Поделиться
Сергей Агапов
В гостях у Петра Алешковского был заведующий отделом Дома-музея Корнея Чуковского в Переделкино Сергей Агапов.
Наш гость рассказал о времени до знакомства с семьей Чуковских, о работе на заводе и о приходе к вере.
П. Алешковский
— Здравствуйте, это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня сегодня Сергей Агапов. Добрый день.
С. Агапов
— Здравствуйте.
П. Алешковский
— Вот мы с вами уже беседовали раз, и если кто-то слышал, в прошлый раз мы говорили как бы о месте, где вы сегодня работаете. Это очень здорово, что однажды, придя с завода в 78-м году к Лидии Корнеевне Чуковской в Переделкино, вы, в общем, навсегда остались там, и сегодня директор, ну не директор, зав.отделом большого литературного музея, отдел имени Чуковского, это смешно, но тем не менее, это дом-музей имени Чуковского. И вы рассказывали, условно говоря, о своей рефлексии, о своем понимании, о своей памяти, о важности этой вашей встречи. А сказали, что пришли с завода.
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— И мы договорились с вами, я вас поймал буквально, что называется, за язык: а расскажите нам про завод. Ведь мы, старшее поколение, все читали там, скажем, Павку Корчагина и всякие разные литературные советские произведения, чувствуя в них много фальши — про завод, про пролетарскую литературу. Вместе с тем в этой фальши было что-то и пронзительно правдивое, потому что были какие-то наставники, были какие-то разные люди. Ничего в голове практически не осталось. Но на самом заводе я, например, никогда... Ну я бывал на заводе уже после выпуска из университета, я подрабатывал в «Знании» и ездил, значит, с такими лекциями, в том числе, скажем, в Коломну на какой-то большой завод. Мужики и женщины сбегались, очень довольные тем, что им не надо у станка стоять, потому что приехал лектор. Мне с удовольствием ставили четыре палки, это не две, как обычно, а четыре. Я очень любил заводчан, потому что они не жалели денег, понимали, что приперся из Москвы — ну надо отметить. Я выполнял норму дня или там, ну в общем, это было хорошо. Но бывал я на каких-то кустарных производствах, куда заносила судьба, потому что нужно было что-то починить или там что-то поправить. Но вы работали на АЗЛК, я как понял, правильно?
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Вот расскажите об этом. И как вас туда, каким ветром вас туда занесло?
С. Агапов
— Московский завод автомобильный, его в 70-м году переименовали в Автозавод имени Ленинского комсомола, объявили...
П. Алешковский
— А до этого он был МАЗ?
С. Агапов
— Нет, МЗМА.
П. Алешковский
— А, МЗМА, да.
С. Агапов
— И стали набирать со всех концов необъятной нашей страны туда рабочих, потому что москвичи, как и сегодня...
П. Алешковский
— Как и везде, во всем мире на всех больших заводах не работают столичные жители.
С. Агапов
— Да, столичные как-то зарабатывают себе на пропитание...
П. Алешковский
— По-другому.
С. Агапов
— По-другому. И нас, ребят из Новгорода, из Самары, из Липецка — откуда только нас ни собирали на этот завод. Я окончил ремеслуху, профессионально-техническое училище
С. Агапов
— ПТУ.
П. Алешковский
— ПТУ в Ельце. Город такой, Елец. И необходима практика, мы слесари по ремонту промышленного оборудования. Но нас, всю группу, собрали и отправили в Москву и вместо промышленного оборудования поставили к конвейеру. Помню, первая смена моя была ночь, потому что работали три смены. Привели меня, сказали, вот дали какую-то, ведро, всю заляпанную черным каким-то мазутом, непонятным, клеем, дали ключ хомутовый — такие хомуты, которые бензошланги, и сказали: вот бензобак, ты это мажешь мазилкой, лепишь картонку и закручиваешь бензотрубку.
П. Алешковский
— А картонку-то куда?
С. Агапов
— Картонка на бензобак, там какие-то по техническим условиям, прежде чем его накрывать там коврами и прочими, полагалось...
П. Алешковский
— А, картонка на дно?
С. Агапов
— Нет, она сверх бензобака. Передо мной...
П. Алешковский
— А она не сгнивала?
С. Агапов
— Нет. Полагалась вот такая тонкая картонка. Для чего, почему, какие технические условия — вибрация, звук. И конвейер пошел. И шел он всю ночь. Потому что обычно советское производство это постоянная бестолковщина, неразбериха, конвейера простаивают. А тут, очевидно, конец месяца, и гнали вперед. И я к концу смены просто ну...
П. Алешковский
— Никакой.
С. Агапов
— Никакой. И все время я не понимал, почему ребята вокруг...
П. Алешковский
— А как вот он идет, сколько у вас движений?
С. Агапов
— Две с половиной минуты машина.
П. Алешковский
— Две с половиной минуты?
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— И уже следующая?
С. Агапов
— И уже следующая.
П. Алешковский
— А если не успел?
С. Агапов
— Если не успел, то заезжаешь на другую операцию, где ребята, и постарайся быстрее-быстрее сделать — называется «отогнаться».
П. Алешковский
— То есть бегом на другую операцию и бегом назад.
С. Агапов
— Бегом сделал, и ты уплываешь, а там уже должны ребята. И они тебя так и подбадривают крепкими матюками. И никуда не денешься, начинаешь шевелиться побыстрее и возвращаешься на свое рабочее место.
П. Алешковский
— Это мне очень напоминает 8 марта на озере Ильмень: рыбаки взяли меня с собой, я упросил. Мне дают пешню тяжеленную, значит, на конце резец заводской, и говорят: ну вот обдалбывай, занчит, иорданьку, полынью. Это элементарно, говорят. Говорю: хорошо, ладно. И я начинаю ее долбить, и я понимаю, что я не в силах держать эту пешню: она тяжеленная, она у меня все время срывается под воду, она не уходит, потому что она на руке висит. И, значит, матюки, матюки, матюки: скорее, скорее! Куда мы спешим? В результате меня меняют, ставят вместо меня там Иван Иваныча, такого запойного пьяницу, Игорька, значит, на самом деле, — я вспомнил, как его звали. Который БФ пил, значит. И он с утра и до вечера колотит это дело, и все у него получается, и все он делает. А меня ставят вязать узлы. Доставать сеть и вязать узлы. А я не умею вязать узлы. А мне показывают, говорят: вот так, так, так. И всю ночь, и следующую, и третью меня преследует, как поднакинул то, подвязал, дернул... — молитва такая. И на четвертый день я вдруг понимаю, что руки сами вяжут.
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Но мне казалось, никогда в жизнь я не научусь вязать. Я не помню, надо сказать, этот узел, не запомнил. Он элементарный, он — дёрг, и он раскрывается. Но его невозможно разодрать, он такой отличный узел. И, наверное, я понимаю, что это такое, тоже.
С. Агапов
— Вот у меня сменщика не нашлось. И я не мог понять, почему все странно смотрят на меня. Оказывается, человек, который в первый день встает к конвейеру, он ученик, и его должен контролировать человек, который, в общем, подменяет и дает ему отдохнуть. Но никогда, особенно в ночь не было, народу не хватало, и меня просто поставили сразу, бросили, как щенка в воду. Я выдержал, но этот кошмар...
П. Алешковский
— В окоп на танки.
С. Агапов
— Да. Но этот кошмар я запомнил на всю жизнь.
П. Алешковский
— А мужики-то зауважали или им было все равно?
С. Агапов
— Нет, нормально, нормально. Нет, вот такого, чтобы там третировали...
П. Алешковский
— Нет, кто-то отметил это?
С. Агапов
— Да, да, мы с ними...
П. Алешковский
— Ведь люди в округе очень приглядываются всегда. И если пацан такое как бы совершил, то галочку ставят.
С. Агапов
— Вы знаете... Ну как бы отойдем от рассказа, но атмосфера вот такой заводской жизни — там действительно проверяют на прочность.
П. Алешковский
— Конечно.
С. Агапов
— И каждого человека встречают матюками, и подстраивают, и унижают, пригибают и смотрят, как человек выдерживает. Вот надо уметь выдержать вот первоначально всегда...
П. Алешковский
— Давление.
С. Агапов
— Да, давление. Это везде в жизни такое бывает. Не знаю, как в интеллигентной среде, может быть, более вежливо. А там по-грубому сразу...
П. Алешковский
— А там все вежливо, но иногда ужасно некрасиво.
С. Агапов
— Но у нас команда, у нас класс. Там нас было, наверное, полтора десятка человек, мы держались вместе. Поселили нас в общежитии. Прекрасное время, бывшая школа...
П. Алешковский
— И работали вы сутки через сутки или как?
С. Агапов
— Нет, каждый день, но неделя первая смена, неделя — переходим во вторую, неделя — в третью. Вот в комнате нас было человек семнадцать...
П. Алешковский
— Суббота был рабочий день тогда, скорее всего.
С. Агапов
— Вы знаете, суббота, нет, наверное, выходной. Уже не помню. Ну просто всегда план не выполнялся, и всегда суббота, а то и воскресенье нас вызывали.
П. Алешковский
— Аврал.
С. Агапов
— Авралы постоянно.
П. Алешковский
— Оплачиваемые?
С. Агапов
— Да, платили червонец. Червонец, можно было...
П. Алешковский
— В день?
С. Агапов
— Да, отработал...
П. Алешковский
— Это сумасшедшие деньги.
С. Агапов
— Червонец на руки, и в пивную можно было.
П. Алешковский
— А вам прямо сразу на руки давали?
С. Агапов
— Сразу.
П. Алешковский
— Не давали зарплатой месячной?
С. Агапов
— Нет, вот когда вот эти сверхурочные, прямо на руки давали.
П. Алешковский
— А, сверхурочные.
С. Агапов
— Это когда аврал уже полный. А сверхурочные какие — незаконные, потому что столько было сверхурочных, что по законодательству не разрешалось. Поэтому нас вызвали и платили. В общежитие мы попали 17 человек, и все в три смены. Поэтому тем, только утром кому вставать, приходит вторая смена в 12 часов, и включается проигрыватель: «Облади-облада», «Поспорил старенький автомобиль», «Веселые ребята». И эти говорят: ну погодите, вы тоже пойдете в первую смену...
П. Алешковский
— Послушаете у меня!
С. Агапов
— Да. И вот, значит, ну смешно было. А иногда просто вскакиваем, подушками начинаем гвоздить — ребята по 17-18 лет, атмосфера была веселая. Несмотря на то, что работа тяжеленная, очень сложная была.
П. Алешковский
— А какие машины у вас собирали?
С. Агапов
— «Москвич-412». Хорошая очень машина у нас была. Это сами мы придумали, наши, советские ученые, инженеры.
П. Алешковский
— Ну движок-то там с BMW.
С. Агапов
— Вот это насчет движка я не помню.
П. Алешковский
— А я помню, но я никогда не задумывался. Просто мне...
С. Агапов
— Но дело в том, что само производство автомобилей на нашем заводе это, конечно, вывезено из Германии.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Агапов
— Это все да, это понятно. Во время войны там башни для танков делали, ремонтировали. А так привезли германский. С 70-х и 80-х годов у нас еще стояли молоты, пресса немецкие, написано, это которые с фашистской Германии. Вообще технология, ну вот что в XIX век: у нас ручечки всякие алюминиевые, задвижечки, все отливалось — ну умрешь! — вот такой ковш, литейка была...
П. Алешковский
— И в песке...
С. Агапов
— Грелась и все...
П. Алешковский
— В песке, в лиячке?
С. Агапов
— Все-все выливали.
П. Алешковский
— Фантастика!
С. Агапов
— Это был совершенно XIX век. Станки эти они все время грохотали, молоты стучали. Если вот ночью вот отойдешь в стороночку — кажется, ты в аду. Даже представить невозможно: это скрежет грохот, падает, стучит. И день, и ночь завод пыхтел, работал, и мы там, бедные мальчишки. Стирать негде, в общежитии горячей воды нет, комбинезоны мы чистили. Вот спецовка наша, вот когда уже слой сантиметр грязи, ножом вот так возьмешь, почистишь, и снова ты...
П. Алешковский
— И снова ты как бы чистенький.
С. Агапов
— Да, и снова как бы чистенький.
П. Алешковский
— Давайте напомним нашим дорогим радиослушателям, что это радио «Вера», и наша передача называется «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня Сергей Агапов, заведующий отделом большого литературного музея, который называется дом-музей Корнея Чуковского в Переделкино. И кому интересно, сходите туда — не пожалеете. Но вот мы вспоминаем трудовые будни Сергея Агапова, который еще не пришел в семью Чуковских и еще не изменил свое сознание и свою жизнь, и работает на АЗЛК. Тоже, между прочим, 70-е годы: «Облади-облада», «Поспорил старенький автомобиль» — все это мы помним. И сама атмосфера. Хорошо, вот вы, сколько у вас было свободного времени? Или его вообще не было, вы все время были на виду и с людьми? Вот вы говорите: я слушал радио там «Голоса Америки» и прочие — это вы в предыдущей передаче рассказали, почему вы пошли к Чуковским, потому что вы хотели встать рядом с Сахаровым. Это замечательно — такое героическое побудительное движение честного молодого юноши. А что вы видели соответствия неправильности жизни на заводе? Или, наоборот, на заводе были какие-то наставники, какая-то... Вот в этом аду и грохоте было что-то человеческое и нравственное?
С. Агапов
— Конечно. Понимаете, ну нам-то, пацанам, конечно, хватало зарплаты — это большие деньги, приехали из провинции.
П. Алешковский
— И сколько вам платили?
С. Агапов
— Ну тогда 115 рублей где-то вот, 115-120.
П. Алешковский
— Ну 105 я получал, и в результате получалось 145, прогрессивка еще.
С. Агапов
— Ну это 70-е годы, потом зарплата стала, потихонечку она росла. Но ребята семейные, которые жили с семьей — кто в общежитии, кто в коммуналке, им не хватало. И эти ребята делали две операции. Вот напротив меня, потом меня поставили, я попросил, на другую операцию — это сиденье крепить. Сиденье, а сначала крепятся салазки под сиденье, чтобы можно было двигать. И вот один человек крепил салазки, другой сиденье. Потом, когда я как бы овладел этой специальностью, мы уже стали с моим напарником работать так: напарник ставит салазки и ставит сиденье — я отдыхаю. Потом он отдыхает, а я за него работаю.
П. Алешковский
— То есть эти две с половиной минуты, условно говоря, вам хватает...
С. Агапов
— Да, хватало на две операции. А напротив был Володя, парень, который все время один работал на двух операциях.
П. Алешковский
— И получал двойную...
С. Агапов
— И получал двойную зарплату. Но он не успевал, конечно, когда идет конвейер, когда стоит конвейер. Потому что нужно было — это называлось «подсборка», — на болтики надеть гроверную шайбу, болтик, и все уложить аккуратно на такую мисочку, чтобы сразу брать и уже не надевать шайбу на болтик — тогда вы не успеете. И когда шел конвейер, он не успевал, и мы ему помогали. Мы ему собирали эти болтики, свои отдавали — то есть взаимовыручка была. Было то, что мы с вами говорили, издевательства над молодыми, это вот после...
П. Алешковский
— Ну это такая школа обычная, везде и всюду в мужском коллективе.
С. Агапов
— Но была и взаимовыручка. Казалось вот: ну что, человек зарабатывает деньги — ну пусть он, грубо говоря, там корячится. Нет, ему помогали.
П. Алешковский
— Потому что он был семейный, да?
С. Агапов
— Он был семейный, и мы совершенно, нам ну вот мы с напарником, напарник у меня москвич коренной, я лимитчик, даже у нас в голову не приходило позавидовать, что он какую-то большую... Видим, что трудно человеку. А сколько разговоров. Вы понимаете, идет конвейер, открывается дверь: с одной стороны я креплю салазки, сиденье...
П. Алешковский
— А с другой стороны напарник.
С. Агапов
— С другой — напарник. И вот мы с ним разговариваем. Сделали — переходим к другой машине, открываем дверь и снова. И пока мы идем вот эти несколько секунд, что-то в голове. Обычно шутили, все время шел треп, шутки, смеялись. Невыносимая работа и в то же время шутки...
П. Алешковский
— Только шутка спасает.
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Это я тоже много раз замечал. В такой работе, ну как бы однотонной и тяжелой, вот тоже я рассказывал, когда колол этот лед, я спросил: а долго? А на меня посмотрели и сказали: ну... Я говорю: до того дерева? А там деревья вмерзшие, значит, означают сети. Они говорят: нет. А я говорю: а как? — Да до заката. Совершенно серьезно они сказали. Ну в этом была, конечно, доля юмора. И там-то можно сесть, перекурить и отдохнуть, это все решает бригадир. А у вас, похоже, и перекуров не было никаких?
С. Агапов
— Не было. Перекуров не было.
П. Алешковский
— То есть шесть-семь часов безостановочного конвейера?
С. Агапов
— Ну, по милости Божией, я говорю, советское производство предполагает большую сумятицу и неразбериху. И детали не подвозили, конвейер все время стоял, и мы могли отдохнуть. А я уставал, конечно, мальчишка. Ну и все наши мальчики уставали. И когда мы с напарником менялись, то я залезал — у нас был железный стол инструментальный, а внизу полка железная...
П. Алешковский
— И спали.
С. Агапов
— Я залезал в эту полку и спал. И вот этот и потом Юрка, Юра Павилов, мой напарник подходил и жужжал — у нас пневматические гайковерты, — над ухом, я вскакивал и бежал. И вот многие десятилетия это преследовало меня. Ну и тогда конвейер в ночь уснет — ты спишь. Потом: вставай скорей, конвейер идет! И вот спишь в кровати, и вдруг тебе...
П. Алешковский
— Конвейер.
С. Агапов
— Конвейер, и конвейер ушел, называется, и мне надо отгоняться. И я вскакиваю, не пойму, где конвейер... Это ужас, десятилетиями потом вот это, что операция «уплыла», называется, твоя. Мы помогали. Ну потом, вы знаете...
П. Алешковский
— А дальше учиться ребята хотели? Или это был такой конец и счастье для лимитчиков? И лимитчикам давали квартиры, люди вставали на очередь...
С. Агапов
— Да, в основном для лимитчиков, да.
П. Алешковский
— Бонус большой.
С. Агапов
— Когда образовывалась семья, все вставали на очередь. Сначала получали коммуналку, комнату, и потом ждали квартиру. Это действительно был предел всех мечтаний. Но потом...
П. Алешковский
— А машины своим продавали? Или...
С. Агапов
— Нет, на машину накопить было невозможно, и никто, машин не было. Были старики, которые всю жизнь проработали, по сорок лет работали, у них машины были, еще старые. А вот у молодежи никаких машин даже и не было, и никто не мечтал. Но потом уже, через десятилетия уже машины стали приобретать. Это мы попали, на Волгоградском проспекте была старая территория, там завод «Клейтук» — очень хороший. Там, вы знаете...
П. Алешковский
— Так, где сейчас «Рено» горит.
С. Агапов
— «Рено» это в другом месте. Это новая территория называется. Это когда французы нам машину подарили «2140» сначала была, потом «41».
П. Алешковский
— Talbot, кажется.
С. Агапов
— Да, это французская машина, копия совершенно. Они нам, нашими руками, но под руководством выстроили. И мы ходили туда на комсомольские субботники, работали. Потом долго эту территорию осваивали. Но это просто ну днями конвейер мог стоять, еле полз, это было такое у нас... Но освоили эту машину.
П. Алешковский
— Но «2140», по-моему, была хорошая машина, как мне казалось. И до сих пор есть, иногда встречается.
С. Агапов
— Лучше «408», «412». «2140» неплохая. «2141» для нашей страны это была удача большая. Хотя «Жигули» тоже нормальная машина. И потом мы перешли на новую территорию и в новое общежитие. И там уже в комнате было пять человек, тоже в разные смены, но там были ребята постарше. И там как раз я приобрел у своего соседа приемник. И учился в техникуме, читал книги. На кухне я повесил полку с книгами, лампу, приемник — вот там я слушал и музыку, и «голоса» различные иностранные. И вот тут уже стал повзрослее...
П. Алешковский
— А ребята слушали рядом и обсуждали это? Или им было все равно, это было личное ваш выбор?
С. Агапов
— Да, я слушал без конца. Это было им совершенно неинтересно. Никому. Вот я проработал на заводе очень долго...
П. Алешковский
— А вы не вели пропаганду?
С. Агапов
— Вел. Постоянно.
П. Алешковский
— Потому что невозможно же выдержать в себе, правда?
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Надо же с кем-то делиться.
С. Агапов
— Делился.
П. Алешковский
— И неважно было, тебя слушают и как бы, ну и говори, говори... Или все-таки люди как-то немножко задумывались?
С. Агапов
— Не задумывались. Один у меня парень был в общежитии, которому я давал читать книжки уже, ну тогда просто были разговоры. И мы с ним ходили, потому что я слышал, что когда это, у нас 5 декабря правозащитники собирались на демонстрацию, и их хватали. И вот мы с ним искали этих правозащитников, ходили по Красной площади. Там, видно, какие-то люди, товарищи в штатском к нам присматривались. Потом догадался, что это на Пушкинской площади. И видел, как хватали на Пушкинской площади. Но там уже было раньше, первоначально все-таки вставали, может быть, какие-то плакаты успевали развернуть. То тут людей просто на подходе мы видели, как хватали, сажали в эти автозаки, увозили. Ну и потом я уже стал искать другие пути. И что хочу сказать, не все были, работали на конвейере люди, которые просто мечтали о прописке и о жилье, и о мандаринах и колбасе. Очень...
П. Алешковский
— А вера была? Какой-то отблеск веры был в этом аду? Были ли люди, которые могли крестить лоб или хотя бы просто вот... Или скорее через плечо плевали? Или которые, я не знаю, иконку носили или крест нательный? Потому что это были вот мелкие показатели того, что... Я помню там, скажем, один репатриант в Новгороде, который восстанавливал фрески греков, он вдруг увидел у меня крест через майку. Схватил его, вытащил — совершенно непристойно, да? И говорит: «Это что, Петя?» Я говорю: «А вы знаете, что это?» Он говорит: «Конечно», — и отпустил так, всё.
С. Агапов
— Нет, о вере, о Церкви, о праздниках даже ничего не упоминалось. Никто из ребят даже и не заглядывал, не смотрел в сторону Церкви...
П. Алешковский
— Даже куличей и яиц не было?
С. Агапов
— Не было ни куличей, ни яиц, ничего этого не было.
П. Алешковский
— Поразительно совершенно.
С. Агапов
— Ну если кто-то и был верующий, но они...
П. Алешковский
— Втайне.
С. Агапов
— Втайне. Была девочка у нас Галя, ее звали все: монашка. Она была скромная и в платочке. Единственная из многотысячного коллектива, вот я видел, что девушка ходила в платочке, больше нет. А так даже неудобно...
П. Алешковский
— Но они издевались над ней, конечно?
С. Агапов
— Нет, нет. Ну так: монашка и монашка.
П. Алешковский
— Имеешь право.
С. Агапов
— Какое-то, может быть, даже внутреннее уважение. Потому что она очень достойно.
П. Алешковский
— К сожалению, нам нужно сейчас занырнуть на дно, как мы это делаем в нашей передаче. Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Сергей Агапов у нас в студии. Пожалуйста, оставайтесь с нами. Мы про АЗЛК еще поговорим, про «Москвичи» и 70-е годы.
П. Алешковский
— Итак, мы снова с вами, это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В студии Сергей Агапов, директор, вернее, заведующий отделом, прошу прощения, музея имени Корнея Ивановича Чуковского в Переделкине, делится своим воспоминанием пролетарской юности. Пожалуйста.
С. Агапов
— Суровая, но как и всякая юность...
П. Алешковский
— Прекрасная.
С. Агапов
— Прекрасная, да. Вот только одну девушку я знал верующую, и то как бы она не говорила. А так ну полное...
П. Алешковский
— Пустыня, железная пустыня.
С. Агапов
— Пустыня, совершенно верно. Ведь вы же помните, как молодые: крестный ход — подойти, собственно говоря, нельзя. Оцепление.
П. Алешковский
— Можно, оказалось, элементарно: идешь и входишь, и никто тебя не трогает.
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Но казалось, что страшно, казалось, что невозможно.
С. Агапов
— Вы знаете, и не только...
П. Алешковский
— А на самом деле милиция не запрещала. А вот у меня было ощущение, что милиционеры сами хотели, понимаете. Вот что не трогали, так это Церковь. Да, стояли, чтобы абы чего не вышло. Но тем не менее.
С. Агапов
— Вы знаете, еще какие мои ощущения: еще неловко пред друзьями, перед окружением, что ты пошел в церковь. Скажут, ты какой-то чудной, что ненормальный.
П. Алешковский
— Я тоже прятался, я понимаю это очень хорошо.
С. Агапов
— То есть не только страх пред карательными органами, но и страх просто перед своим окружением, перед людьми, которые, может быть, меня посчитают придурком совершенным.
П. Алешковский
— А вы уже начинали подходить?
С. Агапов
— Нет, пока еще нет. Вы знаете, как получилось, как первый толчок у меня как бы. Знакомая моя однажды, я был в гостях, и у нее крестик, который сделан из ракушки — то есть взяли раковину перламутровую, вырезали крестик, повесили веревочку. Она говорит: «О какой! Смотри, какой. Хочешь? На, возьми». Я взял и надел. И ходил просто для красоты.
П. Алешковский
— Красиво.
С. Агапов
— И понимаете, я уже закончил техникум. И вдруг начальник отдела кадров сказал: «Сережа, нам нужен мастер для работы с детьми». Потому что школьники проходили производственную практику, их на конвейер не ставили, а там подсобные были работы: скрутить, собрать, уже чтобы деталь была готовая, ее крепить к автомобилю можно было. Говорит: «Мы хотим тебя поставить работать мастером». Представляете? Это очень престижно было, ну вот на конвейере. «Но только, — говорит, — вот это надо убрать», — показывает на крест. Я говорю: «Ах так?! Не нужны мне ваши престижные работы, я не сниму!» Тут ничего не было. Но было...
П. Алешковский
— Ну как? Было!
С. Агапов
— Понимаете, ощущение...
П. Алешковский
— Был характер.
С. Агапов
— Что меня должны...
П. Алешковский
— Вы мне говорите так? — Нет.
С. Агапов
— Да, да.
П. Алешковский
— Советская школа меня сделала мальчиком «нет», я ей благодарен за это.
С. Агапов
— Повесил я, а вы не имеете права снимать. Вот, понимаете, первый толчок.
П. Алешковский
— Очень важно.
С. Агапов
— Да, и потом когда видели этот крестик, спрашивали: а ты верующий? Я говорю, да нет, я просто так надел. Но какой-то интерес к людям был, потому что с крестами мало ходил кто. Ну а потихонечку, и вы знаете, дело в том, что семья моя, в общем-то, религиозная. Ну папа был, конечно, коммунист, он офицер, он воевал, орден у него. А мама из семьи...
П. Алешковский
— Всю войну?
С. Агапов
— Нет, по милости Божией, после ранения его послали учиться.
П. Алешковский
— А, начинал-то с начала?
С. Агапов
— Начинал он лейтенант...
П. Алешковский
— С начала?
С. Агапов
— Лейтенант, да, зенитчик, пулеметный расчет. Но его ранили и послали дальше учиться. И дальше он уже не попадал в острые точки, так он остался жив. У них моя бабушка, папина мама, была очень хорошая верующая. У них было трое детей, у нее три сына, и трое воевали, и все остались живы.
П. Алешковский
— Фантастика.
С. Агапов
— Все награды, ранения. Вы знаете, потому что молитва есть молитва, материнская.
П. Алешковский
— Ой, сколько их, молитв!
С. Агапов
— А дядя мой погиб — это брат мамы. А это у отца еще два брата. И когда, ну вы знаете, от завода как-то к вере перешли. Но надо бы сказать, потому что вера...
П. Алешковский
— Нет, я очень хочу, чтобы создалось ощущение этого времени, чтобы люди понимали, что молодежь была настолько ну как бы выдоена и выхолощена...
С. Агапов
— Да, ну это ужасно. Я просто со страхом...
П. Алешковский
— Но пытались же прививать веру в Павку Корчагина, понятно.
С. Агапов
— Тут вообще бунтарский дух мой какой-то, неумный. Я говорю, я вот уже сколько 70, а все такой же дурак. Как что, я сначала первое вспыхиваю: нет. Вот что это? Наверное, бывают такие характеры. А может, это естественно. Ну и вот этот дух, как я оттолкнулся от той жизни. Потому что необходимо участвовать было в официальной... А вы понимаете: 70-й год — день рождения Владимира Ильича Ленина, 100 лет.
П. Алешковский
— Да-да.
С. Агапов
— И вот эта трескотня, повышенные обязательства, субботники в честь рождения дорого вождя — меня, я это не принимал. Потому что мне было...
П. Алешковский
— Но видно было, что такой официоз официозыч.
С. Агапов
— Вот вы знаете, первый субботник, который я участвовал на заводе, это еще было на старой территории. Конвейер — постоянные неполадки, постоянно мы стоим, постоянные, ну в общем, постоянно я вижу воровство, полный какой-то развал. И вдруг ленинский субботник: музыка, цветы, приходит Тяжельников — тогда первый секретарь ЦК, вот их приводят к конвейеру...
П. Алешковский
— ВЛКСМ.
С. Агапов
— ЦК ВЛКСМ, дают им белые перчаточки. На веревочке им дают пневмогайковерт, накручивают им гайки, и они в этих перчаточках на эти гаечки нажимают, вот крутят. Покрутили они полчаса, сорок минут, и, смотрю, я понял, говорит: пошли кушать. И после этого кушанья их нет.
П. Алешковский
— Их нет, их развозят уже.
С. Агапов
— А конвейер прет. Потому что к этому субботнику готовят детали, ведь нужно рекорд дать.
П. Алешковский
— Да.
С. Агапов
— Я когда посмотрел и думаю: что же это такое? Целый год мы валяли, шалтай-болтай, работали, а этот субботник — вот этих вот привезли к нам. Я это противоречие...
П. Алешковский
— И все работает.
С. Агапов
— Да, и все работает. Я понял, что все это фальшь, что это вранье. И когда уже ленинский субботник, я сказал: я не буду подписывать ни ваших обязательств, никакие субботники я не выйду. Это картина: представляете, парторг...
П. Алешковский
— Но не тронули?
С. Агапов
— Вот смотрите: парторг, начальник цеха, там кто, комсорг, профорг, еще кто-то — я от машины к машине иду, у меня гайковерт, шланг. И они к машине: давай, подписывай, как же все вот, повышенные обязательства. Я говорю: не буду подписывать, мне не нужно, на ваш субботник не приду. А чтобы перейти, надо шланг резко вот так дернуть, чтобы он перескочил повыше. Я шланг дергаю, они все в стороны от шланга отпрыгивают. Я иду, операцию делаю, сиденье ставлю...
П. Алешковский
— А они опять стекаются.
С. Агапов
— И вот они за мной ручейком ходят, я их всех посылаю. И не вышел на субботник. Что там было! Всех, кто не вышел, вызывают к директору. Наш директор...
П. Алешковский
— Директор АЗЛК!
С. Агапов
— Валентин Петрович Коломников, да, кандидат ЦК КПСС там вот. И он с нами разбирает. Ребята похитрее: «Ты почему на субботник не пришел? — Я приходил, меня не пустили. — Как тебя не пустили? — Ну не пустили на проходной, сказали, пьяный». А ребята просто выпивают бутылку водки и идут на проходную, на субботник — их выгоняют. «Я пришел, но меня не пустили». А ты? А я говорю: «Да я не хочу». Потом говорю: «Вы, уважаемый товарищ директор, понимаете, что вы нас вызвали в обеденный перерыв? Нам надо обедать». — «Подождете, без обеда». Я говорю: «Ребята, встаем, пошли обедать». И уходим. Крику! Он не закончит техникум! Да мы его... Просто чудеса — меня не тронули.
П. Алешковский
— Пролетарий.
С. Агапов
— Да. Это удивительно.
П. Алешковский
— Это особый. Нет, пролетариев либо казнили страшнее, либо не трогали, потому что была священная корова.
С. Агапов
— Не очень понятно. Недавно приезжал наш профорг ко мне в гости, мы вспоминали молодость, и он говорит: «Серега, наш парторг — Петров у нас был, все время учил: «Юра, смотри, видишь, Агапов? Это наш враг, это наш враг». Очевидно, кто-то и стучали, потому что...
П. Алешковский
— Конечно.
С. Агапов
— Приезжали из КГБ, приезжали к моему мастеру. А я перед этим, у нас сломался, мы вырубали детали, там резиновый уплотнитель на двери, и сломался нож вырубной — и ну конвейер останавливать. И вот я на наждачном круге этот нож выточил. Ну вряд ли... А потом инструментальное хозяйство этот нож две недели нам делали. И вот после этого случая как раз пришли к этому...
П. Алешковский
— К мастеру.
С. Агапов
— Да. И он говорит: «Да нет, да он хороший! Да что вы! Он учится».
П. Алешковский
— Нож выточил.
С. Агапов
— Нет, нож, он сказал: «Он занимается английским». — «Ах, он еще английский учит!» То есть какое-то досье там есть на меня.
П. Алешковский
— Ну как же!
С. Агапов
— Но по милости Божией. И потом, конечно, к Лидии Корнеевне попал я...
П. Алешковский
— Вот потом появилось досье. Явно.
С. Агапов
— Да. Но не вызывали, не тронули. Вот так я каким-то чудом. Вообще на конвейере, я хочу сказать, что вот завод, мы говорим, что время как бы, в магазинах не было, действительно, общежитие. Но удивительно...
П. Алешковский
— На заводе, наверное, все было.
С. Агапов
— Ну на заводе у кого-то было, у нас же там французы, потому что были французские. А там был у нас, у меня два начальника, и вот старший начальник, он был родственник директора нашего. Хороший был человек, даже однажды угостил меня спиртом и сигаретой. Я прихожу на работу...
П. Алешковский
С. Агапов
— Ух ты!
С. Агапов
— Даже не знаю, можно ли это рассказывать.
П. Алешковский
— Как Сеньор Помидор, который давал понюхать обертку от конфеты.
С. Агапов
— Ну вот слушайте. Вторая смена. Он говорит: «Сереж, пойди сюда. Иди, посиди со мной. Выпить хочешь?» Я говорю: «Да я же не пью, ты же знаешь». Не буду называть имя. Он говорит: «Нет, выпей, выпей, давай я тебе налью». Достает бутылочку, наливает. Я выпиваю. Он сидит, вот как вы на меня смотрите, и смотрит на меня. Я говорю: «Ну я пошел. — Нет-нет, возьми, закури. Посиди, покури». Ну я покурил немножко. «Ну я пошел. — Иди, иди, я сейчас тоже выпью». И смотрю, себе наливает. А кладовщик, который в окошке инструменты выдавал — я уже перешел с конвейера в инструментальное хозяйство тогда: «Налил начальник мне». Я говорю: «Что? — Спирт». Я говорю: «Да?» Он говорит: «Да он на мне спирт испытывает». А у нас же там технического спирта полно на заводе. Вот ему спирт приносят, а спирт есть хороший, а есть технический. И он говорит, прежде чем выпить, он мне нальет, посмотрит, не отброшу я вообще...
П. Алешковский
— Копыта.
С. Агапов
— Копыта. А тогда себе наливает.
П. Алешковский
— Когда вы закончили работать там?
С. Агапов
— В 2000-м.
П. Алешковский
— А, совсем недавно.
П. Алешковский
— 30 лет я работал.
П. Алешковский
— Много, да.
С. Агапов
— Потому что я, меня оформили в музей, это было официально, ну как, в 96-м году музей наш ремонтировали и вынесли все оттуда: и делали полы, меняли все. И в 94-м это же был, когда я попал в музей Чуковского, он был как бы неофициальным.
П. Алешковский
— Да, да.
С. Агапов
— Лидия Корнеевна и дочь, и Клара Израилевна Лозовская — великолепная женщина, милая, чудесная, они водили экскурсии. Потом однажды я сижу где-то, ковыряюсь, работаю, стучу. И спускается сверху Елена Цезаревнасовершенно рассерженная: «Сережа, вы что делаете?» Я говорю: «Плитку починяю в ванной комнате. — Какая плитка? Сколько экскурсий! Снимайте спецовку и водите экскурсии». И Лидия Корнеевна мне сказала: можете отремонтировать? Ну если у нас там есть, кто занимается электроникой. И вот мне говорят: иди туда. Нет, ты знаешь, здесь нужно другое. Иди вот в следующий цех, спросишь такого-то. Я прихожу в другой цех совершенно, нахожу этих электронщиков: мне приемник. Сейчас, давай все, оставь, мы сейчас все припаяем. И Лидия Корнеевна просила ножницы...
П. Алешковский
— Наточить?
С. Агапов
— Наточить. У нее старенькие ножницы, которые подарил ей Матвей Петрович Бронштейн, ее муж, который погиб в годы репрессий. Она очень дорожила этими ножницами. И говорит: поточите, и винтик разболтался. Я взял на завод, думаю: а может быть, отхромировать, потому что все облезло, хром. Прихожу в цех: мне надо отхромировать, — там цех гальваники. Хорошо, давай, вот сейчас мы повесим, сейчас мы покроем сначала медью, потом туда. Я говорю: а не растворится, а не потеряется? Что ты, не волнуйся, приходи. Прихожу — все сделали...
П. Алешковский
— Как новое.
С. Агапов
— Вот понимаете, взаимовыручка.
П. Алешковский
— Да, это было!
С. Агапов
— Как бы ни было трудно в советские годы, но когда вспоминаешь вот эту взаимовыручку людей. Потому что не только было хамство, не только была ругань, а была поддержка друг друга.
П. Алешковский
— Это же ведь, по-моему, абсолютно крестьянское «помогчишь», как говорят. То есть вот, я не знаю, скажем: эй, пошли завтра, там в семь утра выходи. Чего? Неважно чего. Выходи, топор возьми, значит, будешь ветки рубить, мы будем валить там олешину — вот я помню, в деревне. Ну я и иду. А в результате оказывается: нас восемь человек, рубим одному соседу, казалось бы. А потом складывают трактор тебе и трактор еще одной женщине, которая не ходила. А ему четыре или там пять тракторов, потому что он на зиму готовил. И вот тебе спасибо, и деньгами спасибо. Но вместе с тем тебя просили помочь — ты вышел, не задавая вопросов. И точно так же, только свистни — к тебе прибегут. Это было всегда, обязательно. Потому что сельское хозяйство требовало иногда много рук. И так же, наверное, и здесь то же самое.
С. Агапов
— И здесь.
П. Алешковский
— Вот вы рассказываете, что конвейер, он же не стоит, зараза такая, механическая, идет и идет.
С. Агапов
— Идет и идет, да.
П. Алешковский
— Напомню, что у нас в студии сегодня Сергей Агапов. И я Петр Алешковский. Я не представлю себе работу на конвейере, я думаю, что это очень тяжелая...
С. Агапов
— Когда-то в школе нам показывали фильм — конвейер. И я сижу, говорю: ну такого не может, это или съемки ускоренные. А потом сам научился. И я на своем участке знал все операции. И приходила молодежь. А в столовой не пообедаешь за полчаса, потому что очередь там стоит, очередь громадная — это всегда. И приходилось всегда кого-то пораньше в очередь засылать. И вот я брал молодого парня и говорю: иди. И делал спокойно свою операцию и другую, можно было это успеть. Но если так работать изо дня в день, то конечно, организм...
П. Алешковский
— Вымотаешься.
С. Агапов
— Да, не выдержит. Ну вот и я, иногда приходилось, людей же не хватает: кто-то не вышел, и смену работаешь за двоих. Один мальчик у нас работал четыре смены подряд.
П. Алешковский
— Один.
С. Агапов
— Он работал в первую смену, к нему пришли: останься на вторую — называется, подхалтурить. Он остается на вторую смену.
П. Алешковский
— 16 часов.
С. Агапов
— Да. Отработал к нему подходит мастер...
П. Алешковский
— Не зная.
С. Агапов
— Который в ночь, и говорит: нет работать, не останешься? Он говорит: да мне в первую. Ну какая разница, ходить. Пока ты пойдешь сейчас, умоешься, пока доедешь до дома, обратно... Да отработай!
П. Алешковский
— Змей-искуситель.
С. Агапов
— Он ночь отработал. И потом в нашу смену...
П. Алешковский
— А вы в свою смену.
С. Агапов
— Да, он пришел. Но это нечто. Потому что вот он работает, конвейер остановился — он в машину залезает и засыпает. И говорит, я смотрю: там на сдаче дефетчики, — я и работал и на сдаче дефетчиком, — толкают. Он говорит, я вскакиваю, хватаю ковер, начинаю отгоняться, к своему рабочему месту. Все, операцию вернул, опять конвейер остановился. Я только присяду, и меня опять толкают. И вот так всю смену. И это было, ну мы ему все сочувствовали
П. Алешковский
— Еще бы!
С. Агапов
— И помогали, поддерживали, конечно. А так, две смены подряд это обычное дело. Тяжеловато, конечно.
П. Алешковский
— У Владимова в «Трех минутах молчания», по-моему, есть такой «летучий голландец», который на берег не сходит, рыбак, а перепрыгивает с корабля на корабль — имеет право. И в результате денег столько, что их не унести. Но как, вроде не из-за денег, ну не хочется человеку, да, сила есть. Да, понимаю это. Это по юности, наверное, возможно такое. Но вообще, конечно, это безумие такое какое-то. Хорошо, что сейчас это машины делают, в основном.
С. Агапов
— Ну на завод приходили ребята те, которые приезжали поступать в Москву куда-то, не удавалось поступать, и они устраивались по лимиту. Вот был Анатолий Рубен у нас, голос у него был неплохой. Вот он работал в надежде поступить дальше, учиться.
П. Алешковский
— Поступил?
С. Агапов
— Да, ушел куда-то. Но он вообще работал, в церковном хоре пел. Хотя он человек был далекий от веры, но голос был отличный, его брали, он пел в церкви тогда уже. Был один мальчик, который знал несколько языков: и английский, и французский, и испанский, читал книжки на иностранных, и вот совершенно, работал.
П. Алешковский
— Потрясающе.
С. Агапов
— Да, потом тоже ушел. Все потихонечку где-то находили. Потом в Москву, ну как, это естественно, в Москву стремились ребята, и что-то не получалось, на заводе можно было устроиться. Очень разные люди были. Были достойнейшие люди. Были такие разгильдяи, конечно, всякое было. Воровство было страшное.
П. Алешковский
— Воровство в советское время было вообще повальным.
С. Агапов
— Ведь ничего купить было невозможно тогда. Это сейчас, люди даже не поверят, что можно пойти в магазин и там тебе, если нету, закажут и привезут из другой страны. Купить никак... Мы выпускали автомобили — деталей не было.
П. Алешковский
— Ну помните старый анекдот, когда: «Где работаешь? — Машинки швейные делаю. — Собери мне. — Да я собираю — каждый раз пулемет получается».
С. Агапов
— И всегда это просто ужасно. Потому что конвейер, когда сейчас уже не помнят, что раньше, когда приезжаешь от «Волгоградского проспекта» к «Текстильщикам» мимо нашего завода, перед нашим заводом в окна из вагона можно было видеть сотни и тысячи машин, которые стояли на улице. Этот не было какой-то детали — машину выгоняли: в продажу ее нельзя было оформить, и она ждала своей участи, когда подвезут детали. Но когда...
П. Алешковский
— И на лбу, наверное, писали: нет того-то.
С. Агапов
— Но когда деталь подвозили, оказывалось, что в этой машине не было и того, и другого, и третьего.
П. Алешковский
— Уже ничего, потому что всё...
С. Агапов
— Ребята ползали там и все раскурочивали, и все раскручивали, и все несли на продажу.
П. Алешковский
— Кошмар!
С. Агапов
— Воровство было жуткое.
П. Алешковский
— Повальное, да.
С. Агапов
— Повальное. Сколько было деталей. Вот у нас конвейер кольцом, и в этом, где у нас был поворотный круг, место, которое там не подъедешь ни на чем, и туда сбрасывали детали. И была гора ну в три человеческих роста: там моторы, которые разбирали, воровали, разбрасывали, там шины, там детали. Потом это росло-росло, и когда когда-то комиссия, начальство, это все быстро увозилось, закапывалось. И когда началась перестройка, 90-е годы, и что-то мне нужно было, я пошел к этому кругу в надежде найти — было абсолютно чисто. Украли даже брак весь. И если раньше можно подойти было к рабочему месту и взять какую-то деталь, то уже ребята стали смотреть, потому что все лишние детали, все уходили на продажу, ничего невозможно. Ну я брал: ребята просто просили достать что-то, и я подходил, мне давали, потому что все знали, что я не ворую, что не продаю. Но когда у людей ломалась деталь, то я подходил на склад, говорю: мне такая-то — пожалуйста, бери. Все знали, что я не на продажу...
П. Алешковский
— Хорошее производство: в карман, налево, направо. Это, конечно, было ужасно в этом социалистическом производстве. И, конечно, это тоже, любое воровство ужасно развращает. И настраивает против тоже. Ну что же, большое спасибо. К сожалению, у нас передача наша «Светлый вечер» подошла к концу, как-то так легко, непринужденно и незаметно.
П. Алешковский
— Не знаю, насколько светлый был мой рассказ. Но я хочу сказать, что воспоминания об этом времени у меня действительно светлые. Это нельзя путать...
П. Алешковский
— Рассказ был достаточно светлый.
С. Агапов
— Неустройство в хозяйстве и отношения между людьми.
П. Алешковский
— Я понимаю, я понимаю, да. Юность всегда светла. Спасибо большое Сергею Агапову за то, что вы были с нами.
С. Агапов
— Спасибо. Всего доброго.
