«…Она не проявила радости заполучить квартиранта, жаловалась на черный недуг, из приступа которого выходила сейчас: недуг налетал на нее не каждый месяц, но, налетев,
– ...держит два'-дни и три'-дни, так что ни встать, ни подать я вам не приспею. А избу бы не жалко, живите.
И она перечисляла мне других хозяек, у кого будет мне покойней и угожей, и слала обойти их. Но я уже видел, что жребий мой был – поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в которое совсем нельзя было смотреться, с двумя яркими рублевыми плакатами о книжной торговле и об урожае, повешенными на стене для красоты. Здесь было мне тем хорошо, что по бедности Матрена не держала радио, а по одиночеству не с кем было ей разговаривать.
И хотя Матрена Васильевна вынудила меня походить еще по деревне, и хотя в мой второй приход долго отнекивалась:
– Не умемши, не варёмши – как утрафишь? – но уж встретила меня на ногах, и даже будто удовольствие пробудилось в ее глазах оттого, что я вернулся…»

Это был голос Александра Исаевича Солженицына, он читал из своего знаменитого рассказа «Матренин двор», хрестоматийного сочинения, входящего во все антологии, чуть ли не изучаемого нынче и в школе.
История жизни, вернувшегося из сталинской ссылки Игнатича (лишь это его имя и есть в автобиографическом повествовании), жизни его на станции «Торфопродукт», недалеко от Рязани – у пожилой и полуприкаянной русской бабы Матрёны, – в своё время всколыхнула страну.
«Матренин двор» был вторым произведением Солженицына, напечатанным Твардовским в «Новом мире», вослед «Ивану Денисовичу». Рассказ этот и зачисляли в родоначалие «деревенской прозы», партийные обкомовские писаки лютовали, что нет де у нас таких хозяйств, что описано в нём – многое было. А нынче по нему и научные работы пишут и доклады читают даже.
Сегодня я обратился к нему – вы слышали первую закладки – из-за раздумья: а жребий ли это был герою – поселиться именно у Матрёны. И судьба у нее поломанная, и жизнь не устроена, быт не отлажен, – жребий ли был той встречей?
Нет, конечно. Та встреча была промыслом. И только им. Но понял это герой (и я вослед за ним), – только к концу, когда Матрена Васильна такм нелепо погибла на переезде, когда ее родные допреж смерти хозяйки взялись делить отписанную ею избу, когда переселился Игнатичу к её золовке и та «как-то с новой стороны осветила» ему умершую. Причем и осветила то – в неодобрительности, перечисляла и перечисляла ее-де недостатки – от нечистоплотности до бесплатной помощи чужим…
«И даже о сердечности и простоте Матрены, которые золовка за ней признавала, – пишет Солженицын, – она говорила с презрительным сожалением».
Даже – о сердечности и простоте… И только тут наш Игнатич всё понял, – из это неодобрительности и выплыл перед ним образ Матрёны, какой он не понимал её, даже и привязавшись к ней, даже и живя с нею бок о бок.

«…Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, – она не скопила имущества к смерти.
Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы...
Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник,
без которого, по пословице, не стоит село.
Ни город.
Ни вся земля наша».

…Вот и думаю я сегодня: а бывали у нас с вами в жизни, да что у вас, – у меня, – такие вот Матрёны Васильны, неэффектные, тихие, возможно, и нескладные, но сияющие внутренним светом и умеющие к тому же – исподволь, бессознательно, выделять этот удивительный свет в мир Божий?
Бывали, конечно. И в детстве и в нынешние времена. Ауспел ли я им воздать должное, отплатить добром в своё время? Разглядел ли я их – тогда?
Вот – то-то и оно.