Темой этой программы стали размышления о смыслах понятий коллективная вина и коллективная ответственность, а также об этическом и политическом измерении массовых протестов против расизма в США.
На вопросы Константина Мацана отвечали:
- главный редактор журнала «Россия в глобальной политике» Федор Лукьянов;
- публицист Сергей Худиев;
- театральный режиссер и продюсер, художественный руководитель МХАТ имени Горького Эдуард Бояков;
- пресс-секретарь Синодального отдела по церковной благотворительности и социальному служению, кандидат исторических наук, автор диссертации о проблеме вины в послевоенных дискуссиях немецких историков и философов Василий Рулинский.
Федор говорил об истоках социально-экономического кризиса в США, о значении публичного покаяния, и о том, что может связывать теракт в редакции французского исторического еженедельника «Шарли Эбдо» с тем, что сейчас происходит в США.
Сергей объяснил, в чем состоит парадокс в сложившейся на сегодняшний день ситуации в США, и ответил, можно ли считать публичным покаянием жест американских полицейских, которые встали на одно колено в знак поддержки митингующих.
Эдуард поделился, почему важно отделять этику от эмоций, и рассказал о положительных примерах коллективной отвественности и покаяния.
Василий размышлял о примерах коллективного признания вины и отвественности, и почему этот опыт может быть актуален в современных реалиях нашей страны с её попытками осмыслить советское прошлое.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие
друзья. С вами Константин Мацан. Наша сегодняшняя программа будет отличаться от
обычного формата «Светлого вечера». Вместо одного часового интервью мы записали
несколько бесед с разными людьми. Весь мир, что называется, облетели кадры, как
в США полицейские встали на одно колено перед колоннами митингующих в знак солидарности
с ними. Напомню, массовые протесты и беспорядки в США начались после того, как
25 мая в Миннеаполисе во время задержания четверо полицейских убили 46-летнего
афроамериканца Джорджа Флойда. Сначала протесты, заявленные, как акции против
расизма, охватили Миннеаполис, а потом перекинулись практически на всю страну.
Зазвучало целое движение с лозунгами демонстрантов «жизни чернокожих имеют
значение, важны». Из митингов, как это нередко бывает, вспыхивают массовые
беспорядки. И тоже как обычно, внутри сообщества протестующих есть разные
группы. Первые — мирно протестующие против того, что охарактеризовано как
полицейский произвол — это умеренное крыло движения. Вторые — радикальное крыло
движения, считающие, что время мирных протестов прошло. Третьи — те, кого можно
описать как просто мародёров. Они не идейные, не за права человека, а просто
пользуются протестами, чтобы крушить витрины и поджигать машины. Четвёртые —
другие леворадикальные движения, которые видят свою цель в том, чтобы в целом
усиливать хаос. Есть, наконец, пятые — наоборот, праворадикальные движения, их
участники не чернокожие. Их цель тоже усиливать хаос, но с иной задачей:
дискредитация движения, антиреклама протестующих. У нашей программы нет и не
может быть цели разбираться в социальных и политических нюансах происходящего в
США. Этот краткий обзор призван показать лишь то, что ситуация многослойная,
сложная — в прямом смысле слова она сложена из многих элементов. И нарисовать
картину происходящего в США одной краской было бы упрощением, вплоть до
искажения. Что же касается того отдельного аспекта существующей проблематики, о
котором мы поговорим в сегодняшней программе: полицейские преклонили колена
перед протестующими в знак... а вот в знак чего? Ближайшим образом, по словам
самих участников, это выражение солидарности с тем возмущением, которое
выражают мирные протестующие. Но так же выражение просьбы о прощении, ведь
Джоржд Флойд погиб, как сообщается, из-за недопустимо жестокого обращения с ним
полицейских. Можно ли сказать, что полицейские, преклонившие колена перед
протестующими, таким образом заявляют о некой коллективной ответственности за
преступление? И в чём смысл самого феномена коллективной ответственности,
признания коллективной вины? Можно ли охарактеризовать этот жест, как публичное
покаяние? И бывает ли покаяние публичным? Вправе ли мы сказать, что таким
поступком в повестке мировых СМИ на первый план вышла моральная тема: проблема
этического поступка, проблема нравственного выбора человека в кризисной
ситуации?
И тут же другой вопрос: не получается ли так, что этический поступок становится
элементом очередной политической кампании, разыгрывается, как карта, и тем
самым обесценивается, лишается своего общечеловеческого содержания? И наконец,
чем разговор о коллективном признании вины и ответственности может быть
актуален в современных реалиях нашей страны, с её попытками осмыслить опыт
советского прошлого? Об этом поговорим в нашей сегодняшней программе.
Но начнём всё же с того, чтобы чуть подробнее разобраться в
реалиях текущей ситуации в США. Об этом мы поговорим с главным редактором
журнала «Россия в глобальной политике» Фёдором Лукьяновым. В нашем разговоре мы
вспоминаем печальные события января 2015 года — теракт в редакции французского
сатирического еженедельника «Шарли Эбдо». Издание, напомню, публиковало
карикатуры, в том числе на основателей мировых религий: христианства и ислама.
Тогда, после теракта, возникло стихийное движение «Я — Шарли». Пользователи
социальных сетей размещали такой лозунг на своих страницах в знак поддержки
издания, против преступлений террористов. Насколько преклонение полицейскими
колена на фоне массовых протестов в США может встать в один ряд таких публичных
акций выражения поддержки? Над этими и другими вопросами размышляет Фёдор
Лукьянов — главный редактор журнала «Россия в глобальной политике».
— Фёдор Александрович, ну вот та ситуация, те картинки, которые сейчас облетели
весь мир: полицейские, и не только полицейские, встали на одно колено — это
повторили уже не только в Америке, но и в других странах, во Франции, —
насколько, как вам кажется, это может быть охарактеризовано термином «публичное
покаяние»?
Ф. Лукьянов
— Я думаю, что термин «публичное покаяние» здесь пока что не применим, хотя
есть его элементы. То есть у меня, в отличие от многих более скептически и
цинически настроенных коллег, нет сомнений, что очень многие в Соединённых
Штатах, в том числе, наверное, часть правоохранительных органов, делают это
совершенно искренне. Сама история с Джорджем Флойдом и тот факт, что она была настолько
ярко завизуализирована, просто как в кино, конечно, она очень многих потрясла.
И сами типажи, и вот этот полицейский, довольно типического вида, и вот этот
чернокожий, то есть всё это очень сильно эмоционально воздействовало, фразы «я
задыхаюсь...» и так далее. Конечно, поскольку проблема сама, безусловно,
существует, и её многие в Америке понимают, существует системная попытка её
решать на протяжении давнего очень времени, но в особенности в последние
полвека. И она, с одной стороны, привела к невероятному прогрессу в положении
чернокожих, а с другой стороны, такого рода инциденты и многие другие как раз
показывают, что прогресс — это такая тонкая оболочка, а внутри там те проблемы,
которые были, пока, во всяком случае, никуда не делись. Возвращаясь к вашему
вопросу, я думаю, что многие в Америке действительно искренне сожалеют,
раскаиваются и полагают, что это совершенно недопустимо и что-то надо делать.
При этом является ли это публичным покаянием общества? Думаю, что нет. Более
того, чем дальше развивается эта вот история, эпизод, начавшийся с крайне
прискорбного, но всё же отдельного случая, тем больше ощущение, что имеет место
некий политический вираж, который, на первый взгляд, выглядит как радикальный
слом: устранение памяти о тех, кто имел отношение к Южной конфедерации,
низвержение памятников и так далее. А с другой стороны, производит впечатление
политической кампании, которая, конечно, используется разными силами. Причём,
как ни странно, она может быть выгода всем политическим силам: и тем, кто
атакует нынешнюю власть, и тем, кто поддерживает нынешнюю власть, и самой этой
власти, и её самым яростным критикам. Вот как ни странно, мне почему-то стало
казаться, что в политическом плане эта история достаточно, если так можно
сказать, выигрышная, потому что все отвлеклись на неё. При этом масса
тяжелейших вопросов, которые существуют в американском обществе, в американской
политике, ушли в тень. И может быть, сейчас, перед началом избирательной
кампании, это на самом деле вполне и в интересах её участников.
К. Мацан
— А если посмотреть на эту ситуацию под углом зрения не политических процессов внутри США, а вот повестки дня международной, в которой на первых полосах, что называется, оказался вопрос такой этико-моральный, если брать именно эту акцию такого публичного извинения, даже если не называть это покаянием. Эта повестка дня, если её можно так охарактеризовать, как такая этическая, моральная, она для мирового пространства, для публичного такого дискурса неожиданная, новая, значащая, как вам кажется? Или так вообще не нужно ставить вопрос и никакого морального измерения здесь на самом деле не предъявлено?
Ф. Лукьянов
— Нет, моральное измерение, конечно, предъявлено. И часть как минимум
протестующих против расизма, произвола полиции, неравноправия, будь то
Соединённые Штаты или европейские страны, которые это тоже охватило, и
Австралия, и где угодно, они, безусловно, выступают с моральных позиций.
Неслучайно апелляция идёт к прошлому. И, скажем так, тот процесс, который
наблюдался в мировой политике в последние, наверное, лет 10-15, когда идея
консерватизма стала набирать вес, консерватизма в том смысле, что лучшее стали
искать в прошлом. Это стали делать практически везде определённые силы. Тот же
Трамп — это его лозунг вернуть Америке величие: то величие, которое было, потом
исчезло, а мы его вернём. В Европе консервативные силы, которых назвали
популистами, тоже апеллируют к периоду до последней политической эпохи. В
России то же самое: в России с какого-то момента стал наблюдаться заметный уклон
в консервативную повестку. И это было основано в том числе на
морально-этических аргументах. Я сейчас не буду вдаваться, но если совсем
упростить, то раньше мир был лучше и чище, и люди вели себя по-другому. Вот
сейчас мы наблюдаем очень интересное, с точки зрения политической если
смотреть, но и морально-этической тоже, потому что атакуют то же самое те силы,
против которых был консервативный подъём несколько лет назад. Сейчас эти силы
как бы мобилизовались и показывают: вот он ваш золотой век, к которому вы
апеллируете, вот на чём основывалось это прекрасное, чистое и моральное время —
на рабах, на работорговле, дискриминации и так далее. И в этом плане, конечно,
имеет место столкновение вот этих этических нарративов, за которым дальше можно
находить массу всего: от очень возвышенного до предельно циничного. Но,
наверное, при анализе того, что происходит, ни в коем случае нельзя всё сводить
к политтехнологиям, как у нас, к сожалению, зачастую это пытаются делать.
К. Мацан
— Уточню этот вопрос: а эта повестка насколько новая? Вы упомянули поворот к консерватизму, где была, скажем так, этическая подкладка такая, подвёрстка под него. А здесь кажется со стороны, что этический вопрос главенствует, он предъявлен именно как основной для многих комментаторов. Это можно расценить как новую повестку, новый поворот, неожиданный какой-то взгляд? Или это всё в порядке вещей? Вот у нас было «Я — Шарли Эбдо», я ещё кто-то — вот эти все аватарки в соцсетях, и это ещё одна вот такая кампания за всё хорошее, против всего плохого?
Ф. Лукьянов
— Вы знаете, и да и нет. То, что это, безусловно, связано с тем трендом,
который был раньше — и «Шарли Эбдо», и многое другое, — во-первых, по самому
антуражу, даже странно, что не появилось значка «Я — Джоржд Флойд». Наверное,
просто потому, что это немножко приелось, сейчас пошли гораздо более яркие
проявления. Но, конечно, это продолжение того же направления. Но здесь есть
принципиальная разница, как мне кажется. Потому что в случае с «Шарли Эбдо» и с
моральным оправданием позиции, что всё дозволено, а это по сути крайняя форма
либерального толкования — это размывание традиционной морали, потому что всё,
что происходит, морально, и не надо нас учить и так далее. И «Шарли Эбдо», как
крайнее вот это выражение, в принципе очень было симптоматично. Здесь,
поскольку всё-таки в основе этого лежит проблема расизма и проблема гражданских
прав, которая имеет очень давнюю традицию и в какой-то степени тоже является
частью вот этого морального ядра, не обязательно либерального, вполне даже,
может быть, и консервативного в какие-то эпохи, — вот это, на мой взгляд
отличает. Здесь на самом деле подоплёка серьёзнее, она менее наносная. Вот там,
где было «Шарли Эбдо», там было очень много не то что наносного, а это была
надстройка, достаточно уже экстремальная и противоестественная, над теми
достижениями либерализма, которые были осуществлены в XIX-XX веке. И вот это дошло до
крайности, когда символом стала такая компания развесёлых, беспринципных
охальников. С точки зрения такой вот догматической либеральной логики их надо
было защищать, потому что все имеют право на всё. Здесь другое, здесь всё-таки
речь идёт о настолько базовых вещах — вот отношение между расами — то, что
человечество сопровождало на протяжении столетий, если не тысячелетий. И в этом
плане, как мне кажется, оно гораздо серьёзнее.
В то же время, чуть-чуть возвращаясь к первой части нашего разговора, мне
кажется, — почему я сказал, что это выгодно политическим силам может оказаться,
— вот у меня ощущение, что в освящении всех этих событий, и в Америке, и в
Европе, расовый момент подчёркивается очень настойчиво всеми, и теми и другими:
и сторонниками справедливости, и теми, кто как бы им противостоит. И дело здесь
не в том, что кто-то пытается раздуть войну цивилизаций или этнические, расовые
конфликты, а дело в том, что для американской элиты гораздо проще, понятнее и
достижимее перейти на следующий уровень адаптации чернокожих, расширения их
прав каких-то. Вот совсем примитивно и грубо говоря, кинуть денег, чтобы они
успокоились, так сказать. Между тем реальная проблема, которая воспламенила всё
это, помимо того, что поводом стал расизм, но реальная проблема, конечно,
связана с тяжелейшим социально-экономическим кризисом. А кризис этот не из-за
пандемии возник, а он возник гораздо раньше — это как бы вытекало и вытекает из
сущности современного мирового капитализма, извините за такие фразы и
марксистские термины, но, к сожалению, Маркс в этом плане был совершенно прав.
И менять эту ситуацию, чтобы не допускать событий, подобных тем, что были в Миннеаполисе.
Я тут написал в одной газете, могу повторить, потому что мне кажется это
важным. Несколько лет назад был очень хороший фильм, который получил какие-то
«Оскары», снятый британским режиссёром, но про Америку: «Три билборда на
границе Эббинга, Миссури». Вот этот фильм очень полезно сейчас посмотреть. Он
про другое совсем, но в нём прям заложено то, из-за чего сейчас всё взорвалось.
Это такой заштатный американский городок, белый полицейский — психопат и
расист. Вокруг вроде как бы всё благополучно и тихо, при этом люди абсолютно
неприкаянные, что белые, что чёрные, что другие. Этот полицейский приходит
домой, у него банка пива и полусумасшедшая старуха-мать, и никаких перспектив.
У чернокожих тоже с их стороны то же самое. И там получаются всякие очень
трагические события. Вот это то, что мы сейчас увидели, фигурально выражаясь, в
этом примере. И чтобы с этим разбираться, нужны фундаментальные изменения
общественного устройства, на которые никто, во-первых, не способен просто, ни
левые, ни правые, никто. А во-вторых, никто не готов и даже, наверное, многие
не понимают, что они нужны или не хотят их осуществлять. И в этой ситуации,
возвращаясь к моей мысли, конечно, удобнее сказать, что, понятно, это системный
расизм, нам надо бороться с расизмом, давайте распустим полицию, давайте
полиции скажем, как себя вести, а чёрным дадим больше прав — это проще. И в
результате всё настолько запутывается, и всё, что мы слышим из Америки по
поводу того, что надо делать, чтобы избежать произошедшего, на самом деле это
никакие не меры — это такие затычки.
К. Мацан
— Это был Фёдор Лукьянов — главный редактор журнала «Россия в глобальной политике».
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Мы продолжаем наш разговор. Ситуация в США, если рассматривать её под тем углом зрения, который мы выбрали для нашей программы, создаёт некий парадокс: спусковым крючком для протестов стала гибель афроамериканца Джорджа Флойда. Смерть любого человека — всегда трагедия, а в этом конкретном случае ещё и результат целенаправленных действий со стороны полицейских. Здесь нужно поставить точку, закрыть файл, потому что не может быть никакой аналитики о смерти другого человека. Но дальше можно открыть новый файл и поставить вопрос об общественном восприятии этого трагического события, о реакциях, о рецепции, говоря наукообразным языком. И тогда получается, что поводом к значимому поступку группы людей — к преклонению колена — стала гибель преступника-рецидивиста. Как осмыслить этот парадокс? Над этим вопросом мы поразмышляли вместе с публицистом Сергеем Худиевым.
— Сергей Львович, весь мир облетели кадры того, как американские полицейские встают на одно колено в знак... А вот в знак чего? Можно ли, например, это охарактеризовать как публичное покаяние? Вот это слово здесь подходит, как вам кажется?
С. Худиев
— Тут, понимаете, возникает культурное недоразумение из-за того, что в американской культуре этот знак — опуститься на одно колено — это знак протеста против расизма. И я сейчас даже не вспомню, как он возник. Возник он недавно из протеста, который заявил какой-то темнокожий спортсмен — чем-то он там был недоволен. И это не значит контекста унижения, это не значит, что человек становится на колени в том смысле, в котором мы это употребляем. То есть это знак солидарности с борьбой против расизма, скажем так. Подчёркнутого самоунижения в этой позе нет — вот именно в американском контексте. То есть у нас, когда говорят о том, что они на колени становятся, — это культурное недоразумение всё-таки. В их контексте это означает солидарность с борьбой против расизма.
К. Мацан
— Да, но когда мы в русском языке произносим слово «покаяние» или «публичное покаяние», даже если воспринимать его чисто психологически, тоже не имеем в виду обязательно такое самоунижение, какое-то самоуничижение перед другим. Мы, скорее, говорим о некотором признании вины, о публичном заявлении об этом признании, таком коллективном. Вот, как вам кажется, эта характеристика здесь уместна?
С. Худиев
— Да, там есть такой знак коллективного признания вины белых перед чёрными. Но там возникает огромное количество проблем, именно связанных с тем, что... как вам сказать? Коллективное покаяние очень легко поддаётся политической манипуляции. Например, я недавно прочитал, что группа студентов потребовала от профессора, чтобы темнокожие студенты были освобождены от экзамена, поскольку они не могли готовиться к экзамену, они бастовали против расизма, и поэтому им надо поставить зачёт без исследования их знаний. И когда профессор отказался это делать — он сказал, что онлайн-обучение, он не может даже вообще отличить... экзамен проводится так, что вообще нельзя понять, какой расы студент. И он отказался это делать. И он там сказал: «А что делать, если студент смешанной расы?» — обратил внимание на то, что это достаточно абсурдное требование. И его уволили, сказали, что расист, нехороший человек. И понятно, что подобного рода политика бьёт по самим чернокожим. Потому что если работодатели будут знать, что человек получил зачёт не потому, что он обладает этими знаниями и навыками, а потому, что преподаватели до смерти бояться, что их объявят расистами, этот его диплом не будет ничего стоить. Поэтому там масса проблем, связанных с тем, что вот это культивируемое коллективное чувство белой вины не приносит пользы самим чернокожим.
К. Мацан
— А если отвлечься от деталей самой американской повестки и посмотреть на сам феномен? В других странах — во Франции — повторяются похожие акции (если под словом «акция» не понимать ничего негативного), похожие деяния, когда тот или иной, та или иная группа людей встаёт вот так же на одно колено, на колени, в знак солидарности, в знак некоего признания, как мы сказали, вины белых. Не получается ли так, что, с одной стороны, это всё встаёт в ряд неких политических акций, о которых мы слышали, и это политический механизм; с другой стороны, мы видим, что таким образом какая-то этическая, моральная тема возникает в повестке дня и о себе заявляет очень мощно? И это уже другой разрез проблемы. Вот что вы об этой двойственности думаете?
С. Худиев
— Я думаю, что там как раз позитивно-этического момента нет.
Там идёт очень тяжёлая и очень нехорошая подмена. Смотрите, вот несколько
поколений назад Германия напала на нашу страну, сделала очень много зла нашему
народу. Но сейчас нам в голову не придёт требовать, чтобы немцы перед нами на
колени становились. Мы уже как-то живём в мире давно. И если кому-то придёт это
в голову, то такая идея будет отвергнута. Когда люди предъявляют претензии друг
другу по поводу событий многосотлетней давности, это не имеет какого-то
нравственного, позитивного характера. Вот когда был Мартин Лютер Кинг, реально
существовали законы, которые, да, подвергали чернокожих дискриминации. Это вот
реально запрещалось садиться на места «только для белых» в ресторанах,
например. Да, это была несправедливость и обида, против которой люди выступали.
Они добились отмены, и молодцы. Но сейчас-то никаких законов расистских не
существует. И темнокожие люди сталкиваются с проблемами социального, а не
расового характера. То есть, да, это бедные районы, у них высокая преступность,
у них проблемы с наркоманией, у них проблемы с распадом семей. Но эти проблемы
нельзя решить, обвиняя белых, потому что в данном случае социальные проблемы не
причинены белыми. И поэтому в этом нет нравственного какого-то измерения,
вернее оно есть негативное. Например, в Штатах неделю назад в ходе вот этих
беспорядков были нападения на синагоги и были нападения на еврейские бизнесы. И
там разрушили, разграбили лавочки еврейские, на синагогах написали
антисемитские лозунги.
Если бы это были белые хулиганы, то это бы вызвало всеобщее возмущение
обоснованное, но поскольку хулиганы принадлежат к этому движению «Чёрные жизни
значимы», то считается, что на это надо деликатно закрывать глаза. И когда люди
не сталкиваются с осуждением подобного поведения, это разрушает их самих прежде
всего. В любом сообществе, в любой этнической группе есть люди, которые хотели
бы жить нормальной жизнью, которые бы хотели работать, которые хотели бы
учиться, которые хотели бы давать образование своим детям. И есть какое-то
количество криминальных элементов, которые не хотят так нормально жить. И в
ходе всех этих событий почему-то выносится на пьедестал именно криминальный
элемент. Был убит чернокожий отставной полицейский — 77 лет человеку. Он 40 лет
прослужил в полиции, вышел на пенсию. И он пытался помешать погромщикам — его
застрелили. Это чернокожий человек, но героя из него никто не делает. Героя
делают из Флойда, который стал жертвой несомненного преступления, но который
был, вообще-то, рецидивист. И ситуация, когда прославляют не добропорядочных
чернокожих людей — они же там есть... и там есть чернокожие люди, которые
добились успеха, есть чернокожие политики, есть чернокожие учёные, есть
успешные чернокожие предприниматели, но делают героев не из них, а делают героев
из людей, которые бьют витрины. И я не думаю, что это приносит какую бы то ни
было пользу чернокожим людям или как-то помогает им в решении их проблем.
К. Мацан
— Это был публицист Сергей Худиев. Напомню, что это «Светлый вечер» на радио «Вера». Мы вернёмся после небольшой паузы. Не переключайтесь.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. С вами Константин Мацан. Напомню, что сегодняшняя программа отличается от обычного формата «Светлого вечера»: вместо одного часового интервью мы записали несколько бесед с разными людьми. Говорим мы сегодня об этическом измерении событий, происходящих в США: протестов против расизма и общественной реакции на эти протесты. Одной из реакций стал то, что полицейские в Миннеаполисе, откуда протесты начались, встали на одно колено перед митингующими в знак солидарности с тем протестом, который они заявляют. Этот жест — заявление о коллективной вине и ответственности, и, быть может, в известном психологическом смысле жест коллективного покаяния. Это с одной стороны, а с другой — мы узнаём об этом жесте из медиапространства: мы видим фото и видео в интернете, они вызывают реакцию. И в какой-то степени такие жесты и имеют смысл именно тогда, когда массово растиражированы, они рассчитаны на медийное освещение. Это вовсе не означает тех, кто этот жест совершил, это означает лишь то, что так устроен мир, в котором мы живём: наши представления о действительности формируются тем, что мы видим на экране телефона или телевизора. И значит, перед нами не просто поступок людей, преклонивших колено, но ещё и символ, нагруженный особенными смыслами. Как это оценить? Об этом мы поговорили с театральным режиссёром и продюсером, художественным руководителем Московского художественного академического театра имени Горького Эдуардом Бояковым.
Э. Бояков
— Для меня это слово, конечно, представляется невозможным всё-таки. Когда я слышу «покаяние» рядом вот с этим театром, рядом с этим цирком, в плохом смысле слова — не в том смысле, в котором я в театре служу и в котором я считаю театр важнейшей символической практикой, в котором театр мыслиться не как что-то, что отражает жизнь, что пародирует жизнь, а мыслиться именно как нечто, что творит миры, влияет на реальность, как бы подключается к высшим идеям, а в таком профанном смысле. Есть слово постмодернистское для описания постмодернизма — это «симулякр». Это имитация, это симулякр покаяния, это попытка обмануть, ввести в заблуждение. То есть символ создан для того, чтобы передать, вместить в себя все качества обозначаемого. А есть ещё вот такая грубая как бы картинка, смайлик, который не связан с душевным, радостным смехом. Не всегда связан — иногда может быть связан, иногда не связан. Какая-то вот иконка. Даже обрати внимание, сколько вот такой сакральной лексики в нашем постмодернистском мире. Вот эти значки называют «иконками», но это же не иконы.
К. Мацан
— При этом можно вот какой любопытный момент отметить: мне сегодня тоже один из собеседников говорил, что здесь, конечно, в каком-то виде, может быть, даже в виде симулякра, такой копии без оригинала, вот этой самой иконки, присутствует этическая тема, моральная тема. То есть на первых полосах газет, на телеэкранах, в интернете как топовая новость прозвучала некая этическая тема, при этом погружённая в тот постмодернистский контекст, о котором ты говоришь. Вот как ты на такой парадокс смотришь?
Э. Бояков
— Именно как на парадокс, как на замену. Никакой в этом этики нет, в этом есть капризность поколения инфантилов, которые не хотят взрослеть, которые не хотят отвечать за свои поступки, которые не хотят каяться, не хотят меняться. В этой ситуации это неспособное и инфантильное поколение, которое сейчас вываливается на американские улицы, не в состоянии ничего совершенно внятного сформулировать, кроме двух каких-то абсолютных для них истин, что «чёрные жизни значимы», как будто белые жизни ничего не значат. Чёрные жизни важны, а жёлтые жизни, белые, ещё какие-то? Все жизни важны, но об этом не задумываются, просто используют... Страшно, конечно, злорадствовать, злословить — смерть была, есть факт смерти этого чернокожего человека. Но то, что из этого делают цирк, из этой церемонии, когда везут покойника по всей Америке на повозках, белых лошадях, с какими-то цирковыми нарядами — просто это что-то невероятное. И слова, которые используют газеты, о которых ты говоришь, это не покаяние, это не этика. Нельзя путать этику с эмоциональным — то, что в современном таком политическом и идеологическом контексте действительно очень много такой имитации искренности — это факт. Происходит вот эта подмена: вместо этики начинают говорить эмоции. И вот эта детская, инфантильная эмоциональность требует какого-то раскачивания, требует всё более и более новых каких-то превосходных степеней, новых суффиксов. В общем-то, эта ситуация и развивается. Немножечко рискованно говорить, любая смерть — это смерть. И понятно, что у погибшего были родственники, близкие, но когда я вижу этот цирк со слезами мэра Миннеаполиса, который там сколько-то минут стоит у камеры, вот так трясёт плечами, как очень плохой актёр, прикрывает глаза и рыдает — просто изображает эти рыдания, чтобы снимали, снимали, снимали его, фотографировали, причём лучше не только на фото, но и на видео, чтобы было видно, как у него плечи трясутся, — ну, это смешно. (Смеётся.) Здесь я, как театральный профессионал заявляю тебе, что это чистой воды враньё, не делающее чести ни политикам, ни газетам, ни медиа, которые это всё тиражируют. Опасная игра — мы можем заиграться с этим очень сильно. Это дорога в никуда, она приводит к истерикам, к перверсиям, к неврозам — вот это раскачивание собственной эмоциональности, неспособности пережить трагедию с достоинством, которое должно быть и у мужчины, и у женщины. Но у мужчины прежде всего, всё-таки смерть — это смерть.
К. Мацан
— А как не потеряться в пространстве этих символов, искренних и неискренних?
Э. Бояков
— Очень простой ответ: не уделять медиасреде слишком большого внимания. Мы говорим для эфира радио, но я позволю себе утверждать, что чем меньше мы взаимодействуем с медиасредой, тем мы крепче, тем мы здоровее. Надо быть очень и очень осторожным. И если ты действительно решаешься на то, чтобы выйти в эфир, потому что в эфир выходит не только человек, который говорит что-то в эфире радиостанции, но в эфире находится и слушатель. И если ты выходишь в эфир, ты должен быть очень внимательным, очень ответственным, ты должен быть очень разборчивым и особенно избегать случайных связей. Вот эта манера, когда мы постоянно некий скроллинг осуществляем, постоянно социальные сети за нас решают, кого нам посмотреть. Огромное количество случайно выпадающих картинок, рекламных предложений, агрессивных каких-то сигналов — это всё случайная среда. И нужно таким образом организовать свою среду, чтобы было как можно меньше случайного. Если ты веришь радио «Вера», то не спеши переключаться, поменьше тыкай пальчиками в другие кнопки. Если ты веришь этому человеку, постарайся в этого человека погрузиться, даже если ты взаимодействуешь с социальными сетями. Тогда будь с ним — ты отслеживай, будь с этим человеком, живи с ним в каждом его высказывании. Очень мало иерархии, очень мало авторитетов моральных, очень много имитации, очень много политтехнологий.
К. Мацан
— Если мы всё-таки говорим о таком феномене, как коллективное признание вины, или коллективная ответственность, скорее, то, как тебе кажется, есть ли положительные примеры коллективной ответственности? Если ты указываешь на какую-то неискренность, на симулякры, то где тогда искать примеры настоящего?
Э. Бояков
— Начну с того, что не мне судить. Я могу только подключаться к каким-то... я сейчас, отвечая на твой вопрос, ни в коем случае не назову какие-то темы, сюжеты, которые считаю важными я, потому что тогда получается, что я беру на себя право судить за мой народ. Избавь меня, пожалуйста, от этого. Я скажу о том, что уже произошло. Я назову примеры коллективной ответственности, и давайте вместе подумаем о том, за что мы ещё должны отвечать. Вот Родительская суббота недавно была. Это коллективная ответственность? Это коллективная ответственность, когда тысячи кладбищ в стране — я был в Брянской области относительно недавно, на границе с Белоруссией, там потрясающе. Этого, кстати, у нас нет, а там, на границе с Белоруссией, на кресты вяжут рушники родные. Это очень красиво, это прям как невеста, как фата — эти рушники на кладбище. И все идут. «Бессмертный полк» — это факт коллективной ответственности, коллективной благодарности и коллективного покаяния даже. И не надо бояться этого слова. Коллективного покаяния за то, что мы, идиоты, просто предаём наших предков. Вообще, до чего мы довели — посмотрите на наши телевизионные экраны, посмотрите на наш прайм-тайм, посмотрите на эти эфиры, посмотрите на эти шоу. А теперь вот возьмите этот портрет предка, покажите его туда, на небеса. Скажите: «Простите? И что нам делать?» И как бы они к нам... они за что жизни свои отдавали, за что они воевали? А кто — мы виноваты. А кто? Здесь действительно получается, что если какой-то голодный бунт, то происходит что-то. И если сейчас перекрыть какую-нибудь доставку еды, то мы сразу окажемся на улицах и предъявим претензии нашим политикам. А если при прямом совершенно попустительстве наших политиков, нашей власти происходит вот такое с нашим символическим пространством — вот это мы перетерпим, не заметим и проглотим. Это преступление. А если говорить про коллективную ответственность — вот, пожалуйста, вот два примера: коллективная ответственность перед нашими предками, перед нацией.
К. Мацан
— Это был Эдуард Бояков — театральный режиссёр и продюсер, художественный руководитель МХАТ имени Горького.
К. Мацан
— Это «Светлый вечер». Мы продолжаем наш разговор. Когда речь заходит о публичном признании коллективной вины, о публичном коллективном покаянии, если понимать это слово чисто психологически, то в качестве исторического примера мы, конечно, вспоминаем послевоенную Германию — тот путь, который проделало общество в осмыслении преступлений нацистского режима. Несут ли за них ответственность только конкретные заказчики и исполнители, или политическая ответственность лежит на всей нации? Вопрос ответственности, понятый более широко, не только применительно к конкретным преступлениям, стоит, быть может, едва ли не перед каждой нацией, которая оглядывается на своё прошлое. Чем разговор о коллективном признании вины и ответственности может быть актуален в современных реалиях нашей страны, с её попытками осмыслить опыт советского прошлого? Об этом мы поговорили с Василием Рулинским. Нашим радиослушателям Василий знаком как пресс-секретарь Синодального отдела по церковной благотворительности и социальному служению. Но сегодня мы представим Василия Рулинского как кандидата исторических наук, автора диссертации о проблеме вины в послевоенных дискуссиях немецких историков и философов.
В. Рулинский
— Очень хорошо, что вы сказали, помимо слова «вина», слово «ответственность» — это важно, потому что не сразу и не для всех стало понятно разграничение этих двух терминов, а это очень важно. Германия действительно проделала большую работу по осмыслению своего опыта и преодолению нацизма. Действительно, большую роль играли философы и историки. В частности, был такой историк и философ, историософ во многом, Карл Ясперс, и у него как раз есть известная работа «Вопрос о вине», написанная буквально после войны — в 1946 году. И уже в ней он попытался разграничить эти два понятия — вина и ответственность. Политическая ответственность за тот режим, в котором человек жил, при котором он какие-то поступки совершал, плохие или хорошие, — это одно. А личная, индивидуальная вина за конкретные поступки, которые те совершил — это другое. И в Германии эта концепция и была принята. Это заняло какое-то длительное время — несколько десятилетий. Эту концепцию в дальнейшем продолжали такие историки и философы, как Ханна Арендт, политолог, философ Юрген Хабермас. И мы можем сказать, что сегодня как раз в политическом таком понимании Германии есть чёткое это разграничение. Никто из ныне здравствующих политических деятелей не будет говорить о том, что он лично виноват в том, что совершил Гитлер. Но при этом в публичных своих выступлениях они подчёркивают политическую ответственность всей нации за то, что происходило тогда.
Вот это разграничение политической ответственности и личной вины очень важно и для понимания происходящих процессов сегодня в США, я думаю. Потому что, конечно, то, что там происходит, безусловно, это попытка примирить в очень сложной ситуации многих людей. К сожалению, есть ощущение, что последствия Гражданской войны, которая была ещё в XIX веке, до конца не преодолены в США. К сожалению, там есть ещё вот эти взрывные такие тенденции, которые могут проявляться таким образом. Поэтому, конечно, жесты примирения очень важны. Таким жестом примирения в 1970 году стало преклонение колен перед монументом в память о жертвах восстания в Варшавском гетто со стороны канцлера Западной Германии Вилли Брандта. Он приехал в Варшаву на подписание договора. И, возложив венок, неожиданно для всех преклонил колени перед всеми павшими от рук нацистов. Это произошло всего лишь 25 лет спустя после окончания войны. Многие это не поняли тогда, многие не поняли его жеста, многие не поняли, зачем он это сделал. В Германии тоже это осмысление, преодоление — это очень мучительный, долгий процесс. Он шёл долго и не всеми принимался, и до сих пор, к сожалению, есть люди, которые не до конца понимают необходимость таких примирительных жестов. В любом случае, со стороны Брандта это тоже было не свидетельство личной его вины за то, что произошло. Он-то как раз был в основном в противоположном лагере — он пытался противодействовать режиму Гитлера. Это был такой публичный жест, подчёркивающий вот эту ответственность всего народа за то, что произошло. Я думаю, так.
К. Мацан
— При этом, когда возникает тема коллективной ответственности, всегда возникают и голоса, что не надо на меня вещать чужую ответственность. Казалось бы, вы сейчас сказали об этом важном разграничении — личной вины и политической ответственности. Но вот те, кто исходят из другого, те, кто исходят из того, что «я же ничего не делал, я же к этому лично не причастен. Почему я должен признавать над собой некую коллективную ответственность, почему я должен к этому присоединяться? Не получается ли так, что кто-то меня обязывает, кто-то мной, если угодно, не манипулирует, но кто-то меня делает таким заложником общей коллективной ответственности? Я тоже вынужден к ней присоединиться, хотя на самом деле не чувствую никакой своей личной причастности к этому». Наверняка такой вопрос стоял и для немцев после войны, вот как он решался?
В. Рулинский
— Безусловно, он стоял, до сих пор стоит. Вопрос о принятии
этой ответственности и тем более личной вины, если человек конкретно совершил
что-то неправильное, конечно, это вопрос совести, вопрос личной ответственности
человека перед Богом и его свободного выбора. Никогда не может быть навязанной
такой ответственности — это будет тогда не ответственность, а что-то
противоположное. Я бы хотел в связи с этим отметить, что в США как раз,
насколько я понимаю, все эти жесты со стороны полиции, все эти выступления в
поддержку основных лозунгов митингующих были не срежиссированы — это было их
личное такое желание, личный акт какого-то, может быть, в каком-то смысле даже
мужества признания этой ответственности. Конечно, это всё абсолютно
индивидуально. И, безусловно, мы должны рассказывать о том, что происходило, не
приукрашивать действительность, не пытаясь сгладить какие-то, может быть, не
очень приятные страницы нашей общей истории для того, чтобы у каждого человека
появлялось это ощущение важности и ответственности за своё прошлое, важности
осознания своей причастности к опыту всего народа. Конечно, это не может быть
общим для всех и обязательным. Но желательно, чтобы как можно больше людей
всё-таки осознавало то, что происходило. В Германии есть такое понятие, как
«политическое образование». Может быть, оно тоже со своими недостатками и, может
быть, есть какие-то перекосы в какую-то сторону, но в целом они стараются
придерживаться этой концепции — концепции рассказа о том, что происходило, без
особенных приукрашиваний, для того, чтобы мы могли извлечь уроки из своей
истории, из своего прошлого.
Я думаю, что подобные вещи очень важны для нашей страны. Конечно, у нас был
опыт очень непростого советского периода истории. Мы знаем, что очень много
людей погибло в результате действия советской власти, в результате
спланированных репрессивных мероприятий советской власти. Конечно, про это всё
нужно знать, не пытаясь представить всё в исключительно чёрном свете или в
исключительно белом свете, но нам важно это понимать — важно понимать сущность
того режима, в котором мы жили, в котором жили наши предки. И я думаю, самое
правильное — это мемориализация того наследия, которое у нас осталось. То есть
это создание памятников, которые рассказывают нам о том, что происходило,
создание мемориалов. Я думаю, что в нашей стране очень много мест, которые
связаны с такими печальными страницами истории. И очень бы хотелось, чтобы
такие памятники, как Левашово, как Бутовский полигон, как Каштачная гора под
Томском и так далее, чтобы они действительно притягивали большое количество
людей. Это организация музейного пространства, организация интересной
концепции, рассказывающей о том, что происходило. Музей ГУЛАГа, который у нас
есть сейчас в Москве — это один из важных шагов вперёд в этом направлении. Я
уверен, что мы должны сделать ещё очень много для того, чтобы людям рассказать
о том, что происходило. Когда человек знает, когда видит у него, естественно,
больше есть желания извлечь какой-то для себя урок из того, что было. И тогда
это становится не навязанное отношение какое-то, необходимость какой-то
ответственности, а это его личное уже становится переживание. Когда он читает
личные истории тех людей, которые это всё пережили, у него, конечно, тогда
складывается совсем другое представление, чем ежели бы он услышал от каких-то
учителей или откуда-нибудь ещё.
Вспоминается в связи с этим Левашово — это такое место скорби под Петербургом, где похоронены десятки тысяч людей, пострадавших от советской власти, расстрелянных, убитых, замученных, ни в чём неповинных. И там есть такой небольшой домик, где попытались организовать хотя бы минимальное музейное пространство, развесить истории тех людей, которые пострадали. И вот эти истории, конечно, трогают за душу, потому что понимаешь, что этот человек, который здесь лежит, который был здесь убит, расстрелян, у кого пострадали все его родственники, был вообще безвинно расстрелян, никакой вины у него не было. Наоборот, у него была своя жизнь, свои мечтания, свои интересы, он был в чём-то очень талантливым человеком. И всё это было таким образом похоронено. Конечно, нам важно знать через личную историю, через личный опыт тех людей, которые это пережили, то, что происходило.
К. Мацан
— Это был кандидат исторических наук Василий Рулинский. На этом мы заканчиваем наш сегодняшний разговор. Это был «Светлый вечер». С вами был Константин Мацан. До свидания, берегите себя.
«Любовь — христианский взгляд». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы говорили о том, что такое Божественная Любовь, как она проявляется в жизни человека, а также о том, чем отличаются любовь к Богу и любовь к ближним.
Ведущая: Марина Борисова
Все выпуски программы Светлый вечер
«Вера и социальное служение». Наталья Москвитина
У нас в гостях была журналист, основатель фонда «Женщина за жизнь» Наталья Москвитина.
Наша гостья рассказала о своем пути в вере, о том, как для неё связаны смирение и дерзновение и том, как она, несмотря на свои страхи и многочисленные трудности, основала фонд помощи беременным женщинам в сложных жизненных ситуациях. Наталья поделилась, что ей помогает в достижении более внимательной и осознанной молитвы, а также в чем для неё проявляется богооставленность, и что помогает ей выходить из этого состояния.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— Светлый вечер на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. С трепетной радостью нашу сегодняшнюю гостью приветствую: Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». Привет.
Н. Москвитина
— Привет.
К. Мацан
— Будем на ты, как в жизни. Я очень рад тебя видеть в студии радио «Вера». Мы с тобой за последние месяцы, годы на радио «Вера» не раз встречались, и это очень радостно, хорошая традиция, но в основном говорили об общественных проектах, о твоей работе, о фонде. Я думаю, что и об этом тоже мы сегодня поговорим, куда же без этого. Но я очень рад возможности сегодня с тобой поговорить больше о личном, до той степени, до которой об этом можно рассказывать, о вере, о пути к вере, пути в вере, о том каком-то мировоззренческом основании, которое, как мне кажется, стоит за всей твоей общественной работой разнообразной. Вот путь к вере и в вере у человека, как мне кажется, состоит из этапов. Это какие-то открытия за открытием, событие за событием, которые как-то в цепочку складываются, и потом, окидывая так ретроспективно, человек говорит: вот мой путь к вере. Вот какие этапы самые главные на своем пути ты бы выделила?
Н. Москвитина
— Ну ты знаешь, я родилась вообще в Волгограде. И я бы даже сказала в Сталинграде. Несмотря на то, что во время моего рождения город назывался Волгоград, но для меня все что связано с Великой Отечественной войной, со Сталинградской битвой, это не пустой звук. Как-то так случилось, что я очень чувствительно все это воспринимала, я выросла прямо рядом с мельницей Гергардта — это единственное здание, которое осталось после войны, потому что город был полностью разгромлен, и домом Павлова, они рядом между собой. И моя мама, кстати, родилась как раз в доме Павлова. Ну там от дома одна стена осталась, но дом восстановлен был, и вот в этом доме она родилась. То есть это вот контекст моей жизни.
К. Мацан
— А эти вот дома, которые ты перечислила, это, так понимаю, вот точка, которую удерживали в боях...
Н. Москвитина
— Да, 58 дней оборона дома Павлова была. И до реки Волги там оставалось, и сейчас также остается, около двухсот метров — нельзя было сдать этот берег, и у нас говорят: за Волгой для нас земли нет. То есть иначе бы мы не только проиграли бы Сталинградскую битву, но не было бы вот этого перелома всей войны. И мне кажется, отсюда все, то есть вот от такого четкого понимания, что ты можешь изменить, изменив себя, ты можешь изменить очень многое. И мы каждый год обязательно там на 2 февраля ходили в «Сталинградскую битву» в панораму и, в общем, ну казалось бы, все одно и то же, и вокруг были дети как дети, абсолютно нормальные мальчишки и девчонки, которые бегали там между экспонатами, дергали там за косы девчонок, смеялись. Я почему-то всегда это воспринимала очень серьезно. И для меня вот этот вот хлеб, перемешанный наполовину с землей, это все было здесь и сейчас. И я действительно отходила после каждого такого похода еще две недели. Ну там было все это очень реально, как сейчас вот храм Вооруженных сил и музей «1418 шагов к Победе», нечто похожее было, тоже очень современное, и в «Сталинградской битве». И я, честно, даже не понимала, как можно к этому так поверхностно относиться, как мои одноклассники. И это как бы вот жило со мной еще какой-то промежуток времени, пока мы писали сочинения после этого. Ну как бы каждый год одно и то же, но я видела, как война меняет человека, я видела, что такое жизнь на стыке войны, и воспринимала это как ну такой вызов что ли для себя. Я не знаю, как это, в какой-то проекции объяснить. Потому что я все-таки, мне 37 лет уже будет, но почему-то, мне кажется, я недалеко от этого момента ушла и по-прежнему все это проживаю. Момент, что Бог очень рядом, и война — это очень неожиданная вещь, также как и начало и конец жизни: в любой момент жизнь может оборваться, и поэтому ты предстанешь перед Богом. И я училась в духовно-певческой школе. С семи лет, наверное, с семи лет, и изучала Ветхий Завет, историю религий, православие, конечно же, это было. И группа, с которой я училась, была старше меня, я была самая младшая. Там были вообще старшеклассники, то есть мне там было очень неуютно, потому что вокруг были взрослые думающие люди, и я все время была отстающей, моя большая проблема была в том, что я не успевала конспектировать, я вообще плохо писала. И со мной ходила бабушка. И она на задних рядах сидела, все это записывала, и потом мы все это разжевывали дома. И это был период, когда храмы только-только открывались.
К. Мацан
— А это был какой-то твой интерес или родители решили, что нужно ходить в духовно-певческую школу?
Н. Москвитина
— Это даже это совпадение каких-то непонятных вещей. Я не могу сказать, что я туда сама побежала, потому что это просто открылось впервые в городе —духовно-певческая школа. Я до этого ходила на фортепиано.
К. Мацан
— Надо идти.
Н. Москвитина
— Да, надо идти. Но пошли из нашей школы всего три человека: я, моя лучшая подруга и моя одноклассница. И так мы, в общем, до конца и проучились. И вместе с бабушкой я приходила к вере. И параллельно мы с бабушкой все время ходили на службы. Тогда, значит, восстановили Казанский собор, это кафедральный собор в Волгограде, и мы там были на всех службах. Я помню службу пасхальную ночную, и помню до деталей, до запахов — это вот прямо это часть моего детства. Я мало что помню, кроме вот таких ярких вспышек: именно служба, какие-то серьезные моменты моего там нравственного выбора. Например, я с подружкой пошла в магазин, она взяла меня с собой для того, чтобы я вместе нее купила ей сыр. Ну этот момент очень так характеризует детство очень так хорошо. Она стеснялась это сказать и всегда брала меня с собой за хлебом и за сыром там. И нам надо было до магазина дойти, там минут пятнадцать идти, и я все шла и как бы ее отчитывала, говорила: ну когда ты уже, Наташка, сама будешь ходить? Ее тоже Наташа зовут. И когда мы уже пробили этот чек, помню, такие серые чеки были, да, отдельно они пробивались, мы с этим чеком встали уже в отдел. И вдруг перед нами старушка стояла. И на эту старушку продавщица начала очень сильно как-то кричать — что-то было не так, не знаю, может, она чек не пробила, ну я вообще ума не приложу, что там произошло. Но меня это настолько возмутило, и я в момент включилась, и я стала ее защищать и наезжать на эту продавщицу, и говорю: как вы вообще смеете, это пожилой человек... В общем, я сама от себя не ожидала, и вот вся вот эта вот концентрация какой-то там несправедливости, да, вот все, что я тогда переживала, вот все это на мне сошлось. В общем, я решила защитить этого человека и, естественно, продавщица никак... ну она обалдела вообще: какой-то ребенок там, не знаю, десяти лет там, вот так вот себя ведет. И говорит правильные, по сути, вещи. И дальше пошло все вообще не по плану: то есть я обошла прилавок, за ним была дверь, она вела в коридор, и там была написано «Дирекция», и я, в общем, пошла туда. И, значит, я открыла дверь с надписью «Директор», зашла туда и продолжила свой монолог. И не помню вообще ответной реакции, я помню, что мне не было ни стыдно, ни страшно, ничего. Я должна была закончить это, я оттуда вышла совершенно удовлетворенная, что справедливость восторжествовала. И ушла оттуда. В общем, поход за сыром окончился помощью старушке.
К. Мацан
— Вот где предыстория фонда «Женщины за жизнь».
Н. Москвитина
— Ну ты знаешь, я возвращаюсь к каким-то реперным точкам в своей жизни и понимаю, что зачатки были тогда. И еще был момент. Я очень хотела работать с детства, с 12 лет, и я пошла на биржу труда, а туда брали с 14. Но моей подружке было 14. Нас было три, и нам было 12, 13, 14. И провели по документам то, которой 14, а нас как бы просто скопом взяли и сказали: идите, короче, работайте, но по документам вот так вот. Ну типа зарплата одной платилась или что-то, как-то так, не помню. И нас поставили сначала на детский садик, подметать двор, и это было очень тяжело, потому что ну мы были маленькие, а метлы были такие вот, деревянные, там скрученные проволокой из веток, да, вот сама вот эта часть, которая, метет, они были очень тяжелые и очень грубые, и мы за несколько дней натерли такие мозоли, которые кровили. И мы пошли, в общем, это все говорить руководству: поставьте нас куда-то помогать детям, потому что мы, в общем-то, в садик пришли. Но нас не услышали, мы пошли опять на биржу труда, и нас поставили после этого (ну то есть мы как бы везде требовали, что вообще-то надо в соответствии с правилами действовать, да, какой-то все-таки распорядок должен быть) и нас поставили в другой садик. Мы начали там работать, и мы увидели изнутри вот этот весь произвол, когда детей били, там по лицу били, ругались матом, обсуждали свою интимную жизнь — причем это для меня был вообще колоссальный стресс, то есть я услышала эту всю правду отношений между мужчинами и женщинами. Женщины там все, нянечки и так далее, были совершенно не на высоте, и это все слышали маленькие дети. И ну, наверное, предел уже моего терпения был, когда на моих глазах ребенка, которой не говорил еще (это самая такая ясельная группа) били прямо по щекам.
К. Мацан
— Кошмар.
Н. Москвитина
— А до этого все накопилось. То есть мы видели, как они наливают в чайник воду из-под крана, как будто бы кипяченая вода. Ну вот все вот это вот, вся неправда, она была перед нами. А мы дети, мы вот как бы очень искренние. И я решила рассказать это все маме этого ребенка. Она меня не послушала. Ну естественно, я сама ребенок. И тогда рядом с домом был, я не знаю, вот я воспринимаю сейчас, это был какой-то фонд «Семья» — я не знаю, вот 90-е годы, что это на самом деле было, ну какая-то вывеска была, связанная с помощью семьям. И мы туда втроем пришли. А нас еще, так интересно, раскидали по разным группам, чтобы мы между собой не общались. Но когда мы вечером обсуждали, у каждого в группе было одно и то же. И мы пришли туда, и я все это по полочкам рассказала, что вот так вот и надо с этим что-то делать. И, наверное, это было со стороны просто очень революционно: три ребенка, которые возмущенно вот это все рассказывают и ищут, как можно помочь другим детям. И эта женщина сказала: вы что, ну в принципе это все ужас, кошмар, и с этим нужно что-то сделать. Но по закону мало что сделаешь, потому что доказать это — как докажешь. Еще мобильных телефонов же не было. И она спросила: а как там вообще на кухне? Чисто, нет? Ну и тут, конечно, просто у меня там список был подготовлен, там и тараканы, и все. И на следующее утро, когда мы пришли в садик, там уже стояла пожарная машина, скорая, всех вывели из садика и началась проверка. С тех пор на биржу труда меня не брали. Но в 14 лет я устроилась уже работать внештатным корреспондентом в газету. И это, в общем, просто шло по нарастающей, понимаешь, это были какие-то зачатки. Но в целом, наверное, самое интересное для меня это помощь людям и сами люди. Вот сами люди. И в какой момент человек пересекается с Богом и осознает это или не осознает, но уже есть какое-то вмешательство Бога, как меняется его жизнь, меняется ли, и как это можно спроецировать и на меня. То есть это всегда опыт: смотря на других людей, ты понимаешь, что человек рядом с тобой, он всегда выше, глубже, правильнее и удивительнее. И рядом все люди, они ну как бы хорошие и уникальные, да. Я ну вообще вот не воспринимаю людей, что они какие-то не такие, они там подлецы. Мы все подлецы, и мы, у каждого есть это испытание. Мне кажется, Бог как-то так вот проверяет нас, что мы думаем, что у нас будет проверка на то, на то — там не солгать, там еще на что-то, на самом деле нас на какие-то другие вещи проверяют. Вот сколько я смотрю судеб других людей — это очень нестандартные ситуации, где-то даже очень такой искренний диалог с Богом, когда ты не можешь спасовать, ты тоже должен как бы давать такой, в полный рост, ответ Ему, где-то делая вот неправильные что ли вещи. Как у Луки Войно-Ясенецкого, когда произошел спор, когда Господь ему говорил, что ты должен выбирать: или ты пишешь книги, или ты оперируешь. Я вот ну сейчас детально не помню, но меня это поразило, и я поняла, что этот диалог, он у каждого происходит, это какой-то, может быть, даже дерзновенный диалог, но где ты смелый. И вот Бог любит смелость эту, когда ты можешь ответить и тебе есть что сказать.
К. Мацан
— Наталья Москвитина, журналист, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». А у тебя этот диалог по поводу чего?
Н. Москвитина
— Наверное, за других людей. Вот очень много видя таких случаев, очень разных, когда люди себя очень по-разному ведут, вроде как превращаешься в такого ходатая что ли и...
К. Мацан
— За них перед Богом.
Н. Москвитина
— Ну да. Ну то есть я в корне изменилась вот через свое это социальное служение. И началось социальное служение с такого моего дерзновенного, знаешь, запроса: я не хотела идти в антиаборты, я так и сказала, что только не в антиаборт. Я очень долгое время просила Бога, чтобы Он меня поставил послужить. И я это видела как достаточно непростой выбор, потому что я не видела себя ни там, ни там, ни там — я везде себя пробовала и после миссионерских курсов я не знаю, где я не была. И ну это и кормление бездомным, это помощь людям после неудавшегося суицида, это и отправка посылок в тюрьмы, это и помощь беременным, и разная антиабортная деятельность просветительская, и помощь отказникам. И все, знаешь, вот как будто бы ну что-то, вот ну то есть я искала, искала — это было очень тяжело прямо, я очень переживала, это длилось долгие годы. И я примерно раз в неделю ездила в храм Христа Спасителя, к мощам Филарета Дроздова — ну как для меня это был святой миссионер, который поможет мне, человеку после миссионерских курсов, как-то определиться. И там был и спор, там было и выпрашивание, там было, ну то есть все: я говорила и с напором, прося, и так, и так. Раз в неделю то есть я стабильно ехала к нему, как к родному человеку, и на коленях просила: укажи мне путь, ну как-то за меня попроси Господа, ну что делать женщине? Мужчине очень легко, он может ну хотя бы алтарничать. А что можно сделать женщине?
К. Мацан
— Как ты почувствовала, что вот ответ пришел, если он пришел?
Н. Москвитина
— Ну он пришел.
К. Мацан
— Что вот это вот теперь я на своем месте, через что это воспринимается человеком?
Н. Москвитина
— Это вот через мою дерзновенную фразу: только не в антиаборт — это совершенно точно. И я сказала, что только не туда, потому что это расчлененка, это достаточно агрессивная деятельность — ну то есть я так ее видела, она такая была.
К. Мацан
— Когда говоришь: только не в антиаборт — ты имеешь в виду что только вот не этим видом социального служения я хочу заниматься. Чем угодно, только не этим.
Н. Москвитина
— Вот-вот.
К. Мацан
— И именно этим пришлось.
Н. Москвитина
— Да, да. Н у это как бы так Господь ставит. Ну если ты там на расслабоне это все делаешь, то это ну не жертва.
К. Мацан
— Ну вот этот момент, когда ты, не знаю, соглашаешься, или понимаешь, или чувствуешь, что вот да, это я на своем месте. Спрашиваю, потому что многие, думаю, наших слушатели, которые размышляют о вере и об отношениях с Богом, вот этим вопросом задаются: как вот как понять, что я сейчас здесь, где должен быть и вот это, грубо говоря, это Божия воля?
Н. Москвитина
— Ну во-первых, это правильно задать вопрос, найти тон и не вымучивать его. Я просто подошла к этому вопросу вплотную и задала его очень искренне. То есть это был прямо... Ну я поняла, что там, там, там я была и что похоже, что самое очевидное — это антиаборты. Ну я так и сказала: все что угодно, только не кидай меня в терновый куст. И повторила это несколько раз. И после этого мои друзья сказали... Ну прошло, я не знаю, несколько месяцев, наверное, я прошла через развод. И это был очень сложный период, когда ко мне пришли друзья в гости и, видя, что я в тяжелом очень состоянии, сказали: ты не хочешь вообще вот ну какое-то движение женское открыть, помогать другим женщинам? Ну вроде как это было из головы, то есть это было: ну тебе плохо — ты помоги другим, все равно вокруг тебя столько беременных крутится. Это, правда, было на тот момент — и беременных, и бесплодных, и тех, кто после бесплодия рожают. И как бы вроде такие наметки уже были, да, промыслительного пути, но воедино это не собиралось. И наверное, отсюда, от моего отрицания и пошел этот вот запрос. И вот ровно там через небольшое время я встала и вот перед этим выбором уже сама, я интуитивно чувствовала, что вот это оно. Но после того, как я решилась на это, где-то было полтора года очень тяжелых метаний, очень. Потому что деятельность, ну откровенно говоря, не по силам, невозможно где-то этого ресурса набраться и спокойно заниматься антиабортом. Антиаборты — это там, где смерть откровенная, где убийство, это все очень сильно ощущается, это очень сильные человеческие драмы, это где и любовь, где интимная сфера — это вот просто все на грани. И я, естественно, хотела развернуться и уйти. То есть у меня все время было такое чудовищное просто испытание. Я человек, который, ну мне вообще не свойственно поворачивать назад, вот это вот оборачиваться. Взявшись за плуг, не оборачивайся — это очень вообще мой девиз. Но тут я сомневалась, что это мой путь. То есть я, уже встав, все время у меня голова мне не давала покоя. Почему, потому что, открыв вот этот, ну сначала это не фонд был, это было волонтерское движение, в очень большом количестве пошли эти женщины. И первое, что нужно было, это помогать материально. Нашлись там психологи там, гинекологи, но людям конкретно там нечего было есть, а денег не было вообще. И я вкладывала свои деньги после развода, да, и это все было просто на разрыв аорты. Я искала, я встречалась со всеми, с кем, мне говорили: с этими не встречайся, эти плохие, эти еще хуже, а эти вообще там, да, — я ко всем трем категориям ходила. И у меня не было никаких предубеждений, потому что эти женщины — вот они везде, у них есть имена, фамилии, у них есть там, они сейчас перед этим выбором. Мне было вообще не до этих вот размышлений глубоких. Но я не могла понять: если Господь не дает вот этой стабильности уже тогда фонду, а для меня это все вообще было в новинку, я не знала, как фонд собирать, и в моей записной книжке — это было очень важно, — не было ни одного телефона, на кого бы я могла опереться. То есть не было никаких сильных людей вообще. То есть и мне пришлось само стать сильной. Это для меня самый главный вызов в жизни. Я всегда считала, что я очень слабая. Вот чему меня научил фонд — я узнала, что я сильная. Ну я до сих пор считаю, что я слабая, но я просто вижу результат деятельности. И меня метало так, что я ну если не каждый вечер, то, видит Бог, там первые полтора года восемьдесят процентов моей деятельности сопровождалось горючими слезами по ночам. Я прямо реально плакала навзрыд перед иконами. И у меня перед иконами такой коврик, и этот коврик просто слышал все. То есть я прямо навзрыд кричала и говорила: Господи, ну почему я тут? Что мне делать? Почему, если Ты меня туда поставил, что я должна этим женщинам сказать? Мне же надо конкретно им помогать. И ошибок тоже было много. Ну они и до сих пор есть. Я как бы абсолютно четко осознаю, что тут нет какого-то проторенного пути, это очень сложная деятельность, и она получается только потому, что ты рискуешь. И какое-то большое дело, оно всегда сопряжено именно с риском, с тем, что ты всегда будешь ошибаться, как бы ты ни старался, все равно, вот эти вот падения, они дают вообще-то...
К. Мацан
— Скажи, вот ты в начале программы упомянула, что такой твой какой-то принцип, твое мирочувствие — это что вокруг прекрасные люди, все лучше меня. Как один священник у нас в эфире, мне кажется, замечательно сформулировал, что смирение — это когда не я хуже всех, а все лучше меня. А с другой стороны, ты говоришь о разных трудных ситуациях, в которых очень легко в человеке разувериться. Не в женщинах, допустим, которым требуется помощь, а в том, кто их бросил, например, или в тех, которые помогают или не помогают, но обманывают. То есть ты видишь такую достоевщину, о которой я, допустим, могу только догадываться, а ты в ней живешь и работаешь часто. Как не разочароваться в людях?
Н. Москвитина
— Ну не знаю.
К. Мацан
— Хороший ответ.
Н. Москвитина
— Ну честно, не знаю. И бывают такие моменты, когда ты очень сильно устаешь, и ну как-то вся вот эта вот несправедливость жизни, неправильных поступков людей выходит на передний план, и ты понимаешь, да какое ты вообще ничтожество, что ну, грубо говоря, я вот выйду отсюда и скажу: вот я сказала, что там все люди хорошие. Ну а не ты ли думала вот... Ну это я все, и это все я, да. Я только боюсь быть неаккуратной к людям. Я очень обычный человек и, может быть, хуже всех тех, чьи ошибки я наблюдаю каждый день, просто грешу, наверное, другим. И я боюсь в своей вот этой вот какой-то, ну своими установками, думая, что я там лучше, вот это вот все — это же неистребимо вообще, да, — поранить другого. Поранить человека, который ну явно что-то делает абсолютно там против совести, там ну те же аборты или измены, этого всего очень много. Но столько раз я убеждалась в том, что это вообще не правда жизни, что это настолько на поверхности, что эти люди могут быть святыми. Я же не могу увидеть там нимб или что-то, но это настолько чувствуется. Люди, которые женщины, совершили аборты, люди, которые предавали — столько вот как бы этой грязи ты видишь, слышишь, перевариваешь, очень тяжело это дается, и потом — раз, ты человека видишь с другой стороны. И ты поражаешься, что ты намного хуже. Вот.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь». И мы говорим и о Наташином социальном служении, о том, как это связано с мировоззрением, с верой. И вот как раз, может быть, к этому второму измерению этой темы я хотел бы обратиться. Мне как-то, помнится, в свое время в одной из наших бесед (я уже, честно говоря, не помню, это была частная беседа или интервью твое было) поразила, очень согрела история, ты просто рассказывала о своем опыте, что время от времени ты уезжаешь из города на какой-нибудь отдаленный домик где-нибудь в лесу, просто гуляешь и просто разговариваешь с Богом. Я почему эту историю запомнил, потому что настолько это непохоже на то, как мы обычно думаем при слове «молитва»: вот либо церковная служба идет, люди стоят и молятся лицом к алтарю, либо какие-то тексты произносишь — чьи-то древние, святые, глубочайшие тексты, но вот какие-то не твои. Либо там дома стоишь. Если человек совсем на Церковь смотрит со стороны, то молитва это, как правило, кажется, какое-то выпрашивание чего-то, такое вот настойчивое домогательство до Бога, что вот хочу так, сделай, как я хочу. А ты рассказывала об опыте, который совсем не похож на это, какой-то просто разговор с Богом, и обращение к нему «Папочка» — вот что это такое, чем это важно?
Н. Москвитина
— Ну я прошла такой путь от Иисусовой молитвы, и почему-то нашла свой абсолютно другой диалог. Он именно мой, и вообще вот эта вся история про то, что мы все очень разные, и Бог с нами общается, исходя из наших внутренних настроек. И мне куда ближе благодарить Папочку и говорить, что я Его очень сильно люблю, это придает мне силы, я чувствую, что Он рядом. И вообще неважно, что как протекает день, но нужно обязательно найти вот эту вот волну. Иногда бывает еще вот такой лайфхак, там можно, да, уехать куда-то за город, в природу, найти какой-то свой уголок, именно только вот твой, может быть, даже никому не говорить, где это. Ну я так поступаю, я конкретный адрес и геоточку никому не говорю. Но еще есть такое, что я выезжаю на Садовое кольцо и делаю круг, то есть я вот в своем потоке еду и все это время молюсь, то есть мне не надо отключать мозги на то, где свернуть и так далее. Вот это определенное время занимает и очень помогает. Однажды я как бы случайно на это вышла, а потом поняла, что это классный такой ход для того, чтобы уединиться с Богом.
К. Мацан
— В городе причем.
Н. Москвитина
— В городе, да. Ну какой-то смысл есть и в этом цикле, то есть этот круг ты проживаешь, как-то все переосмысливаешь. Ну вообще духовная жизнь — это долгий-долгий путь, я думаю, до конца жизни мы не сможем это все препарировать до конкретных форм, у всех очень по-разному. Но я вот просто кайфую от того, что Бог дает какие-то еще возможности найти к Нему обратиться, и я думаю, что для определенного периода хорошо все: и молитвы по молитвослову, и молитвы, выученные наизусть, те которые ты ну от сердца, пусть их несколько, но от сердца, и Псалтирь, и вот именно вот какие-то вот такие вещи, из ряда вон выходящие.
К. Мацан
— Ну когда я вопрос задавал, конечно, я ни в коем случае не хотел обесценивать и церковную молитву, и молитву по молитвослову. Но вот почему еще так мне это запало в душу, твой рассказ про вот это вот обращение к Богу «Папочка», и это, кстати же, вполне в традиции: «Авва, Отче!» — «авва» это же и есть «папочка», это уменьшительно-ласкательное обращение.
Н. Москвитина
— Это я да, от тебя уже узнала.
К. Мацан
— Можешь приходить почаще. Я почему еще это так запомнил, потому что мне кажется, не знаю, так это в твоем случае или нет, вот прийти к такому обращению к Богу, к такому состоянию — это ну это не просто так, это что-то значит во внутреннем мире. То есть, видимо, был какой-то запрос, это как какой-то результат какого-то пути. Вот что это, желание все-таки пережить отношения с Богом как с Отцом, нехватка Отца в метафизическом смысле, Небесного, желание защиты, осознание собственной слабости и обращение — ответом на что было это вот, этот лайфхак?
Н. Москвитина
— Ну я думаю, что я очень слабая на самом деле. И несмотря на то, что жизнь меня ставит в такие условия, где мне нужно быть очень сильной, я открываю себя с сильной стороны, на самом деле я абсолютно не такая. Очень много граней, и я не могу ничего сделать с тем, что я все равно человек, который живет в таком внутреннем патриархате своей головы.
К. Мацан
— Это как?
Н. Москвитина
— Ну я все-таки считаю, что над женщиной должен быть мужчина, а над мужчиной должен быть Бог. Но я сейчас проживаю этап, период, когда у меня нет мужа, я стала главной для детей. Нет, ну отец присутствует в жизни детей, но тем не менее я как бы одна. То есть в отношениях в этой парадигме я и Бог, и я вот тут, в этом земном пути как одиночка двигаюсь, и надо мной есть только Бог, и Он мой начальник. И Он, я Его очень люблю, прямо вот я не могу это скрыть. И другой параллели как общение с Отцом у меня нет. И у меня были очень хорошие отношения с отцом, то есть это такой классический пример доброго, образованного, какого-то вот ну прямо идеального отца, которого я потеряла там как раз в один из периодов духовного роста. И я думаю, что Господь дал такой костыль, то есть Он открылся больше в тот момент, когда забрал отца. Ну как бы я, мне очень комфортно в этих отношениях, я не представляю, как можно по-другому, мне прямо очень гармонично, я всегда знаю, что папа со мной.
К. Мацан
— А вот если то, о чем мы говорим, переносить на отношения детей с Богом. Я имею в виду что, я вот по себе сужу, есть какое-то свое переживание общения с Небесным Отцом, и оно внутреннее, радостное, оно внутренне очень много значащее для тебя, и ты хочешь, конечно, чтобы дети испытали что-то похожее. По-своему, но что-то похожее. И при этом я сталкиваюсь с полной невозможностью это передать, этому невозможно научить. Это только может ребенок, взрослея, сам пережить. И тут же думаешь: а вдруг, вдруг не переживет? А вдруг я делаю что-то не так? А вот что здесь как родитель ты думаешь? Просто довериться, отдаться на волю Божию? Что может сделать мама или папа в этой ситуации, как тебе кажется?
Н. Москвитина
— Я что-то. похоже, хуже тебя, потому что не думаю об этом.
К. Мацан
— Ну почему же хуже, может, наоборот.
Н. Москвитина
— Ну я просто понимаю, что это не зона моей ответственности.
К. Мацан
— Хороший ответ.
Н. Москвитина
— Я могу свою жизнь проживать максимально откровенно и искренне перед детьми, и они уже свой выбор делают.
К. Мацан
— А дети в алтаре, мальчики, я знаю.
Н. Москвитина
— Ну да, да.
К. Мацан
— Интересуются.
Н. Москвитина
— И я не могу же их... ну то есть я даже не предлагала это, вот начнем с этого, да. И оно вот идет само, и ну наверное, будут какие-то периоды охлаждения. Ну, в общем, это все так и должно быть. Я должна это заложить сейчас, и я просто как-то без насилия это закладываю. Мне кажется, это нормально. Ну то есть они станут взрослыми, именно вот от вот этих вот испытаний — терять Бога, находить Бога, — именно так они и станут зрелыми. Даже не то чтобы взрослыми, можно быть и в пятьдесят ребенком, да, можно там в четырнадцать осознать.
К. Мацан
— Слушай, ну вот очень интересная фраза, важная мысль: это не зона моей ответственности, ты сказала. Я думаю, что для кого-то из наших слушателей это может прозвучать как формула пофигизма. Я не имею в виду, что ты это закладывала, но очень часто, когда человек говорит: а, это не моя ответственность — это такое «с меня взятки гладки». И понятно, что ты не про это говоришь, но в чем, как тебе кажется, разница между таким вот пофигизмом и между тем, когда это какое-то здоровое, не знаю, осознание своей ограниченности и доверия Богу? Что такое доверие Богу вот в этом смысле? Как бы ты это объяснила, допустим, человеку, который, не знаю, сомневается?
Н. Москвитина
— В смирении, мне кажется. Ну ты понимаешь, что ты... ну это не моя зона ответственности именно в том плане, что я не могу сделать больше, чем я делаю. И смысл того, что я приведу детей, людей, там подопечные те же дети? Я могу применить все свои методики там миссионерских курсов, но только я сломаю человека, и будет грош цена этому, я отверну от Бога. Это будет работать какое-то время, а потом что? То есть человек должен падать, набивать свои шишки, это проходить через боль. В человеке очень много боли, и он должен вырасти через это, через вот эти вот сломы, как, знаешь, кость срастается, там все равно это место болит. У каждого на протяжении жизни есть какие-то вот такие точки — смерти, какие-то, не знаю, падения там собственные, я не знаю, ощущение собственной некомпетентности, где ты понимаешь, что ты один. А если ты один, то на кого ты можешь опереться? И вот тогда только ты осознаешь, что вообще-то есть Бог. И вот в этом момент Он оказывается прямо очень рядом. Грош цена из того, что я это все объясню. Я же не дам им пощупать, я там вложу в голову, но я могу отвернуть человека. Поэтому вот за это я ответственна — за то, что я отвернула его от Бога. Поэтому я говорю в отношении свои детей все Богу, а не детям. Ну это же такая известная формула, да, но мы ее вроде бы как понимаем головой, а когда дети стали взрослеть, я это просто прочувствовала изнутри и сделала уже по интуиции.
К. Мацан
— У митрополита Антония Сурожского есть такая мысль, он вспоминает евангельский пример слепца Вартимея, слепца, который сидел у дороги и, когда Христос проходил мимо, вот он воззвал к Нему, и Христос его исцелил. И владыка Антоний этот пример приводит как опыт человека, который находился в крайнем отчаянии, в последнем отчаянии, когда нет никакой надежды на себя и ни на кого, когда вот полная, как бы мы сказали, безнадега, вот тогда изнутри этого отчаяния можно подлинно обратиться к Богу, вот тогда возникает надежда. То есть человек претворяет это последнее отчаяние на самом деле в настоящую надежду. Вот я сейчас говорю — ты киваешь. Ты понимаешь, о чем говорит владыка Антоний на практике, ты это проходила?
Н. Москвитина
— Постоянно я прохожу. Я вот постоянно на этом днище, знаешь, сижу и кричу, потому что ну больше уже, ниже уже никуда не опуститься. Но у меня другая аналогия: мне кажется, что это как в открытом космосе, где ты один, скафандр, и вот эта пуповина кислорода — это пуповина с Богом. Ну и вообще моя тема, понимаешь, это новорожденные, и тема пуповины мне очень близка. Я вот реально как-то метафизически проживаю и ощущаю эту пуповину с Богом, она никуда не девается. И тема моя сложная тем, что это тема смерти, и очень много смертей как абортов, и смертей детей, которые были рождены, и абстрагироваться от этого сложно. Я говорю про днище, потому что понимаю, что ну у тебя очень ограничены ресурсы, ты вообще ничего не можешь сделать. Ну, по большому счету, ты можешь только молиться и все. И ты видишь, как перед тобой происходят всевозможные чудеса, и все за тебя делает Бог. Вот эта вот пуповина, она никогда никуда не денется. И мы рождаемся в одиночку — вот мы лежим, голые, мы можем погибнуть там через несколько часов, если мама нас не покормит, да, это абсолютное одиночество, пустота вокруг, и только присутствие родителей спасает тебя. И мы заканчиваем жизнь часто тоже немощные телом, наши дети уже ухаживают за нами, мы превращаемся в таких пожилых младенцев, и это же, представляешь, очень страшно: ты понимаешь, что ты сейчас опять будешь проходить через вот эти вот неведомые вещи. Мы не знаем вообще, что там будет, что было вначале и что будет в конце, и связь у тебя есть только одна — с Богом. Поэтому ты кричишь и просишь, чтобы не быть оставленным.
К. Мацан
— Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь» сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Есть такая фраза, которую часто мы, люди верующие, используем: «Слава Богу за все!» И, как мне кажется, мы нередко ее используем просто как фигуру речи, а еще чаще как такую благочестивую отговорку, стиснув зубы: «Как дела? — Да слава Богу за все!» Но мне кажется, что в тех ситуациях, в которых ты по жизни бываешь, и то, что ты описываешь даже в рамках нашего разговора, как-то заставляет к этой мысли, к самому этому состоянию души — «слава Богу за все» — по-другому относиться. Вот что такое сказать «слава Богу за все» в ситуации действительного кризиса? Может быть, ты видишь людей, которые так рассуждают, которые так, которые имеют на это силы?
Н. Москвитина
— Это очень сложный вопрос на самом деле. И я не знаю на самом деле на него ответа, потому что очень часто за этой фразой скрывается лицемерие.
К. Мацан
— Да.
Н. Москвитина
— И я вообще перестала употреблять так часто. Ну то есть это какой-то период, когда ты в это веришь и ты искренен в этой фразе. А в какой-то момент, когда ты видишь, что многие вещи совершенно не по воле Божией, а по воле человека происходят, то как бы, наверное, неправильно и говорить: «слава Богу за все». В общем, все как-то очень непросто в этой жизни. И не могу сказать человеку, у которого только что дочка вышла из окна: «слава Богу за все», понимаешь?
К. Мацан
— Ну конечно же, я не об этом говорю. Я скорее говорю о том... Вообще это было странно кому-то эту фразу говорить, в чужом страдании, это понятно.
Н. Москвитина
— Да.
К. Мацан
— Скорее мы говори о себе, когда случатся какая-то беда, ну которую человек субъективно переживает как беда. Нет смысла меряться, у кого тяжелее беда, но в этой ситуации очень трудно сказать: слава Богу за все. А с другой стороны, ты видишь, ну не ты, а мы видим примеры (но хотя ты, наверное, как раз таки их видишь, у меня-то они умозрительные), когда человек действительно в тяжелой ситуации действительно подлинно смиряется, и от него исходит такой свет и тепло, и ты думаешь: как это возможно? Вот бывали такие опыты у тебя?
Н. Москвитина
— Вот как раз сегодня, как раз вот этот вот кошмарный случай, который я сейчас описала — это самоубийство девочки, которая вышла в окно. Но перед этим был ряд таких событий... и там все очень ну как бы не так, как видится с первого взгляда, и ты понимаешь, что там могут и отпевание разрешить. И ты общаешься с мамой этого ребенка, и это все очень тяжелое испытание и для меня тоже. И меня очень сильно поражает и приподнимает этого человека на, не знаю там, на много ступеней выше меня, когда в конце такого очень тяжелого диалога, когда мама ребенка сидит перед моргом, она мне пишет: «Христос воскресе!»
К. Мацан
— Потрясающе.
Н. Москвитина
— Да, понимаешь, а там, там вот реально самоубийство, да, и это ребенок. Но ты вот в этот момент проживаешь физически понимание, что Бог милостив. Потому что мать этого ребенка, мать единственного ребенка, да, она в это верит. И как ты можешь в это не верить, если она верит?
К. Мацан
— Что самое трудное для тебя в вере, в пути в вере?
Н. Москвитина
— Потеря Бога.
К. Мацан
— А бывало это?
Н. Москвитина
— Постоянно, конечно.
К. Мацан
— Ну вот я в принципе ожидал ответ: постоянно. Но это же, наверное, не потеря радикальная...
Н. Москвитина
— Ну нет.
К. Мацан
— Ты же не становишься неверующей.
Н. Москвитина
— Ну такое, наверное, уже невозможно. Хотя все возможно, да.
К. Мацан
— Ну, кстати, тоже интересная тема: вот потеря Бога, которая вот чувство богооставленности, которое посещает и верующих. Это, кстати, тоже такой стереотип о верующих людях как о тех, кто как будто бы вот пришел, осознал...
Н. Москвитина
— Как будто бы у них иммунитет.
К. Мацан
— И дальше вот такая ровная, приятная дорога ко спасению. А с другой стороны, кажется, вот эта богооставленность — что-то такое ужасно кризисно-критичное, крест на всей биографии: вот он, значит, пережил состояние сомнения — как же так? Вы, верующие, переживаете состояние сомнения?
Н. Москвитина
— Нет, ну сомнения ладно. А вот я, например, с глубоким трепетом, и даже не знаю, как описать свое чувство, смотрю на людей, которые действительно пошли на какой-то радикальный шаг — например, ушли из монастыря. И как это, ну как бы сложно это все разложить по каким-то полочкам, понять, как люди после этого живут, и что они пережили, и как-то их обвинять, наверное, неправильно.
К. Мацан
— Но твоя потеря Бога, богооставленность, которая ежедневная, ты сказала — это про что?
Н. Москвитина
— Это про потерю радости.
К. Мацан
— А вот как?
Н. Москвитина
— Ну Бог — это все-таки ощущение такой благодати, полноты, без сомнений, понимание собственной какой-то неуязвимости, потому что ты не один. Но по факту все бывает совсем наоборот. То есть ты, наоборот, как тростинка, понимаешь, что куча разных испытаний и духовных, и физических, и нравственных перед тобой каждый день, и ты не в лучшем виде перед самой собой предстаешь. И ты судорожно, как это в темной комнате, начинаешь искать, где Бог. Потому что иногда ответы даются очень просто, ты понимаешь, что вот Он, рядом, и проблема не проблема, но в основном-то все наоборот. Куча разных вот эти вот испытаний, в которых ты не знаешь, как тебя судят — вот в чем проблема. Ты думаешь, что тебя по этим критериям смотрят, а потом полдня прошло, и я думаю: а ведь на самом деле это было вообще про другое, я на это не обратила внимания.
К. Мацан
— А вот можешь на примере пояснить, по какими критериям нас судят, как тебе кажется?
Н. Москвитина
— Ну ты закладываешь какие-то базовые вещи, там вот это вот все: не лги там, не лицемерь там, не завидуй...
К. Мацан
— Но это немаловажные, хоть и базовые вещи.
Н. Москвитина
— Да, да, но понимаешь, а есть еще какие-то вещи, которые ты думаешь, что ты этим не грешишь. Вот, например, вот прямо абсолютный пример, хотя он такой, часть исповеди буквально: я всегда думала, что я не завидую. Вот ну я думаю: вообще зависть — не про меня. Но когда ты начинаешь разбирать ход собственных вот эти вот душевных ну не терзаний, а движений души, то вдруг думаешь: а что это было, если не зависть? Вот это вот такое там, на 0,3 секунды, что это промелькнуло? А когда на исповеди священник говорит: да ты вроде не завидуешь, я говорю: да вроде да, и не завидую. А вот откуда это все берется? И вот за это и осудят. То есть ты вроде бы все сделал правильно, и ты еще думаешь: да и я вообще, грехов-то особо нет. А они есть. Ты чем дольше живешь, ты понимаешь, что а еще, оказывается, вот такой у меня пласт есть, до которого вообще раньше не добирался. Вот как с этой свечкой ходишь, да, и все больше и больше открывается. И потом фонарь включается — там вообще все паутина, грязь и свалка. Это именно что надо хорошо присмотреться к собственным грехам, особенно когда этот список у тебя уже утвержден, да, годами.
К. Мацан
— И заламинирован.
Н. Москвитина
— Ага, ага. И пора все, открывать эту толстую книгу, которая есть у всех дома, это список всех грехов, там такой, знаешь, томик, где там все до мельчайших подробностей, и заново смотреть на себя, брать этот фонарь и высвечивать.
К. Мацан
— Но вот то что ты сказала, потеря радости, а как она возвращается? Вот логично предположить, что потерял радость — ищи? Или это вернется само, когда Бог захочет? Или надо как-то себя, ну если угодно, настроить, чтобы из этого состояния богооставленности выйти? Вот я тут понимаю, что нет единых критериев и какой-то волшебной таблетки, но о чем говорит твой опыт?
Н. Москвитина
— Через усердие. Через прямо взять себя и тащить в ту сторону, от которой ты отходишь. Ну как машина, вот она когда едет, даже по ровной дороге, она все время какой-то крен дает — чуть-чуть ты, на сантиметр, влево руль, вправо руль. А где-то тебя — раз, вообще как занесло, да. А ты вроде бы едешь, и вроде это та самая полоса, ну то есть духовная жизнь идет, ты знаешь, что это МКАД, 110 километров, и все, я доеду. А на самом деле ты так по чуть-чуть, по чуть-чуть склоняешься. И только в собственной воле, прямо усилием, понуждением, возвращать себя на исходные позиции, зная свои особенности. И тогда Бог сразу рядом становится.
К. Мацан
— А исходные позиции — это что?
Н. Москвитина
— Наверное, это понимание каких-то своих основных грехов, и вот подрихтовать себя. Ты привыкаешь к себе, ты даешь себе слабину где-то, ты любишь себя короче, всю жизнь ты все равно себя любишь. Как бы ты там что на радио «Вера» не рассказывал, как бы ты там ни пытался там вписать еще три греха на исповеди, но, по большому счету, ты все время себе даешь поблажки. Когда ты расслабляешься, это все куда-то исчезает, и ты думаешь, что ты почти святой человек. А надо очень трезво на себя смотреть. Ну, может быть, даже не щадя себя. Поэтому, знаешь, я когда все эти истории про психологов, сейчас такие новомодные, что вот там надо себя любить, постольку поскольку вообще не очень это все люблю, вот это вот вечное ковыряние в детстве, что там что-то, какие-то травмы. И я вот прямо реально в это не верю, потому что есть все-таки какие-то установки у каждого, какая-то конституция души. То есть вот склонность к греху, например, да, в общем, ты вот ты уже уязвим, и ты уже несовершенен рождаешься. И встречается кто-то в твоей жизни, кто ну как-то там вмешивается, что-то там, где-то тебя повреждает, да, и нельзя на это смотреть как на безусловное зло. То есть мы в принципе несовершенны. Мы что, святые что ли? Нет. И Бог дает возможность и через этих людей тоже как-то нас подрихтовать. Вот Александр Пушкин, например, его мама не очень любила, вот за какие-то странные вещи, типа он грыз ногти и все время терял свой носовой платок, да. А другого своего сына, Льва, она любила. Но Господь Бог дал Арину Родионовну, да. И мы вот знаем вообще абсолютного гения, там «наше все». Но что, он работал с психологами? Нет, он прошел через вот эту свою там агонию, вода и медные трубы, какая-то там мама грубоватая, добрая бабушка. Если бы ему дали пяток психологов, то мы бы не получили гения. Это все закладывается, нет ни одного касания человеческой души с другой душой, в результате которого ну как будто бы что-то случайно и пошло не так.
К. Мацан
— Ну все-таки не будем на волнах радио «Вера» совсем обесценивать психологов. Они у нас часто бывают в гостях и людям помогает, если люди в этом себя находят и находят в этом пользу, и помощь, то дай-то Бог. Но мне важно то, что ты говоришь, кажется, потому что мы же нередко, скажем так, особенно опять же я себе воображаю человека, который смотрит на Церковь со стороны и понимаю, что для такого наблюдателя очень часто церковь — это еще один вариант психологической помощи: кто-то там неверующий — он идет к психологу, кто-то для себя решает идти к священнику, в церковь. Но в принципе все это одно и то же, некоторые одни и те же формы какого-то достижения комфорта внутреннего состояния. Хотя вот те же самые психологи говорят о двух разных подходах в психологии в этом смысле и в храме на исповеди. В одном случае ты как-то примиряешься с собой и как-то немножко успокаиваешься, наверное, в разговоре с психологом просто себя лучше понимать начинаешь, а покаяние требует другого, ну в каком-то смысле противоположного — изменения себя, исправления себя. И одно другому не противоречит, но, может быть, в принципе друг друга и дополняет. А вот из того, о чем мы говорим с тобой сегодня, из того, о чем ты так проникновенно рассказываешь, несколько раз ты слово «смирение» произнесла. Хотя то, что ты рассказала до этого про свое детство — про поход к директору магазина, про работу в детском садике, про то как вообще возникал фонд «Женщины за жизнь», — скорее мне кажется, что твоя жизнь в большей степени описывается словом «дерзновение». Вот не смирение, а дерзновение. Хотя, как известно, тоже это не противоположность, это не оппозиция. Как для тебя связаны смирение и дерзновение?
Н. Москвитина
— Ну к себе смирение, за других дерзновение. Ну и мне очень сложно усидеть на месте, когда ты видишь, что другому больно. Ну или мне вообще не дает покоя эта тема, что в жизни очень много несправедливости, но если ты можешь хоть как-то поучаствовать в судьбе другого человека, то нужно сделать просто максимально все — это и есть Евангелие в действии. Сделать все и при этом самому быть смиренным, потому что, помогая другим, ты все время слышишь негатив в свою сторону — почему-то это так работает. Ну это так и должно работать, да, чтобы не подниматься над землей. И ты постоянно отхватываешь какие-то претензии, несправедливость, оскорбительные слова, подозрения тебя в чем-то. Практически восемьдесят процентов работы — это вот работа с возражениями. Ну и тут ничего, как бы ты же не будешь там оправдываться или выходить из этой ситуации, тут вот именно нужно смиряться и терпеть. В большей степени смиряться. Потому что терпение — это как будто бы, ну терпение, оно имеет какие-то пределы. Вот как будто бы есть мешки с терпением, потом они — раз, и закончились. Мы как бы все-таки ограничены психоэмоциональным фоном и так далее, физической усталостью. А смирение — это вот мир. То есть ты не терпишь, и у тебя пробки перегорят, а ты просто понимаешь: ну человек такой, он по-другому не может. И что скорее всего, пройдет какое-то время, и ты с ним пересечешься уже на другом витке. И, кстати, у меня было несколько случаев в фонде, и вот такого порядка: проходили через предательство, и в социальной сфере это самое тяжелое. И люди обвиняли очень, представляешь, в каких-то вещах, к которым ты не имеешь вообще никакого отношения, и обвиняли очень жестоко, ну как-то... я даже не знаю, как тебе это описать, ну как-то не по-человечески, так вообще, кажется, хочется сказать: как ты вообще мог там подумать или могла подумать? Хочется защититься. Но каждый раз я ну вообще вот молчала. Ну наверное, что-то говорила, но я не оправдывалась. Потому что мне казалось, что ну это как бы уже перебор, too much какой-то, ну зачем еще, зачем влазить в это, если этого нет? И потом, спустя годы, каждый из этих людей возвращался ко мне и просил прощения. Причем так интересно, что люди прошли через подобное в своей жизни — вот это меня прямо поражало. То есть там каждая история типичная. То есть возвращается человек всегда через сообщение, пишет большую смс-ку о том, что ну там прости, пожалуйста, представляешь, в моей жизни произошло, я оказался на твоем месте. И я там понял или поняла, как был не прав. И я думаю: вот это вообще круто. То есть Господь закладывает и то, что если ты сейчас смиряешься и смотришь на это как на промысел такой, который должен тебя чему-то научить, то потом учатся двое — и ты, и тот человек.
К. Мацан
— Потрясающие слова. Спасибо тебе. И, наверное, лучших слов для завершения нашей беседы не найти. Спасибо за этот разговор и за его искренность. Наталья Москвитина, журналист, основатель фонда «Женщины за жизнь», сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». У микрофона был Константин Мацан. До новых встреча на волнах радио «Вера».
Все выпуски программы Светлый вечер
Пасхальные традиции Румынии
Православие в Румынии — явление самобытное. Дело в том, что Румыния единственная православная страна, христианизация которой происходила не сверху, а снизу. Имеется ввиду следующее — в Румынии не было такого, что Православие сначала приняло руководство страны, а затем это решение распространилось на остальное население. Изначально христианство проникло на территорию Румынии через простое население, а затем уже было принято на государственном уровне.
Причиной самобытности румынского Православия является также и то, что в культурном плане Румыния находится как бы на границе западной и восточной цивилизаций. Почти все население Румынии исповедует Православие, но при этом многие моменты церковной жизни в стране почти полностью совпадают с западными церковными традициями.
Впрочем, самобытность румынского Православия часто выражается в местных обычаях, аналогов которых вовсе нет — ни на востоке, ни на западе. В качестве яркого примера можно привести традиции празднования в Румынии главного православного праздника — Пасхи.
Пасха в Румынии удивит вас обилием обычаев, которые и сегодня соблюдают большинство жителей этой страны. Первая особенность празднования Пасхи в Румынии состоит в том, что начиная с Великого четверга (четверга перед Пасхальным воскресением) жизнь в румынских городах как будто замирает. Многие учреждения приостанавливают свою деятельность, чтобы дать людям спокойно подготовиться к Пасхе.
А готовиться приходится усердно. Традиционно румыны стараются к Пасхе запастись большим количеством продуктов и приготовить побольше пасхальных угощений. Не только для того, чтобы порадовать себя вкусной едой в праздничные пасхальные дни, но и для того, чтобы часть продуктов раздать нищим. Румыния — страна небогатая. Тем не менее, большинство ее православных жителей считают, что Пасха — праздник всеобщий, а потому нужно помочь неимущим, чтобы они тоже смогли почувствовать пасхальную радость.
В Румынии так же, как и в России, принято на Пасху печь куличи. Правда, называются они в Румынии — «пасхами». У нас пасха — творожное блюдо, в Румынии же название пасха закрепилось за куличом, видимо, из-за того, что на сдобный хлеб там принято выкладывать сладкий творог. То есть румынская пасха — это кулич плюс творожная пасха.
Выглядит румынская пасха так. Пышный сдобный хлеб украшается сверху косичкой из теста. Обычно косичку выкладывают в форме креста. Внутрь получившегося креста помещается творог. Обычно его предварительно смешивают с сахаром или изюмом. Сверху пасху румыны традиционно посыпают корицей или маком. А чтобы пасха вышла яркой в дополнение ко всему добавляется еще и протертая тыква.
Приготовленная пасха относится в храм, где освящается или накануне Пасхе, или в саму пасхальную ночь. Вместе с пасхой освящаются и иные праздничные блюда. Например, пасхальная баба, блюдо из макаронного теста и меда. А еще в Румынии на Пасху принято освящать в храме деньги. С упомянутой уже целью — помочь нищим. Освященные деньги вместе с частью освященных продуктов принято раздавать неимущим. Так пасхальная радость, с точки зрения румын, распространяется на всех жителей страны.
Все выпуски программы Вселенная православия