Поделиться
Портрет В. А. Жуковского
Карл Брюллов
«Жуковский – Елагиной. 1 января 1842-го <…>
…Хотел описать свой быт, свой дом и прочее; а нынче на душе мрачно и ничего того не могу написать, что хотел. Жена моя оправилась от своей болезни; но она похудела и худеет; и это меня так поразило вчера, что теперь все, и настоящее и будущее, передо мною потемнело. Я уверен, что скоро свет сменит эту темноту, но пока она тут, что могу написать и сказать? Жаль мне, что это так случилось, в первый день года. Я сделался или готов сделаться суеверным и принимаю предвещания, как задаток событий. Нет! это быть не должно. Бог наградил меня редким, чистым счастием: а тревоги сердца суть приданое счастия; они его необходимое условие… Простите, милая, до первой ясной минуты».
Отрывок из письма крупнейшего поэта и переводчика позапрошлого века Василия Жуковского – своей племяннице по отцовской линии Авдотье Елагиной – нам прочитал Сергей Агапов.
Перелистывая большой зеленый фолиант, подготовленный Томским университетом (кланяюсь Эмме Жиляковой) и выпущенный недавно в Москве, я думал о таинственном веществе долгой сердечной дружбы двух выдающихся русских людей. О веществе, обозначенным тем, что названо публикатором писем как «глубочайшая духовная привязанность, близость нравственно-философских и эстетических взглядов».
Духовная привязанность, длящаяся четыре десятилетия между мужчиной и женщиной? Что это?
Авдотья Киреевская-Елагина была моложе Жуковского на шесть лет, а пережила своего корреспондента на четверть века. Его победы и печали она воспринимала как свои, с детства обожая высокоталантливого родственника, разделившего с нею особое, почти религиозное отношение к устройству идеальной жизни, основанной – цитирую – «на поэзии природы родного края, на культе высоких чувств».
Эти двое обсуждали всё: бессмертие души и домашнюю педагогику, Шеллинга и Гомера; бесконечно говорили о родном крае, о родовом гнезде, о спасительном образе Дома как центре нравственного воспитания…
И если один корреспондент, будучи непререкаемым авторитетом для другого, жаловался этому другому на себя самого, на кратковременный грех уныния, простодушно рисуя картины ежедневной семейной жизни, то получал, конечно же то, на что и надеялся: трезвый и твердый совет, в котором житейское опирается на духовное, точнее, словно бы вырастает из него. Читает Елена Топникова.
«Елагина – Жуковскому. 23 января 1842-го.
Грустно мне об вас, душа моя! Не подпускайте к вашему раю смут и забот, его не достойных! Пусть херувим с пламенным мечом любви хранит его; но пусть и Высший Мир в нем безысходно живет. Недуги и болезни женщины связаны с ее натурой, и если к каждому обращать беспокойное внимание, то недостанет сердца. Скажу даже, что это отнимет бодрость вашей бесподобной жены, а вам поручено не только ее телесное здоровье, но и внутреннее душевное совершенствование. Сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим. <…>
Пусть ее и вас успокаивает живое присутствие Благодати Божией, устроившей вам ваше счастие. – Переберите только весь ход вашей женитьбы, как Провидение вело вас в вашу тихую пристань, и не поддавайтесь духу Искусителю, который вместо спокойного благодарного гимна нашептывает вам смуты и заставляет вас хлопотать о том, что не в вашей власти».
Кстати, в этом же письме Елагина предполагает, что болезненная худоба супруги Жуковского Елизаветы – суть предвестие новой беременности, это и подтвердилось позднее. Но я отвлёкся. Я просто не знаю более удивительного, одухотворенного письменного памятника человеческой дружбе. Если же совсем коротко – благочестию. Подражать ему вряд ли удастся: с кем? как?
Ну хотя бы знать: такое бывает. Точнее: было.
