Мы беседовали с профессором Московской Духовной Академии, заведующим кафедрой Церковной истории, преподавателем и профессором Сретенской Духовной семинарии Алексеем Светозарским.
Мы говорили о том, что происходило в Троице-Сергиевой Лавре в период её закрытия в 20-40-е годы прошлого века, а также о том, как она возрождалась в послевоенный период.
Ведущие: Ксения Толоконникова
К. Толоконникова
— Добрый вечер, дорогие друзья. В эфире наша традиционная четверговая совместная программа радиостанции «Вера» и музея «Советский Союз: вера и люди». Как обычно, по четвергам в «Светлый вечер» мы говорим о жизни Церкви в послевоенном Советском Союзе. Сегодня с вами я, Ксения Толоконникова, директор музея, и Алексей Константинович Светозарский, историк, историк Церкви, профессор Московской духовной академии. И сегодня у нас особенный день — сегодня память преподобного Сергия Радонежского. В связи с чем мы решили поговорить о жизни Троице-Сергиевой лавры в послевоенные годы. И мне кажется, что здесь было бы уместно начать этот разговор с предыстории. Мы знаем, что лавра открылась в 1946 году, будучи закрыта в 20-м году. А как она жила весь этот период своего закрытия и как происходило возвращение зданий лавры Церкви, мне кажется, что это было бы интересно узнать нашим слушателям. Алексей Константинович?
А. Светозарский
— Да, добрый вечер. Я думаю, что, может быть, мы ещё одну страничку назад как-то перелистнём — относительно закрытия лавры, может быть, совсем кратко, как это происходило. Началось всё в 1919 году на третье седмице поста, 11 апреля — было произведено вскрытие мощей преподобного Сергия. И уже 25 октября братию лавры выселили из помещений, которые они занимали в монастыре, и перевели в Гефсиманский скит.
К. Толоконникова
— Это происходило в 19-м году?
А. Светозарский
— Это 19-й год. Затем последовало закрытие храмов. И вот тогда Патриарх Тихон направил послание председателю Совета народных комиссаров Ульянову-Ленину с просьбой не закрывать лавру. Однако, местная власть, исполком Сергиевского уезда, 10 ноября 1919 года постановила, что в городе ощущается острая нехватка помещений для больниц, для школ, для детских учреждений. И на этом основании оно было проведено в жизнь под таким благовидным предлогом. Началась ликвидация имущества лавры, работала комиссия — это уже начало 20-го года. И Патриарх Тихон в феврале направляет второе письмо Ленину. Своеобразным косвенным ответом стал декрет Совета народных комиссаров от 20 апреля 1920 года об образовании музея на базе ценностей бывшей Троице-Сергиевой лавры.
К. Толоконникова
— То есть того самого музея, который существует и по сей день?
А. Светозарский
— Да. У нас вот два таких юбилея: печальный юбилей столетия закрытия лавры и юбилейный год в истории музея. Последние службы в Троицком соборе проходили в конце мая 1920 года, и с этого момента, в общем-то, лавра считалась закрытой. Вскоре было такое посещение грозное — в августе 1920 года вспыхнул пожар, который повредил часть лаврских зданий, Пятницкую башню. И 10 сентября 1920 года Патриарх Тихон направил послание, уже обращённое ко всей полноте Церкви, в связи с закрытием лавры. При этом история монашества лаврского продолжалась до 1929 года. Действовал такой удивительный скит, который, может быть, не так активно сейчас посещается богомольцами, но и сейчас в нём такая особая атмосфера — это скит Параклита, Духа Святого Утешителя, где в 1927 году принял постриг будущий Патриарх Московский и всея Руси Пимен (Извеков). А лаврская братия и преподаватели уже закрытой к тому времени Духовной академии как-то группировались вокруг Пятницкой и Введенской церквей.
К. Толоконникова
— То есть правильно я понимаю, что братия в основном старалась остаться жить в Загорске, всё-таки где-то близ лаврских стен?
А. Светозарский
— Безусловно. И вот до 28-го года они даже образовали такую «Малую лавру», как её называли, с тем же уставом богослужебным, который был в лавре. И да, действительно жили на территории Загорского уже района и в самом Загорске. Это имя город получил в 1930 году. А что касается того, что происходило на территории лавры — был разработан комплексный план реконструкции лавры. Он должен был осуществляться в 1939-43 годах, разрабатывал его архитектор Трофимов. И в 40-м году весь комплекс зданий лавры был объявлен Государственным музеем-заповедником. В реальности, конечно, всё было, прямо скажем, несколько иначе. Очень быстро этот музейный элемент потеснили, ввиду различных общегородских нужд.
К. Толоконникова
— Там был и клуб, и жильё, если я правильно помню.
А. Светозарский
— Потом в здании Царских чертогов, в помещении Покровского академического храма закрытого, был городской Дворец культуры, и при нём же размещался летний театр. Был хлебозавод, то есть там постоянно курсировали машины по территории...
К. Толоконникова
— И пахло булками.
А. Светозарский
— Пахло булками и пивом, потому что в приделе Духовского храма, который был разобран впоследствии, действовал буфет. И есть фотографии, где большая вывеска относительно свежего пива. С одной из сторон, наверное, это южная стена лавры, по-моему, — к ней примыкала гарнизонная гауптвахта, и вышку было видно, на которой стоял часовой. Эти фотографии тоже сохранились. Она была с внешней стороны, но всё, что там происходило, конечно, было слышно на всю лавру. Погибла значительная часть некрополя — я имею в виду памятники, надгробия лаврские. Об этом пишет Сергей Александрович Волков, учившийся в Московской духовной академии перед её закрытием, автор очень интересных, довольно известных воспоминаний «Возле монастырских стен». Он потом практически всю жизнь жил в Загорске.
К. Толоконникова
— Да-да, очень интересная книга, из неё можно много почерпнуть, да.
А. Светозарский
— Какая-то связь времён, да? Вот он вспоминает и этот уклад академический, который даже в военные годы сохранялся, и потом то, что происходило дальше. Как всегда: было заявлено и объявлено, а в реальности — да, конечно, жили многочисленные жильцы в разных помещениях. Это и Троицкий корпус, который в просторечии именовали «Татарским», в связи с населением, которое там оказалось, получило квартиры. Картина Лактионова «Письмо с фронта» — это северная стена лавры, это территория, занимаемая сейчас Московской духовной академией, это квартиры, устроенные в монастырских стенах.
К. Толоконникова
— Это та картина, где в открытых дверях читают письмо с фронта, стоят дети? Очень трогательный там такой почти деревенский дворик виден в дверной проём. Это вот она?
А. Светозарский
— Там просматривается здание академической библиотеки, где в одно время был филиал библиотеки имени Ленина, собрание сохранялось до тех пор, пока не было вывезено в Москву. И даже там прежний библиотекарь её хранил, который ещё от времён академии там трудился. Так что такое вот пёстрое население, довольно активная жизнь, и как-то ничто как будто не предвещало возвращения на круги своя.
К. Толоконникова
— Алексей Константинович, а мощи преподобного? Ведь там почти детективная история. Где в это время находились мощи преподобного Сергия?
А. Светозарский
— Мощи преподобного Сергия, обнажённые на вскрытии, были выставлены в Троицком соборе. Потом, уже к настоящему времени, их переместили в Никоновский придел. А в годы войны мощи вывозили в эвакуацию вместе с другими музейными ценностями, которые находились в стенах лавры. Во время войны территория значительной части лавры была занята госпиталем, об этом напоминает памятная доска у Успенских ворот лавры. И на колокольне был пост противовоздушной обороны, маскировали купола специальной краской. Вообще, чтобы как-то визуально представить, надо посмотреть фильм «Светлый путь» — там действие как раз происходит на территории закрытой лавры.
К. Толоконникова
— Да, это интересный очень фильм. И я действительно советую нашим слушателям его посмотреть, это правда. А решение о возвращении лавры Церкви было принято, если мне не изменяет память, в ходе этой самой исторической встречи 4 сентября 1943 года, да?
А. Светозарский
— Я полагаю, что несколько позже. Судя по дневникам Патриарха Алексия, это вторая встреча иерархов. К тому времени Патриарх Сергий скончался, значит, местоблюститель, митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий (Симанский), митрополит Николай (Ярушевич) — это два участника той первой встречи с церковной стороны. И протопресвитер Елоховского собора Николай Фёдорович Колчицкий. Вот, видимо, вопрос обсуждался там, и из дневников понятно, что Патриарх такое твёрдое заверение получил в том, что лавра будет открыта. Но есть некоторая предыстория. Да, я ещё бы хотел упомянуть, что в 43-44 годах в эвакуации здесь находилась Академия художеств — в зданиях, прежде принадлежавших Московской духовной академии. А так в мирное время там Педагогический техникум такой очень активный был. Потом был Учительский институт, где готовили преподавателей начальных школ. Это уже существовало параллельно с возрождённой академией, с возрождённой лаврой некоторое время. А вот что касается предыстории, то в январе 1945 года в лавру прибыл архимандрит Иларион (Удодов). Это афонит в прошлом, потом он был настоятелем московского храма, подмосковного в то время, Владимирской иконы Божией Матери в селе Виноградове.
К. Толоконникова
— В Долгопрудном — да. Очень интересный тоже храм.
А. Светозарский
— И человек интересный. Он окормлял сестёр закрытого Ивановского монастыря. У них там был хуторок, собственно, даже строения его сохранились и небольшое кладбище лесное насельниц этого монастыря — потом они были все арестованы. И он приезжал в лавру с благословения Патриарха, ещё не избранного, местоблюстителя, митрополита Алексия, он совершил облачение мощей преподобного Сергия в схимнические одежды. И вот тогда мощи были перенесены из Никоновского придела, который с южной стороны примыкает к Троицкому собору, на прежнее место — в Троицкий собор, где и всегда находилась рака с мощами преподобного.
К. Толоконникова
— То есть мощи были фактически возвращены раньше, чем какое-либо из зданий лавры. Правильно?
А. Светозарский
— Здесь о возвращении пока речи не идёт, потому что произошло это немножко позже, мы поговорим об этом. А вот ещё какие-то вехи такие знаменательные — это уже в 1946 году Патриарх Алексий вступает в права настоятеля, священноархимандрита Троице-Сергиевой лавры. И назначается наместник — архимандрит Гурий (Егоров). Это тоже человек-эпоха, очень яркая личность, активный миссионер. В 20-е годы Александро-Невское братство с его именем связано. И его брат — их называли братья Егоровы — вот они действовали активно, но потом прошли через испытания, аресты, ссылки. Вот этот человек и возглавил лавру, и при нём началось возрождение.
К. Толоконникова
— Напомню, что сегодня мы вместе с Алексеем Константиновичем Светозарским разговариваем о послевоенной жизни лавры. В эфире совместная программа радиостанции «Вера» и музея «Советский Союз: вера и люди». Я — Ксения Толоконникова. Алексей Константинович, мы остановились с вами на архимандрите Гурии, будущем владыке Гурии.
А. Светозарский
— Вот это, вероятно, о нём рассказывал в своё время один из моих родственников. Понятно, что это самое уже старшее поколение. Он был по профессии инженером, и в качестве консультанта его привлекли как раз к каким-то срочным работам реставрационным. Понятно, что здания там и трещину дали — речь шла о трапезной лаврской. Вот он на многие годы сохранил и как-то пронёс поразившие его воспоминания. Монахи, которые работали во главе с наместником, тоже он был в фартуке, в рукавицах и работал наравне с первой братией монастыря. А до этого следующие события: официально передают Успенский собор Церкви — это первый храм, где начались богослужения.
К. Толоконникова
— А богослужения начались на Страстной седмице 1946 года, да.
А. Светозарский
— 16 апреля поднимают крест на собор — трудятся люди. Даже такая сейчас одна из работ пишется в Московской духовной академии, имена их сохранены — кто воздвизал крест. А архимандрит Гурий молился в храме Ильи Пророка — это был единственный действующий храм, который не закрывался, он служил молебен, который в таких случаях совершается на воздвижение креста на храм. И в этом же храме он, в преддверии открытия лавры, установил совершение Вечерни с акафистом преподобному Сергию ежевоскресно, каждую неделю.
К. Толоконникова
— Как это делалось и до закрытия лавры, насколько я понимаю, восстановив эту традицию тем самым.
А. Светозарский
— Да. И первое богослужение 19 апреля. Но здесь данные разнятся, вот по подробным воспоминаниям протодиакона Сергия Боскина о возрождении лавры была совершена Вечерня с выносом Плащаницы, затем Утреня Великой Субботы с обнесением Плащаницы вокруг Успенского собора. И уже 20-го, в Великую Субботу, мощи были перенесены в Успенский собор. Но рака с мощами оставалась закрытой — она была просто установлена.
К. Толоконникова
— Её открыли, по-моему, по воспоминаниям владыки... Михаил он или Михей (Хархаров)? Вот я не помню.
А. Светозарский
— Михей (Хархаров), один из первых насельников.
К. Толоконникова
— Да-да-да. Вот он вспоминал, что раку впервые открыли на Троицу, когда служил Патриарх Алексий I. И вы говорите, что данные разнятся. Вообще, действительно, там есть много неточностей и много разного в этих воспоминаниях о первых богослужениях в лавре после открытия. Потому что тот же упомянутый вами протодиакон Сергий Боскин вспоминает, что антиминс, то есть то, без чего невозможно совершение Литургии, передал владыке Гурию будущий отец Тихон Пелих. Якобы, он его хранил, а ему в свою очередь этот антиминс был передан архимандритом Кронидом, последним наместником лавры, священномучеником. А вот, например, в воспоминаниях владыки Михея (Хархарова) говорится, что просто к отцу Гурию пришла какая-то женщина и сказала, что у неё квартировал после закрытия лавры архимандрит Кронид и передал ей папку, которую она должна была хранить и передать в случае, если лавру откроют. Это была обычная канцелярская папка, по воспоминаниям владыки Михея. И когда отец Гурий её открыл, оказалось, что там лежит антиминс. То есть кто именно передал конкретно этот антиминс Успенского собора, то есть исторический антиминс Успенского собора, я так понимаю, пока и не выяснено до конца.
А. Светозарский
— Да, здесь действительно разные данные. Но такое было устойчивое предание, когда говорили ещё в те далёкие времена об отце Тихоне. Мне его посчастливилось видеть, он уже был такой очень преклонного возраста батюшка. И всегда говорили, что он сохранил антиминсы всех лаврских храмов — даже такое было предание в лавре. Видите, тут некие разночтения, но из всех воспоминаний следует одно: с каким воодушевлением встретили люди, верующие жители города, а там жило немало людей, которые были этому месту преданы, памяти преподобного Сергия, как они усердно и оперативно трудились, готовя храм, в общем, в такие сжатые сроки к пасхальному богослужению.
К. Толоконникова
— Буквально день-другой был в их распоряжении. А ведь нужно же было организовать множество вещей, которые обычно ускользают от взгляда стороннего наблюдателя. Нужен был кто-то, кто печёт просфоры, нужен был кто-то, кто поёт, нужен был кто-то, кто находится за свечным ящиком, то есть там было множество каких-то организационных моментов. Помимо того, что, конечно, необходимо было просто привести в какой-то божеский вид храм, который стоял десятилетия закрытым и в котором на паперти стояло чучело медведя, по воспоминаниям, по-моему, как раз владыки Михея.
А. Светозарский
— Чучело медведя, снег, который там в какие-то щели нападал — всё это, да. И, конечно, слои пыли — всё это отмывали. И вот эта первая Пасха — по счастью, как-то зафиксированы эти воспоминания, и можем мы себе это представить. В ночь с 20-го на 21 апреля 1946 года был первый благовест после закрытия лавры. И вскоре последовала официальная передача колоколов — тех оставшихся колоколов, которые уцелели после вот этой кампании 30-го года, описанной в дневниках писателя Михаила Михайловича Пришвина.
К. Толоконникова
— И зафиксированный им фотографически сброс этих колоколов.
А. Светозарский
— В киножурнале показывали, есть и видеоизображения этой акции. И после этого уже начинается возрождение. Первая братия лавры получает несколько комнаток в корпусе. Собственно, не отдельный корпус, а здание как бы в комплексе восточной монастырской стены, где сейчас находится паломническая служба лавры. Наместник жил у старосты Ильинской церкви. Если нужно было куда-то по делам в Москву, то он добирался на электричке. Я знаю точно, что эти помещения были первыми переданы, потом вроде бы монахи поселились под трапезной лаврской исторической. Потихоньку стала собираться братия. О первых насельниках очень так трогательно и с любовью писал отец Тихон (Агриков), тоже один из новых постриженников лавры, это книга «У Троицы окрылённые» — такие своеобразные портреты первых насельников.
К. Толоконникова
— Да-да, я хорошо помню эти воспоминания, они действительно очень трогательные. А удалось ли кому-то из прежней лаврской братии дожить до открытия лавры и вернуться в неё?
А. Светозарский
— Да. Точно я могу сказать, что из прежних насельников — это архимандрит Доримедонт (Чемоданов), это и братия других монастырей закрытых, кто выжил, это вернувшиеся из Финляндии монахи Старого Валаама, часть из них поступила в Троице-Сергиеву лавру, часть — в Псково-Печерский монастырь. Из первых насельников — это владыка Михей, это архимандрит Вениамин (Милов), тоже уже к тому времени прошедший через многие испытания. Он поступает в братию лавры, потом он будет инспектором Московской духовной академии до своего следующего ареста, уже в послевоенный период он был арестован. Затем он был поставлен на Саратовскую кафедру. Также архимандрит Маврикий (Томин), Владимир (Кобец), впоследствии наместник Псково-Печерского монастыря. И уже новое поколение монашествующих, связанных с духовными школами. Это архимандрит Кирилл (Павлов), архимандрит Феодор (Андрющенко), это архимандрит Тихон (Агриков), архимандрит Наум (Байбородин) — это уже люди, родившиеся в 20-е годы, жившие уже в иную эпоху. Но всё-таки эта передача какого-то опыта, связь поколений осуществилась, вот в рамках возрождённой лавры.
К. Толоконникова
— Мы сейчас должны, к сожалению, буквально на одну минуту прерваться с тем, чтобы вновь вернуться к разговору о послевоенной жизни лавры. Я напомню нашим слушателям, что в эфире «Светлый вечер», традиционная четверговая программа, которую мы проводим совместно с музеем «Советский Союз: вера и люди». С вами я, Ксения Толоконникова, директор музея, и профессор, историк Церкви Алексей Константинович Светозарский.
К. Толоконникова
— Возвращаемся к нашему разговору о жизни лавры в послевоенном СССР. Сегодня память преподобного Сергия, поэтому естественно, что мы говорим о его лавре, об основанной им обители. Это традиционная четверговая наша встреча, совместная с радиостанцией «Вера» и музеем «Советский Союз: вера и люди». Мы разговариваем сегодня с Алексеем Константиновичем Светозарским, профессором Московской духовной академии. И с вами я — Ксения Толоконникова, директор музея. Продолжаем разговор. Алексей Константинович, скажите, а насколько было трудно стать насельником лавры? Вообще же ведь постриг, не знаю, насколько в 40-е годы, но уже начиная со второй половины 50-х годов постриг и вселение в той или иной обители, их же ведь очень немного осталось, были сопряжены со значительными трудностями. Вот как это было в лавре?
А. Светозарский
— Я напомню, что на территории РСФСР действовало два монастыря — это Троице-Сергиева лавра и Псково-Печерский монастырь, не закрывавшийся. Конечно, были и трудности, но всегда как-то стремление к монашеству приветствовалось. И в основном братия пополнялась благодаря ищущим иноческого жития, питомцам московских духовных школ. Не всегда так, конечно, были и люди, которые не имели духовного образования и просто поступали в лавру. Там сложность была в прописке. Человек, вступая на такое ответственное служение, на такой жизненный путь, он едва ли не больше переживал о внешних обстоятельствах: а разрешат ли ему прописаться, оставят ли его здесь. Но, учитывая, что вообще прописаться — это всегда был некий процесс такой в советское время.
К. Толоконникова
— Да. Даже и для людей, так сказать, вполне мирских.
А. Светозарский
— Могли отказать в прописке, не объясняя причин. Поэтому, конечно, налаживались контакты, были люди из числа сотрудников академии, которые имели с этими людьми постоянную какую-то связь и были известны, были знакомы. Но можно было вот так легко отказать, не объясняя даже причин. Это касалось и студентов, это касалось и тех, кто желал поступить в монастырь. То есть это был такой регулятор: что-то у вас тут постригов много и вообще вот как-то... Здесь очень многое зависело от личности наместника.
К. Толоконникова
— Насколько он мог отстоять известную... конечно, сложно говорить в этих обстоятельствах о какой-то автономности, но всё равно какое-то право на принятие тех или иных решений.
А. Светозарский
— Ну да, здесь, так сказать, парадокс: ну а как монастырь будет без монахов? Какое-то время, может быть, было — вот первое послевоенное — после отца Гурия был наместником отец Иоанн (Разумов), бывший келейник Патриарха Сергия, впоследствии до самой кончины он был только на одной кафедре — на Псковской.
К. Толоконникова
— Да, и многие о нём очень тепло вспоминают, в том числе и ныне живущие действующие иерархи, которые его застали, будучи ещё совсем молодыми людьми.
А. Светозарский
— Да. Вот он с 1946-го по 54-й год. Это относительно такое спокойное время, когда уже вот эти первые трудности... вот первая такая волна реставрации была в 1948 году проведена. Потом — будущий Патриарх Пимен (Извеков), с 1954 года по 57-й. И очень удачный выбор священноначалия — следующим наместником был Пимен (Хмелевский). Это как раз самое-самое хрущёвское гонение — 57-й год, 65-й год. У него интереснейшие дневники, читаются так, что первый том — это о его пребывании в Святой Земле. Но он, правда, читается, как художественная литература, прекрасно написанная, видимо, время у него было, и яркие всякие впечатления. Второй — сухие записи, но их хорошо читать, как некий код, обладая знанием, расшифровывая эти записи. Но вот мы смотрим, что, с одной стороны, такое давление на лавру, какие-то разного рода препятствия. Конечно, закрыть лавру никто не мог и не собирался — это было невозможно.
К. Толоконникова
— Конечно, это же «визитная карточка» жизни Церкви в СССР. Да, естественно.
А. Светозарский
— Да, невозможно. Но мы ещё об этом поговорим, если у нас будет время. А вот отец Пимен — при этом запись, что там была супруга такого-то. Я очень рекомендую посмотреть, кто там был — весьма влиятельные лица. Сам сановник не мог приехать, в силу своего положения просто-напросто, а вот супруги ездили, он их там принимал. Он — такой самородок, очень яркий человек, очень эрудированный, всем интересующийся, большой меломан, любитель музыки. И, конечно, он умел и принять. И вот это «принять» — это было такое важнейшее служение.
К. Толоконникова
— Ну, конечно. А принять супругу того или иного сановника — это дело политическое.
А. Светозарский
— Принять космонавта, заработать какие-то очки... Сейчас об этом странно слышать. Видимо, как-то люди от незнания или от какой-то установки упрекают Патриарха Алексия I, что он, дескать, пресмыкался перед гонителями. Он отвоёвывал каждый вершок, каждую пядь в лавре — это огромный труд, который он совершал. Никоновский придел, как он пишет Карпову, переписка опубликована, там что-то цемент какой-то затвердевший, мусор — вдруг иностранцы увидят, что они о нас подумают? А вот тут у нас рядом гарнизонная гауптвахта через стенку — слышны и брань, и пение, и пьяные дебоши, когда там арестовывают кого-то, доставляют. Что о нас подумают иностранцы? Люди проводят выходные под гармошку, под гитару, кто как — то же самое. Вот постепенно...
К. Толоконникова
— Тоже соблазнительная, конечно, картина, да.
А. Светозарский
— Вот постепенно он всю эту территорию отвоёвывает. Хотя законодательно передали практически сразу все храмы, Луковую башню, передали Чертоги, куда уже в 1948 году переведены были духовные школы, академия и семинария. Передали также Митрополичьи палаты, трапезную, понятно, с храмом преподобного Сергия, колокольню. В конце концов по дневникам и отца Пимена (Хмелевского) и отца Алексия Остапова, крестника Патриарха Алексия I, там они фиксируют выселение жильцов — это 1963 год, 65-й год — это последние жильцы. Кто-то мне из старожилов наших говорил в академии, что ещё в 70-е годы там кто-то проживал. Построили, как их называют, «патриархийные дома» — каждый житель Сергиевого Посада знает, где они. Строились они за счёт церковных средств для того, чтобы скорее переселить жильцов, но в гораздо более комфортные по тем временам условия.
К. Толоконникова
— Ещё бы, надо полагать. Вы знаете, возвращаясь к супругам сановников и визитной карточке жизни Церкви в СССР, хочу сказать — сейчас передо мной лежит очень интересная в своём роде книга, которая называется «Русская Православная Церковь. Устройство, положение и деятельность», издание Московской Патриархии 1958 года. Алексею Константиновичу наверняка эта книга знакома. Эта книга призвана дать, прежде всего иностранному нашему читателя, конечно, представление о том, как живёт и развивается Церковь в стране Советов. И здесь есть небольшая глава, посвящённая жизни монастырей, в частности Троице-Сериевой лавры. На 1958 год говорится, что в Советском Союзе находится 69 монастырей, мужских и женских, дающих приют ищущим иноческого подвига. Мне, честно говоря, кажется, что уже к 58-му году число монастырей было меньше. Но мы сейчас не будем входить в эти подробности. А дальше трогательный абзац: «Здесь, разумеется, невозможно дать историю и описание каждого из существующих ныне монастырей, — естественно, потому что они же очень многочисленны в Советском Союзе. — К тому же в их жизни, устройстве и положении много общего. Поэтому мы ограничимся краткими сведениями только о некоторых выдающихся обителях Русской Православной Церкви». И дальше, естественно, в первых строках говорится о Троице-Сергиевой лавре: «В дни лаврских праздников сюда приезжают и зарубежные гости. Посещают лавру и многочисленные экскурсии для обозрения её архитектурных памятников и уникальных произведений древнерусской иконописи. Иноческой братии в Троице-Сергиевой лавре в настоящее время около ста человек, в числе которых есть и послушники, то есть молодые люди, готовящиеся к принятию монашеских обетов». То есть рисуется вполне такая благополучная картина. И действительно, как вы справедливо заметили, Алексей Константинович, представить себе, что лавру закроют, было невозможно. Потому что над многими монастырями висела в те годы угроза закрытия, с трудом отстояли Почаевскую лавру, были определённые сложности и с Пюхтицким монастырём. Но вот относительно Троице-Сергиевой лавры в этом смысле можно было быть спокойным. Правильно я понимаю, да?
А. Светозарский
— Безусловно. Здесь надо обратиться к документам передачи первых зданий. Это маленький, небольшой по площади, надвратный храм Иоанна Предтечи — это часть корпуса, где должны были обитать первые насельники, несколько человек, и это здание бывшей монастырской книжной лавки, которая, и я это застал и помню, в советское время именовалась «офис Троице-Сергиевой лавры». Слово, которое резало слух: какие тут могут быть офисы? Офис, где были люди, трудившиеся по приёму иностранцев — офис был исключительно для иностранцев, там их угощали квасом для разгона и затем уже показывали лавру. И каждому по своему чину: кому с трепезой, кому с чаем, кому просто посмотреть, показать. И об этом аспекте деятельности лавры очень интересно и как-то предельно правдиво, простите, пишет митрополит Сергий (Фомин) в воспоминаниях. Это нынешний Воронежский владыка, который с 66-го года трудился там, будучи молодым монахом. Он пишет, с какими сложностями там сталкивался, с какими непростыми обстоятельствами. Ну, сами понимаете, что приём иностранцев в Советском Союзе — это стезя особая.
К. Толоконникова
— Естественно, да. Ещё мы не будем забывать, что в 1957 году в рамках Международного фестиваля молодёжи и студентов в лавре проходит встречи молодых христиан. Естественно, эти встречи не могли проходить без, так сказать, плотной опеки со стороны уполномоченных, и об этом необходимо было отчитываться. Естественно, что такая жизнь на миру накладывала определённые ограничения и определённую ответственность на лаврскую братию. Как им удавалось с этим справляться? То есть ты буквально живёшь свою монашескую жизнь и понимаешь, что ты, в общем, всегда под прицелом, ты должен не ударить в грязь лицом.
А. Светозарский
— Безусловно, даже с самого начала тот же отец Иларион (Удодов), он ещё такой был очень рукодельный человек, легенды в Виноградове рассказывают о его умении, такой он был человек на все руки, мастеровитый, и он уже какую-то там мастерскую наладил и вроде активно вошёл в эту жизнь — и не смог. Потому что его тихое Виноградово было больше созвучно его монашескому настрою — тоже вроде бы на виду и на миру, но он мог...
К. Толоконникова
— Да, а здесь просто дипломаты, дипломаты на переднем крае мира фактически.
А. Светозарский
— Ну и не только. Во-первых, ещё тогда масса постороннего народа. Скажем, когда приезжали мы в Печоры в этот же советский период, то сразу было понятно, кто здесь хозяин, кто контролирует территорию, кто диктует условия. Даже официальные экскурсии из Пскова в автобусе уже предупреждали экскурсантов, как себя вести, потому что при малейшем нарушении благочиния просто выставят за ворота. Здесь-то этого не было, здесь был музей. Здесь водили экскурсии. Я даже застал — некоторые тексты были чудовищные.
К. Толоконникова
— Ну и попросту говоря — проходной двор.
К. Толоконникова
— Я напомню нашим слушателям, что в эфире «Светлый вечер» на светлом радио. С вами Алексей Константинович Светозарский, профессор Московской духовной академии, историк, и я, Ксения Толоконникова. Мы говорим о непростой, но очень яркой, интересной жизни лавры преподобного Сергия в послевоенные годы, потому что сегодня у нас особый день — у нас сегодня память преподобного Сергия. Алексей Константинович, вот проходной двор — ездят многочисленные экскурсии. Конечно, наверное, это не так, как сейчас, но всё равно этих экскурсий много. По крайней мере тогда китайцев же не было.
А. Светозарский
— Они прекратились в определённый период.
К. Толоконникова
— Они возобновятся. Но ведь было и именно паломничество в лавру, то есть благоговейные люди. Естественно, я так понимаю, не могло речи идти об организованном паломничестве, как сейчас, когда собирается какой-то приход, арендуется автобус и люди едут, прихожане какого-то храма, посещать лавру. Но по одиночке люди же всё равно приезжали. Если для москвичей это было сравнительно просто — ну что, сел на электричку, доехал до станции «Загорск» и дошёл до лавры, помолился, приехал, может быть, на богослужение или просто поклониться раке преподобного и уехал обратно, то для жителей других городов и весей это же всё было сопряжено с многочисленными трудностями. Были ли в лавре условия для приёма таких вот паломников? Где они могли переночевать?
А. Светозарский
— Да, тёплые воспоминания есть об этом, трогательные... Прежде даже, чем об этом говорить — чтобы такое великое дело было совершено, при самом активном, конечно, участии Патриарха Алексия I, лавра, которая стала центром притяжения для всех православных со всей страны. Там вся география, всё Православие: Россия, Украина, Молдавия, Грузия, Белоруссия — со всех концов приезжали, особенно в дни памяти преподобного. Вот эти старые фотографии, когда вся территория заполнена, когда вот этот молебен на площади перед чтимым образом преподобного Сергия после Литургии совершался.
К. Толоконникова
— Да, меня поразила фотография в Церковном календаре за 1966 год, на которой изображён... видимо, это снимок с колокольни, но, во всяком случае, почти с высоты птичьего полёта сфотографирован Троицкий собор, ещё с четырёхскатной кровлей неотреставрированной. И вокруг этого собора обвивается очередь из людей, которые стоят к раке преподобного Сергия. Я на своей памяти своими глазами такого уже не видела.
А. Светозарский
— И потом, это же центр духовничества. Мы говорим: как монахи? Да, они несли послушание в таких нелёгких условиях. Собственно монастырь начинался за проходной, где корпус братский, Варваринский, там была сокровенная монашеская жизнь и в храмах. Но учитывая уже такое некое одичание людей, иначе и не назовёшь, которые каких-то элементарных знаний были лишены в детстве и в юности — это фотоохота за монахами, как за какими-то забавными зверьками, что-то ещё, какие-то провокации. И в этих условиях...
К. Толоконникова
— Да-да. Мне рассказывала одна пожилая женщина, духовное чадо архимандрита Тихона (Агрикова), что его просто преследовали какие-то женщины, которые по мнению духовных чад отца Тихона, были подосланы КГБ. Они на него кидались, когда он шёл от кельи в храм и начинали принимать рядом с ним какие-то непристойные позы. И это было настолько тяжко, что духовные чада отца Тихона просто бросались его отбивать от этих тёток.
А. Светозарский
— Ну да. И всё это такую неблагоприятную некую картину создавало для внешнего наблюдателя.
К. Толоконникова
— Конечно. Я думаю, что ради этого это и делалось.
А. Светозарский
— Да. Но кого-то из духовников и убирали, наиболее активных. Кто-то держался, держался молитвами духовных чад, своими молитвами. То есть вот это невозможно недооценить, что даже в таких условиях лавра стала таким очень крупным духовным центром. И, конечно, в электричке уже чувствуешь, что народ-то свой — в лавру едет. Всё понятно, кто куда едет.
К. Толоконникова
— Очень интересно, кстати, об этом вспоминал митрополит Калужский Климент, как он, будучи мальчиком, один ездил в лавру. Но при этом, будучи предупреждён мамой, что он не должен говорить, куда он едет, он однажды на вопрос милиционера, куда он едет один, думал: «Чтобы такое сказать? Сказать, что к бабушке? Все говорят, что к бабушке. Как-то это неправдоподобно будет — все едут к бабушке». И он говорит: «Я это слово услышал однажды где-то и говорю, что еду к тёще». Он ещё не знал в это время, что такое тёща, но сказал, что едет к тёще. И над ним посмеялись и оставили его в покое.
А. Светозарский
— А ночевали где? Ночевали в трапезной, на полу ночевали, на лавках ночевали. А куда было пойти? Гостиницы все были переполнены. А что такое гостиница в советское время? «Мест нет», как правило. И каких-то гостиниц до 70-х годов пространных не было. Одна была для иностранцев по преимуществу, другая городская, подоступнее. Но, конечно, здесь же и ночевали, потому что на большой праздник исповедь ночью совершалась, то есть была такая своя жизнь. Всенощная продолжительная, а под память преподобного ещё и Вечерня с акафистом. Это, конечно, и сейчас ощущается в лавре, но тогда при таком огромном стечении народа — на эти дни памяти православные москвичи, конечно, устремлялись в лавру.
К. Толоконникова
— Ну да. Если ещё говорить о ночёвках — эти же адреса передавались из рук в руки. Были адреса людей, к которым можно было попроситься на ночлег. Потому что всё-таки жили верующие люди в Загорске. И некоторые из них, будучи даже очень стеснены в условиях, всё равно считали своим долгом принять тех, кто приезжает к преподобному Сергию. У нас остаётся не так много времени, и я, Алексей Константинович, потому хочу задать вам напоследок такой личный вопрос. Я знаю, что вы в студенчестве тоже совершали паломничество в лавру, причём пешим образом, как это было принято в стародавние времена. Это так?
А. Светозарский
— Был такой прецедент. (Смеётся.)
К. Толоконникова
— Расскажите, как это было, как вы на это решились, и не было ли для вас каких-то последствий со стороны, например, университетского начальства.
А. Светозарский
— Нет, не было. Как-то ничего не афишировалось, но и не скрывалось. Но мы такие горе-паломники — мы в восемь вечера пошли как-то спонтанно. Это как сорваться и поехать в другой город. Это было летом, под Успение. Поэтому мы как-то график не рассчитали, но к чину Погребения были в лавре. Нам пришлось там заночевать. И я помню, что, наоборот, на посту ГАИ подбросить предлагали.
К. Толоконникова
— А вы шли пешком.
А. Светозарский
— Ночевали мы в общежитии Лесотехнического института. Студенты ещё не заехали и нас там приютили. Какая-то фантасмагория — я сейчас вспоминаю. Утром мы в какой-то студенческой столовке подкреплялись. Пост же, а такие добрые, хорошие русские женщины норовили маслом нам полить: «Что вы будете?» — «Картошку». И они щедро сливочным маслом эту картошку поливали — мол, бедные студенты, не на что им котлету купить. Хороший был поход. Но я в лавре и жил как паломник. Брал куда-то паспорт, чего-то прописывали — я как-то об этом не думал.
К. Толоконникова
— А нужно было приезжающему паломнику прописываться или нет? Или это в зависимости от количества дней, которые паломник планировал провести в лавре?
А. Светозарский
— Я помню, что брали. А уж куда относили или не относили, я не знаю, потому что здесь тоже были варианты и какая-то возможность манёвра определённого. Но никаких последствий не было.
К. Толоконникова
— И так уже совсем напоследок: каков был такой «канон» паломничества в лавру, как было принято? Когда приехать, на какие службы остаться, что ещё посетить, кроме собственно лавры, в окрестностях? — святой источник или ещё что-то. Или всё в лавре?
А. Светозарский
— Всё в лавре. Потому что все эти источники — это было что-то неофициальное, это не очень одобрялось. Вот есть лавра, есть богослужение. Особых послушаний нет, в основном прочитывались синодики — практически всю службу ты читал многочисленные синодики поминовения, которые вот подавали люди. Мы это всё читали. И дальше до следующей службы были какие-то всякие разговоры, интересные люди — всё это было в Троицком корпусе. Какие-то ребята были из духовных школ, но, может быть, не московских, я так понимаю, потому что чего ради они тогда бы паломничали. Это, может быть, из Питера, из Одессы — собственно, других и не было. Какие-то вечные типы такие — мужички «спаси, Господи», как их называет Нилус.
К. Толоконникова
— Да-да, с такими мятыми жестяными кружками, притороченными к вещмешкам.
А. Светозарский
— А владыка Василий (Кривошеев) пишет о мужчинах купеческого типа. Вот я тоже таких помню.
К. Толоконникова
— Бородатые такие, да.
А. Светозарский
— Они дежурили на лаврские праздники с зелёными повязками. Они ещё и в сапогах таких начищенных ходили, я помню. Это первые впечатления у меня — 1973 год. Я тогда с отцом впервые побывал в лавре. И вот такие мужички за порядком следили.
К. Толоконникова
— Да, прекрасные воспоминания. Спасибо большое, Алексей Константинович. К сожалению, как всегда, как только разговоришься, уже надо прерываться до следующей встречи. Я напоминаю слушателям, что сегодня в эфире был «Светлый вечер», совместный с музеем «Советский Союз: вера и люди», наша четверговая передача о жизни Церкви в послевоенном Советском Союзе. Мы говорили сегодня о жизни Троице-Сергиевой лавры. С нами был Алексей Константинович Светозарский, профессор Московской духовной академии. И я, Ксения Толоконникова, директор музея. Всех поздравляем с памятью преподобного Сергия. Спасибо, что были с нами, до новых встреч.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!