Наша собеседница — кандидат исторических наук Надежда Винюкова.
Мы говорили о жизни и служении известного священника начала ХХ века Иосифа Фуделя, об отношении Церкви и интеллигенции тогда и сейчас, а также об «апологии чистого христианства», которая нашла место в творчестве отца Иосифа и его сына, духовного писателя Сергия Фуделя. Разговор шел о книге «Обрученный Церкви», где можно найти письма отца Иосифа, а также воспоминания его современников о нем самом. Наша гостья объяснила, почему судьба и труды этого священника представляют особый интерес в наше время.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера», здравствуйте, дорогие друзья, у микрофона Константин Мацан, рад вас приветствовать. С нами сегодня на связи в «Светлом вечере» Надежда Винюкова, кандидат исторических наук. Добрый вечер.
Н. Винюкова
— Добрый вечер, дорогие радиослушатели, здравствуйте, Константин.
К. Мацан
— Поговорим сегодня об истории Церкви того периода, который очень сильно нас касается, это рубеж веков XIX и XX. Нашим радиослушателям наверняка очень хорошо известно имя духовного писателя, публициста, богослова Сергея Фуделя, очень часто в последнее время в разных контекстах, разных дискуссиях православные сообщества на него ссылаются, его работы издаются, в программе «Родники небесные» часто звучат отрывки из его произведений, а вот сегодня мы поговорим о его отце, священнике Иосифе Фуделе, об этой фигуре, в которой, Надежда, вы меня поправите, если я ошибаюсь, но я думаю, что это можно сказать, что целая судьба поколения в его опыте, в его жизни отразилась и время отпечаталось его жизни, с такой оценкой вы бы согласились?
Н. Винюкова
— Да, безусловно, этот вопрос о поколении, что отец Иосиф, он умер в 18-м году, то есть его жизнь не перевалила в трагический XX век, но он, безусловно, был таким предтечей и частью этого поколения новомучеников и среди его окружения были многие новомученики, например, Михаил Новоселов, Илья Четверухин и многие другие. И я подозреваю, что и он мог бы оказаться в их числе, если бы не скорая смерть в 18-м году от испанки, от эпидемии.
К. Мацан
— Ну вот смотрите, я нашим слушателям расскажу, что вы буквально около недели назад защитили диссертацию кандидатскую по истории, именно по жизни отца Иосифа Фуделя, и мы вас поздравляем с этим.
Н. Винюкова
— Благодарю.
К. Мацан
— И одновременно вот сейчас буквально в эти дни в издательстве православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета вышла книга, одним из соавторов которой вы являетесь, составителем которой вы являетесь, книга, посвященная жизни отца Иосифа Фуделя, которая называется «Обрученный Церкви», это публикация, источник публикации его писем, его переписки, воспоминания о нем его современников, и эта книга тоже дает повод поговорить об этой эпохе, в которой отец Иосиф жил и об этой фигуре, в которой эта эпоха отразилась. Ну вот вы глубоко в теме, как человек, изучавший это а вот я думаю, что для наших радиослушателей не для всех хорошо знакомо имя отца Иосифа и, может быть, не все себе представляют, если угодно, масштаб этой фигуры, вот если бы вам нужно было для человека, который мало знаком с историей того периода и с этой личностью Иосифа Фуделя какой-то такой одной фразой, как будто на визитке, рассказать, что это за личность, почему его судьба такой интерес представляет, вот отец Иосиф Фудель и его время — это для вас, в первую очередь, про что?
Н. Винюкова
— В первую очередь это, конечно, про пастырство, такое пастырство по призванию, вот чем уникален в своем поколении отец Иосиф — тем, что для того времени это был уникальный феномен перехода из светской среды в церковную, то есть не происходил из среды духовенства, он стал священником, окончив Московский университет, юридический факультет, это было очень непросто в то время, то есть духовенство, как сословие — да, оно начало размываться, но по-прежнему было таким корпоративным, замкнутым, но ему удалось не только как интеллигенту «ввернуться» в Церковь, ему удалось войти в алтарь, то есть это отражает и общую некую такую смену парадигмы в отношении пастырства на рубеже веков, когда пастырь рассматривается, как такой водитель душ, не просто некий, выполняющий бытовые функции требоисполнительские, но он несет в себе особую миссию, и отец Иосиф неслучайно всегда говорил о миссии Церкви среди интеллигенции, то есть это тема остается и сейчас для нас актуальной.
К. Мацан
— А вот смотрите, вы сказали, что он был пастырем именно, как водителем душ, я думаю, что для нас сегодня, особенно для тех, кто живет церковной жизнью, может быть, и для тех, кто просто наблюдает за священниками в их блогах, инстаграма (деятельность организации запрещена в Российской Федерации)х это кажется неким таким естественным, казалось бы, ну кто такой пастырь — это тот, кто как-то общается с паствой, в этом смысле что особенного в этой характеристике в плане того времени, в которое жил отец Иосиф, что, не все пастыри были водителями душ, что как-то это было редкостью?
Н. Винюкова
— Ну конечно, мы знаем многих великих пастырей, одно имя Иоанна Кронштадтского современника Фуделя, которому, кстати, ему посчастливилось сослужить однажды, он очень любил его, многих других можно назвать, но все же принято говорить о некоем таком духовном кризисе рубежа веков и сейчас, и в то время говорили о некоей такой заскорузлости синодальной системы, такой формализации, то есть существовал ряд проблем и в подготовке пастырей, что Церковь должна была отвечать вызовам современности вот этой растущей агрессивной секуляризации, конфликта сакрального и секулярного, то есть нужны были такие подлинные пастыри с миссионерским заделом, вот это я имею ввиду.
К. Мацан
— Меня очень удивило, когда я читал вашу вступительную статью к книге «Обрученный Церкви», к той книге об отце Иосифе Фуделе, что когда он пожелал стать священником, он встретил сопротивление, не сразу это одобрили, что называется, «на ура» не приняли эту идею, а вот почему, с чем это было связано?
Н. Винюкова
— Ну да, действительно, Иосиф Фудель, он попытался сам прийти к московскому священноначалию, к митрополиту Иоанникию, подумал, что его примут с распростертыми объятиями, но не тут-то было, митрополит Иоанникий не воспринял его, сказал, что: ну что это, юноша, одумайтесь, какой-то студент пришел, начитался там славянофилов и решил пойти в народ таким образом, что несерьезно, без образования, из светской среды, да еще фамилия такая — Фудель, какая-то немецкая, в общем, не встретил он понимания и только благодаря его дружбе с Константином Леонтьевым, таким знаменитым философом, мыслителем, удалось такими окольными путями, знакомствами Константина Леонтьева в Синоде, через Филиппова, Победоносцева добиться рукоположения, причем в северо-западных землях, поскольку в этом крае северо-западная система была несколько иная, то есть там более гибкое было духовенство, там чаще можно было встретить священников, пришедших из мира в Церковь.
К. Мацан
— А когда он стал священником, его отправили служить в далекие земли, чем этот опыт стал для него в плане его формирования, как пастыря? Это был важный опыт, можно сказать, что ему в каком-то смысле повезло, поскольку он сам родился в Гродно по месту службы отца, его отец был военным и это не было для него краем света, но все-таки это были очень специфические земли, включенные в состав Российской империи, там очень сложный этно-конфессиональный состав, сложные традиции, специфические, в том числе, церковные, то есть отец Иосиф был поражен тем, что не вполне соблюдаются посты, какие-то еще свои традиции специфические, но он отмечал много положительных черт, в частности, братскую жизнь, существование в северо-западном крае православных братств, так как православие там конкурировало и с католичеством, с униатством и поэтому находило вот такую особую живую форму жизни. И впоследствии отец Иосиф всегда продвигал вот эту форму существования Церкви в великорусских землях, он сам состоял в Братстве Святителей Московских в начале XX века, то есть в этом смысле это был ценный опыт для него.
К. Мацан
— Ну вот если немножко отвлечься от биографии, мы еще к ней вернемся, она насыщенна и, повторюсь, наверное, в жизни отца Иосифа, как океан в капле воды отразилась судьба поколения. Ну вот вы подробно изучали его жизнь, выступили соавтором книги, что для вас лично, как для человека, оказалось при знакомстве с опытом этого пастыря самым неожиданным, самым значимым, что заставило задуматься о чем-то важном?
Н. Винюкова
— Лично для меня, наверное, это был как раз вот этот переход человека интеллигентствующего, человека эпохи во многом внутрь Церкви, то есть да, сейчас это, может быть, не будет удивительным, что человек станет священником, а тогда это было сложно, тогда было непросто...
К. Мацан
— Тогда это был вызов в каком-то смысле времени.
Н. Винюкова
— Да. Мое знакомство с отцом Иосифом началось с замечательной переписки его с Константином Леонтьевым, изданной Ольгой Леонидовной Фетисенко, в соавторстве с которой мы книгу издали, это вообще, наверное, ключевое такое издание для понимания того, как формировалось мировоззрение отца Иосифа, совершенно уникальная переписка, там более семисот страниц, он доступен в сети, называется «Преемство от отцов», это книга из приложения к полному собранию сочинений Константина Леонтьева, очень рекомендую всем ознакомиться, кому интересно. Это очень необычная была дружба людей разных поколений, то есть разница более тридцати лет, некий студент юный двадцати с небольшим лет общается с крупным, очень сложным философом, непонятным в свое время, и находят они такое глубокое взаимопонимание, и столько плодов приносит эта дружба, столько надежд Константин Леонтьев возлагал на отца Иосифа и впоследствии он, к сожалению, Константин Леонтьев, через четыре года умирает, но отец Иосиф будет нести это знамя Константина Леонтьева, он станет его первым издателем собрания его сочинений, это огромный труд жизни, сочетая с пастырской деятельностью, со своей публицистической проповеднической он издает девять томов Константина Леонтьева и в начале XX века он является таким главным хранителем его памяти, транслятором его идей, он довольно востребован среди интеллигенции, которая уже посмертно открывает для себя этого философа.
К. Мацан
— Надежда Винюкова, кандидат исторических наук сегодня с нами и с вами на связи в программе «Светлый вечер», мы говорим об отце Иосифе Фуделе, замечательном священнике, московском пастыре, несшем свое служение на рубеже XIX-XX веков, более ста лет назад, Надежда выступила соавтором книги, только что вышедшей в издательстве православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, книга называется «Обрученный Церкви» эта книга как раз посвященная жизни отца Иосифа Фуделя, в ней собраны его воспоминания, его письма и воспоминания о нем его современников, и мы разговариваем о жизни отца Иосифа, о той эпохе, в которой он жил, и о том, как в его трудах, в его биографии отражаются проблемные смысловые моменты тех времен. И, кстати, любопытно: вы перекидываете такой мостик к сегодняшнему дню, с одной стороны, нам сегодня кажется, что нет ничего особенного, если человек не из церковной среды, не из священнической семьи приходит к вере и принимает сан, будучи по первому образованию кем угодно, физиком, юристом и так далее, то есть светский человек меняет свою жизнь, а тогда, сто лет назад это был нонсенс, священничество было таким, наследственным, как правило, в семинарию поступали люди из семей священников и то, что человек из интеллигентской, как бы мы сказали, среды, выпускник юридического факультета Московского университета и вот юрист по образованию идет и хочет быть священником, причем в юном возрасте, 24 года ему было, когда он принял сан, тогда это был вызов и, кстати, я сегодня тоже общаюсь со священниками, с преподавателями московских и не только московских семинарий, которые делятся такими же мыслями, что сегодня в каком-то смысле тоже для молодых людей связать свою жизнь с Церковью именно как священником стало в каком-то смысле вызовом, когда очень много разной информации о Церкви вокруг, когда много негативной информации, может быть, ложной и непроверенной, но кто будет проверять, она есть и на этом фоне тоже сегодня в чем-то современные молодые люди в какой-то степени, в каком-то смысле повторяют путь тех священников из интеллигенции, одним из которых был отец Иосиф Фудель сто лет назад. Я вот еще к какой бы теме хотел обратиться: вы в своей статье вступительной к этой книге, о которой мы говорим, приводите пример того, как сын отца Иосифа, Сергей Фудель, духовный писатель и богослов формулирует суть служения отца Иосифа, по мысли Сергея Иосифовича суть служения его отца была в апологии чистого христианства, вот это выражение «чистое христианство», которое сам Сергей Фудель часто использует в своих трудах и говорит, что его отец занимался всем своим строем жизни апологией чистого христианства, как вы это понимаете, как вы это расшифровываете, как это выражалось на практике в жизни и трудах отца Иосифа, что такое в этом смысле для него было чистое христианство?
Н. Винюкова
— Да, Константин, важный вопрос вы подняли, он такой, довольно непростой, может быть, нам поможет еще такое определение, которое встречается и у Сергея Фуделя, и у Сергея Дурылина, который также оставил замечательный очерк об отце Иосифе, это Оптинский дух, что отец Иосиф был носителем особого Оптинского духа. Действительно, когда он сам утверждался в вере, он когда-то прошел тоже период нигилизма в гимназические годы, но вот в период своего обращения ему посчастливилось бывать несколько раз в Оптиной пустыни, поскольку Константин Леонтьев жил у ее стен, а он к нему приезжал, и преподобный старец Амвросий Оптинский благословил будущего отца Иосифа на принятие сана и вот этот дух этой святой обители, этого такого очага, у которого согревалась Россия, по выражению Георгия Федотова, что вот Оптина и Саров, вот они были два очага, вот он это горение, этот дух пытался пронести через всю жизнь и для понимания этого многое дает очерк Дурылина опубликованный в нашем издании, потому что Дурылин представляет отца Иосифа, как идеального такого иерея, не просто батюшку, он там приводит несколько типов священников, что вот кого-то можно назвать «Николай Иваныч» и поздороваться за руку, а кого-то только «отец Николай» и «отец Иосиф» и попросить благословения, то есть это разные типы, разные духовные образы.
К. Мацан
— Фудель ко второму типу принадлежал по мысли Дурылина, да?
Н. Винюкова
— Да, к типу отца Иосифа, то есть была некая дистанция духовная, что ли, в хорошем смысле дистанция и вся совокупность деятельности очень широкой отца Иосифа и издательская, и законоучительство, помощь заключенным, бедным, участие в философских кружках, обществах и все это было объединено идеей христианского просвещения, идеей воцерковления жизни, освящения жизни, несения этого света Христова, можно, наверное, так расшифровать эти слова Сергея Фуделя об апологии чистого христианства.
К. Мацан
— Как интересно, тоже вы приводите в одном из писем отца Иосифа, он озвучивает такую мысль, что (я своими словами это рассказываю), ему важно уловлять души, по-моему, он об этом пишет Леонтьеву, когда его отправили служить на Северо-Запад, где он в каком-то смысле немножко так тоскует, мечтает о том, чтобы вернуться, например, в Москву и, например, заниматься просвещением среди студентов университета, вот где живые души, вот где перспективы такой пастырской деятельности. Вот, с одной стороны, понятно, о чем пастырь пишет, с другой стороны, может быть, глядя из современного состояния умов и общества это выглядит как немножко такая борьба за души: нам надо побольше на свою сторону людей привлечь, такой какой-то немножко маркетинговый подход, заостряя, скажу, в этом можно расслышать из сегодняшнего дня, но ведь, наверное, это не было так для отца Иосифа, вот как вы эту тему чувствуете? Вот вы сказали: христианское просвещение, его стремление к этому, а в чем он видел смысл, не просто же в увеличении количества сторонников?
Н. Винюкова
— Конечно, тут смысл безусловно, не в количестве, а в качестве, то есть это очень актуальный вопрос, Константин, вы и сами, можно сказать, находитесь на передовой вот этой борьбы сегодняшней, на ниве христианского просвещения, некоей миссии, и тогда тоже, действительно, замечательно это письмо, где отец Иосиф скучает в этой провинции по Москве, говорит: «Вот бы в университет, вот бы какие рыбы ловить». И еще есть у него строки о том, что он пишет: «Я всегда мечтал быть пастырем интеллигентных овец». Дело в том, что тут накладывается некий такой общий дискурс, общее представление о интеллигенции того времени о своей собственной миссии среди народа, то есть было такое разделение на массу народную. Крестьянскую, которая нуждается в просвещении и вот соль земли — интеллигенция, которая должна как-то влиять на крестьян, но отец Иосиф еще в студенческие годы пишет в одной из своих работ о том, что подлинное вхождение в народ интеллигенцией может быть только если интеллигент стоит на одной мировоззренческой почве с крестьянством, то есть на почве православия и только тогда он может разговаривать с ним на одном языке и может его развивать и эту ниву народную нужно не переделывать по каким-то последним веяниям прогрессивной мысли, а возделывать, то есть развивать сознательное христианство, развивать все лучшее, что есть в народе и в этом смысле отец Иосиф и Константин Леонтьев, они мечтали о таких интеллигентах, интеллектуалах, образованных людях, которые необязательно будут становиться пастырями, священниками, которые каждый будет трудиться на своем месте, это учителя, безусловно, и профессура, которая будет также нести этот свет, также будет нести свою миссию.
К. Мацан
— Вот любопытно, у нас ведь слово «народничество» обычно ассоциируется с революционерами 60-х годов XIX века, с Чернышевским и так далее, со всей вот этой плеядой мыслителей и деятелей, которые входили в народ, чтобы народ сподвигнуть к восстанию, к революции, вот такое понимание термина «народничество» закрепилось, может быть, после советской школы в таком ее широком сознании, вы, получается, говорите о том, что Фудель по-своему этот термин переосмысливает, говорит о том, что народничество — это именно попытка стать ближе к людям, к простому человеку, что называется, и путь к этому именно через веру, через православие, через такую близость души, он же даже говорил о некоем лженародничестве революционеров и православном народничестве подлинном, правильно я вас понимаю?
Н. Винюкова
— В каком-то смысле да, в каком-то смысле это было переосмысление, но все-таки феномен народничества, он действительно более сложен нежели какие-то штампы, может быть, советской историографии, то есть народничество — это не только революционеры, не только радикальное крыло, вообще оно видоизменялось с течением лет и после убийства Александра II народничество никуда не делось, оно просто трансформировалось в такое легальное течение, но, в принципе, всегда было и это умеренное течение, это учителя, инженеры, врачи, фельдшеры, интеллигенция, которая едет в деревню, едет к народу и хочет действительно для своей страны какого-то созидания возделывания и именно об этом говорит отец Иосиф, что нужно ехать прежде, чем что-то делать нужно иметь мировоззрение, тогда будут и подлинные плоды.
К. Мацан
— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы, я напомню, сегодня с нами и с вами в «Светлом вечере» Надежда Винюкова, кандидат исторических наук, один из соавторов книги об отце Иосифе Фуделе, книга называется «Обрученный Церкви», мы сегодня говорим об этом замечательном пастыре, о его жизни, о том времени, в котором он жил и о том, как это время связано с нами и о том, что оно нам говорит о нас сегодняшних. К этому разговору вернемся после небольшой паузы, напомню, у микрофона Константин Мацан, это «Светлый вечер», не переключайтесь.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, еще раз здравствуйте, дорогие друзья, у микрофона Константин Мацан. На связи сегодня с нами Надежда Винюкова, кандидат исторических наук, мы говорим о книге «Обрученный Церкви», это книга об отце Иосифе Фуделе, замечательном пастыре, который нес свое служение на рубеже XIX-XX веков, отец Сергея Фуделя, духовного писателя, хорошо нашим слушателям известного, у нас, кстати, однажды в «Светлом вечере» была внучка Сергея Фуделя, то есть правнучка отца Иосифа...
Н. Винюкова
— Мария Николаевна.
К. Мацан
— Да, эту программу можно найти на сайте «radiovera.ru» и, кому интересно, переслушать. А вот название книги «Обрученный Церкви», в чем идея такого заголовка?
Н. Винюкова
— Идея была многозначительна, в каком-то смысле здесь мы обыграли то, что отец Иосиф был назван в честь Иосифа Обручника, вообще отцу Иосифу посчастливилось родиться в Рождество Христово и назван он был в честь Иосифа Обручника, обрученного Пресвятой Богородице и как-то путь его жизненный сложился так, что можно сказать, что он был обручен Церкви.
К. Мацан
— А вот его этап служения в Бутырской тюрьме, как я понимаю, самый длительный этап его пастырского нахождения на одном месте, ну или, как минимум, очень длительный, 15 лет, если я не ошибаюсь, примерно он был пастырем в Бутырской тюрьме, причем время его служения пришлось на такие большие социальные события в истории России и все это время он окормлял заключенных, тоже такая любопытная ирония судьбы, если угодно: человек, мечтавший быть пастырем «интеллигентских овец» и тосковавший по работе со студентами университета, отправляется по благословению священноначалия служить именно в тюрьму, вот как эти годы его формировали? И вы в начале программы сказали, что для вас образ и облик духовный отца Иосифа — это, в первую очередь, облик пастыря, вот как это, как пастыря, его формировало?
Н. Винюкова
— Да, это был, конечно, такой огромный жизненный урок и отчасти урок смирения стремившегося к интеллигенции пастыря, но он стремился и к народу тоже, он много писал и о народной школе, о просвещении народа вообще, поэтому он окунулся более чем в народную среду, это было подлинное хождение в народ для него и опыт, конечно, уникальный и очень тяжелый. Отец Иосиф очень любил Достоевского, и вот тут он оказался, можно сказать, в «Мертвом доме», в такой тяжелой среде людей, во многом духовно больных, нуждающихся в свете, в каком-то исцелении, пастырстве, наставлении и, конечно, он оказался там безумно востребованным. И он пытался помогать не только духовным советом, не только развитием грамотности, он и библиотеку содержал, и школу грамотности создал. Он неслучайно во многом, может быть, там оказался, он уже имел юридическое образование и пытался бороться за улучшение положения арестантов и заключенных, пытался искать, выявлять жертв судебной ошибки, о которых он узнавал, когда исповедуются заключенные перед ним, как бездны человеческого духа открывались, так и вершины, он встречал людей, которые брали на себя чужие грехи, например, то есть каких-то подлинных праведников. Он оставил «Дневник священника пересыльной тюрьмы», который писал в стол, для себя, но он опубликован, и он даже есть в сети, можно почитать, очень с психологической точки зрения интересные наблюдения он там высказывает. Он выступал в прессе по поводу положения заключенных, допустим, существовала проблема разделения семей, которые отправлялась по этапу, то есть Бутырская тюрьма была тюрьмой пересыльной, она собирала, агрегировала в себе заключенных, постоянно ее состав менялся, они перетекали, прибывали в нее и отправлялись на каторгу на Сахалин, в Сибирь и зачастую, когда кормилец — преступник забирался из семьи, семья была вынуждена следовать за ним или тогда оказывались преступники муж и жена, они отправлялись по разным этапам, мужским и женским и все эти трагедии семейные, разделение жизни, слом отец Иосиф пытался по мере сил как-то разрешать и, как вспоминает его сын, Сергей Фудель, все ящики его стола были заполнены письмами арестантов, он высылал им материальную помощь и, конечно, вел духовную переписку и даже после того, 907-го года, когда он уже перестал служить в Бутырской тюрьме.
К. Мацан
— Вот вы упомянули сейчас снова сына отца Иосифа Сергея Фуделя, и я не могу и об этом чуть подробнее вас не просить, уж больно люблю я все писания Сергея Фуделя и нередко на радио «Вера» их можно услышать и, в принципе, сегодня это автор, достаточно, как мне кажется, востребованный среди тех, кто хочет познакомиться с православной церковной духовной традицией. У Сергея Фуделя есть воспоминания о том, как он, с одной стороны, мечтал о священстве тоже, как и отец, с другой стороны, так и не стал по каким-то причинам своим, в том числе, внутренним, священником, а как вам кажется, не связано ли это с тем, что рядом был облик отца, выдающегося пастыря отца Иосифа Фуделя, по сравнению с которым очень легко было подумать, что я никогда таким не стану, той же высоты пастырского служения не достигну, а иначе тогда зачем вообще становиться священником? Это сейчас у меня домысел, я просто размышляю, но вот вы, как человек, который глубоко погружен и в жизнь отца Иосифа, и в источники, и воспоминания его сына Сергея, что вы об этом думаете?
Н. Винюкова
— Я думаю, что есть, конечно, правда в ваших мыслях, наверняка это так. Конечно, отец Иосиф был для Сергея Фуделя всю жизнь такой путеводной звездой, такой ключевой фигурой, это видно из его воспоминаний, из его замечательных писем своему сыну Николаю Плотникову, которые также изданы, где он всегда отсылает его к опыту своего отца, к духовному опыту, к духовному образу, облику, то есть да, во многом это была ключевая фигура для мировоззрения Сергея Фуделя и многие какие-то симпатии, связи перенимались, то есть, например, любовь к Достоевскому, и Сергей Фудель пишет «Наследство Достоевского», дружба отца Иосифа с отцом Павлом Флоренским, и дружба и любовь к Павлу Флоренскому Сергея Фуделя, отношения с Сергеем Дурылиным отца Иосифа, которые очень много значили и для Сергея Фуделя, который много пишет о Дурылине, который был с ним близок, особенно в переломные трагические революционные годы, то есть связей действительно очень много. И Сергей Фудель, да, он не взял на себя крест служения именно пастырского, но он нес другое служение, в котором он действительно состоялся и его значение сложно здесь переоценить, значение по передаче вот тех сокровищ Церкви в самиздате для позднесоветской интеллигенции и большое счастье, что и сейчас находят отклик в сердцах людей работы Сергея Фуделя, которые переиздаются и что в публичном поле его имя теперь слышно, это очень радует, конечно, и Марию Николаевну Фудель, выступает часто, рассказывает о нем, проводятся конференции, существует сайт «fudel.ru», группа в социальных сетях, есть замечательный писатель, поэт Ольга Пахомова-Скрипалева, которая выступает с отдельными просветительскими инициативами, рассказывая о семье Фуделей, есть замечательная поэт и публицист Марина Бирюкова, сотрудник замечательного журнала «Православие и современность», которая также неравнодушна к теме и писала что-то об отце Иосифе, есть замечательный мыслитель наших дней Феликс Разумовский в программе которого «Кто мы?» мне посчастливилось работать, он также, для него много значит имя Фуделей обоих, и в одной из своих программ в цикле «Русская Голгофа» в пятом фильме ведется речь и об отце Иосифе, и о Сергее Фуделе, и о Дурылине, и это очень ценно, это, конечно, греет душу, когда сейчас на разных уровнях и публичной и не публичной жизни ты встречаешь единомышленников и, конечно, поле для деятельности еще очень широкое, и то, что касается отца Иосифа, его работы никогда не переиздавались, то есть очень бы хотелось опубликовать многие и многие, он же автор более сотни статей, брошюр публицистических, все это было бы ценно переиздать.
К. Мацан
— Вы сказали, что для вас очень важна тема в связи с отцом Иосифом перехода интеллигентов, представителей интеллигенции в Церковь, не просто перехода мировоззренческого, это тоже важно, а именно когда человек не из священнической семьи, не из сословия духовенства принимает сан. И мы говорили в первой части программы о том, что сегодня в силу исторических причин нам кажется, что это не так уж и странно для сегодняшнего дня, а сто лет назад на рубеже веков это было очень не характерно, потому что священство было сословным и вот эти три фигуры, которые вы только что называли: и отец Иосиф Фудель, Сергей Фудель, и Сергей Дурылин или отец Сергий Дурылин, он же тоже принял сан — это такой какой-то треугольник, который, мне кажется, очень важный штрих к этому добавляет, ведь как иначе сложилась судьба у отца Сергия Дурылина, и насколько я знаю, у нас нет свидетельств того, что он сан оставил, но в любом случае мы знаем, что он в какой-то момент, скажем так, уже будучи священником, как-то переосмыслил свое решение быть священником и то ли перестал служить, то ли как-то, ну, дальше я не хотел бы давать таких ярлыков, потому что не очень глубоко в теме, но сам же Сергей Фудель пишет о том, что отец Сергий Дурылин перестал служить, назовем это так и, может быть, ему и не надо было становиться священником, размышляет Сергей Фудель, может быть, ему надо было оставаться таким блоковским, как он пишет, таким человеком именно из интеллигентской интеллектуальной среды, который просто верит, просто церковный, но не берет на себя крест священства. Вот упоминает Сергей Фудель, что для Дурылина была проблема, как можно на одной полке держать Макария Великого и Пушкина, то есть ему казалось, что если ты священник, то нужно от всего отказаться, от всей культуры как бы отказаться, принести ее в жертву священству, Фудель Сергей так это не видел, он полагал, что если человек глубоко в Евангелии и глубоко верующий, для него все как бы примеряется в том, что все освящено светом Христовым, а вот, видимо, у Сергея Дурылина была какая-то своя иная перспектива этого видения, которая выросла в какой-то конфликт внутренний, поэтому этот конфликт прошел и по его священническому служению. И совсем иной пример тоже перехода из интеллигенции в Церковь Иосифа Фуделя, когда человек действительно из своей жизни сделал приношение Церкви и до конца жизни в этом ни разу не усомнился, что вы об этом думаете?
Н. Винюкова
— Да, очень глубокие мысли вы высказали, Константин, конечно, Сергий Дурылин — это фигура такая, во многом загадочная еще и трагическая, наверное, сложный был у него путь и надо отдать должное, что Сергей Фудель как-то очень тонко и бережно о нем пишет в своих воспоминаниях, все-таки это очень многозначительная была для него фигура...
К. Мацан
— Дурылин был таким учителем для него во многом, таким наставником старшим.
Н. Винюкова
— Да, и несмотря на то, что они перестали общаться, в архиве Дома русского зарубежья есть фонд семьи Фуделей, поскольку Сергей Фудель очень много значил для Солженицына, который сохранил эти материалы и там можно найти письмо поздних лет, кажется, 50-х годов, была пара писем Сергея Фуделя к Дурылину и это, конечно, удивительно сокровенная вещь. И еще такой момент интересный: в 50-е годы, переписываясь со своей сестрой Ниной, Сергей пересылает ей конверт, на котором изображена марка с портретом Сергея Дурылина, знаменитого уже советского искусствоведа, литературоведа, состоявшегося в этой сфере, то есть это такая некая ирония судьбы, может быть, горькая, может быть, наоборот, не горькая, что каждому свое, каждый несет какую-то свою стезю, то есть имя Дурылина еще, мне кажется, его судьбу нужно осмыслять, она еще требует осмысления, изучения и это такой человек с очень широким литературным наследием и духовным наследием, замечательные у него воспоминания изданы в «Своем углу», то есть эта личность значит очень много для понимания эпохи, для понимания вот этого феномена, который он все время проблематизировал, вот это преодоление в себе интеллигента, чтобы войти вот в этот узкий путь Царствия Небесного, нужно оставить Пушкина на полке, но это сложный, конечно, вопрос, но таких людей все-таки можем назвать довольно много, на переломе эпох начала XX века есть малоизвестные имена иереев, которые также переходили из светской среды в церковную, например, Арсеньев, Хитров, священники, которые переписывались с отцом Иосифом тоже. Был круг молодых людей, которые собирались вокруг Константина Леонтьева, например, Иван Кристи, он, к сожалению, рано умер, также посвящен ему том, издан в собрании сочинений Леонтьева. Там Веригин, Толстой, тоже молодые люди, которые, правда, станут католическими священниками. Ну, конечно, у всех на слугу фигуры Павла Флоренского, Сергея Булгакова, которые также будут в себе преодолевать эту среду интеллигентную, что-то как-то очищаться и, будучи образованными людьми с мощным потенциалом, переходить в Церковь и служить на благо Церкви и на благо науки одновременно, то есть это очень интересные сложные феномены, которые также нужно еще осмыслять, было бы интересно составить представление об этом поколении, можно ли говорить об особом таком социальном типе вот этих интеллигентов, вернувшихся в Церковь или же это был явление такое точечное, исключительное, которое происходило вопреки времени, это, конечно тема очень острая, очень интересная.
К. Мацан
— Надежда Винюкова, кандидат исторических наук сегодня с нами и с вами на связи в программе «Светлый вечер», мы говорим об отце Иосифе Фуделе, замечательном пастыре, который нес свое служение на рубеже XIX-XX веков и о книге об отце Иосифе «Обрученный Церкви», это книга воспоминаний об отце Иосифе его современников, и в этой книге опубликованы письма, переписка самого отца Иосифа со своими друзьями, книга вышла вот буквально только что в издательстве православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. А если еще попытаться посмотреть на эту связь отца и сына, отца Иосифа Фуделя и Сергея Фуделя, духовного писателя, вот как вам кажется, скажем так, какие черты отца проявились в сыне? Вот мы читаем у Сергея Фуделя тоже «апологию чистого христианства», его обращение к практике апостолов, его слова о темном двойнике Церкви, то есть о всем том страстном человеческом, что мы в Церковь привносим, но этот темный двойник, по мысли Сергея Фуделя, не должен и не может заслонить святость Церкви, просто нужно его иметь виду и быть начеку, но на нем не застревать, как бы знать, что он лишь двойник, но не настоящая Церковь, я не знаю, какие еще важные мотивы есть, можно так их сходу назвать у Сергея Фуделя, его постоянное обращение к святоотеческому опыту, к аскетике, к такому живому предстоянию перед Христом и к шествию путем Христа, как он говорит о тройственном союзе добродетелей, он опирается на Максима Исповедника, любовь к Богу, воздержание перед Богом, ради Бога и смирение перед Богом, вот любовь к воздержанию и смирение — формула добродетелей, которую Сергей Фудель в своих трудах озвучивает, а вот насколько мы можем говорить о влиянии отца, о том, что это настроение, эта вот такая обращенность души к этим темам находит свои истоки в том, как жил, как говорил, как учил отец Иосиф Фудель?
Н. Винюкова
— Я думаю, что очень справедливо вы отметили очень многие ключевые идеи Сергея Иосифовича, которые действительно во многом были подпитаны той атмосферой, в которой он вырос, и воспитание отца, и идея о монастыре в миру, идея о границах Церкви в каком-то смысле, такое некое апокалиптическое настроение, ощущение близости, может быть, конца истории, конца времен.
К. Мацан
— Но когда он говорит об этом монастыре в миру он не имеет ввиду, что монастырь в городе, он имеет ввиду, что некое такое внутреннее очень строгое к себе аскетическое отношение христианина, как бы монашеское, может быть у человека, живущего в миру и должно быть у человека, живущего в миру, то есть монашество это и аскетика — это не для монахов-отшельников, это для всех христиан и в этом смысле каждый человек может свой для себя монастырь в миру построить, это некая даже обязанность христианина, если он действительно подлинно до конца идет путем Христа, вот об этом говорит Сергей Фудель, когда говорит о монастыре в миру.
Н. Винюкова
— Да, несомненно это так, что действительно, как это парадоксально ни звучит, что монастырь в миру — это вообще путь христианина и, конечно, я думаю, что в этой мысли очень сильно влияние отца, я думаю, что несомненно это так.
К. Мацан
— А лично для вас, вот вы православный человек, христианин, знакомство с письмами, погружение в письма отца Иосифа Фуделя какую почву для размышлений дало? Какую, если угодно, так, совсем прямо спрошу: пользу принесло, вот что важное в этом пастырском опыте, пастырском слове вы для себя услышали, что вас согрело больше всего?
Н. Винюкова
— Для меня, конечно, вообще написание диссертации, я надеюсь, что когда-нибудь будет и книга об отце Иосифе, это было очень личное такое мистическое переживание, то есть это была не просто научная работа, и во многом это огромное счастье, когда случается именно так, когда все, с чем ты работаешь, является для тебя таким личным потрясением, личным переживанием и с отцом Иосифом было именно так, очень много было созвучно в его мыслях и ранних, студенческих лет, и в его оценке вообще общественной мысли, и славянофильство, и Константина Леонтьева, то есть это позволило мне углубиться в какие-то проблемы русской мысли, консерватизма, проблемы вообще религиозно-философского ренессанса эпохи, так называемого, как-то попытаться осмыслить этот феномен, то есть да, отец Иосиф и его окружение, новоселовский кружок, личность Михаила Новоселова очень интересная и еще неизведанная...
К. Мацан
— Святого мученика, новомученика Михаила Новоселова.
Н. Винюкова
— Да, тоже интересная очень у него судьба, ведь он в юности был таким толстовцем, был близок ко Льву Толстому, даже создал общину, попытался реализовать толстовскую, такой народник, как и Фудель. И вот они неслучайно подружились, был у них такой общий нерв, и они вместе издавали религиозно-философскую библиотеку, так называемую, интересный проект эпохи, который был нацелен на переиздание разных сочинений общественных деятелей самых разных спектров, от славянофилов до Герцена, Толстого, Владимира Соловьева или святых отцов какие-то избранные произведения, чтобы интеллигенция могла найти ответы христианские на вызовы времени, на острые вопросы. Все эти проблемы кажутся потрясающе актуальными и сегодня, то есть кажется, что прошло более ста лет, а круг проблем и основной нерв жизни отца Иосифа, он остается и сейчас востребованным и это, конечно, удивительно.
К. Мацан
— Спасибо огромное за эту беседу. Я напомню, мы сегодня прикоснулись к истории страны, к истории Церкви, к истории людей столетней давности, даже чуть более, чем столетней давности, мы говорили об отце Иосифе Фуделе, удивительном московском пастыре, которые нес свое служение на рубеже XIX-XX веков, он скончался в 1918 году и в его судьбе, как мы говорили, отразилась судьба поколения и вот, как вы только что сказали, очень многие болевые темы, которые мы сегодня обсуждаем, обсуждались тогда и отчасти какие-то, наверное, идеи решений тогда были предложены. И вот, наверное, знакомство с этой темой, с этим поколением мыслителей, с опытом этих людей может быть полезно для нас и сегодня, чтобы как-то лучше понять себя, что нас сегодня волнует, спасибо огромное. Надежда Винюкова, кандидат исторических наук была сегодня с нами и с вами на связи в программе «Светлый вечер». Я напомню, что в издательстве православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета вышла книга, одним из соавторов которой Надежда является, книга называется «Обрученный Церкви», это книга об отце Иосифе Фуделе, книга, где собраны его письма и воспоминания о нем его современников. Спасибо еше раз огромное за эту беседу.
Н. Винюкова
— И вас я также благодарю, Константин, особенно, мне кажется, промыслительной наша беседа в эти дни, поскольку 15 октября исполнилось 102 года с момента смерти отца Иосифа и то, что все эти события: и выход книги, и диссертация, и наш с вами разговор приходится на это время — это очень важно, так что такое ощущение, что все происходит в вечности.
К. Мацан
— Да, спасибо огромное за эту беседу, у микрофона был Константин Мацан, это был «Светлый вечер» на радио «Вера», до новых встреч на волнах радио «Вера».
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!