У нас в гостях был певец, композитор, заслуженный артист России Ян Осин.
В праздничные дни перед Днем победы мы говорили о вере, творчестве, музыке и военных песнях.
Ведущие: Константин Мацан и Алла Митрофанова
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие друзья. В студии моя коллега Алла Митрофанова —
А. Митрофанова
— Добрый «Светлый вечер».
К. Мацан
— И я, Константин Мацан. И приветствуем нашего гостя — Ян Осин, заслуженный артист России, певец и композитор, уже не первый раз в нашей студии. Добрый вечер.
Ян Осин
— Добрый вечер, дорогие друзья.
А. Митрофанова
— Вы к нам впервые после того, как участвовали в шоу «Один в один» пришли в студию. Конечно, хотелось расспросить у вас об этом проекте и о вашем участии там. Что стало решающим для вас, чтобы согласиться, принять это предложение?
Ян Осин
— Вы знаете, я над этим вопросом не задумывался, но в очередной раз убеждаюсь, что в нашей жизни ничего случайного не бывает. Как кто-то из очень мудрых людей сказал: случайность — это имя, которое для себя выбрал Бог. Меня пригласили поучаствовать в еще одном телевизионном проекте, который сейчас уже идет на канале «Россия», называется он «Ну-ка, все вместе!», где 100 экспертов обсуждают участников и голосуют за них — нравится или не нравится. Потом объясняют свое решение. И когда я уже согласился, состоялся так называемый кастинг, мы всё обсудили, все подробности, мне редакторы написали: «А не хотели бы принять участие в шоу перевоплощений?» Я говорю: «Конечно же, да». Сам не зная, что меня при этом ждет.
А. Митрофанова
— А вам интересно это было?
Ян Осин
— Конечно, интересно, потому что я с юности, когда уже всерьез занялся музыкой, я достаточно внимательно слушал своих коллег, друзей, кумиров и не то чтобы пытался их пародировать, но просто так получалось. То есть, когда ты обладаешь музыкальным слухом, ты слышишь тонкости, нюансы вокальные у своих коллег по цеху или у артистов известных — как они говорят, их манера, вокальная или разговорная. Естественно, я не то что этим занимался, но иногда в шутку с друзьями мы так веселились и кого-то изображали, кто кого мог. И когда это предложение мне поступило, я спросил: «А что нужно?» — «Пришлите какой-нибудь вариант». Я взял мобильный телефон и дома записал примеров 12 или 15, я сейчас не помню, таких примерных персонажей. Причем не только мужчин, но и женские голоса сымитировал. Мне и Лайма Вайкуле нравится, у нее своя манера. Эдита Станиславовна Пьеха, естественно, тоже, потому что у нее очень своеобразный голос и манера исполнения. И в итоге, среди всего этого спектра выбор пал либо на Кобзона, либо на Лещенко. И я очень не хотел Кобзона, потому что Лещенко, с ним проще: достаточно чуть-чуть пошепелявить, потембрить «хорошо, ребятушки». А Кобзон… Тем более что в итоге мне досталась «Песня о далекой родине». А, как известно, в фильме «Семнадцать мгновений весны» режиссер Татьяна Лиознова долго выбирала исполнителей. И Магомаев пробовался на все песни, и Иосиф Кобзон. И в конце концов она Кобзону сказала: «Мне Кобзон не нужен — убери весь этот металл в голосе. Мне нужна мягкость, мне нужна душа». И он эту песню, так же, как и «Мгновения», пел очень мягко, практически безтемброво, не очень ярко, скажем так. И сложность была в том, что движений минимум. А это не только вокальное шоу — мало просто спеть похоже, надо еще выглядеть похоже. То есть жесты, мимика, движения, выход на сцену, грим тоже очень большое значение имеет, потому что если из этих составляющих что-то не попало в образ, то как бы всё, ну, уже всё понятно. И конечно, я очень сильно переживал. Я поехал к Нелли Михайловне Кобзон, вдове Иосифа Давыдовича, поговорил с ней, пообщался. Хотел узнать, какими такими бо́льшими подробностями украсить свое выступление, чтобы это было максимально похоже.
А. Митрофанова
— А как она, кстати, отнеслась к идее?
Ян Осин
— Она очень положительно отнеслась. Больше того, она мне даже сказала, что даст мне его настоящие парики для образа. Конечно, я был просто поражен — я не просил ее ни о чем, кроме советов относительно того, как правильней изобразить образ. Потому что, повторяюсь, это не шоу пародии, это не карикатура какая-то. То есть если ли ты изображаешь человека пусть даже похоже, но все-таки в таком пренебрежительном аспекте, то это, конечно, вызывает раздражение, как мне кажется. Это не должно было скатиться в пародию. И она очень горячо поддержала, она даже хотела приехать на съемку передачи. И, слава Богу, что она не приехала, потому что итак мне повезло — я прошел с этим номером в финал. Потому что если бы она приехала, и приехала бы дочка, то зрители бы подумали, что это такое лобби.
А. Митрофанова
— Ну да.
Ян Осин
— Приехала такая мощная сила поддержать артиста. Поэтому я рад, что всё было по-честному, потому что даже не члены жюри мою судьбу решили, а мои коллеги — те ребята, которые со мной вместе участвовали. И мой коллега Игорь Портной, который изображал Тома Джонса очень удачно, вот он свои финальные 5 баллов отдал мне. И мой перевес над другими участниками стал решающим, потому мы шли, как говорится, ноздря в ноздрю — три исполнителя. И такое его решение добровольное, его наставник Ираклий Пирцхалава мне потом сказал, что «мы не договаривались даже, он сам это решил». И, собственно говоря, так я начал, а потом финальный образ (я не могу разглашать, по условиям контракта, все секреты шоу). Будем считать, что я этот образ выбирал, отчасти оно так и случилось, хотя там были и другие варианты на рассмотрении. В том числе я хотел другой образ сделать, об этом постоянно тоже говорил. Но, слава Богу, это в эфир финала не вошло. Но задача, которая передо мной встала, она была настолько глобальной, потому что я абсолютно противоположен образу этого артиста. Во-первых, я не родился в Латинской Америке, как Рики Мартин. Соответственно, у меня гораздо более спокойная кровь. Я совершенно не пластичен, как он. Вокальный мой диапазон тоже не такой высокий. То есть мне пришлось заниматься всем. И за неделю, практически за какие-то 4 дня мне пришлось поднимать голос на терцию вверх. Мне пришлось заниматься танцами. У меня есть много друзей, кто занимается латиносом, или как это правильно сказать? — латиной? Я ездил заниматься до потери пульса. чтобы почувствовать этот драйв, эту пластику.
А. Митрофанова
— Почувствовали?
Ян Осин
— Я даже себе обруч купил. Мне никто не подсказал, но я догадался. Я внимательно смотрел очень много выступлений не только Рики Мартина, Энрике Иглесиаса, других артистов из Латинской Америки. Я просто понял, что вот это движение, которое они делают всем телом постоянно — это у них в крови. Этого можно добиться при помощи обруча. И я его крутил до тех пор, пока не смог написать эсэмэску в телефоне, не отвлекаясь на это движение. (Смеются.)
К. Мацан
— Полезная для здоровья передача.
Ян Осин
— Жиросжигательная как минимум. Потому что работа была, я спал по 3 часа в день.
К. Мацан
— А какая была атмосфера на съемках? Я не просто так этот вопрос с потолка задаю. Вы сейчас рассказываете про участие в этом проекте. Я вспоминаю, как мне одна моя знакомая актриса рассказывала про свое участие в проекте танцевальном, в одном из танцевальных проектов, где танцуют люди и звезды. И она делилась таким ощущением своего какого-то переживания тотального одиночества во время участия в таком гигантском шоу. Вроде вокруг камеры, вокруг куча народу, вокруг гримеры, продюсеры, и ты в центре внимания. И при этом ты чувствуешь (по крайней мере, я так ее слова интерпретирую), при этом ты чувствуешь, что ты часть какого-то большого шоу, которое заточено на бюджет, на рекламу, на аудиторию. И вот, казалось бы, в этом круговороте событий ты, как человек, чувствуешь себя предельно одиноким. Вот так все — каждый за себя и каждый для себя в каком-то смысле. Вот у вас не было похожего ощущения от участия в масштабном проекте?
Ян Осин
— Отчасти
это верно, потому что любой такой крупный проект, а особенно с каким-то,
условно говоря, выходом в финал и с каким-то победителем, он всегда нацелен на
победу кого-то одного. В данном случае, понимаете, здесь немножко изменился
формат. Мы привыкли к такому формату длинного шоу, где набор из одних и тех же
артистов — допустим, 10 человек, и они в течение сезона перевоплощаются по
нескольку раз. Соответственно, один и тот же человек может и женские роли
сыграть, мужские и так далее. В данном случае этот сезон назывался народным. И
задача была такая — 40 артистов, 40 участников этого шоу разбиты на несколько
передач. И в финал выходит только один человек из каждой передачи.
Соответственно, те 10 человек, которые были в первом выпуске, где я участвовал
я, — я вышел в финал, и остальные 9 дальше никуда не прошли. И так из каждой
передачи. Понятное дело, что работа над этим образом — это коллективный труд,
то есть ты работаешь с педагогом по вокалу, ты работаешь с педагогом по
сценическому движению, у тебя есть наставник. Вы коммуницируете постоянно,
каждый день репетируете или нет — это ваше дело. Но вы встречаетесь, по
большому счету, только на съемках. Соответственно, на съемках достаточно
доброжелательная атмосфера, потому что зачастую там такая конкуренция явно не
выражается. Все понимают, что есть какие-то люди очень профессиональные, есть
чуть менее профессиональные. Вы же понимаете, что на таких проектах случайных
людей не бывает, это люди более или менее подготовленные, как ни назови этот
сезон. Условно говоря, выйди из студии и попроси любого человека сымитировать
голос известного персонажа — не каждый же сможет, да? А есть люди, которым это
дано, для кого-то это стало профессией. Кто-то в этой профессии делает только
первые шаги. Соответственно, мы же тоже видим, кто как кого изображал.
У меня тоже был свой фаворит. Но случилось всё по-другому. Но все равно эта
массовость, это ощущение того, что вокруг тебя крутится большая машина,
конечно, тебя заряжает энергией. Но ты и сил тратишь огромное количество, очень
сильно устаешь, потому что, я повторюсь, репетиции для самого себя были очень
изматывающими. Но я нисколько не жалею, потому что другого шанса попробовать
себя в такой роли у меня не было бы нигде. Потому что мой репертуар — это
патриотическая музыка, с бо́льшими и меньшими отклонениями в сторону лирики,
духовная музыка. То есть там в таком жанре, в таком амплуа мне это не нужно — я
выхожу в классическом костюме, в бархатном пиджаке, с бабочкой или без нее. Я веду
мероприятие и, соответственно, я не должен выступать в роли такого смешного
конферансье или в роли Аркадия Райкина, который надел на себя маску,
перевоплотился и говорит голосом другого персонажа. Другое дело, что здесь грим
делается очень долго и он не просто в виде маски — это какие-то элементы таких
накладок, с помощью которых твое лицо пытаются максимально приблизить к тому
образу, который ты изображаешь. То есть снимается сначала слепок, это такая
очень долгая процедура. А потом около двух-трех часов делается специальный
грим, потом он еще раскрашивается. То есть это очень сложно. Я обо всем
говорить не могу, естественно, опять же по условиям контракта. Но это тоже
интересно, потому что я впервые встретился с этой кухней. Это же и киношная
кухня, потому что на больших кинопроектах там же тоже, условно говоря, не
всегда Сергей Безруков играет всех.
А. Митрофанова
— Конечно, «Оскар» за грим не просто так.
Ян Осин
— А этот грим очень профессиональный, он очень сложный и он персональный. То есть слепок моей головы у гримеров теперь хранится. И если что-то нужно будет для какого-то другого перевоплощения, они это смогут сделать легко.
А. Митрофанова
— Напомню, что в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня Ян Осин, российский классический и эстрадный певец, композитор, заслуженный артист России. Вы знаете, мы сейчас с Костей слушаем, как вы рассказываете очень воодушевленно о проекте «Один в один». Вы же не первый раз у нас в студии, и мы, наверное, никогда еще подробно не говорили о вашем собственном жизненном пути. По-моему, мы касались вопроса, как вы впервые почувствовали себя человеком, обладающим вокалом настоящим.
Ян Осин
— Как вы пришли в музыку, да?
А. Митрофанова
— Да. И случилось это, что неудивительно, так часто бывало, особенно до 1917-го года, через церковный хор. Вы могли бы вкратце напомнить эту историю? Сколько вам было лет, и как это произошло?
Ян Осин
— Я просто учился в музыкальной школе, как любой нормальный советский ребенок, параллельно занимаясь музыкой и спортом. У нас детство было без гаджетов, без интернета, мы читали книжки, бегали во дворе и играли в футбол. Естественно, ходили в музыкалку и занимались спортом. И когда я музыкальную школу окончил, я не очень любил некоторые предметы, например, сольфеджио. Мне больше нравилось быть солистом в хоре, потому что вышел — спел, грамоту получил на смотре каком-то областном и все тебе поаплодировали. Причем я сам эту профессию до сих частично недолюбливаю, я очень непубличный человек — я не люблю к себе повышенное внимание, когда на тебя показывают пальцем: смотрите, смотрите! Знаете, как это бывает очень часто. И я думал, что я с музыкой закончил навсегда. А когда я крестился — когда я пришел в храм и принял святое крещение, мой крестный отец, священник, он мне говорит: «Ваня, ты же музыкальную школу вроде окончил?» — «Да». — «Ну-ка, давай на клирос». Я говорю: «Батюшка, я не хочу». — «Давай, давай. Ноты знаешь, будешь петь».
А. Митрофанова
— А сколько вам лет было?
Ян Осин
— Мне было тогда 16 лет. И вот с 16-17 лет я вдруг понял, что это не совсем то, чем я занимался раньше. Особенно когда я услышал пластинки Федора Ивановича Шаляпина, я вдруг понял, что человек, обладающий таким голосом, как бас, может быть и очень музыкален с точки зрения репертуара, потому что его репертуар действительно широчайший — народная музыка, духовная музыка, опера, всё ему было подвластно. Да, собственно говоря, и эстрада того времени. Потому что «Очи черные» — это, в общем-то, эстрадное произведение, я считаю. И я тогда задумался.
А. Митрофанова
— В проекции на ту эпоху.
Ян Осин
— Да-да, в то время это было однозначно эстрадой, так же, как Вертинский и другие представители того времени. Это не ругательное слово. Потому что Анастасия Вяльцева — человек русской эстрады, ее уже тогда так звали. Эстрада — это просто сценические подмостки. Я поэтому слово «эстрада» употребляю лишь в положительном смысле. И я тогда это понял, что диапазон музыкальный может быть очень широкий, и я очень сильно увлекся этой музыкой. И меня уже стали приглашать, услышав меня как солиста церковного хора. Уже тогда начались первые гастроли за рубеж. И я стал петь солистом симфонического оркестра, народного коллектива, джазового квартета и так далее. И так в Москву попал, благодаря этому.
К. Мацан
— В чем внутренняя разница, психологическая, если угодно, петь в храме, петь на сцене? Если она есть.
Ян Осин
— Психологическая, я не знаю, потому что для меня естественно и одно и другое уже в течение нескольких десятков лет. И я чувствую себя органично и там и там. Вот как раз перед финалом «Один в один» я почувствовал, в очередной раз почувствовал, у меня эта мысль проскользнула, и я ее запомнил. Мне не удалось утром быть на литургии, потому что очень ранняя была репетиция. Но поскольку репетиция закончилась, и у меня было время, я заехал в свой храм поставить свечки. И как раз еще шла панихида. И я к ребятам присоединился — и настолько стройно мы пели. И мне пришла в голову мысль, что все равно ничего лучше церковной музыки, духовной русской музыки, которая поется без сопровождения, а капелла, быть просто не может. Потому что голос — это самый совершенный инструмент, который Господь создал. Орган — это очень хорошо, музыкальные инструменты — замечательно, опера — прекрасно. Но все равно звучание чистых человеческих голосов, когда они еще создают гармоничный аккорд, ну, лучше точно ничего не может быть. В церкви гораздо комфортнее, потому что нет ощущения, что на тебя смотрят люди, они тебя как-то оценивают. Зачастую клирос не виден людям, и они слышат только голоса. Соответственно, они даже не знают, кто поет. Может, там три бабушки поют. Может быть, пятеро взрослых, крепких, атлетически сложенных ребят, которые горланят так, что храм наполняется звуком мощно. Разницы никакой нет, потому что в каждом приходе у каждого настоятеля есть какая-то своя оценка клироса, и он дает какие-то наставления. Кто-то больше любит обиход, кто-то любит авторские произведения, даже современных композиторов, звучащие модерново, с очень большим многоголосием — не 4 голоса, а 8, 16 — даже такие есть произведения современных авторов. Поэтому в храме гораздо комфортнее, потому что это все-таки тот источник, который меня воспитывал. И не зря Федор Иванович Шаляпин говорил, что все русские певцы вышли из клироса. Он говорил это и о себе, потому что он тоже в юности пытался петь. По одной из баек, якобы Горького приняли, его не приняли. Это шутка такая уже с бородой. На самом деле, конечно, этого не было. У него голос был с юности, и его не принять в церковный хор просто не могли.
А. Митрофанова
— А можно тогда спросить у вас: как вы себя верующим человеком почувствовали? Вы упомянули советское детство — да, оно у всех нас было. И кого-то в младенчестве крестили тайком, а потом уже в сознательном возрасте люди сами приходили. Кто-то, может быть, вслед за бабушкой, потихоньку так, приглядываясь к тому, как она ходит в храм, тоже для себя этот мир открывал. А как было у вас?
Ян Осин
— Кстати, по поводу бабушек. Я вспомнил, как лет 10 назад, а может, и больше, меня судьба привела на Курильские острова и на Сахалин. Тогда владыкой там был владыка Даниил, который сейчас в Архангельске. И мы несколько дней с ним общались. И он не то что рассказал, он заметил: раньше нас бабушки приводили, русских людей, в церковь, а теперь у нас на Сахалине и на Курилах внуки приводят бабушек. Потому что за 70 лет, когда храмы практически все были закрыты, не то чтобы традиция прервалась, но этого передаточного звена не стало, то есть люди немного потеряли эту связь. И внуки, которые сейчас воцерковляются, они уже эту традицию собой как бы возобновляют. И многие бабушки нынешние, наши мамы, например, они еще не бабушки в том привычном понимании, как мы это помним в детстве, но все равно это люди старшего поколения. И мы их уже приводим своим опытом, своими приглашениями на Пасху, на Рождество, и они потихоньку воцерковляются уже именно через нас.
А. Митрофанова
— Есть такой момент.
Ян Осин
— Я могу сказать, что верующим я себя почувствовал несколько раньше, чем, конечно, принял крещение. Это мой осознанный выбор был. Я прекрасно помню, как мы примерно за год до этого моего выбора осознанного, с отцом именно на Пасху зашли в кафедральный Троицкий собор, и я вдруг увидел, как вполне свободно можно купить Евангелие в церковной лавке. Это был 1988-й год. Может быть, это было обусловлено тем, что широко праздновалось 1000-летие Крещения Руси и были какие-то послабления. Но я прекрасно помню, что всё мое детство мне о вере, о церкви никто плохо не говорил. Я даже помню, что у дедушки была Библия, которую то ли баптисты, то ли адвентисты, которым можно было приходить в больницы, они так потихоньку оставляли эти артефакты. Я помню, что она лежала, и я ее как-то взял однажды. На меня так посмотрели бабушка с дедушкой и сказали: «Только знаешь, сильно никому не говори». Потому что все-таки все прекрасно понимали — советское время, 70-е годы. Вроде я не слышал среди своих знакомых, чтобы кого-то выгоняли с работы или исключали из комсомола. И сам я был комсомольцем. И я даже помню, как один из классных часов, это был 1990-й год, самое начало года, мы долго решали всем классом, кого пригласить на классный час. И мне пришла в голову мысль пригласить настоятеля кафедрального собора. Сначала все немножко стушевались, а потом говорят: «А давайте пригласим». И отец Константин приехал — он приехал в рясе, с крестом.
А. Митрофанова
— В школу?
Ян Осин
— В школу. В камилавке…
А. Митрофанова
— В каком году?
Ян Осин
— 1990-й год. То есть вроде еще Советский Союз, еще советская школа. Дети все замолчали. Знаете, как обычно в советской школе — дети бегают по коридору, около раздевалок первоклашки… Середина дня, часа два или три. И конечно, директор школы так сползала по стенке, держась за сердце. Она понимала, что завтра вызовут в РОНО, в ГорОНО, еще в какие-то отделы, в облисполком: «Что вы позволяете? В советскую школу пришел поп? Что это такое?» Но мы с ней потом виделись очень часто — и через 10 после окончания школы, и через 20, слава Богу, ее это никак не коснулось. Но всё было очень интересно, всё было круто, выражаясь современным языком. Потому что батюшка рассказывал такие вещи, которые мои одноклассники, да и я сам, больше нигде не могли услышать в то время.
К. Мацан
— Например?
Ян Осин
— Ну, он рассказывал о Церкви, он рассказывал о своем пути. Он никого не агитировал. Знаете, было такое ощущение… Вот сейчас слушаешь, когда говорят: «Вот, в советское время…» Да в советское время нормально было — и храмы были открыты в нашем городе Пскове, где я родился и вырос и до 28 лет прожил. И, собственно говоря, сейчас у меня там много друзей, которые сами потомственные уже священники. То есть их семьи — это семьи церковнослужителей, священнослужителей. И они помнят, что да, было тяжеловато, могли в школе на крестик посмотреть косо, но, слава Богу, никого такие жесткие репрессии не касались — все-таки это не 20-е, не 30-е годы были.
А. Митрофанова
— И не 60-е. Все-таки при Хрущеве тоже по полной программе всё было.
Ян Осин
— Да, в 60-е годы в центре города Пскова, я знаю эту историю, разрушили очень старинный храм Казанской иконы Божией Матери. Но что делать… всякое бывало.
А. Митрофанова
— В любом случае, 1990-й год — это уже…
Ян Осин
— Уже гораздо легче, да.
К. Мацан
— Сколько вам было лет, когда вы крестились?
Ян Осин
— 16.
К. Мацан
— Вот меня это поражает в людях. У меня в 16 лет в голове гулял ветер, и интересовало многое, но только не вопросы веры, религии, бытия и так далее. А что в вас тогда, в подростке, так бурлило, вас интересовало, что вы приняли осознанное решение креститься?
Ян Осин
— Самое интересное, что на этот вопрос не могу ответить, потому что я прекрасно помню, что когда я читал Евангелие, когда мы уже купили с отцом. Я с детства очень любил читать, с самого раннего детства, то есть было прочитано всё, что можно, во всех библиотеках я был записан. И меня сам слог поразил в первую очередь — для меня непривычно было изложение текста таким образом. То есть я вчитывался и мне мелодика очень нравилась. Мы с отцом спорили. Он не то что был антирелигиозным человеком, но он все время говорил, что нужно всё тестировать, проверять. Он задавал вопросы: «А почему вот так? Как ты считаешь?» То есть он заставлял меня мыслить критически, где-то творчески. Это мне очень помогало. Меня всегда восхищала красота архитектуры русской. В частности, в Пскове огромное количество храмов, которые, слава Богу, сохранились. В 1945-м году, еще не закончилась Великая Отечественная война, мы еще не дошли до Берлина, а был подписан указ, по которому 15 городов Северо-Запада России подлежали первейшему восстановлению. Причем именно памятники церковного зодчества — и Псков был одним из них. То есть около 5 процентов города сохранилось всего, люди жили в землянках, но они восстанавливали в первую очередь наши древние памятники, потому что это даже та антирелигиозная власть понимала. Это и символы, это наши традиции, это наши корни. И меня, конечно, это тоже с детства все время восхищало. Я очень любил рисовать. Из окна нашей квартиры был виден древний кремль и я очень любил рисовать пером тушью. Может быть, это тоже как-то сыграло. Моя любовь к фотографии. Я держал в руках фотоаппарат — конечно, хочется зафиксировать что-то красивое. Красивой, на мой взгляд, и тогда и сейчас являлась древняя русская церковная архитектура. Может быть, всё это вместе так и сыграло, что мой выбор был осознанным. Я тоже был разгильдяем в 16 лет, естественно. Но это любой подросток в 16 лет — у него ветер в голове. Очень мало среди своих сверстников я знаю людей, которые философией занимались.
К. Мацан
— Я потому и спрашиваю.
Ян Осин
— Я думаю, это был такой общий путь…
К. Мацан
— Через эстетику, скорее.
Ян Осин
— Да, это эстетика, это культура. Все-таки любовь к музыке во мне все равно жила, хотя я и не думал, что буду ей заниматься. Тем более духовной музыкой — я ее вообще не знал в то время. Потому что мы, естественно, пели песни пионерские: «У похода есть начало, а конца походу нет», — до сих помню, наверное, уже 35 лет в голове эта песня сидит. И я даже не знаю, что в большей степени повлияло. Но приходя в храм, во-первых, я понимал, что есть какая-то сила, под опекой которой ты находишься в любом случае. И вот это ощущение… Я прекрасно помню, что я однажды испортил библиотечную книгу. Я случайно, ходя между стеллажами, увидел книгу. Я не помню, как она называлась — какая-то ругательная книга… А, вспомнил: «Забавная Библия» и «Забавное Евангелие».
А. Митрофанова
— О, да… Это были известные такие…
Ян Осин
— И я одну из них взял…
К. Мацан
— А я не знаю вообще ничего про эти книги.
А. Митрофанова
— Я про них читала, я их не видела.
Ян Осин
— Их можно взять и поглядеть. Мне тогда было лет 12 или 13. Но я просто понял, что я нигде в другом месте не смогу ничего узнать об этом. Есть такой флер, что Бог — это такой дедушка в шлепанцах, который на облачке сидит, над головой такой кружочек, борода белая. И там реально были такие иллюстрации. Но вот это негативное, сверхнегативное отношение к религии, к Церкви, оно меня наоборот заставило думать противоположное — почему ж так ругают-то?
А. Митрофанова
— Вы имеете в виду то, что через эти книги транслировалось?
Ян Осин
—Да, один негатив. Когда я стал читать внимательно — думаю, так же не может быть, ну слишком уж откровенно ругают. Даже тогда во мне был какой-то критический…
А. Митрофанова
— Дух протеста.
Ян Осин
— Да. Ну, не может такого быть. В итоге я эту книгу не отдал в библиотеку — я ее разорвал и сжег. Я не знаю, почему — что мной двигало.
А. Митрофанова
— Спасибо вам за это. Я предлагаю сейчас немного разнообразить наш разговор музыкой. Все-таки Ян Осин у нас в гостях. И что мы сейчас послушаем из ваших музыкальных композиций? Я знаю, что вы сами пишете и что у вас есть лирические песни. Может быть, что-то из этого?
Ян Осин
— Во множественном числе я бы не сказал «лирические песни». Так получилось, что в основном они у меня все были патриотические в первую очередь. Но одна из недавних песен, она действительно про любовь, она в таком, как сейчас музыканты говорят, в олдскульном варианте, приближенная по звучанию к 80-м годам. Я до сих пор еще не определился с названием — либо «Нас зимой любовь согрела», либо «Я любовь твою сберег». Но поскольку уже весна практически такая настоящая, то уже можно и первое название использовать, можно и второе.
(Звучит песня.)
К. Мацан
— Мы услышали песню Яна Осина, который сегодня у нас в гостях, заслуженный артист России, певец и композитор. У песни двойное название, я его не запомнил…
Ян Осин
— Первое — «Нас зимой любовь согрела».
К. Мацан
— А второе — «Я любовь твою сберег».
Ян Осин
— Да.
К. Мацан
— Вернемся к вам через минуту.
А. Митрофанова
— Еще раз добрый светлый вечер, дорогие слушатели. Константин Мацан и я, Алла Митрофанова. И напоминаю, что в гостях у нас Ян Осин, классический и эстрадный певец, композитор, заслуженный артист России. Мы беседуем, слушаем песни Яна. Конечно, когда в регалиях нашего гостя указано через запятую классический, эстрадный певец, так и хочется спросить: а для вас что же все-таки ближе? Или церковное пение? Или вы это не разделяете для себя на три разных ипостаси существования в музыке?
Ян Осин
— Видите, мне очень просто в силу того, что мои основные жанры, в общем-то, приближены к одной манере исполнения. То есть духовная музыка поется классическим голосом, классическая музыка, понятно, оперная. Но и эстрадная в моем исполнении она все-таки не попсовая, то есть это не та музыка, которая звучит из ультрамодных радиостанций. Соответственно, мне гораздо проще в этом отношении, я не сильно разделяю эти ипостаси. Другое дело, что я сейчас классической музыки практически не пою, оперной. Так сложилось. Это и мое осознанное было решение, потому что я не очень люблю современные оперные постановки.
А. Митрофанова
— Вам больше нравится классические? Как Дзеффирелли сделал в «Арена ди Верона»? Или это тоже не котируется?
Ян Осин
— Понимаете, «Арена ди Верона» — это не оперный театр, в нем очень сложно с декорациями. Как ни крути, все-таки свет, смена костюмов, декорации на сцене играют большую роль. Я все-таки воспитан был на книгах тех мастеров и на постановках тех мастеров, которые ставили классическую оперу в классическом ее варианте. Я очень не люблю, когда в традиционный спектакль вносятся какие-то новомодные наработки. Причем, как правило, в 99 процентах случаев они совершенно не нужны.
К. Мацан
— А где граница? Театр же тоже не должен был таким нафталиновым? И понятно, что это в том числе пространство поиска и эксперимента. А где граница допустимого в этом эксперименте для вас?
Ян Осин
— Это касается не только классической музыки, не только оперных постановок. Это касается и современных исполнителей. Вот мы сейчас на проекте «Ну-ка, все вместе!» зачастую спорили с экспертами, с такими же, как я, сшибались лбами буквально. Есть такое мнение, что, мол, давайте мы сейчас будем петь старые наши песни в современной обработке. Я считаю, что любой композитор, любой автор произведения какого-то бы то ни было — книги, песни, он все время этот сюжет проецирует. То есть если действие романа Виктора Гюго происходит в Париже в конце XVIII века, например, то автор так задумал — не нужно его переносить в XXI век.
А. Митрофанова
— Ну, вот смотрите, вы же принимали участие в опере «Фауст»?
Ян Осин
— Нет, я не принимал участие, я только смотрел. Это одна из моих любимых…
А. Митрофанова
— Мне почему-то казалось, что вы… То есть Мефистофеля вы не исполняли?
Ян Осин
— Нет. Прости, Господи, я даже перекрестился.
А. Митрофанова
— Значит, я была введена в заблуждение. Но, тем не менее, вот «Фауст», которого вы смотрели множество раз. Понимаете, ведь это же архетип — вот заглавный герой, этот Фауст, этот самый исследователь границ человеческой природы, человек, на себе самом поставивший эксперимент, заключив сделку с дьяволом. Пожелавший расширить свои возможности настолько, насколько духу хватит. Захлебнувшийся в итоге в этом своем порыве «остановись мгновение, ты прекрасно!». Не заметивший, как он прошел по головам и погубил жизни самых разных людей. Но при этом все время одолеваемый этой жаждой познания мира. И казалось бы, благородной целью.
Ян Осин
— Я понимаю, о чем вы говорите, Алла. О том, что во все времена это такой сюжет, у которого нет границ временных. Но понимаете, Гёте написал это в то время. И настолько много сейчас уже стало современных постановок, что иногда хочется, как Константин сказал, этого нафталина — в хорошем смысле: увидеть классический костюм, который соответствует эпохе. Я понимаю, что хочется нововведений. Но когда Маргарита ползет по сцене к кресту, и софит высвечивает на этом кресте распятого не Спасителя, а Мефистофеля… Вы понимаете, должна быть какая-то граница у режиссеров в голове.
А. Митрофанова
— Согласна.
Ян Осин
— Это и пошлость, это и какая-то граница религиозного…
К. Мацан
— Про границы и про меру мы сейчас и ведем разговор. Я вот о чем бы хотел у вас спросить: сейчас мы переговорили о том, что вы не исполняли Мефистофеля в «Фаусте».
Ян Осин
— Господь отвел.
К. Мацан
— А вот почему Господь отвел? Есть ли какая-то проблема для верующего человека, артиста, исполнять, допустим, роль Мефистофеля?
Ян Осин
— Мы о ней сейчас так или иначе говорили, обсуждая проект перевоплощений. В принципе, у артиста такая профессия. Конечно, сейчас не то время, когда артистов, условно говоря, не хоронят в церковной ограде, не называют их лицедеями. Но все равно в этой профессии есть очень большой элемент лицедейства, к этому все привыкли. Я знаю, что есть очень много верующих, воцерковленных людей, которые эту роль поют. И есть даже знаменитая байка, как Федор Иванович Шаляпин в Большом театре, стоя в кулисе, выходя на какую-то из арий Мефистофеля, перекрестился в этом самом гриме. И один осветитель другому говорит: «Видал, как у нас тут в Большом театре: у нас даже черти и то православные!» Это шутка, в которой есть доля истины.
К. Мацан
— Великая сила искусства. Давайте снова обратимся к музыке, к песням.
Ян Осин
— Давайте.
А. Митрофанова
— Что мы сейчас послушаем?
Ян Осин
— Я думаю, что в силу того, что наша программа выходит в преддверии очень крупного праздника, точнее говоря, это праздником сложно назвать — это день памяти, 9 мая, День Победы. Я бы послушал что-нибудь из военных песен, чтобы потом продолжить эту тему. Как Константин сказал, как в наши дни они отзываются, и поговорить об этом еще немножечко.
А. Митрофанова
— Тем более, что ведь в 1945-м году Пасха и 9 мая — это были почти совпадающие даты…
К. Мацан
— Победа была на Светлой седмице, по-моему.
А. Митрофанова
— Да, День Победы и Пасха один за другим шли.
Ян Осин
— Это было очень символично. Это было символично и для всего русского народа — под русским народом я подразумеваю весь советский народ. И для Церкви, потому что буквально за год до Победы у нас снова прошел Собор, и послабления возникли, были разрешены выборы Патриарха. То есть это было такое возрождение всех сфер нашей жизни в то время. Я не жил тогда, не знаю, но я чувствую это интуитивно, как это было воспринято тогда. То есть это было очень символично и неслучайно.
(Звучит песня.)
А. Митрофанова
— Напомню, что в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня Ян Осин, классический и эстрадный певец, композитор, заслуженный артист России. Мы сейчас слышали одну из музыкальных композиций в исполнении Яна. День Победы приближается и, конечно, тема военной песни, я думаю, сейчас на каждой радиостанции присутствует. Я, слушая эту композицию, вспомнила начало, я считаю, эпическое начало «Семнадцати мгновений весны», где Штирлиц и фрау Заурих идут по весеннему лесу и она его благодарит за то, что он каждый год вывозит ее в этот лес, она собирает там какую-то траву. И ей этой прогулки хватает практически на год. И она говорит: «Как хорошо, что весна. Ведь весна — это победа». И Штирлиц у нее спрашивает: «Вы так думаете?» Она говорит: «Я так думаю». И дальше она уточняет, что «это победа над холодом, над зимой. И даже, если хотите, победа над смертью». И вот этот момент, мне кажется, это глубокое осознание. Ведь фильм, снятый в советское время, казалось бы, еще совсем другая эпоха. Но вот это ощущение совпадения пасхальной победы, как победы над смертью и победы в Великой Отечественной войне, во Второй мировой войне — это очень важное, мне кажется, ощущение, что эти два события совпадают. Не знаю, когда сейчас исполняются военные песни, имеется ли в виду вот этот вот контекст? Как думаете вы?
Ян Осин
— Вы знаете, в 1942-м году Никита Богословский написал великую песню «Темная ночь», в которой абсолютно советский человек поет «смерть не страшна», потому что его ждет любимая жена с любимым сыном в колыбели. Мне кажется, что даже в менталитете советского человека было это ощущение. Недаром весь тот период ознаменовался таким ростом всего — индустриализация, прорыв человека в космос и так далее. Все равно мы стремились куда-то над этой бренной жизнью. Мне, кстати, этот пример из фильма очень нравится тем, что фильм черно-белый, но в каждом кадре ты понимаешь, что весна. Это к вопросу о том, нужно ли осовременивать и раскрашивать дополнительно, если уже подразумевается. То есть ты понимаешь, что это весна, это не осень — вот это освещение черно-белое, его хватает. Так же и песни современные. Знаете, есть очень серьезная проблема в наше время. Я с прошлого года являюсь педагогом по вокалу на кафедре эстрадно-джазового пения в Московском государственном институте культуры. И с нынешнего учебного года министерство культуры ввело обязательное исполнение патриотической песни на экзамене. И у многих студентов возникли большие проблемы с этим.
А. Митрофанова
— Почему?
Ян Осин
— Хотя, казалось бы, песня на русском языке, песни из того репертуара, который у всех в крови.
К. Мацан
— А проблемы именно ремесленные, музыкальные или какие-то идеологические?
Ян Осин
— Она общая. То есть эти дети, которым сейчас по 20-23 года, они практически совершенно не знают этот репертуар. То есть они его слышали, но они его никогда не пели — ни в семье за столом, как это было в моем детстве, ни в фильмах они этого не видели, потому что эти фильмы не показывают практически. Эти песни не звучат по радио, потому что нет тех радиостанций, которые были в моем детстве. Они знают, что была такая Людмила Зыкина, Леонид Утесов, они музыканты все-таки. Но они не пробовали себя в этом репертуаре. И у многих возникла большая проблема. Во-первых, это касается самого репертуара. Во-вторых, это касается элементарного произношения русских слов, выстраивания фразы.
А. Митрофанова
— В каком смысле?
Ян Осин
— В обыкновенном смысле — просто не сказать фразу музыкальную так, как она была задумана автором. Запятая, условно говоря, не там, ударение неправильное. То есть если мелодия подразумевает… Я знаю несколько примеров, где невозможно уже ничего изменить. Песня «Есть только миг» — «А для звезды, что сорва́лась и падает». По нормам русского языка звезда сорвала́сь. В песне Леонид Дербенёв, великий наш поэт-песенник, написал вот так, потому что, наверное, уже мелодия Зацепина была.
А. Митрофанова
— Потому что Дербенёв имеет право.
Ян Осин
— Да. В конце концов, действительно, Дербенёв имеет право.
К. Мацан
— По-моему, это и вправду сначала была мелодия Зацепина, а на нее уже писал текст Дербенёв к этой песне.
Ян Осин
— Скорее всего.
К. Мацан
— Как это часто бывало в их союзе творческом.
Ян Осин
— Я помню, что когда я эту песню пел в присутствии космонавта Гречко, и так получилось, что на сцене он тоже присутствовал и другие люди, с которыми я пел по фразе. И он говорит: «Я так переживал — только бы вы подошли ко мне на моем самом любимом куплете про звезду, которая сорвалась и падает. Это наша любимая у космонавтов». И вот, знаете, возвращаясь к теме — всё это вместе у студентов вызывает замешательство и ступор. Во-первых, современные аранжировки. Например, я не могу слушать песню «Катюша» или «Три танкиста», которые сделаны в попсовой манере — такая псевдонародная, псевдоэстрадная, где барабаны стучат и, в общем, такая веселуха. Я все время говорю им: «Ребята, вы вчитайтесь в смысл песни, просто в слова вчитайтесь. Катюша — это не какая-то девочка на улице бегала в мини-юбке, это несколько о другом». И они, когда начинают подходить к задаче творчески — не просто спеть песню, а задуматься: о чем, как? Моя самая первая студентка, мы с ней начали заниматься даже примерно за недели три до моего официального устройства на работу в Институт культуры. Потому что у нее предстоял конкурс как раз патриотической песни. И мне была поставлена задача ее подготовить. Песня была «Журавли», одна из двух песен. Мы с ней говорили много о чем: об исполнении Марка Бернеса, о самих фронтовиках, о том времени. И в общем-то, у нас получилось — она заняла Гран-при. И я считаю, что не потому, что она очень хорошо ее спела, а потому что она поняла, о чем эта песня. Что этот строй журавлей летящих — это не просто так. Я рассказывал ей историю создания этого текста, который сначала был не на русском языке — Расул Гамзатов писал, по-моему, на аварском. Потом уже был сделан перевод на русский. И у Расула Гамзатова были даже не журавли, там были гуси, я сейчас не помню. Аллюзия к той семье, в которой мать воспитала семерых детей и все они погибли. И этот памятник, по-моему, он сейчас находится там.
А. Митрофанова
— Да, есть.
Ян Осин
— То есть это настолько много информации, которую человек должен знать, прежде чем он возьмется за эту песню. И недаром Марк Бернес очень строго работал с репертуаром, очень строго отбирал песни в свой репертуар. И Трошин Владимир Константинович, с которым я дружил последние его годы, Бернес как-то однажды за кулисами его отвел, говорит: «Володя, я хочу вам показать песню, которую я сейчас готовлю. Я два месяца над ней работаю. Я вот вам напою куплетик — скажите, как вам?» И Владимир Константинович вспоминает, как они отошли к какому-то роялю за кулисами и Марк Бернес напел: «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой…» Он говорит: «У меня на первой же фразе слезы потекли. Я говорю: "Марк Наумович, почему вы ее не поете?" — "Нет, Володя, подождите, я еще не докопался, мне еще надо поработать"». Представляете, какое отношение было к материалу, который был ему понятен — он играл в фильме «Два бойца», он пел «Темную ночь», он пел другие песни, на которых мы, следующие поколения… И ему не хватало работы.
А. Митрофанова
— Знаете, это как иконописцы. Когда они создают образ, — простите, что перебила, мне просто аналогия пришла в голову. Пока не вы́носит человек внутри себя, пока, может быть, даже не вымолит этот образ, он не берется его переносить, не берется его воссоздавать.
Ян Осин
— Абсолютно верно.
А. Митрофанова
— То есть это вызреть должно внутри.
Ян Осин
— Именно поэтому я очень согласен с позицией философа, писателя Александра Андреевича Проханова, который называет наших героев, погибавших и отдававших свои жизни во время Великой Отечественной войны, советскими святыми. Вот Александр Матросов, который поднялся и пошел, упал, закрыв собой вражеский дот. Он же отдал свою душу за то, чтобы не погибли его други. Это евангельский совершенно поступок. Я не знаю, был ли он верующим, был ли у него вшит крестик мамой или сестрой или бабушкой. Но он поступил абсолютно по-евангельски — он отдал свою жизнь, чтобы не погибли его товарищи, его друзья. Поэтому я думаю, что и к песням этим нужно относиться так же — это нечто, я не скажу нечто святое, но это очень ответственная задача. Нельзя их исковеркать в угоду современным реалиям. Вот сейчас модно вот так, скажем, такой бит у музыкантов. Через 10 лет не хип-хоп будет популярен и не рэп, а что-нибудь другое — давайте снова исковеркаем? Я считаю, что есть какие-то вещи, которые нужно оставлять в неприкосновенности, чтобы мы имели представление о том времени. Давайте мы все храмы сейчас переделаем по типу Ле Корбюзье. Вот осовременим — чего это они пять куполов золотые? Давайте всё это снесем и построим какую-то сикось-накось коробку с переходами, с изгибами, с переливами. Ребята, давайте все-таки что-то оставим из того времени, чтобы мы могли посмотреть и сказать: вот это XV век, а вот это XVIII, а вот это XI. Вот я считаю, что в музыке так же, и в классической, и в современной песне, нужно поступать. Пишите новые песни — пишите их в хип-хопе, в рэпе, в битбоксе. Никто же вашу фантазию не ограничивает. Или у вас не хватает таланта, чтобы написать новую песню достойно, и вы хотите взять старую мелодию, осовременить ее, исковеркать и выдать за свою? Либо что еще? Какие тут варианты? Я не знаю, как на это ответить правильно.
А. Митрофанова
— Нам, к сожалению, пора заканчивать программу. Но вы сейчас о заговорили о тех разных жанрах и музыкальных направлениях, которые существуют уже в наше время. И я знаю, что вы со многими талантливыми авторами сотрудничаете. И сегодня у нас в эфире прозвучит премьера музыкальной композиции. Но только, по-моему, это совершенно будет не рэп…
Ян Осин
— Нет, конечно. Я просто хотел подтвердить, что действительно среди моих друзей, и я очень счастлив, что меня творческая судьба свела с огромным количеством талантливых музыкантов, поэтов и композиторов. И наши творческие пути не просто пересекались, они иногда воплощаются в новые песни. И я очень рад, что удается этим песням тоже находить дорогу к слушателю. И сегодня для вас, дорогие друзья, прозвучит новая песня. Не просто песня, а дуэт с легендарной Ларисой Александровной Долиной, народной артисткой России. Для меня было большой честью, что она согласилась спеть со мной именно это произведение, автором которого является Дарья Кузнецова. У песни очень интересная судьба. Я думаю, мы еще поговорим об этом после того, как песня стартанет на всех цифровых, и не только, площадках. Но сегодня для вас, дорогие друзья, премьера — «Береги мою любовь».
А. Митрофанова
— А я напомню, что в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня был Ян Осин, классический и эстрадный певец, композитор, заслуженный артист России. Константин Мацан...
К. Мацан
— И Алла Митрофанова сегодня с вами были в этом часе. До свидания.
А. Митрофанова
— До свидания.
Ян Осин
— Спасибо.
(Звучит песня.)
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!