В нашей студии был клирик храма Николая Чудотворца в Отрадном священник Николай Бабкин.
Разговор шел о том, что такое жалость, какие есть отрицательные и положительные стороны у этого чувства, в чем отличие жалости от сострадания, а также о том, в чем разница между чувствами и страстями.
Ведущие: Александр Ананьев, Алла Митрофанова
А. Ананьев
— Добрый, светлый вечер вам, дорогие друзья. В очередной раз в нашей уютной студии на Андреевской набережной вас приветствуют: ведущая радио «Вера» Алла Митрофанова —
А. Митрофанова
— Александр Ананьев —
А. Ананьев
— И сегодня мы пригласили к разговору человека, общение с которым для нас всегда большая радость. Повод для нашего сегодняшнего разговора, тему мы озвучим чуть позже. Однако сначала мне хотелось бы, если, конечно, наш собеседник благословит, прочитать публикацию из его социальной сети, посвящённой недавнему большому празднику: «Ребёнок отдаёт себя в объятия папы и мамы не защищаясь, чувствуя безопасность в их руках. Жизнь под покровом Всевышнего начинается с родительской любви. Тебе не страшно довериться отцу, но каждый день приходится проходить тест на доверие». Сегодня мы приветствуем автора этих строк — священника, клирика храма святителя Николая в Отрадном Николая Бабкина. Добрый вечер, отец Николай.
Свящ. Николай Бабкин
— Добрый вечер, всех приветствую.
А. Ананьев
— Спасибо вам за эти тёплые строки, посвящённые празднику Покрова Богородицы. И этому празднику вы также посвятили, в этот праздник провели молебен о сохранении семьи. И вот тут нам с Аллой Митрофановой стало очень интересно: какова же связь такая непосредственная вот этого праздника и семейного счастья. Понятно, что всё в этом мире связано, но вот эта непосредственная связь, особенно в контексте этих прекрасных строк, что жизнь под покровом Всевышнего начинается с родительской любви, нам стало очень важно об этом поговорить в самом начале программы.
Свящ. Николай Бабкин
— Тут скорее связь не с самим праздника Покрова, а с самим пониманием Покрова, как Божественного попечения о нас. Опека, защита, объятия Господа, в которые каждый человек должен упасть, причём не лицом вперёд, а назад. И если ты не упадёшь назад, доверившись Богу, то, в общем-то, потом в дальнейшем ты не сможешь ни верить, ни молиться, да ничего не сможешь. Потому что вера без доверия умирает, ослабляется. И на Покров традиционно молятся о семьях. В очень многих храмах проводятся богослужения в эти дни. Это семейные праздники. Вообще, сама традиция Покрова предполагает события в кругу семьи, когда люди собираются вместе.
А. Ананьев
— Вообще, это удивительно, потому что под Покровом резоннее было бы предположить, я не знаю, защиту государства от врагов.
Свящ. Николай Бабкин
— Да, учитывая исторический контекст самого праздника, конечно. С другой стороны, когда говорят про нашествие варваров на Византию — святитель Фотий писал, что это были именно русы. Поэтому Покров — это наш праздник.
А. Митрофанова
— Есть такая версия, во всяком случае.
Свящ. Николай Бабкин
— Есть такая версия, если верить святителю Фотию, что это были именно русы. То есть это как бы и наш праздник тоже, и мы знаем, что первые храмы тоже были посвящены, например, храм Покрова на Нерли и другие церкви. то есть очень много Покровских церквей было на Руси, потому что люди осознавали защиту Божью. Конечно, для средневекового человека это в первую очередь была защита от неприятеля, от того, что какие-нибудь варвары не нападут на Русь, не разграбят, не убью, не уничтожат твоих близких людей. Но потом, когда эта опасность уже миновала, именно отношение к Покрову как к празднику защиты близких осталось. Я думаю, по сей день оно имеет смысл, хотя изначально это защита от внешнего неприятеля. И очень хорошо и правильно в этот день собраться вместе, обняться со своими родными детьми. Можно накрыть друг друга одним большим покровом-одеялом и вместе пропеть тропарь «Богородице Дево, радуйся» или величание празднику Покрова — то, что знают дети, что они могут сами вместе с тобой пропеть, поучаствовать.
А. Митрофанова
— Мы сейчас уже в прошедшем времени говорим о празднике Покрова Пресвятой Богородицы — для тех, кто пропустил. Знаете, всё-таки суета и это рабочий день, и не все имели возможность в храме оказаться. Сейчас вы такие удивительные вещи говорите, что, оказывается, Покров — это такой праздник, который и об устроении семьи, о благополучии семьи. Может быть, сейчас ещё не поздно вот такую дань этому празднику отдать и попросить Пресвятую Богородицу о защите своей семьи? Не принципиально же, чтобы это было прям 14 октября, ни днём раньше ни днём позже?
Свящ. Николай Бабкин
— Да, конечно, это условная дата. Конечно, мы призваны молиться о семьях всегда и везде. Мы в утреннем правиле постоянно читаем, молимся о родных и близких. Календарные дни — это просто особенные дни, которые напоминают нам о необходимости, святости семьи и... покровительство и защита друг ко другу. С одной стороны, это просьба к Богу, чтобы Он защитил нашу семью, а с другой стороны, это повод напомнить друг другу о доверии, которое начинается и которому учат в семье. Если ты учишься доверять своим близким, если ты способен чувствовать себя в безопасности дома со своими родителями, со своими близкими, тебе потом проще и Богу довериться. Если же этого чувства безопасности нет, то человек чувствует внутреннее одиночество, страх, неуверенность по жизни — почему дети из неполных семей бывают часто неблагополучными. Не безусловно, конечно, но бывают очень часто.
А. Ананьев
— То есть важно, чтобы в жизни ребёнка был родитель, к которому он может прийти и сказать: «Пап, мам, обними меня и пожалей — мне это нужно». Я правильно понимаю, что это является каким-то залогом того, что ребёнок вырастет в здорового, взрослого, сильного, способного, уже в свою очередь, обнять и пожалеть взрослого?
Свящ. Николай Бабкин
— Конечно. Потому что изначально всё-таки слово «жалость», если мы посмотрим «Этимологический словарь» хотя бы, оно близко к пониманию «сострадание». Хотя у нас есть и негативное отношение к жалости, когда, например, говорят: «Жалкий человек». Но если мы жалеем по-настоящему, то мы обычно сострадаем при этом.
А. Ананьев
— И вот здесь мы вступаем на зыбкую, болотистую почву терминологии. Сострадание, сочувствие, эмпатия, участие, милосердие, сердобольность, даже любовь и жалость — всё это ряд словарей представляет как синонимы. Но являются ли они синонимами на самом деле? Что такое жалость, чем она важна, в каком отношении мы заблуждаемся насчёт нашего понимания жалости, встречается ли слово «жалость» в Священном Писании, может ли жалость являться православным качеством и к чему это может привести?
А. Митрофанова
— И главное, есть ли место всему этому этимологическому ряду, и в какой степени, в семейных отношениях? Вы знаете, я должна признаться, что в моей жизни отношение к жалости трансформировалось с возрастом. В детстве я жалела вообще всех, а потом, когда стала более-менее, на каких-то первых стадиях сознательной гражданкой, я поняла, что, когда я испытываю к человеку жалость, я таким образом ставлю себя выше него. И мне это не понравилось. И как раз я вот как-то стала переосмыслять своё отношение именно к жалости, постаралась поменять в своём сознании там, где я испытывала жалость, лучше сочувствие, когда ты на равных с человеком пытаешься чувствовать, проживать его боль, но на равных. Потому что когда жалеешь, всё-таки... вот этот человек действительно жалкий, у тебя сердце сжимается, тебе хочется его как-то обогреть, но ты таким образом отказываешь ему в силе, которая, вполне возможно, у него есть или проснётся через какое-то время, и он разорвёт вот эти свои сложные обстоятельства жизни, выйдет на какой-то новый уровень. А ты, жалея его, ему блокируешь просто это. Но буквально некоторое время назад, недавно у меня был разговор с женщиной удивительной, которая мне рассказала историю своей семьи, отношений с мужем. У мужа несколько лет назад началась очень сложная полоса в жизни: он лишился работы, в силу разных обстоятельств — человек повёл себя благородно, но в итоге он остался без работы. Такое бывает в нашей жизни. И это его как-то очень сильно подкосило внутренне, и за этим последовала череда самых разных неудач — одно за другим. И за чтобы он ни брался, он прогорал. И это очень сильно стало осложнять отношения семейные, он стал по-другому относиться к своей жене, ей это было очень тяжело. И она оказалась в ситуации, когда вынуждена была тащить на себе семью. Ей все говорили разводиться, начиная от близких, заканчивая друзьями, знакомыми, доброжелателями: «Зачем тебе такая жизнь? Ты умная, красивая, у тебя блестящая карьера, зачем тебе вот это всё?» И когда она оказалась уже на грани принятия этого решения, она говорит: «Тут я посмотрела на него. А он какой-то весь чёрный от боли, от потерянности своей, от надлома внутреннего, и мне стало его так жалко». И она сохранила семью. Буквально через некоторое время у мужа начинается подъём. Внезапно где-то кто-то его замечает, приглашает в общее дело. Он начинает работать по специальности — голова у него блестящая. И начинает выправляться ситуация. Понимаете? И вот так я задумалась: а ведь это слово «жалость» было здесь ключевым. А я какое-то время продолжительное была убеждена, что жалость по отношению к мужчине со стороны женщины недопустима.
А. Ананьев
— Прежде, чем отец Николай прокомментирует, я не могу не спросить у тебя: а почему именно жалость, почему не милосердие?
А. Митрофанова
— У неё сжалось именно сердце, и она его пожалела, как ребёнка. Я считала всегда, что это неправильно, что это для отношений как-то губительно...
А. Ананьев
— Это правда, она всегда считает, что если у меня чего-то не получается, то она на меня смотрит строго и говорит: «Соберись, тряпка, ты можешь». Никакой жалости, ни капли жалости.
А. Митрофанова
— Когда я так говорила? Что такое, ну?
А. Ананьев
— Шучу. Почти.
А. Митрофанова
— Нормально вообще.
Свящ. Николай Бабкин
— Я люблю, когда любящие ругаются. Это так очень мило просто смотрится со стороны.
А. Митрофанова
— Да мы не ругаемся, отец Николай.
Свящ. Николай Бабкин
— Да в том-то дело, что любящие ругаться не умеют. Это своего рода флирт на самом деле, когда кто-то другого пытается поддеть.
А. Митрофанова
— Главное, всегда в ситуации... как Винни-Пух, который никогда не знает, что придёт на ум этим пчёлам.
Свящ. Николай Бабкин
— Да-да. Я думаю, что просто Александр со своей стороны хочет эмоции вызвать у Аллы и наслаждается тем, что это у него получается.
А. Ананьев
— Всё так, всё так.
А. Ананьев
— «Семейный час» на радио «Вера». Алла Митрофанова, Александр Ананьев и клирик храма святителя Николая в Отрадном, священник Николай Бабкин. Говорим сегодня о жалости. Вот та удивительная история, которую сейчас рассказала Алла, отец Николай, получается, что жалость, при том, что это чувство... даже не чувство, а реакция — это такое отношение к человеку недопустимо? Потому что оно действительно унижает, разрушает, причём разрушает не только его, но и тебя самого. Оно иногда играет и какую-то положительную роль? Или же здесь действительно что-то другое из синонимичного ряда: сострадание, сочувствие, эмпатия, участие, милосердие, сердобольность?
А. Митрофанова
— Может, да.
Свящ. Николай Бабкин
— Нам кажется иногда, что, даже если нам ногу оторвали, мы должны улыбаться и махать рукой, делать вид, что у нас всё хорошо, а не жалеть себя. Иначе люди посмотрят и скажут: «Что же жалкий такой?» Потому что кажется, что вызывать сочувствие, жалеть себя — это стыдно, это плохо, это неправильно. Но ведь если задуматься, то жалость — это человеческое чувство. То есть мы же не можем выключить человечность в себе. Мы, конечно, можем говорить про состояния гораздо более высокие: сострадание, милосердие, любовь, — но мы не можем сказать, что жалость отсутствует в нас. И история Аллы как раз это очень ярко иллюстрирует — жалость присутствует. Вопрос в другом: можно ли жалеть самого себя?
А. Ананьев
— Вы знаете, мы на самом деле готовились к программе, я тут понавыписывал что-то. но я вдруг сейчас, слушая вас, отец Николай, понял, что такое жалость, в отличие от милосердия, от гостеприимства справедливости, от всего того, что указано в Священном Писании, а жалость там действительно нигде не фигурирует. Жалость — это та самая вера без дел, та самая любовь без дел. Это то, что не имеет какого-то поступка за собой. Жалость — это просто когда ты мусолишь какое-то это чувство внутри себя, и это чувство не находит выхода в качестве какого-то поступка. Есть же выражение «сёстры милосердия». Они же не называются «сёстры жалости», то они бы сидели и жалели бы, и ничего не делали бы. А сёстры милосердия встают и идут помогать, тоже самое касается все остального. Жалость — это когда человек не совершает какого-то поступка. Вот поэтому, Алечка, та самая барышня, о которой ты рассказывала, испытывала не жалость, а она испытывала милосердие. И милосердие повлекло какие-то такие поступки и работу над собой. Если бы это была жалость, она бы сказала: «У, бедненький!» — и ушла бы.
А. Митрофанова
— Может быть. То есть когда дитёныш, например, птичку жалеет и тащит домой, или котёнка, или собачку — это не жалость, а это именно милосердие и сострадание.
А. Ананьев
— Абсолютно верно.
А. Митрофанова
— Спасает, и потом птички и собачки живут дома.
А. Ананьев
— Да. А вот жалость к себе, о которой говорит отец Николай, это как раз когда ты приходишь домой, садишься перед телевизором и начинаешь себя жалеть. И это такой тупичок, а может быть, и тупик, в котором ты гниёшь от носа до хвоста, и ничего хорошего с тобой не происходит.
А. Митрофанова
— А давай отцу Николаю слово дадим? Отец Николай, вот жалость и сострадание, милосердие в отношениях семейных — как это всё работает?
Свящ. Николай Бабкин
— Я с Библии начну, коль мы вспомнили есть в Библии слово «жалость». Жена Лота, когда убегала из Содома и Гоморры она, по слову святителя Филарета, испытывала жалость и страх, из-за которых пришла в иступление и безумие в какой-то степени.
А. Митрофанова
— Жалость по отношению к имуществу и тому прошлому, которое оставалось у неё за плечами? И это заставило её обернуться.
Свящ. Николай Бабкин
— Да, к прежней жизни. То есть она пожалела себя, свою прекрасную, довольную, сытую жизнь. Ведь Содом находился в очень благоприятных климатических условиях, там всё цвело и пахло практически круглый год — такой маленький островок рая на земле. Не случайно ведь часто конформизм приводит людей к распутству. Не из-за того, что условия природные благоприятные, а просто потому, что у человек всё в порядке, он не познал Христа, Бога, он живёт, как язычник. И она пожалела себя, и испугалась за своё будущее, поэтому посмотрела назад и тотчас превратилась в соляной столп. Библия ярко иллюстрирует состояние человека, который пожалел свою собственную жизнь. Как говорит Александр, то есть садишься вечером у телевизора и жалеешь. С другой стороны, жалость — это чувство и его невозможно в себе отрицать, потому что это означает отрицать в себе человечность. Конечно, некоторые люди запрещают себе жалеть. Другим кажется, что если они не пожалеют, значит, они какие-то плохие. Вот идёшь ты мимо нищего — я должен пожалеть его. А если этот нищий — спившийся человек, и ты каждый раз жалеешь и деньги ему даёшь, поддерживая его страсть. Ты чего — жалеешь его по-настоящему, сострадаешь или нет?
А. Митрофанова
— В том-то и дело...
Свящ. Николай Бабкин
— Или просто сводишь жалость к чувству, переживанию? То есть нам кажется, что пожалеть — это значит, что мы должны испытать то же самое, что и он. А зачем, жалея, испытывать то же самое? Например, этот пьяница сидит, зачем тебе, жалея его, ощущать то же, что и он? Ведь можно реально ему сострадать, проявить реальное милосердие и оказать помощь. И вместо того, чтобы просто кидать ему монетки, к примеру, пойти купить ему еду и попытаться с ним побеседовать. Не получится — хотя бы просто помолиться. Это же будет гораздо больше. Конечно, мы боимся почувствовать себя плохими. Может быть, потому мы и вызываем в себе эти эмоции жалостливые. Но мы можем, например, сидеть сейчас в студии и думать о том, как ужасно детям в Африке — они там умирают от болезней. А мы такие несердобольные, злые, косные сердцем, сидим тут, вместо того, чтобы помогать детям в Африке. Но мы же не виноваты в этом, мы понимаем, что есть вопросы политического управления, что в этом виновато государство. И что люди болеют и умирают — это не от нас зависит, и что мы не можем помочь всем людям на планете. Но мы можем молиться за весь мир, мы можем оказывать реальную помощь нуждающимся, реальную помощь страждущим. Конечно, это не означает, что мы должны это делать бесчувственно абсолютно. Мы можем жалеть человека? Да, мы можем жалеть человека. Мы можем жалеть себя? Да, мы можем жалеть себя — по-настоящему жалеть себя. Вот если человек жалеет себя, он может сесть перед телевизором и думать: «Как мне плохо живётся, какой же я жалкий и несчастный. Схожу ещё себе пивка куплю», — и там чипсики, и сидит несколько часов в праздности такой, себя жалеет. Что сделает христианин в этой ситуации? Он поймёт, что его состояние — это совсем не жалость, а просто обычная гордыня. И он себя не жалеет в этой ситуации, он просто себя уничтожает.
А. Митрофанова
— Отец Николай, жалость со стороны жены по отношению к мужу допустима или нет? Если да, то в каких формах, если нет, то почему?
А. Ананьев
— А почему только отношение жены к мужу? А в отношении мужа к жене?
А. Митрофанова
— А это разные немножко вещи, сейчас об этом тоже поговорим. Сначала жена по отношению к мужу. Всё-таки, мне кажется, это немножко разные вещи, хотя, может быть, и идентичные.
Свящ. Николай Бабкин
— У женщины ещё материнское чувство есть, поэтому ей жалость, наверное, более присуща, вот именно как материнское чувство, от природы заложенное. Поэтому ей хочется жалеть мужчину. Плохо, конечно, когда женщина, жалея мужчину, попускает ему всё. Вот он у меня такой слабенький, я ему пойду водочки куплю, пусть посидит, отдохнёт, расслабится.
А. Митрофанова
— В этом случае, получается, она участвует в самоубийстве мужа.
Свящ. Николай Бабкин
— Да. Это как раз та самая духовная слепота, которая была у жены Лота — то же самое, то есть человек превращается в соляной столп, занимаясь жалостью к себе. То есть он по сути такой самоед: внутри себя жрёт, ненавидит и жалеет, но дальше не продвигается. То есть он не хочет смилостивиться к себе, к своим проблемам, сойти с этого гордого пьедестала забитого несчастного одиночки, наконец-то открыть своё сердце миру. Поэтому когда мы говорим, что человек не должен себя жалеть, это не означает, что он не должен испытывать чувства жалости, то есть нельзя запрещать человеку эмоции, чувства — это означает запрет на человечность. Но нельзя и останавливаться на этом, нельзя не идти дальше. И мы видим, что очень многие грехи именно поэтому происходят. Ко мне часто приходят мужчины на исповедь, которые как раз, как Александр говорит, вечер, телевизор — всё это. И какие мужские грехи? Это вот это чревоугодие, вот эта любовь к зрелищам, какое-то тупое времяпрепровождение и, простите меня, рукоблудие, потому что дома не всё хорошо. И вот он себя жалеет и грешит этим, потому что из-за этой жалости он не может ни воздерживаться, ни вести духовную жизнь. Потому что вроде пока он молится, причащается, всё хорошо, потом он приходит домой, остаётся один с самим собою, и всё то, от чего на протяжении дня он бежал, на него обваливается, рушится, и он начинает себя жалеть. А по-другому он не умеет себя пожалеть. А как мне себя пожалеть? Он не знает, как по-другому. И он включает телевизор или запирается в туалете. Вот мужские грехи, получается.
А. Митрофанова
— Вы меня простите, я всё на свою тему соскакиваю. Мне кажется, что есть жалость к мужу, есть вера в мужа. И в моём сознании, я могу ошибаться, но это понятия на разных полюсах. Может быть, я ошибаюсь. Что вы думаете об этом?
Свящ. Николай Бабкин
— В вашей ситуации, про которую вы рассказали, жалость была связана с верой, то есть это было не просто «вот он бедненький, несчастненький, я его потерплю», а это была вера в то, что человек может больше, вера в его потенциал.
А. Ананьев
— Но насколько я считал эту ситуацию, а я немножко ближе с ней знаком, там была именно жалость. То есть женщина, сильная, умная, красивая, состоявшаяся, посмотрела на мужчину, сказала: «Господи, да он же без меня пропадёт. Уйти от него — это значит добить, он не выживет, мне его жалко».
А. Митрофанова
— Вера в потенциал там всё-таки тоже была
Свящ. Николай Бабкин
— Она же всё-таки знает кто он, да. Они же не первый год женаты. Да, плохо, конечно, когда женщина годами это терпит. Когда мужчина употребляет спиртные напитки или начинает увлекаться азартными играми, и она всё это терпит, и кажется, что он бедненький такой, несчастный и лучшего обращения я недостойна. Комплекс жертвы, самоедство — да, это тоже бывает такое.
А. Митрофанова
— Да, кстати.
Свящ. Николай Бабкин
— То есть жалость — это чувство, оно нейтрально. Его может унести и туда, в сострадание, и в жертву, самоедство, когда ты будешь считать, что он такой плохой потому, что я в этом виновата. То есть это гордыня.
А. Митрофанова
— Но это созависимость же, да?
Свящ. Николай Бабкин
— Да, ещё созависимые отношения. Это же типичный тандем, о котором мы сейчас говорим — абьюзер, жертва, говоря языком психологии. Христианским языком это самоедство, когда человек на самом деле пребывает в гордыне, только со знаком минус, то есть он себя считает ничтожеством и в своём ничтожестве упивается.
А. Митрофанова
— Считает себя недостойным любви.
Свящ. Николай Бабкин
— Да, я недостойный, я настолько несчастный, я настолько плохой — о себе так говорит, говорит. И при этом чувстве он успокаивается, то есть ему можно ничего не делать.
А. Митрофанова
— Да, ловко.
А. Ананьев
— Сейчас на минутку прервёмся, потом продолжим разговор о жалости. Сразу, забегая вперёд, скажу, что нашей конечной задачей, как я себе её вижу, Алечка меня может поправить, нарисовать убедительную картину того, что такое жалость в самом негативном её значении. Написать эту картину и попробовать объяснить, как этой жалости можно избежать. И сегодня мы попробуем это сделать вместе с отцом Николаем, священником Николаем Бабкиным. Буквально на минуту прервёмся и вернёмся в студию сразу после полезной информации на радио «Вера».
А. Ананьев
— «Я совсем не давлю на жалость — само нажалось», — как писала Верочка Полозкова. «Семейный час» на радио «Вера». Здесь Алла Митрофанова —
А. Митрофанова
— Александр Ананьев —
А. Ананьев
— И клирик храма святителя Николая, священник Николай Бабкин. Сегодня мы говорим о жалости, в самом отрицательном её значении.
А. Митрофанова
— Не только в отрицательном, в разных аспектах.
А. Ананьев
— Нет. Давайте примем за аксиому, Алла Сергеевна, всё-таки я считаю, и отец Николай меня поправит, если я ошибаюсь, что жалость — это плохо. Жалость — это разрушает. Жалость — это когда ты махнул рукой и понял, что уже ничего... Знаешь, чего можно жалеть? Вот, я понял. Как мы ехали тут позавчера, по-моему, я говорил: «Господи, как жалко прожитые годы! Я был таким дураком, — говорил я Алечке. — Я прожил 25 лет ни о чём. И лишь встреча с тобой заставила меня понять, что же такое настоящая жизнь и стать человеком». Вот говорить о том, что «25 лет прошли впустую» — вот она, жалость. Когда ты смотришь на что-то, что изменить уже нельзя, не видишь в этом ничего хорошего, махаешь на это рукой, ставишь на этом крест и говоришь, что «вот, это было плохо» — вот она, жалость. Когда ты ничего не хочешь и не можешь с этим сделать. Всё остальное должно быть конструктивно. Поправьте меня, отец Николай, если я ошибаюсь.
Свящ. Николай Бабкин
— Я думаю, очень страшно соприкоснуться со своей болью и показаться слабым. Но игра в сильного человека отнимает ещё больше сил, в разы. Если человек соприкасается со своей болью и признаёт себя слабым, он может пройти это и жить дальше. То есть признав себя слабым христианин смирится, он поймёт, что действительно в жизни он совершал какие-то ошибки, в чём-то был неправ, даже, может быть, был слаб в этот момент.
А. Митрофанова
— При этом Бог на нём не ставит крест, что важно.
Свящ. Николай Бабкин
— Да, даже на таком слабом.
А. Митрофанова
— И какое право он имеет на себе ставить крест в этом случае?
Свящ. Николай Бабкин
— Он верит, получается, в себя. И в этой истории жена поверила в мужа. Она пожалела его.
А. Митрофанова
— Она в него поверила, вы правы.
Свящ. Николай Бабкин
— Она в него поверила, но вопрос: жалость. Александр говорит, что жалость — это плохо. А мне кажется, что жалость нейтральна. Почему нейтральна? Потому что мотивы жалости разные бывают. Бывает жалость из снисхождения. Вот как вы говорите, что я чувствовал, что жалею человека и при этом возвышаюсь над ним, то есть я жалею из снисхождения к нему. То есть я как бы со своего пьедестала — я сейчас не про вас... я, когда, например, вижу несчастного горемыку-пьяницу, его жалею из снисхождения к нему, то есть я в этот момент возвышаюсь. А бывает жалость из сострадания. Вот мне кажется, ваша история — это жалость из сострадания человека. То есть она была готова разделить с ним его крест, как настоящая жена, как настоящая спутница жизни. Она не снизошла к нему, такая умная, красивая, обеспеченная, к этому несчастному пьянице — она его так не воспринимала. То есть она не возносилась над ним, не возгордилась над ним, не посчитала себя лучше его. Она не совершила этого снисхождения к несчастному, глупенькому мальчику. Да, в ней есть материнское чувство, в каждой женщине. Но если женщина делает это из сострадания, а не из снисхождения — это прекрасно. Потому что сострадание и есть то самое христианское осмысление жалости, к которому мы все стремимся, когда ты готов к настоящей эмпатии, когда ты готов по-настоящему помочь другому человеку, не на словах, не на чувствах, испытывая что-то, насильно вызывая в себе какое-то жалостливое отношение, а реально постараясь сострадать. Пожалеть легко — увидел: «Ай-яй-яй, какой несчастненький! Как тебе сложно живётся, мил-человек», — как бабушки говорят. А по-настоящему сострадать человеку, сказать: «Брат, что с тобой не так? Скажи». Это же совсем другая глубина понимания человека. Настоящая эмпатия не ограничивается областью чувства, она идёт глубже, она пытается найти причины. Я, как священник, мне приходится это видеть. Когда ко мне приходит человек, я же не стою и не реву вместе с какой-нибудь женщиной, сотворившей аборт. Ей не нужны мои слёзы, ей не нужно моё снисхождение — ей это не поможет. Ей нужно утешение, ей нужно сострадание. Я говорю: «Я понимаю, какую боль вы сейчас переживаете, какая пустота у вас внутри — из вас вырвали часть вас, часть вашей души. Как ногу оторвали». Она говорит: «Да, батюшка, я именно это сейчас испытываю». Попал в точку — бывает, но не всегда. То есть я постарался не пожалеть её из снисхождения, что я-то такой правильный — я-то аборт не делаю, я тем более не женщина, — а сострадать ей. Потому что ей нужно помочь — не просто пожалеть, а помочь.
А. Митрофанова
— А где грань проходит в таком случае между таким желанием помочь и верой в человека и попустительством по сути, когда закрывают глаза? Я не знаю, может быть, из-за внутреннего комфорта, так удобнее, закрыть глаза на то, что, например, муж алкоголик или он агрессор, или что-то ещё непотребное происходит в семье, но что-то менять — это очень сложно. И тогда человек закрывает глаза и начинает себя обманывать и прикрывать это какими-то благовидными вполне вещами: тем же состраданием, сочувствием, эмпатией и прочее. Вот как себя поймать на этом? Потому что это же крах и семьи, и каждого члена семьи, не только мужа и жены, но и детей, потому что они видят перед собой определённую картину мира и воспринимают её как норму.
Свящ. Николай Бабкин
— Жалость всегда была изначально синонимом слова «любить».
А. Митрофанова
— Вот, кстати, да.
Свящ. Николай Бабкин
— Поэтому для меня, как культурно-консервативного человека, это слово несёт именно такую коннотацию, и никак иначе.
А. Ананьев
— Секунду. Серьёзно? Жалость и любить — это знак равенства?
А. Митрофанова
— Жалеет, значит, любит, да — так говорили.
Свящ. Николай Бабкин
— То есть не в смысле снисхождения мотивация, а в смысле сострадания. Не жалость в смысле того, что я должен пережить то же самое чувство, что я должен плакать вместе с ним обязательно — нет-нет. Иисус жалел или сострадал грешникам? Идёт к нему хананеянка или сирофиникиянка и говорит: «Дочь моя беснуется. Помоги мне, Господи!» Он молчит, она снова... Он же не жалеет её, Он ей сострадает, по-настоящему сострадает, но не жалеет в этот момент. Он же не бегал за каждым грешником, за каждым слепым из Иерихона, Он помог только одному, потому что понимал, что сострадание и жалость — это разные вещи.
А. Ананьев
— Ну да. Жалеть — это всё равно как если бы Спаситель, простите меня, увидев бы больного человека сказал бы: «Мне очень жаль! До свидания».
Свящ. Николай Бабкин
— Да, «мне очень жаль, что с вами так произошло». Как это ужасно. Поэтому я говорю, что для меня «жалеть» означает «любить», не в смысле плакать вместе с ним и переживать какие-то чувства, эмоции в себе, а в смысле полюбить, пожалеть — возлюбить ближнего, как самого себя. Это призыв Христа — не пожалеть его просто лишь, а возлюбить, сострадать по-настоящему.
А. Митрофанова
— А это значит что-то для него делать.
Свящ. Николай Бабкин
— Да. Это делать. Любовь, вообще, деятельна сама по себе. Поэтому для меня только такой смысл, а иначе к чему это приведёт? Вот на примере семьи: ты будешь жалеть не человека, ты будешь, получается, жалеть его слабости. А если ты жалеешь его слабости, значит, ты не веришь в него, как Алла правильно сказала, значит, ты не считаешь, что он станет лучше. Правильно? Вот мы говорим, что мужчина пьёт. Но почему только мужчина, сейчас очень часто и женщины мужьям изменяют. И ты можешь не верить, что твоя жена станет лучше, но при этом ты будешь жалеть её: как бы столько лет вместе прожили — да и ладно. И что от этого, что меняет эта жалость? А ничего.
А. Митрофанова
— В общем, критерий: есть ли перемены к лучшему.
Свящ. Николай Бабкин
— Снисхождение и сострадание — вот это критерии. Если ты жалеешь из снисхождения, то это плохо. Если ты жалеешь по состраданию — это хорошо, это правильно, это по-христиански, да.
А. Ананьев
— Позволю себе маленькое уточнение. Отец Николай, поправьте меня, если я где-то ошибаюсь. Вот ты спросила, где граница, где разница. На мой взгляд, разница очень простая. Неспроста я начал с цитаты Веры Полозковой: «Я не то что давлю на жалость — просто нажалось». Давить на жалость: жалость — это инструмент манипуляции очень часто. Вызвать жалость...
Свящ. Николай Бабкин
— Да, на чувства надавить.
А. Ананьев
— Проявить жалость. Это такая манипуляция. Когда ты понимаешь, что это манипуляция и за ней особенно ничего не стоит... Да, очень просто женщине вызвать жалость у мужчины, чтобы он остался; мужчине вызвать жалость у женщины, чтобы она... у цыганки вызвать жалость прохожего, чтобы тот дал ей денег или хотя бы достал кошелёк, а деньги она сама возьмёт. То есть когда жалость становится инструментом манипуляции — это жалость. Всё остальное: сострадание, эмпатия, милосердие, участие — любовь.
Свящ. Николай Бабкин
— Да, поэтому я говорю, что жалость — это любовь. Изначально в русском языке так и было, что жалость — это любовь. То есть русские люди не думали, что жалость — это просто ты идёшь мимо нищего и качаешь головой: «Ай-яй-яй, какой он бедненький, несчастненький».
А. Митрофанова
— Ведь да, современный язык уже свои коррективы внёс в это понятие. Действительно получается, что жалость к мужчине и вера в мужчину, получается, на разных полюсах. А что по отношению к женщине? Вот как это работает? Если мужчина жалеет... конструктивная жалость к жене и неконструктивная жалость к жене.
А. Ананьев
— Да, женщина вообще в принципе рациональна, отец Николай. Ей как раз конструктивного, может быть, не всегда очень и нужно. Но вот чтобы её пожалели вечером, чтобы погладили по голове и сказали: «Ты ж моя маленькая, как тебе тяжело приходится в жизни!»
А. Митрофанова
— А что ты на меня так смотришь, как будто я так делаю? (Смеётся.)
А. Ананьев
— Будто бы ты так не делаешь. Вот просто чтобы пожалели, безо всяких вытекающих оттуда действий, оторванных голов драконов, убитых мамонтов — просо пожалели.
А. Митрофанова
— Мне кажется, нет... понимаете, когда женщина так подходит к мужчине, что на самом деле она хочет? Она маленькая, она хрупкая, а он такой большой и сильный. Ей так хорошо, что он такой рядом. Разве это про жалость? Нет, это именно про то, что она за мужем.
Свящ. Николай Бабкин
— Опека, защита, покров.
А. Митрофанова
— Вот — покров.
Свящ. Николай Бабкин
— Чувство защищённости хочет женщина ощущать, бережное отношение к ней. И мужчина, например, когда жалеет женщину в такой ситуации, он ей сострадает — это есть эмпатия. То есть он понимает, что он-то смотрит, конечно, на жизнь иначе, он-то сильный, ему это не надо — ему не надо, чтобы его по головке погладили. Не каждый день хотя бы, но иногда, конечно, приятно, когда это делают, что ж греха таить. Но он должен понять, что она-то не так устроена. Поэтому когда жалеешь, ты не в смысле того, что смотришь на неё, как на маленькую девочку, а в том смысле, что ты осознаёшь её потребность в защите, в опеке. Вот как раз жалость в этой ситуации, она — бережливость, защита, покров в отношении к любимой.
А. Ананьев
— Такая терапевтическая.
Свящ. Николай Бабкин
— Нет. Женщины, как существа, более эмоциональные, чем мужчины, они как раз ценят этот язык любви. Им не столько важны даже слова и поступки, сколько язык любви, на котором ты говоришь. Если мужчина способен хотя бы иногда говорить на их языке любви, он очень много выигрывает, потому что он говорит на понятном ей языке. Мужчина говорит на своём, ему кажется: я работаю, я тружусь, я отвёз её на работу — я молодец.
А. Митрофанова
— Она ещё опаздывает, пока собирается, можно ещё гаркнуть на неё, прикрикнуть.
Свящ. Николай Бабкин
— Да, но я же терплю — я молодец. Она же не понимает этого — что я молодец. Поэтому нужно иногда говорить на языке друг друга. Мы себя начинаем лучше понимать. Это же эмпатия, это же любовь к ближнему настоящая. Потому что любить ближнего означает любить его так же, как самого себя любишь, хотя бы не меньше. Мы-то хотим, чтобы к нам относились правильно, а почему этого не может хотеть она? Она считает, что правильно любить её вот так. И я думаю, что мужик не переломится, если иногда будет любить женщину так, как хочется ей. Это не сделает его подкаблучником, а сделает просто любящим, заботливым супругом и, мне кажется, наоборот, укрепит союз.
А. Ананьев
— Я всё-таки считаю, что любовь, как верно заметил отец Николай, как и милосердие, как и сострадание, и гостеприимство, сочувствие, требует действия. Жалость не требует действия. Жалость — это просто отношение, как к маленькому, беззащитному, хрупкому, очень такому вот...
Свящ. Николай Бабкин
— Котёночек, маленький котёночек.
А. Ананьев
— Да-да-да. И женщине не зазорно испытывать желание, чтобы мужчина её пожалел. Как ребёнку не зазорно испытывать желание, чтобы его просто пожалели — не сделали чего-то конкретного, а просто пожалели. А не сказали в ответ: «Соберись, тряпка, вытри сопли. Ты сильная, ты всё можешь». Да знаю я, что всё могу, знаю, что я сильная и опытная, но пожалей меня просто, пожалуйста.
Свящ. Николай Бабкин
— А мужчина не хочет этого?
А. Ананьев
— Мужчина — нет. Это неправильно.
Свящ. Николай Бабкин
— Почему? Неужели жалость присуща только женщинам?
А. Ананьев
— Хороший вопрос. Я его вам и переадресую. А думаете, что это всё-таки и для мужчины может быть естественно?
Свящ. Николай Бабкин
— Я думаю, игра в сильного мужчину — это, конечно, прекрасно и замечательно, потому что мужчины по природе такие «достигаторы», но она выматывает ужасно. И у мужчины тоже есть предел. Мы не всесильны, мы не боги — у нас есть предел, когда всё — я уткнулся, я упёрся. Вот как раз эта история, когда мужчину нужно было правильно пожалеть. Не в смысле того, что потакать его слабостям, а в смысле пожалеть его, потому что, я думаю, для мужчины гораздо сложнее признаться, что он слабый, чем для женщины. Это очень тяжело — как это я, сильный мужчина, я должен сквозь боль, стиснув зубы, идти вперёд. А тут оказывается, что я могу быть слабым. Запрет быть слабым — чем он вызван-то? Разве не запретом на чувства, на эмоциональность? В чём проблема быть слабым, в чём проблема признавать свои ошибки? Это же смирение христианское, когда ты чётко понимаешь, что в твоей жизни есть предел какой-то, в твоих возможностях. Тогда ты говоришь: «Всё, милая, я устал». Не обязательно идти к телевизору, можно сесть рядом с милой, положить ей голову на плечо, и она тебя пожалеет.
А. Ананьев
— Скажет: «Да. Ты ощущаешь себя жалким и никчёмным? Ты такой и есть. Сиди рядышком — и всё будет хорошо».
Свящ. Николай Бабкин
— Нет, она тебе, может быть, ничего не скажет... нет, бывает, конечно, когда люди обесценивают чувства друг друга, да. Это бывает.
А. Митрофанова
— Это ужасно.
Свящ. Николай Бабкин
— Мы периодически это делаем — обесцениваем чувства, потому что нам страшно проявить свои собственные, и нам запрещали проявлять свои чувства. Общество вообще... есть же нормы приличия. Соответственно, мы же не можем проявлять свои настоящие чувства, к примеру, находясь в светской компании, есть какие-то правила. А в отношении с женой этих правил... они тоже, конечно, существуют, но не в такой степени. Мы не должны запрещать себе человечность, мы не должны запрещать себе слабость. Помните, Христос — Он же плакал, когда Лазарь умер. И сказали: «Видите, как он любил его?» То есть он не стал скрывать свою человечность. А Он — Бог. Мог он не плакать как мужчина? Да, мог. А почему бы Ему не поплакать? — это Его друг.
А. Ананьев
— Но Он же предпринял действие.
Свящ. Николай Бабкин
— Но Он — Бог, понятно, но поплакал. В том-то и дело, что Он его сейчас исцелит, и Он при этом плачет — это поразительно. То есть даже Бог не боится проявлять свою человечность. А мы чего боимся?
А. Митрофанова
— Это то самое сострадание.
Свящ. Николай Бабкин
— Да. То есть Он в этот момент поплакал — человечность, это чувство, это жалость. Ему жалко было, что Он расстался. Это именно жалость была. И к Себе, что Я расстался с другом на земле, и к его боли, которую он пережил. То есть Он, как Господь, понимает всё это лучше нас, видит, чувствует. Он же знает, что сейчас его исцелит, но Он — Человек, Ему жалко.
А. Ананьев
— «Семейный час» на радио «Вера» продолжается. Алла Митрофанова, я, Александр Ананьев, и клирик храма святителя Николая в Отрадном, священник Николай Бабкин. Как писал Сергей Александрович наш Есенин: «Грубым даётся радость, нежным даётся печаль. Мне ничего не надо, мне никого не жаль. Жаль мне себя немного, жалко бездомных собак...» То есть я всю программу отчаянно пытаюсь убедить всех и, простите меня, вас, отец Николай, в том, что жалость — чувство, глубоко противное природе православного человека. И снова и снова получаю доказательства, что нет ничего зазорного в жалости, правда определённого рода. Или любого рода?
Свящ. Николай Бабкин
— Нет, как чувство жалость естественна. Но когда она переходит в самоедство — вот чипсы, пиво у телека, — тогда это плохо. Но само по себе чувство не может быть зазорным. Мы же не говорим, что гнев зазорен. Есть страсти по естеству, а есть грехи, когда, например, гнев переходит в раздражительность. Мне также кажется, что и жалость тоже может перейти в самоедство, когда человек начинает себя корить за саму жалость и просто опускать руки.
А. Ананьев
— Смотрите, почему я считаю жалость — я опять за своё, надо же зануда какая, пожалейте меня кто-нибудь.
Свящ. Николай Бабкин
— Вы просто негативный смысл вкладываете в это слово.
А. Ананьев
— Да, я продолжаю это делать. Как я себе вижу жалость — давайте другую иллюстрацию приведём. Стояла-стояла китайская ваза XIV века на серванте. Бежала мимо ушастая собака, хвостом махнула, ваза упала и разбилась. Вот ты стоишь рядом с этой вазой, она тебе нравилась, ты знаешь, сколько она стоит, тебе подарила её бабушка, в общем, она была тебе дорога. Ты смотришь на осколки и тебе жалко, что она разбилась. Именно жалко — у тебя нет сострадания к вазе, сочувствия и эмпатии — тебе жалко.
Свящ. Николай Бабкин
— Но чувства к вазе имеются.
А. Ананьев
— Да. И у тебя слёзы текут, потому что тебе жалко, что ваза разбилась. То есть что произошло? Случилось то, что ты не можешь исправить — ты её не можешь склеить, это утеряно. Ты не можешь сказать вазе: «Соберись, ты сильная, ты можешь». То есть ты поставил на вазе крест и от этого тебе жалко. Вот она жалость — это когда ты поставил на чём-то крест. Почему я считаю, что жалость недостойна человека: православный человек должен, на мой взгляд, испытывать чувства благодарности за случившееся, каким бы это случившееся ни было. То есть если Господь устроил так, что твоя ушастая собака мимо бежала, хвостом махнула и ваза разбилась, — ну, поблагодари.
А. Митрофанова
— Спасибо, Господи, что взял вазой...
Свящ. Николай Бабкин
— Бог дал, Бог взял — да.
А. Ананьев
— Не жалей. Вот она разбилась, скажи: «Слава Тебе, Господи!»
Свящ. Николай Бабкин
— Тут, мне кажется, дело не в жалости больше, а здесь жалость обусловлена пристрастием — в этой истории. Если человек сильно пристрастен к материальным вещам, то Господь порой такими эпизодами его вразумляет, чтобы он не имел этого самого пристрастия. Поэтому здесь жалость является выражением пристрастия человека к чему-либо. Если человек пристрастен к каким-то грехам, то здесь жалость это всё усиливает. Но жалость не виновата в том, что ты пристрастен, жалость — это лишь чувство. А вот твои пристрастия — это совсем другое. Поэтому с точки зрения христианской аскетики чувства не являются предосудительными вещами в человеке, а вот те страсти, в которые они развиваются или подогревают — то да. В том числе страсть к вазе или пристрастие к праздности, к разрушительному образу жизни, к гордыне, к унынию, когда ты впадаешь в это состояние и ты не хочешь делать ничего, ты опускаешь руки. И тогда жалость это уныние усиливает. Но виновата-то не жалость, то есть ты так же можешь пожалеть котёночка на улице, а можешь пожалеть самого себя и разлагаться духовно. И виновата-то в этом будет, в общем-то, не жалость, а твоё отношение, ты сам. Но при этом ты не должен запрещать себе чувствовать вообще в целом. Потому что мне кажется, что запрет на чувства — это же не христианская тема, больше что-то буддистское, из восточной философии: причина страданий — желания. Это же не христианство. Знаете, у меня была открытая переписка с одной девушкой. Я писал, правда, про чувственность в браке христианскую. Она тоже стала писать, что в браке нельзя чувствовать, испытывать чувства, особенно удовольствие от любимого, в том числе интимное.
А. Ананьев
— Золотой человек!
Свящ. Николай Бабкин
— Да. И она стала писать, что нельзя испытывать — это всё похоть, это всё грех.
А. Митрофанова
— А, понятно.
Свящ. Николай Бабкин
— То есть я пытаюсь ей объяснить, что без взаимного желания друг друга, в общем, дети не рождаются. И во время интимной близости супруги не молятся, они полностью поглощены друг другом — это единение в любви. И в общем-то, в этом нет ничего ужасного, потому что это чисто человеческий процесс. Она мне стала говорить, что, нет, это всё чувственность, это всё плохо. И действительно это, в общем-то... я говорю: «Ну, я вас поздравляю, вы, наверное, не православная христианка, вы, наверное, исповедуете принципы восточной философии». Потому что один из столпов буддизма как раз и говорит, что причина страдания — это желание. То есть если ты ничего не желаешь, не хочешь, не жалеешь самого себя, ты такое чистое, духовное существо надмирное, которое превозносится над всеми этими низменными пороками, желаниями, жалостью к людям. Ты выше этого. Ведь настоящий философ, мудрец на Востоке в этой парадигме не тот, кто всех любит, а тот, кому на всех наплевать, потому что он выше этого мира.
А. Митрофанова
— Отец Николай, скажите, а если, к примеру, мы говорим об эмпатии, о сочувствии, каким образом правильно было бы его выражать? Вот, смотрите, ситуация, когда и у мужа, и у жены был сложный день. И он приходит домой в надежде, что его там поймут...
Свящ. Николай Бабкин
— Или просто оставят в покое.
А. Ананьев
— Вот — ничего ты не понимаешь.
А. Митрофанова
— Нет, я это и имела в виду, что его оставят в покое, да.
А. Ананьев
— Что только после тяжёлого дня: «Хоть бы меня сейчас начали расспрашивать, как у меня день прошёл, чтобы меня поняли».
Свящ. Николай Бабкин
— Расскажите, Александр, как у вас день прошёл.
А. Митрофанова
— Нет, женщины прекрасно знают, когда у мужчины был трудный день, его очень важно оставить в покое и не приставать к нему со всякими разговорами. Но тут проблемка: у неё тоже был трудный день. А у женщина когда был трудный день, ей как раз хочется прижаться, чтобы её как-то погладили, сказали, какая она красивая, что она такая хорошая и замечательная. А у него состояние: поймите меня, не трогайте меня.
Свящ. Николай Бабкин
— Уйдите все!
А. Митрофанова
— Да, все.
А. Ананьев
— Вот поэтому мы завели собаку.
Свящ. Николай Бабкин
— Хороший выход, кстати, да, но не идеальный.
А. Митрофанова
— (Смеётся.) Вот, отец Николай, какие ещё есть варианты, кто в данной ситуации хорошо бы чтобы уступил? Наверное, женщина, да? Поскольку женщина всё-таки существо более такое...
Свящ. Николай Бабкин
— Женщина — существо...
Свящ. Николай Бабкин
— Мужчина тоже эмоциональное существо, ничуть не меньше, чем женщина. Просто он эмоциональность проявляет реже, чем женщина, но он от этого не менее эмоционален. Это же эмоция — «оставьте меня в покое».
А. Митрофанова
— Да, конечно. Ещё и нарычать, если вдруг чашку не так поставили, потому что и так трудный день, а тут ещё и чашка не там стоит.
Свящ. Николай Бабкин
— Это грех, да. Если это любимая чашка...
А. Митрофанова
— Конечно. Или это ситуативно — кто кому уступает?
Свящ. Николай Бабкин
— Не может быть ответа одного, потому что любовь — это самопожертвование. И в этой ситуации кто-то один должен чем-то пожертвовать, подвинуться чуть-чуть кто-то один всегда должен. Потому что если никто не будет этого делать, то это плохо. Если это будет делать только один — это тоже плохо, потому что ему сядут на шею. Я думаю, что эта ситуация должна быть обсуждаема не во время накала страстей, когда мужчина, например, устал, а женщина хочет любви, а в обычной обстановке, спокойной, когда вы вместе пьёте кофе и общаетесь. Сказать: «Знаешь, вот ты вечером приходишь, а я вот этого хочу. Давай чего-нибудь придумаем, альтернативу какую-нибудь».
А. Ананьев
— Я согласен с отцом Николаем. Я только не понимаю, Алла Сергеевна, вот чего: почему мы в ситуации, когда у неё был тяжёлый день, ей хочется немножко ласки, тепла и душевного комфорта; у него был тяжёлый день, ему хочется спокойствия — почему в этой ситуации мы говорим о жалости?
А. Митрофанова
— Я говорю не о жалости здесь. Я говорю как раз о противоположном чувстве: я говорю об эмпатии, о сочувствии — о тех вещах, которые диаметрально противоположны тому негативному значению жалости, о котором ты постоянно тоже говоришь.
Свящ. Николай Бабкин
— Жалость не по снисхождению, а по любви.
А. Митрофанова
— Да, не по снисхождению.
Свящ. Николай Бабкин
— Вот увидел, она пришла, хочет любви — ты пожалел её, потому что любишь.
А. Ананьев
— Всё-таки мне кажется это вопрос терминологии. Я сейчас залез, посмотрел этимологию слова «жалость». Это производная от устаревшего, исчезнувшего из обихода прилагательного краткой формы, который звучит как «жал» — «быть жалым». «Жалый» — это «никчёмный», «разрушенный», «жалкий». «Быть жалым» — вызывающий сострадание.
Свящ. Николай Бабкин
— То, что жалит тебя в самое сердце.
А. Ананьев
— Я просто пытаюсь представить себе ситуацию, Алечка, когда я прихожу домой и отношусь к тебе как к жалой, то есть как к совершенно... Господи, как же тебя жалко.
А. Митрофанова
— О, да. Это маловероятно.
А. Ананьев
— Поэтому я против жалости в любом её виде. Если вдруг человек испытывает жалость в семье, значит, в семье что-то пошло не так — либо у тебя, либо у твоего супруга, либо в целом вообще. Как Сергей Александрович Есенин писал, можно жалеть бездомных собак в целом, потому что — ну что ты можешь сделать с тем, что в Старой Москве так много бездомных собак?
А. Митрофанова
— Взять собакина домой.
А. Ананьев
— Всех ты не возьмёшь. Ты можешь просто, действительно, как говорит отец Николай, по-христиански испытывать... ты не можешь не испытывать чувства горести и боли от того, что вот оно так и ты не можешь этого изменить — это плохо. И лучше не будет, и тебе жаль, как разбитую китайскую вазу, и немножко себя, потому что мы люди грешные — вот себя пожалеть тоже иногда очень хочется. Но жалеть жену — никогда.
А. Митрофанова
— С другой стороны, мы же знаем, что есть замечательные приюты сейчас. Действительно очень хорошие, очень достойные люди этим занимаются для бездомных животных. Это те, которые не остановились на тяжёлом вздохе, глядя на ситуацию, а пошли дальше и стали что-то делать. И поскольку мы здесь, на радио «Вера», я могу часами рассказывать о сотнях людей, которые не остановились на вздохе в той или иной сфере человеческой жизни, пошли и стали что-то менять.
А. Ананьев
— Это святые люди. Такие, как доктор Лиза, Елизавета Глинка, которая тоже не оставила эту жалость как есть ко всем бездомным и просто взяла и помогла, сначала одному, потом десятерым, потом сотне. Люди, которые спасают бездомных собак — это да, но это уже тоже не жалость, это уже сострадание.
А. Митрофанова
— Да, это про другое. Так что такие варианты тоже возможны.
Свящ. Николай Бабкин
— Просто чтобы примирить спорящих: я думаю, что мы не должны сводить слово «жалость» к одному значению — вот и всё. Каждый своё значение вписывает в слово «жалость». В век гуманизма люди как раз говорили то, против чего восстаёт Александр. Но, мы, как христиане, вкладываем совершенно другой смысл в слово «жалость». Поэтому, думаю, дело-то не в слове, а в том, правильно ли нас поймут и как мы сами относимся к людям.
А. Митрофанова
— Слушайте, вот я поняла, если можно, как себя проверить. Если ты испытываешь к человеку уважение, то тогда всё в порядке. Потому что жалость в том значении, о котором говорит Саша, она уважение исключает.
Свящ. Николай Бабкин
— Да, снисхождение. Вот я какой — с пьедестала сошёл, а ты несчастный — сейчас я тебя пожалею.
А. Митрофанова
— Вот это пусть и будет нашим критерием.
Свящ. Николай Бабкин
— А как это семья будет? Вот она такая несчастная пришла — устала. Значит, она хочет любви. Ну ладно, я такой барин слезу со своего дивана и поглажу её по головке — это нормально разве? Ты не любишь её, получается в этой ситуации.
А. Ананьев
— И на вопросе Аллы Сергеевны «ты меня уважаешь?» мы завершаем «Семейный час» на радио «Вера». Спасибо вам большое, отец Николай, за этот час. Сегодня с нами был клирик храма святителя Николая в Отрадном, священник Николай Бабкин. Алла Митрофанова —
А. Митрофанова
— Александр Ананьев —
А. Ананьев
— Услышимся ровно через неделю.
А. Митрофанова
— До свидания.
А. Ананьев
— Пока.
Свящ. Николай Бабкин
— Пока-пока.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!