в том, чтобы заменить вот эти деревянные кремли, дышащие временем, да, устоем каким-то, да, глобальным, камнем. То есть войти в Европу, накинув на себя личину европейскую, да. Это Санкт-Петербург — это такой немножко город-оборотень — он притворился северной Венецией, чтобы вызвать какое-то доверие со стороны Европы, как недавно еще у нас говорили: приток иностранных инвестиций.
Д. Володихин
— А камень — это холод рацио, в общем, и для допетровской цивилизации, по которой, может быть, не чувствуя ее, но чувствуя, что утеряно что-то важное, скорбит Иннокентий Федорович. Для него, может быть, то что было до Петра, это так же далеко, как античная Греция, ему столь сильно нравившаяся.
С. Арутюнов
— Он в античной Греции искал какого-то аналога, вы знаете, он искал благодейственной чистоты отношений человеческих, простоты какой-то он искал в этой антике. Надо сказать, что Еврипид, он это, конечно, не Аристофан, комедиограф, это, конечно, не Софокл, с его громкой трагической лирой, но Еврипид умел, вот это такой аналог он себе нашел там, за две с лишним тысячи лет, может быть, даже он нашел аналог вот в этих трагических пьесах, того как бы он хотел бы, желал бы видеть людей и их отношения. Да, они несовершенны, но они хотя бы не пронизаны каким-то налетом откровенного уж цинизма. Там ясно видно, кто подлец, чуть ли не изначально. У Еврипида — ну это долгий разговор, конечно, но там практически с самого начала ясно, кто как себя проявит. Это тоже такой античной экзистенциализм.
Д. Володихин
— Ну что ж, мы видим человека с чрезвычайно сложным религиозным чувством, Оно есть, оно сильно, оно даже мучительно. Человек, который ищет ампутированную у него самим состоянием общества часть души, взывает к Богу и отчаивается, думая, что ответа не будет никогда и никакого.
С. Арутюнов
— Можно прочесть эту самую строфу?
Д. Володихин
— Ну что ж, давайте еще одну строфу.
С. Арутюнов
— Просыпаюсь. Ночь черна.
Бред то был или признанье?
Путы жизни, чары сна
Иль безумного желанья
В тихий мир воспоминанья
Забежавшая волна?
Нет ответа. Ночь душна.
Нет ответа.
Д. Володихин
— Ну что ж, время нашей передачи подходит к концу. Я хотел, может быть, послушать об одной печальной истории, связанной уже с последними днями в судьбе Иннокентия Федоровича. Та история, о которой очень жалел Николай Степанович Гумилев. И Анненский долгое время не стремился печатать свои стихи, если что-то выдавал, то ничтожными порциями, был человек, преданный идее совершенства. И вот он отдал ему публикацию. Гумилев отодвинул эту публикацию на какое-то время, уважая Иннокентия Федоровича, но думая, что ну ничего страшного. И тот умирает, не увидев напечатанными свои строки. Вот до какой степени впоследствии тот же самый Гумилев и те же самые акмеисты были ну не то что преданы, во всяком случае находились под влиянием Иннокентия Анненского?
С. Арутюнов
— Они не могли не видеть, кто он. Ну то есть это не старший брат, не отец, но это тот, кто вдохновлял их на несколько десятилетий, то есть, знаете, такой мотор эстетический бывает, прародитель какого-то направления эстетического, это просто мотор, который работает, вне зависимости от того, жив он или мертв. Он направил их. Вот бывает такой учитель, истинный учитель, который направляет усилия поэтические в каком-то направлении. И вот здесь, конечно, произошла ну полнейшая смена курса вообще русской поэтики основной, генеральной ее линии, вместе с этой фигурой. Поскольку до этого присутствовавшие в лирике и Аполлон Григорьев, скажем, трагический, и где-нибудь даже Полежаев, и другие такие вот певцы тоски, беспросветности и так далее, они все-таки от Анненского отстояли еще на долгие десятилетия. Они все-таки были еще, прилежали к середине XIX века. Это язык XX века, я подчеркну, это эстетика XX века, она никак не сочленяется, скажем так, с античностью, то есть она не пропитана этими всеми, знаете, Гекатами, Гекубами и прочими Аполлонами, там они не летают. А что же касается действительно вот этого отношения к поэзии, то Иннокентий Федорович издавался под псевдонимом «Ник. Т-о» — то есть так же «Никто», как назвал себя циклопу Одиссей: «Никто». То есть он считал себя хитроумным Улиссом, который может, в силах обмануть это огромное око жизни, смотрящее на него. Конечно, никого он не обманул, а просто осел на ступенях вокзала, когда собирался в очередной раз ехать куда-то. Очевидно, из Царского Села в Петербург. И, по свидетельствам, он просто опустился на ступени. Это была мгновенная смерть от разрыва сердца в 54 года.
Д. Володихин
— Ну во всяком случае он оставил своим преемникам (я не знаю, насколько можно о поэтах говорить, что есть учителя, преемники, наследники и так далее), во всяком случае людям, для которых он был дорог, заряд сложной религиозной философии, заложенной в поэзию. Дорогие радиослушатели, я хотел бы от вашего имени поблагодарить за эту сложную религиозно-философскую беседу Сергея Сергеевича Арутюнова. И мне остается сказать вам: спасибо за внимание, до свидания.
С. Арутюнов
— Всего доброго.
Радио ВЕРА из России на Кипре. Ο ραδιοφωνικός σταθμός ΠΙΣΤΗ απο την Ρωσία στην Κύπρο (08.05.2024)
Деяния святых апостолов
Деян., 5 зач., II, 22-36
Комментирует священник Дмитрий Барицкий.
Есть ли в наше время люди, подобные апостолам? Или же это служение — атрибут исключительно древней Церкви? Ответ на этот вопрос содержится в отрывке из 2-й главы книги Деяний святых апостолов, который звучит сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Глава 2.
22 Мужи Израильские! выслушайте слова сии: Иисуса Назорея, Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог сотворил через Него среди вас, как и сами знаете,
23 Сего, по определенному совету и предведению Божию преданного, вы взяли и, пригвоздив руками беззаконных, убили;
24 но Бог воскресил Его, расторгнув узы смерти, потому что ей невозможно было удержать Его.
25 Ибо Давид говорит о Нем: видел я пред собою Господа всегда, ибо Он одесную меня, дабы я не поколебался.
26 Оттого возрадовалось сердце мое и возвеселился язык мой; даже и плоть моя упокоится в уповании,
27 ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему увидеть тления.
28 Ты дал мне познать путь жизни, Ты исполнишь меня радостью пред лицем Твоим.
29 Мужи братия! да будет позволено с дерзновением сказать вам о праотце Давиде, что он и умер и погребен, и гроб его у нас до сего дня.
30 Будучи же пророком и зная, что Бог с клятвою обещал ему от плода чресл его воздвигнуть Христа во плоти и посадить на престоле его,
31 Он прежде сказал о воскресении Христа, что не оставлена душа Его в аде, и плоть Его не видела тления.
32 Сего Иисуса Бог воскресил, чему все мы свидетели.
33 Итак Он, быв вознесен десницею Божиею и приняв от Отца обетование Святаго Духа, излил то, что вы ныне видите и слышите.
34 Ибо Давид не восшел на небеса; но сам говорит: сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня,
35 доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих.
36 Итак твердо знай, весь дом Израилев, что Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса, Которого вы распяли.
Книгу Деяний апостольских иногда называют Евангелием воскресения. С такой силой в ней делается акцент на том, что Иисус Христос действительно умер и восстал из мёртвых. Эта мысль выходит на первый план не столько благодаря многочисленным рассуждениям, сколько деяниям апостолов. Другими словами, если бы не было Пасхи Христовой, ученики Спасителя не смогли бы совершить тех дел, о которых говорится в книге. Они не пошли бы проповедовать Евангелие. Скорее всего они просто перестали бы существовать как группа. Разбежались бы. Каждый пошёл бы по жизни своей дорогой.
Вместо этого мы видим небывалый энтузиазм и воодушевление. Не слишком образованные, провинциальные, без всякой финансовой и административной поддержки, вопреки запретам сильных мира сего, не обращая внимание на угрозу потерять свободу, здоровье и саму жизнь, апостолы говорят о Христе. О том, что Он воскрес. Само по себе это действие — яркое свидетельство истины их слов. Это яркое свидетельство того, что их вера живая. Её подпитывает мощный источник. Сердце апостолов будто наполнено огнём, жар от которого чувствуют и они сами, и о окружающие. Это энергия божественной благодати. Она побуждает учеников говорить о Своём Учителе, а людей слушать их и принимать всё сказанное с доверием.
Бог устроил человеческое существо таким образом, что, если Божественная благодать наполняет наше сердце, её невозможно скрыть. Её невозможно спрятать от окружающих и сделать своим личным достоянием. Она жаждет излиться наружу — побуждает нас делиться этой радостью с другими. И этому позыву невозможно противиться. Даже если существует угроза физической расправы или смерти, сила Божия такова, что её невозможно удержать. Древний пророк Иеремия очень красноречиво свидетельствует об этом: «Ты влёк меня, Господи, — и я увлечён; Ты сильнее меня — и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною... И подумал я: не буду я напоминать о Нём и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моём, как бы горящий огонь, заключённый в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог». Не мог пророк не говорить о Боге своим соплеменникам. Несмотря на то, что они смеялись над ним и гнали его. Как говорил Христос в Евангелии, «Никто, зажегши свечу, не ставит её в сокровенном месте, ни под сосудом, но [ставит её] на подсвечнике, чтобы входящие видели свет».
Важный духовный принцип следует из этого. Если мы Божии, если Его благодать живёт в нас, мы не можем не свидетельствовать о Нём. Это не означает, что мы должны с каждым встречным говорить о Боге, доказывая истинность христианства. Внешне наша жизнь может быть волне обычной. Работа, семья, бытовые обязанности. Однако если человек стремится, подобно апостолам, не просто говорить о Евангелии, но исполнять Его, жить им, искать волю Божию и служить своим ближним, даже самые привычные и рутинные дела, которые он совершает, преображаются. Господь наполняет каждую нашу мысль, каждое наше слово и поступок светом Своей благодати. И так делает нас живыми свидетелями и проповедниками Своего Небесного Царства.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Путь к священству». Иеромонах Давид (Кургузов)
У нас в студии был клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань иеромонах Давид Кургузов.
Наш гость рассказал о своем пути к вере и о том, как после работы программистом и эстрадным режиссером пришел к решению стать монахом и священником.
Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева.
Константин Мацан:
— Христос Воскресе, дорогие друзья! С праздником Святой Пасхи. Это «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. В студии приветствуем вас мы, Кира Лаврентьева.
Кира Лаврентьева:
— Добрый вечер.
Константин Мацан:
— И я Константин Мацан. Добрый вечер. А в гостях у нас сегодня иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. Добрый вечер.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Здравствуйте.
Константин Мацан:
— Я вам, отец Давид, напомню и нашим слушателям, что в этой программе, которую мы по вторникам в восемь вечера с Кирой на волнах Радио ВЕРА ведем, мы говорим со священником о его пути к вере и в вере, о том, какая цепь событий привела к тому, что человек, мужчина, дерзает служить алтарю и видит это своим главным и единственным служением. Это всегда, как нам кажется, путь вопросов, путь поиска, иногда сомнений или преодоления каких-то сомнений. И, наверное, на этом пути есть не только вопросы, но и ответы. Какие размышления, какой опыт о Боге, о жизни, о церкви на этом пути возникал, это очень интересно. И нам представляется, что это может войти в резонанс с теми вопросами о жизни, которые есть у наших слушателей. А они разной степени церковности, кто-то уже ходит в церковь, кто-то, может быть, только присматривается к религиозной традиции со стороны. Вот об этом поговорим. Мы до начала нашей программы с вами начали уже о вашей биографии рассуждать, вы стали рассказывать. Там виражи крутые, достаточно сказать, что по первому образованию вы программист, а по второму — режиссер эстрады, вы закончили ГИТИС эстрадный факультет как режиссер. Если переход из программирования в творчество в принципе не такой уж редкий в нашей жизни, то ваш следующий переход после эстрадного факультета ГИТИСа через какие-то, видимо, этапы к священству и к монашеству — вот это уже вираж. Это уже само по себе интересно. Расскажите, как это получилось, каким путем вы в этом смысле шли, на какие важные, может быть, вехи и этапы этот путь для вас распадается.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наверное, в конце обучения, это был четвертый-пятый курс, всего пять лет всего мы учились...
Константин Мацан:
— В ГИТИСе.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Четыре года актера и пятый год режиссера. И на четвертом курсе как-то так сложилось, что я стал замечать явно, что Бог принимает личное участие в моей жизни. Встречались какие-то люди, появилась одна театральная постановка по христианским мотивам. Мой друг, тоже выпускник этого же факультета, Читрани Николай поставил с нами по книге «Школа для дураков» Саши Соколова спектакль, «Те, кто пришли» мы его назвали. Он длился четыре часа, три отделения, ни разу не уходишь со сцены, такой современный был спектакль. И там было очень много христианских смыслов, там были даже цитаты из апостола Павла. И уже стал, я помню, о чем-то задумываться и стал видеть, как совершенно из ниоткуда в моей жизни появляются люди точно, как мне нужно. Совершенно ясно я понимал, что это невозможно, я не мог бы это сделать сам по какому-то заказу. В очередной раз сел и крепко задумался, что, наверное, я бы хотел с Богом как-то познакомиться.
Константин Мацан:
— А до этого вы никакого отношения к религиозному мировоззрению не имели?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— До 27 лет я абсолютно трезво считал, что все священники это толстые негодяи на больших черных джипах, которые обирают народ, а церковь это какая-то организация по тому, как этот весь отъем денег у населения официально оформить.
Кира Лаврентьева:
— Сейчас многие у радиоприемников стали прислушиваться особенно к дальнейшему ходу нашего разговора.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это была ясная формулировка, это был ни какой-то стереотип. Понятно, что, может быть, из интернета, но тем не менее. Некое воспитание, конечно, большей частью заложила мама. Когда я задумывался, я думал, что что-то, наверное, есть. Были какие-то маленькие попытки всяких практик, думал, читал какие-то книжки, может быть, больше про восточную религиозную традицию. Но когда уже сел и понял, что Бог лично принимает участие в моей жизни, я крепко задумался, и сложилось несколько важных вещей. Первое: мама все детство нас возила по Золотому Кольцу, хочешь — не хочешь два раза в год мы ехали во Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский. Очень забавно, как она все время вспоминает: помнишь, когда тебе было два года... Я говорю: мама, это невозможно вспомнить, когда мне было два года. Видимо, это пространство храма, иконы. Мы раз в год обязательно ходили смотреть иконы Рублева в Третьяковскую галерею. Это было обязательно.
Кира Лаврентьева:
— Интересно.
Константин Мацан:
— То есть мама была человеком церковным?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Она воцерковилась позже.
Кира Лаврентьева:
— Она была культурным человеком.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Она все время искала, всю жизнь, и всю жизнь, что она живет в Москве, даже еще в Подмосковье когда жила, она ездила смотреть иконы Рублева. Это у нее была такая тяга, просто она была не оформлена, но этот культурный аспект вообще не был никаким препятствием. Когда я первый раз зашел в храм, чтобы в каком-то смысле молиться Богу, у меня не было какого-то препятствия от обстановки. Немножко стыдно было перекреститься по первой. А иконы, архитектура — совершенно никаких проблем. Потом эти христианские смыслы и спектакли. А потом я понимал, что я крещенный человек, в шесть лет меня крестили в 91-м году. Один из ста я был крещенных.
Константин Мацан:
— У меня та же история в том же году.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Храм Всех святых на Соколе, довольно известный храм, я помню, что мы с братом, ему было одиннадцать, мне шесть, вышли во время крещения, потому что ничего не понимали, идет совершенная не ясная процессия. И когда пришло время окунать в купель, бежали за нами на улицу, чтобы нас забрать. Это сыграло свою роль. И эти встречи. Еще была такая мысль, что Церковь на Руси существует тысячу лет и уже неоднократно ее пытались каким-то образом разрушить, то внешними, то внутренними силами. Я подумал, что, наверное, надо с Церковью познакомиться поближе. И первое, что я сделал, я начал поститься. Проходил Великий пост, и как человек высокоорганизованный, я решил согласно монастырскому календарю пройти этот пост. Открыл его записал, надел крестик, церемониально, заходя в какое-то кафе, спрашивал, есть ли у вас постное меню, пожалуйста. Когда увидел у какого-то моего собеседника крестик на шее, а он ел что-то непостное, я очень акцентировано делал ему замечание. Ужасное фарисейское поведение. Посередине поста даже умудрился попасть первый раз на богослужение, это была литургия Преждеосвященных Даров на Подворье Троице-Сергиевой лавры на Цветном бульваре, шесть часов, ничего не понятно, очень долго. Я то сидел, то стоял, то выходил, то еще что-то, но мне понравилось. Может быть, кстати, я понимал, что происходит что-то мне близкое. Я понимаю, что вообще богослужение в православной церкви выросло в чем-то из каких-то античных мистерий, в том числе. Мне понятна механика, как режиссеру.
Константин Мацан:
— А смотрите, важный момент. Вы так легко сказали, что в какой-то момент события стали легко происходить, все одно к другому как будто подходит, и это дает идею, мысль того, что Бог здесь действует. Но можно же все это и без Бога было бы проинтерпретировать. То есть была, видимо, настроенность сознания на то, чтобы, через идею Бога, через участие Бога это объяснить. Ведь это вовсе не обязательно. Или и в правду что-то заставляло вас подумать, поверить, что именно Бог, Личность здесь действует, что это не стечение обстоятельств? Или это чувствовалось как-то, что возникает кто-то новый в жизни, а не просто стечение событий?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— На тот момент я могу так вспомнить, мне кажется, я стал потихонечку встречаться с отдельными частями Евангельского учения. И их высота показалась мне совершенно невозможной и безличностной. Не может человек подставить другую щеку, исходя из каких-то будущих выгод. Я вот сейчас смирюсь, и вселенная мне пошлет...
Кира Лаврентьева:
— Вселенная.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Она же такая добрая, пошлет что-то, что мне поможет в жизни. То есть эта высота, которую я не встречал нигде и никогда, противоречила всему, что происходит вокруг. Как это вообще возможно? Зачем это делать? И я понимал, что это безличностно невозможно. Это только возможно в каком-то общении человека с Богом. Я тогда никак не мог его называть, даже боялся как-то обратиться. И этот первый пост я не обращался к Богу, вообще никак не молился, ничего не делал, даже не крестился — ничего. Я просто соблюдал определенные правила питания. Наверное, эта мысль была самая главная. Самое главное событие, которое произошло, которое вообще все перевернуло — это была Пасха.
Константин Мацан:
— После того первого поста.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Совершенно верно. Я все время жалею, что много людей приходят к Богу оттого, что у них произошла какая-то трагедия, болезнь, утрата близкого, что-то такое. Наверное, Бог видит мое малодушие и привел меня в церковь через радость. Не было никаких событий. Когда люди узнают, что я монах, священник, особенно раньше, когда я был чуть-чуть моложе, говорят: а что случилось? Все прекрасно. Я пришел на первую Пасху, подумал, что я постился, мне надо как-то завершить этот пост. Как-то. И решил, что надо сходить на ночную службу в храм. Это Благовещенский храм в Петровском парке покойного отца Дмитрия Смирнова. Я первый раз в жизни его тогда увидел. С точки зрения обычного человека это было ужасно, было душно, много людей, ходила какая-то бесноватая между людьми, заглядывала всем в глаза в широкой шляпе с белыми полями. Все плохо.
Кира Лаврентьева:
— Как режиссер вы все это, конечно, тонко заметили?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, конечно, я же смотрю, кто где движется, что делается. Это автоматически происходит, даже сейчас, может, даже к сожалению. Но в конце, даже в середине этого процесса, а во время службы отец Дмитрий вышел и что-то грозно с амвона всем говорил, я, к сожалению, не слышал, далеко очень стоял, но я вдруг понял одну мысль, самую главную, — я дома.
Кира Лаврентьева:
— Потрясающе.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И я даже хотел дерзнуть пойти причаститься Святых Христовых тайн, ничего не понимая, три раза вставал в очередь, складывал ручки на груди, пытался петь тропарь Пасхи, не понимая до конца, что там за слова, и три раза выходил, думая, что-то я не то делаю. И понял, что там истина, там Тот, с Кем я хочу быть, мне надо туда. И дальше этот процесс пошел как по маслу.
Кира Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, мы еще раз поздравляем вас с праздником Светлого Христова Воскресения. Христос Воскресе! Сегодня у нас в гостях иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. У микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Как символично мы сегодня в нашем разговоре тоже подошли к Пасхе и к входу в лоно святой Церкви отца Давида, и это действительно чудо. Как дальше продолжался ваш путь? К причастию, как я понимаю, вы не подошли?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Нет. Слава Богу, не дерзнул. Причем, там были знакомые мои люди, это было в районе, где я вырос практически. Метро Динамо, а я вырос на метро Аэропорт.
Кира Лаврентьева:
— Это где отец Дмитрий Смирнов покойный как раз был?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно, он самый. Самый ближайший храм это был для меня. Потом у меня встал вопрос, что делать дальше, он встал ребром. Я думал, все я понимаю, что дом здесь, что нам делать? Естественно, пошел разговор о том, как первый раз исповедоваться. Мой друг подсказал, есть такой священник отец Александр Борисов, он на протяжении лета, или может быть не только лета, вечером в пятницу принимает всех желающих, доступный батюшка, кто с вопросом, кто с исповедью. Так как, наверное, не было больше никаких вариантов, я в один из пятничных вечеров, предварительно что-то почитав, написав небольшой списочек, к нему пришел. Он совершенно не пытался никак меня вразумить, просто сказал: вот это надо читать. После этого была первая подготовка ко причастию. Наверное, я не могу сказать, что это было какое-то особое впечатление, потому что Пасха уже была до этого, потом это стало некой нормой. Причащаться я стал практически сразу каждое воскресенье, это стало чем-то совершенно необходимым в жизни. Без этого невозможно было жить.
Кира Лаврентьева:
— Как на все это ваше окружение отреагировало?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Так как человек, который быстро воцерковляется, пытается всех окружающих заставить заняться тем же самым, некоторые мои друзья хотели отвести меня к психиатру либо к какому-то такому специалисту, говоря, что ты в секте, все с тобой понятно, надо тебя лечить. Потому что ты начинаешь всем эту радость пытаться передать и говоришь достаточно резко. Ты же познал истину, надо всем ее донести. В той сфере, в которой я тогда работал, а это организация, режиссура мероприятий частных, больших, разных, это достаточно контрастно выглядело, везде ты начинаешь искать повод заявить что-то из того, что ты узнал.
Константин Мацан:
— Помиссионерствовать.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно. И поэтому первый год прошел с боями. Мама моя, тогда еще не воцерковилась, она не очень приняла то, что происходило. Она через год-два воцерковилась и тогда...
Кира Лаврентьева:
— То есть вслед за вами.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да, но я не повлиял никакими своими словами. Наверное, сам факт повлиял как-то на нее, что это произошло. И, наверное, она из-за этого задумалась, в разговоре это звучит так, по крайней мере. И потом постепенно сами собой стали шаги складываться. Естественно, когда молодой мужчина, тогда мне было 28 лет, встает вопрос о семинарии, наверное, ты сможешь стать священником. Практически все молодые мужчины или ребята, все такого возраста, скажем, старше восемнадцати, и, наверное, до пятидесяти, задают себе вопрос: наверное, ты сможешь стать священником. Потому что священников у нас нехватка в Русской Православной Церкви.
Константин Мацан:
— А этот вопрос для вас изнутри рос, или человек, попадая в окружение, молодой верующий...
Кира Лаврентьева:
— Горящий неофит.
Константин Мацан:
— Да, горящий, почему бы не в семинарию, не в священство. Сразу по умолчанию предполагается, а куда еще, только туда.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это с двух сторон. С одной стороны, об этом говорят, а с другой стороны, появляется некая тяга к богослужению. Я практически сразу в себе это обнаружил, я очень быстро научился читать на церковно-славянском языке. Следующий пост меня потерпели мои, как назвать этих любезных людей — клирошане. Я-то не был, а они были, они давали мне читать псалтирь на Великий пост, но это было ужасно. Но они меня терпели пару недель, потом достаточно быстро стало все получаться. Тяга у меня точно сразу появилась, она до сих пор не остывает, это, наверное, это был один из поводов задуматься о монашестве серьезно. Эта тяга с одной стороны, непосредственно каким-то предметом, потому что хочется быть перед престолом Божиим, какое-то необъяснимое желание, хочется находиться внутри этого пространства, когда оно не наполнено ничем, кроме славословия Бога, молитв покаяния, спокойствием людей, их личной молитвой, соединенной с церковной. Все это, наверное, одно из лучших дел, которые по моей душе. Наверное. И плюс об этом говорят, напоминают тебе все время: ой, наверное, был бы хороший батюшка. И в этом ты находишься все время. Поэтому мысль сама собой появляется.
Кира Лаврентьева:
— Тут отец Давид, какая грань, у вас же очень хорошая профессия была. Вы же уже были состоявшимся человеком, вам не было ни 17, ни 18, вы не думали о выборе жизненного пути.
Константин Мацан:
— Даже не 19.
Кира Лаврентьева:
— Выбор жизненного пути, как некая проблема, вообще не стояла в вашей жизни на тот момент.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Совершенно.
Кира Лаврентьева:
— Поэтому вот тут-то и вся загвоздка, как вы отошли от такой хорошей успешной профессии, в которой вы были не последним человеком, как вы отошли от этого, полностью отказались? И мало того, что вы стали священником, вы же монахом стали — вот гвоздь нашего вопроса, нашей программы сегодняшней?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Кстати, как интересно, когда отказываешься от этой профессии, от жизни в Москве, достаточно сыто живешь, и приходишь в православную церковь, и вдруг твой стереотип, что все священники богатые, толстые негодяи на больших черных джипах...
Кира Лаврентьева:
— Развеивается моментально.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Абсолютно разбивается.
Кира Лаврентьева:
— Особенно, если по России поездить, посмотреть, как живут священники, с поминального стола питаясь, и собирая по копейке на ремонт храма.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Наверное, внутри работы произошел такой перелом. Так как режиссер эстрады и вся эта профессия подразумевает большое количество неоправданного праздненства, это постепенно стало так неинтересно. Я все время в этом что-то искал, я помню, что пытался наполнить смыслом какие-то эстрадные постановки, праздники. Но когда ты с начала октября по конец февраля какого-то года каждую неделю говоришь: с Новым 2013 годом! Или что-нибудь такое. А потом ты приходишь на литургию или открываешь Евангелие или молитвослов, и там какой-то смысл, а здесь он не очень находится. Наверное, это постепенно стало вытеснять, и я просто перестал понимать, что я делаю и зачем, и деньги перестали играть какую-то роль. Был какой-то страх, как же я откажусь от работы. Именно поэтому так получилось, что я оказался в Сызрани, потому что я не мог отказаться от работы. Московские духовные школы на заочное брали только либо уже священников, либо монашествующих. А я вроде и молодой, мог бы поучиться на очном, но я не стал, поэтому поехал учиться в Самару по знакомству. Наверное, нет такого красивого момента, что я отказался от всего. Просто мир стал терять свой смысл: а зачем? Зачем слушать вот эту музыку. Мне иногда попадается, что я слушал в студенчестве, думаю: зачем я вообще этим занимался? Все так неинтересно. На страницах Евангелия, внутри богослужебных текстов, в участии в социальных делах, в участии в каком-то чужом горе столько насыщенности, столько наполненности. Например, люди спросят: смотрите вы какой-нибудь сериал? У нас монастырь в городе, каждый Божий день к нам приходит какой-то человек с совершенно тупиковой ситуацией, полностью. Зачем мне какие-то выдуманные истории, если я постоянно нахожусь в том, что у людей такие проблемы.
Константин Мацан:
— Это как-то, по-моему, одного митрополита пригласили посмотреть филь Николая Досталя «Монах и бес» про жизнь монаха в монастыре, и митрополит ответил: да нет, я смотреть не пойду, я этот фильм и так каждый день смотрю у себя в монастыре просто по жизни — монах и бес.
Кира Лаврентьева:
— Так и есть. Мы, конечно, не будем спрашивать о тайнах внутреннего выбора, Промысла Божия.
Константин Мацан:
— Ну, а все-таки спросим.
Кира Лаврентьева:
— Прикровенная история. В нашей программе крайне сложно иногда эту черту соблюсти, не переборщить с вопросами. Отец Давид, этот выбор радикальный действительно осуществился потому, что кроме Христа и церкви вам перестало быть что-то интересным. Правильно я понимаю наш разговор?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это было бы смело так говорить.
Кира Лаврентьева:
— Зато это правда.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Что насколько святоотеческим был выбор. Наверное, толчком был следующий эпизод. Почти когда мне исполнилось 30 лет, на тот момент я уже уехал из Москвы к другу священнику в Подмосковье, чтобы помогать ему восстанавливать приход, был там три года. Я уже учился в Самарской семинарии на заочном, ездил на учебу и все время задавал себе вопрос, надо как-то определиться, либо жениться, либо монашеский путь. Достаточно утомительно, появляется на приходе какая-нибудь молодая барышня в длинной юбке, глазки в пол, такая кроткая. Тогда я еще не знал, что, по святителю Василию Великому, миловидность обманчива, а красота суетна — эту истину надо юношам вешать над выходом из дома или из своей комнаты обязательно. Ты все время, раз в несколько месяцев ты влюбляешься или какие-то переживания романтические испытываешь. Мне это очень надоело, и я сказал: давайте этот вопрос как-то решать, надо понять, либо жениться, либо все-таки монашество.
Константин Мацан:
— Вы сказали это кому?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Священнику, у которого я был, который мне помог в Самарской семинарии, меня туда наставил, что мне надо туда. Он помог, сказал: хорошо, давайте решим тогда, что надо попробовать монашескую жизнь. Я же не был до этого ни разу в монастыре, не жил, не послушался. И меня отправили в Сызранский монастырь, месяц побыть, посмотреть, что как. И оказалось, что это опять что-то родное и опять же дома, и все замечательно. Не в смысле, что какой-то курорт. Ты самый последний человек, тебе надо со всем смиряться, вроде как ты образованный из Москвы, такой весь умный. Сызрань. А это дом. И это очень повлияло на выбор.
Константин Мацан:
— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами в программе «Светлый вечер» иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в Сызрани. У микрофона Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Не переключайтесь.
Кира Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, Христос Воскресе!
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Воистину Воскресе!
Кира Лаврентьева:
— У нас в гостях иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. У микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Мы сегодня говорим о пути к священству и к монашеству отца Давида, и разговор этот необычайно интересен, как нам кажется.
Константин Мацан:
— Как мама среагировала на такое увлечение монашеством?
Кира Лаврентьева:
— Радикальное увлечение.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Я не ставил ее в известность, если честно.
Константин Мацан:
— Серьезно?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Принимая иноческий постриг, я ее не предупредил. Я знал, что я не готов к этому разговору. На тот момент она уже была воцерковленным человеком, она вообще стала очень верующим человеком. Но я понимал, что для нее это очень тяжелое решение. Тем более представлял себе картину, что все, мы расстаемся навсегда. Сейчас я стараюсь ее достаточно часто навещать по разным поводам, то Рождественские чтения, то еще что-то. Поэтому она говорит потом, что я чувствовала, что что-то происходит, но разговор состоялся после. И это какая-то радость сквозь слезы, катарсис, выражаясь театральным языком. То есть она это полностью приняла сейчас, естественно, немножечко хвалится этим в среде своих друзей церковных, что вот у нее сын священник, монах. Но это был процесс. Когда был переход, она восприняла это с трудом, но с радостью.
Константин Мацан:
— А был момент, когда первые неофитские розовые очки спали и начались?.. Как сказал один мой знакомый священник про другого молодого на тот момент, только-только рукоположившегося священника, который по сорок минут исповедовал каждого к нему пришедшего. И опытный священник на это сказал: это пройдет, у него еще просто поповские будни не начались.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Я не помню этого момента. Я сейчас сравниваю с тем, что ты испытываешь в начале священства. Есть разные воззрения на то, что Бог дает какую-то излишнюю благодать, чтобы ты мог нестись, летать и все делать. Я думаю, что Господь очень доходчиво мне объяснил, что надо немножечко сбавить болезнь спины и поэтому нет никакой возможности исповедовать людей целыми сутками, надо себя немножко беречь, потому что можно потом и не встать. Я думаю, это такой технический у нас с Ним был разговор, Он знает, что я человек конкретный и мне надо конкретно объяснять: это делай, это не делай. И Он меня так вразумил, это, может быть, не духовный момент был, но, мне кажется, очень доходчиво.
Кира Лаврентьева:
— Кстати, отец Давид, в этом смысле сразу у меня вопрос возник один. Вы сказали, что вы вообще принимали решение о монашестве, я так понимаю, что это был ваш духовник, с человеком, который помогал вам устраиваться в Самарскую семинарию. Мы знаем, что есть несколько разных видов окормления, есть Лаврская традиция отца Кирилла Павлова, есть еще разные традиции, есть строгие, есть нестрогие. Вы так упомянули, что вы человек конкретный. Получается, что вам ближе конкретные благословения, конкретные указания? Или нет? Или вам скажут, делай, как делал отец Кирилл Павлов. Его спрашивают: батюшка, как мне поступить? А он говорит: а ты как хочешь поступить? Вашей душе, как ближе и как ближе вашей пастве, которая ходит к вам на исповедь? Какая традиция ближе вам в исповеди других людей? Что логично?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Думаю, что и мне и людям, которые считают, что я могу что-то посоветовать, все-таки надо давать свободу. Наверное, в этой конкретике, скорее, это мои личные отношения с Богом, не в смысле, что я требую от Него что-то конкретное.
Кира Лаврентьева:
— Я понимаю, о чем вы говорите.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Но этот разговор наш с Ним происходит через конкретные события. В течение жизни, когда я сейчас вспоминаю, что происходило, я понимаю, что все событийно.
Кира Лаврентьева:
— Все очень четко.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Режиссер, что поделать, профессиональная деформация. Но в разговоре с человеком нужно давать свободу. Когда я думал, что я хочу в монастырь, отец Иоанн Депутатов из Шатуры не говорил, что я выбираю тебе, благословляю, такого не было. Мы думали, даже был какой-то жребий, думали, в какой монастырь. Но как-то так случилось... Я помню, он меня сам спросил, вы мне доверяете, если я вам скажу, куда ехать? И мой был выбор, доверять, не доверять. Я мог сказать, что нет, я хочу в Оптину, там такие старцы, меня всему научат. Он меня спросил, я помню этот разговор: вы доверитесь моему выбору. Я сказал, что да, я доверюсь. И доверился. У нас почему-то такая есть школа, что должна быть какая-то инструкция, что священник это человек, который тебе дает пророчество, что не священник это человек, который эти пророчества должен воспринимать и выполнять. Это очень часто происходит.
Кира Лаврентьева:
— Знаете, отец Давид, все-таки тут традиция исихии, которая церкви нашей не чужда, стала основополагающей.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— В монашестве.
Кира Лаврентьева:
— Вспомним отца Иосифа Исихаста, у него настолько было все строго. Читаешь «Моя жизнь со старцем Иосифом» архимандрита Ефрема Катунакского, у тебя просто волосы встают дыбом. Но на самом деле ты видишь в этом тоже благодать, «дай кровь, прими дух», это тоже некоторая соль земли горстка его послушников. В итоге они разошлись по миру и основали множество монастырей, принесли огромный, сторичный плод за свое окормление строжайшее. То есть все-таки кому-то, возможно, это нужно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно. Абсолютно. Но у каждого креста свой размер, нельзя взваливать на человека крест. Кому-то, например, нужно читать Иосифа Исихаста, а кому-то, например... Мы с друзьями-священниками сделали в телеграмме канал «Соборяне», и мы просто делимся кружочками, обсуждаем какие-то нас волнующие тему. Многие люди пишут, что мы слушаем ваших соборян и сами начинаем о чем-то думать. То есть человек должен думать, смысл пути исихаста не в том, что это обязательная дорожка, которая тебя гарантированно приведет.
Кира Лаврентьева:
— Приведет к спасению.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— А в том, что ты будешь смиряться. Ведь смирение не в том, что человек должен себя в рубище одеть. Самый простой путь смирения это семья, в этом послушании. В монастыре та же самая семья. Когда я приехал в монастырь, у меня был такой искус, наверное, редкий из опытов исихии, когда садишься в электричку Самара-Сызрань после сессии в семинарии и уезжаешь в Сызрань, как бы навсегда, вроде бы. Я садился в эту электричку, и мне внутренний голос, понятно, от кого, говорит: какая Сызрань, ты москвич, у тебя два высших образования, ты зарабатывал такие деньги, Сызрань. Я вцепился руками в сумки, просто вцепился, сел в эту электричку, и как только двери захлопнулись, все пропало. Всё, я спокойно поехал. Такой опыт тоже нужен. Но ты приезжаешь, ты с образованиями, а там монастырь провинциальный, и ты там последний человек, смиряйся, иначе ты просто без Бога ходишь там, нос подняв, что эти все ничего не знают, по-славянски толком не читают, что они там знают. Нет, будь добр смиряйся, если ты хочешь любить, смиряйся.
Кира Лаврентьева:
— Получается, что истинное смирение для монаха понятно, в монастыре, а для семейного человека, в семье. Вопрос усмирения собственной самости, о том, чтобы отойти от ветхого человека в общении с каким-то строгим или нестрогим духовником, для семейного человека не стоит. Правильно? При правильном подходе человек и сам от собственной самости освободится, если он будет служить ближнему своему. Так ли это?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Не сам. Бог точно определяет человека.
Кира Лаврентьева:
— Конечно, все это с помощью Божией, естественно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— У нас в монастыре сейчас четыре священника монаха, игумен и трое иеромонаха. Мы очень разные, один строгий, серьезный такой; один мягкий; один просто ничего не говорит на исповеди никому; один пытается добиться результата психологически. Мы очень разные.
Константин Мацан:
— А вы какой? Кто вы из этих трех?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Не буду рассказывать. Мы меняемся периодически.
Константин Мацан:
— Ротация происходит.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И получается, что когда Великий пост или какой-то промежуток, человек решил, что ему надо попасть на исповедь, я вижу, как человек двигается, куда ему нужно, как Бог его двигает, я видел это много раз. Человек пришел... Мне сами говорили люди, что они пришли, знают, что вот этот строгий и не хотели к нему попадать, хотели к мягонькому, чтобы он по головке погладил и все простил. А так выходит, что к нему надо, как-то и не стояли туда, но что-то кто-то ушел, кто-то застрял, и надо к нему идти, и они идут и потом счастливы, говорят: это то, что мне было нужно. Это и было для меня самое главное открытие, что Бог не набор правил, не книга, Он Личность, Он с нами общается, Он с нами взаимодействует, ты только руку протяни. Я помню, как я сидел под Сикстинской капеллой в Риме и смотрел на эти нестыкующиеся пальцы Адама и Бога полчаса, потом только понял, что это и есть то место, когда человек выбирает Бога или грех. И это самая важная иллюстрация. Мой выбор, я выбираю, моя свобода, но я могу не выбрать. Если эту свободу отнять, то не имеет вообще ничего смысла. А приобретение этих качеств — путь, вы сказали все правильно, и в семье можно и на работе, и в армии, и где угодно, куда Бог тебя поставит. Если ты сам пришел, напросился на крест... Как детям, хороший фильм «Мой крест», напросил себе крест, ну, извини, пожалуйста, попробовал, лучше свой, какой у тебя есть. Самый желанный и любимый крест тот, который на тебе.
Константин Мацан:
— А то, что вы рассказали про искушение, когда какой-то голос, понятно, что не чувственный, не физический голос вы в себе слышали, а мысль приходит, куда я еду, у меня два высших образования, я состоявшийся человек — и Сызрань. Даже слово в этом контексте не привлекательное, какое-то провинциальное. Так можно почувствовать, понятно, что замечательный город и тут нет никаких иных коннотаций. А как определить, что этот голос не сверху, а снизу? Кто-то скажет, что это же здравый смысл?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— У меня такой критерий выработался. Я не могу быть на первом месте. Как только мой внутренний голос или мои собственные мысли или то, что я делаю, является тем, где я на первом месте, это точно не от Бога. Потому что я не может быть первым, это невозможно.. Мы может быть вместе с Богом, а я невозможно. И Сызрань действительно замечательный город, прекрасные люди там.
Константин Мацан:
— Здесь никаких сомнений.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Особенный юмор, я убеждаюсь, что юмор это что-то Божественное. Полюности я шутил над тем, что Сызрань это в глубине глубинки.
Константин Мацан:
— Серьезно?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно.
Кира Лаврентьева:
— Сейчас жители Сызрани не поняли, конечно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— С жителями Сызрани мы с большинством знакомы, у нас небольшой город, всего сто пятьдесят тысяч.
Константин Мацан:
— Есть города, у которых в самом названии есть что-то ироничное.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, да, да. Если вы помните, какое-то количество лет была Караганда из анекдота, потом еще что-то, а потом в начале, в середине нулевых по телевизору в КВН, если хотели про глубинку сказать, стали говорить Сызрань. Мы это подхватили. И о чудо, именно Сызрань стала тем городом, где я подвизаюсь. Это Божественно, это почти как жираф или гиппопотам, настолько же здорово и Божественно.
Константин Мацан:
— Иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Помню, была на позднем советском телевидении программа «Веселые ребята», которую делал Андрей Кнышев. В тот момент везде гремела песня «Комарово», и авторы этой программы, как бы пародируя жанр соцопроса на улицах, подходили к какому-то человеку на улице, который, само собой разумеется, был актером, это не скрывалось, это была игра. И человек говорил: что из каждого утюга Комарово, Комарово, Комарово, что, нет других городов, я вот, например, из Сызрани. Я помню, что это название города меня тогда вдохновило, я тогда впервые его услышал и запомнил. Какие в этом смысле особенные искушения преодолевает священник и монах? Вы рассказали о первом искушении, ехать — не ехать, и мы заговорили о розовых очках, которые спадают. В чем вы сегодня не равны себе десять лет назад, как священник и христианин.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наверное, одно из самых тяжелых искушений для священника и монаха это не вдаваться сильно в какие-то утешения.
Константин Мацан:
— Это как?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, например, я знаю, что я очень сластолюбив. У меня даже есть такая маленькая болезнь, если я открываю шоколадку и начинаю ее есть, следующее, что я помню, как я доедаю последний кусочек.
Кира Лаврентьева:
— О, точно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И поэтому надо не открывать шоколадку. Это для священника и монаха довольно тяжело, потому что народ у нас очень добрый. Сызрань — город, наполненный верующими людьми, которые хотят подбодрить и сладкое приносят, каноны у нас наполнены сладостями, и сладкое в доступе. Если его даже чуть-чуть каждый день есть — это катастрофа, это достаточно тяжело. Хочется как-то утешиться, ты наслушался за день чужих проблем, включился в какие-то всем сердцем, в какие-то не всем сердцем. Потом...
Константин Мацан:
— Эндорфины нужны.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Нужны не эндорфины, а дофамин, который лучше, да?
Кира Лаврентьева:
— Там целая система.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наоборот дофамин это легкий, который шоколадки, а эндорфин это занятия спортом, еще что-то, которые лучше.
Кира Лаврентьева:
— Они вырабатывают серотонин, гормон счастья.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И поэтому надо себя понуждать каждый день не скатываться в это простое утешение. Оно может быть и разным для церковных людей и это легко: побольше поспать, с кем-то побольше поговорить, поболтать. Постоянно ты с этим сталкиваешься, потому что хочется облегчить вроде, а на самом деле это иллюзии. Каждодневный труд, сизифов труд, наверное, одно из самых сложных искушений. Как отец Дмитрий Смирнов, мой очень горячо любимый человек, мы с ним немножко были знакомы, говорил, что из ста людей тебя услышат двое, ты увидишь это собственными глазами. Почему многие священник перестают так активно проповедовать, проводить длинные беседы? Потому что действительно из ста человек тебя услышат только двое. За пять лет огласительных бесед, последний год я не так интенсивно их веду, а четыре года я вел в монастыре огласительные беседы. Монастырь у нас один в городе, крестим мы треть людей в городе. Соответственно, я посчитал, за четыре года я побеседовал на огласительных беседах где-то с тремя с половиной — четырьмя тысячами людей. Как вы думаете, сколько из них я еще видел в храме?
Кира Лаврентьева:
— Ну да.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— По пальцам рук, ног, чуть больше, то есть меньше одного процента. Руки могут опуститься, и все время приходится себе напоминать, что ты делаешь это не для того, чтобы у тебя показатели росли, а потому что Бог тебе сказал это делать. Он сказал: делай, ты можешь говорить, говори, можешь молиться, молись, делай. Не важно, что будет дальше. Это для священника, наверное, самое сложное испытание.
Константин Мацан:
— Мне кажется это вообще универсальный рецепт для любой деятельности по жизни. Делай дело Божие, а Бог сделает твое дело. Кто-то об этом тоже часто говорит, что надо прилагать усилие, делать свое дело, а результаты, количество просмотров и прослушиваний оставить Богу.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да, если ты на себя трезво взглянешь... Я знаю, что я человек тщеславный, потому что в ГИТИСе это все разрослось, это профессиональная болезнь актерствующих и творческих людей.
Константин Мацан:
— И режиссерствующих.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И режиссерствующих и поющих.
Кира Лаврентьева:
— И говорящих.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И я через день на неделе слышу: а, отец Давид, какой у вас голос замечательный. Могу на службе что-то такое спеть из Византийского, мы перешли как раз. Если ты понимаешь, что ты тщеславный, то ты понимаешь, что Бог, любя тебя, не пошлет смотреть на твой результат, потому что ты его примешь на свой счет: я провожу огласительные беседы, храм наполнился, я молодец. Зачем это? Поэтому, видя свои недостатки, ты понимаешь, как Бог действует. Вроде как простые слова, звучит слишком просто, но это очень помогает, каждый раз взбадриваться, что Бог работает, и ты работай.
Кира Лаврентьева:
— Это очень интересно. Правда. Отец Давид, а есть ли такой момент, когда люди приходят в монастырь и хотят поговорить с вами, не как со священником, которому нужно приносить по сути свои грехи, может быть, спрашивать каких-то духовных советов, а на часы пытаются развести с вами психологическую беседу, по сути дела, бесплотную совершенно, как мне кажется. И что вы советуете в таких случаях другим священникам, может быть? И что бы вы посоветовали молодым священникам, семинаристам? Тут же тоже две крайности. Одна это младостарчество, когда нам кажется, что мы вообще все знаем, синдром молодого специалиста, как говорит Костя, исповедь на сорок минут. Ты с любовью ко всем, тебе кажется, что именно ты сейчас послан этим людям, чтобы наставить их на путь истинный. Это потрясающее, наверное, тоже состояние. А другая крайность, когда кажется, я вообще ничего хорошего тут сказать не могу, я буду молчать, прости, благослови, иди, больше не греши. Где здесь грань преломления? Знаю еще, что некоторые духовники и священники на исповеди, когда совсем не знают, что нужно человеку, что ему посоветовать, что сказать, просто стоят и за него молятся. И как показывает их практика, это самое эффективное средство коммуникации с человеком, между духовником и человеком на исповеди.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Доброе слово серебро, а молчание золото однозначно. Святой человек сказал. Промолчать всегда хорошо, лучше даже промолчать. Я поначалу, когда был молодым священником, ой, стыдно даже как, пытался все всем объяснить, второй неофитский был период. А потом я понял такую вещь, что человек из разговора с тобой вынесет, скорее всего, одну мысль. Да, не факт, что тебе нужно ее только сказать и больше ничего не говорить, так только такие подвижники духа, как в будущем, скорее всего, канонизированный Иоанн (Крестьянкин) тоже так делал, как его называли «скорый поезд со всеми остановками». Он всем говорил одну вещь и всё. Сравнивать нельзя и поэтому больше приходится что-то говорить. Очень важно, мне кажется, любому священнику понимать, что Бог через него действует. У меня был такой случай. Когда я вспоминаю его, убеждаюсь, что мои слова Бог в ушах другого человека исправит на нужные, если я не буду при этом пытаться повлиять на мир. У меня знакомая, я из общения с ней знаю, что она очень чувствительна на запахи, очень сильно. В каком-то разговоре несколько лет назад она мне стала жаловаться, что вот, я никак не могу выйти замуж, в этом то не так, в этом сё не так. Я тогда, еще будучи обычным мирянином, сказал ей: если тебе Бог пошлет такого жениха, в котором все будет как надо, как ты мечтала, но у него будут ужасно пахнуть ноги, пойдешь ты за него замуж или нет? И она задумалась. Проходит три года, и она мне пишет, тогда я уже стал священником: отец Давид, я так тебе благодарна, помнишь, мы с тобой говорили, что если мне Бог пошлет жениха, а у него все будет прекрасно, только у него будут кривые зубы, смогу ли я выйти за него замуж? Так вот я решилась, и он за месяц до свадьбы пошел и все зубы переделал, спасибо тебе. Я точно помню, что я говорил про один недостаток, она точно помнит, что я говорил про другой. Вот так. Смысловых слов в нашем мире два: Христос Воскресе. Все остальное это комментарии. В этих комментариях, мне кажется, Господь способен нас немножечко подправить.
Константин Мацан:
— Как-то была на Радио ВЕРА и не раз в программе замечательная психолог, заслуженная, очень опытная учитель и педагог Татьяна Воробьева. Всегда с потрясающими советами. Из последнего общения с ней я запомнил, она подсказывала родителям, как общаться с детьми, и мне кажется, это универсальный совет вообще для общения с людьми. Она говорит: не говорите долго, мысль свою выскажите кратко, дети долго не слушают, не воспринимают и не запомнят. Сказал два слова, повторил и забыл. Не повторяй еще раз, не разжевывай, не комментируй, без подробностей. Это может остаться где-то в сердце, в памяти, в душе. Это первое. А второе, что все обязательно с любовью. Начинать любой разговор с ребенком, как я ее услышал: слушай, что я тебе сейчас скажу, потому что я тебя люблю и я хочу, чтобы тебе было лучше, удобнее, благо. Эту мысль можно выразить разными словами, но главное, чтобы посыл был, а дальше коротко свою мысль. И всё, отстаньте от ребенка. Мне показалось, что это универсальный совет для общения со всеми людьми.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И детей точно приобнять надо при этом, сто процентов. В воскресной школе, у меня миссия такая, я ее руководитель, но я понимаю, что я прихожу туда для того, чтобы их обнять и послушать, это самое главное. Остальное само собой получается, разговоры и какие-то важные истины. Но это самое главное.
Константин Мацан:
— Последний вопрос, время наше подходит к концу, но очень интересно спросить. Вы как режиссер какое-то особое измерение богослужения видите? Потому что складывается ощущение, что человек, который ставил на сцене спектакли, потом и Богослужение созерцает как действие, но священнодействие, и видит, грубо говоря, в том некий архетип для любого театра вообще, но все-таки священный архетип.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Поначалу, когда воцерковлялся, я немножко все делил, само таинство меня очень сильно вдохновляло. Евхаристия стала важнейшим элементом жизни, но при этом все было немножко отдельно. Я расстраивался из-за того, когда священник ошибался в богослужении, делал даже замечания, такой был ретивый. А потом со временем это стало единым целым. Безусловно, есть вечернее богослужение, есть литургия, есть великопостное богослужение, но это стало каким-то единым и неделимым. Вроде можно выделить отдельно, есть иконы, есть текст, есть пение, есть возглас, есть ответ народа, лик, который сейчас заменяет хор. Но оно стало совершенно неделимым, единым целым. Мы же с вами знаем, что богослужение на земле совершается непрерывно, целый день. А спектакль, постановка, фильм имеет начало и конец, драматургия, развитие, потом схождение. В богослужении, если его понимать, если в нем немножко разбираться, если это твоя форма общения с Богом в том числе, она тебе близка, то нет начала и конец. Оно прерывается на время для того, чтобы мы могли не сойти с ума, и чтобы ноги наши выжили, мы могли на них стоять. Всё. А остальное всё непрерывно, единое целое.
Константин Мацан:
— Спасибо огромное за нашу сегодняшнюю беседу. Иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в замечательном городе Сызрани был сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии у микрофона была Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Христос Воскресе!
Кира Лаврентьева и Иеромонах Давид (Кургузов):
— Воистину Воскресе!
Константин Мацан:
— До новых встреч на волнах Радио ВЕРА.
Все выпуски программы Светлый вечер