В гостях у Петра Алешковского был заведующий отделом Дома-музея Корнея Чуковского в Переделкино Сергей Агапов.
Наш гость рассказал о времени до знакомства с семьей Чуковских, о работе на заводе и о приходе к вере.
П. Алешковский
— Здравствуйте, это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня сегодня Сергей Агапов. Добрый день.
С. Агапов
— Здравствуйте.
П. Алешковский
— Вот мы с вами уже беседовали раз, и если кто-то слышал, в прошлый раз мы говорили как бы о месте, где вы сегодня работаете. Это очень здорово, что однажды, придя с завода в 78-м году к Лидии Корнеевне Чуковской в Переделкино, вы, в общем, навсегда остались там, и сегодня директор, ну не директор, зав.отделом большого литературного музея, отдел имени Чуковского, это смешно, но тем не менее, это дом-музей имени Чуковского. И вы рассказывали, условно говоря, о своей рефлексии, о своем понимании, о своей памяти, о важности этой вашей встречи. А сказали, что пришли с завода.
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— И мы договорились с вами, я вас поймал буквально, что называется, за язык: а расскажите нам про завод. Ведь мы, старшее поколение, все читали там, скажем, Павку Корчагина и всякие разные литературные советские произведения, чувствуя в них много фальши — про завод, про пролетарскую литературу. Вместе с тем в этой фальши было что-то и пронзительно правдивое, потому что были какие-то наставники, были какие-то разные люди. Ничего в голове практически не осталось. Но на самом заводе я, например, никогда... Ну я бывал на заводе уже после выпуска из университета, я подрабатывал в «Знании» и ездил, значит, с такими лекциями, в том числе, скажем, в Коломну на какой-то большой завод. Мужики и женщины сбегались, очень довольные тем, что им не надо у станка стоять, потому что приехал лектор. Мне с удовольствием ставили четыре палки, это не две, как обычно, а четыре. Я очень любил заводчан, потому что они не жалели денег, понимали, что приперся из Москвы — ну надо отметить. Я выполнял норму дня или там, ну в общем, это было хорошо. Но бывал я на каких-то кустарных производствах, куда заносила судьба, потому что нужно было что-то починить или там что-то поправить. Но вы работали на АЗЛК, я как понял, правильно?
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Вот расскажите об этом. И как вас туда, каким ветром вас туда занесло?
С. Агапов
— Московский завод автомобильный, его в 70-м году переименовали в Автозавод имени Ленинского комсомола, объявили...
П. Алешковский
— А до этого он был МАЗ?
С. Агапов
— Нет, МЗМА.
П. Алешковский
— А, МЗМА, да.
С. Агапов
— И стали набирать со всех концов необъятной нашей страны туда рабочих, потому что москвичи, как и сегодня...
П. Алешковский
— Как и везде, во всем мире на всех больших заводах не работают столичные жители.
С. Агапов
— Да, столичные как-то зарабатывают себе на пропитание...
П. Алешковский
— По-другому.
С. Агапов
— По-другому. И нас, ребят из Новгорода, из Самары, из Липецка — откуда только нас ни собирали на этот завод. Я окончил ремеслуху, профессионально-техническое училище
С. Агапов
— ПТУ.
П. Алешковский
— ПТУ в Ельце. Город такой, Елец. И необходима практика, мы слесари по ремонту промышленного оборудования. Но нас, всю группу, собрали и отправили в Москву и вместо промышленного оборудования поставили к конвейеру. Помню, первая смена моя была ночь, потому что работали три смены. Привели меня, сказали, вот дали какую-то, ведро, всю заляпанную черным каким-то мазутом, непонятным, клеем, дали ключ хомутовый — такие хомуты, которые бензошланги, и сказали: вот бензобак, ты это мажешь мазилкой, лепишь картонку и закручиваешь бензотрубку.
П. Алешковский
— А картонку-то куда?
С. Агапов
— Картонка на бензобак, там какие-то по техническим условиям, прежде чем его накрывать там коврами и прочими, полагалось...
П. Алешковский
— А, картонка на дно?
С. Агапов
— Нет, она сверх бензобака. Передо мной...
П. Алешковский
— А она не сгнивала?
С. Агапов
— Нет. Полагалась вот такая тонкая картонка. Для чего, почему, какие технические условия — вибрация, звук. И конвейер пошел. И шел он всю ночь. Потому что обычно советское производство это постоянная бестолковщина, неразбериха, конвейера простаивают. А тут, очевидно, конец месяца, и гнали вперед. И я к концу смены просто ну...
П. Алешковский
— Никакой.
С. Агапов
— Никакой. И все время я не понимал, почему ребята вокруг...
П. Алешковский
— А как вот он идет, сколько у вас движений?
С. Агапов
— Две с половиной минуты машина.
П. Алешковский
— Две с половиной минуты?
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— И уже следующая?
С. Агапов
— И уже следующая.
П. Алешковский
— А если не успел?
С. Агапов
— Если не успел, то заезжаешь на другую операцию, где ребята, и постарайся быстрее-быстрее сделать — называется «отогнаться».
П. Алешковский
— То есть бегом на другую операцию и бегом назад.
С. Агапов
— Бегом сделал, и ты уплываешь, а там уже должны ребята. И они тебя так и подбадривают крепкими матюками. И никуда не денешься, начинаешь шевелиться побыстрее и возвращаешься на свое рабочее место.
П. Алешковский
— Это мне очень напоминает 8 марта на озере Ильмень: рыбаки взяли меня с собой, я упросил. Мне дают пешню тяжеленную, значит, на конце резец заводской, и говорят: ну вот обдалбывай, занчит, иорданьку, полынью. Это элементарно, говорят. Говорю: хорошо, ладно. И я начинаю ее долбить, и я понимаю, что я не в силах держать эту пешню: она тяжеленная, она у меня все время срывается под воду, она не уходит, потому что она на руке висит. И, значит, матюки, матюки, матюки: скорее, скорее! Куда мы спешим? В результате меня меняют, ставят вместо меня там Иван Иваныча, такого запойного пьяницу, Игорька, значит, на самом деле, — я вспомнил, как его звали. Который БФ пил, значит. И он с утра и до вечера колотит это дело, и все у него получается, и все он делает. А меня ставят вязать узлы. Доставать сеть и вязать узлы. А я не умею вязать узлы. А мне показывают, говорят: вот так, так, так. И всю ночь, и следующую, и третью меня преследует, как поднакинул то, подвязал, дернул... — молитва такая. И на четвертый день я вдруг понимаю, что руки сами вяжут.
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Но мне казалось, никогда в жизнь я не научусь вязать. Я не помню, надо сказать, этот узел, не запомнил. Он элементарный, он — дёрг, и он раскрывается. Но его невозможно разодрать, он такой отличный узел. И, наверное, я понимаю, что это такое, тоже.
С. Агапов
— Вот у меня сменщика не нашлось. И я не мог понять, почему все странно смотрят на меня. Оказывается, человек, который в первый день встает к конвейеру, он ученик, и его должен контролировать человек, который, в общем, подменяет и дает ему отдохнуть. Но никогда, особенно в ночь не было, народу не хватало, и меня просто поставили сразу, бросили, как щенка в воду. Я выдержал, но этот кошмар...
П. Алешковский
— В окоп на танки.
С. Агапов
— Да. Но этот кошмар я запомнил на всю жизнь.
П. Алешковский
— А мужики-то зауважали или им было все равно?
С. Агапов
— Нет, нормально, нормально. Нет, вот такого, чтобы там третировали...
П. Алешковский
— Нет, кто-то отметил это?
С. Агапов
— Да, да, мы с ними...
П. Алешковский
— Ведь люди в округе очень приглядываются всегда. И если пацан такое как бы совершил, то галочку ставят.
С. Агапов
— Вы знаете... Ну как бы отойдем от рассказа, но атмосфера вот такой заводской жизни — там действительно проверяют на прочность.
П. Алешковский
— Конечно.
С. Агапов
— И каждого человека встречают матюками, и подстраивают, и унижают, пригибают и смотрят, как человек выдерживает. Вот надо уметь выдержать вот первоначально всегда...
П. Алешковский
— Давление.
С. Агапов
— Да, давление. Это везде в жизни такое бывает. Не знаю, как в интеллигентной среде, может быть, более вежливо. А там по-грубому сразу...
П. Алешковский
— А там все вежливо, но иногда ужасно некрасиво.
С. Агапов
— Но у нас команда, у нас класс. Там нас было, наверное, полтора десятка человек, мы держались вместе. Поселили нас в общежитии. Прекрасное время, бывшая школа...
П. Алешковский
— И работали вы сутки через сутки или как?
С. Агапов
— Нет, каждый день, но неделя первая смена, неделя — переходим во вторую, неделя — в третью. Вот в комнате нас было человек семнадцать...
П. Алешковский
— Суббота был рабочий день тогда, скорее всего.
С. Агапов
— Вы знаете, суббота, нет, наверное, выходной. Уже не помню. Ну просто всегда план не выполнялся, и всегда суббота, а то и воскресенье нас вызывали.
П. Алешковский
— Аврал.
С. Агапов
— Авралы постоянно.
П. Алешковский
— Оплачиваемые?
С. Агапов
— Да, платили червонец. Червонец, можно было...
П. Алешковский
— В день?
С. Агапов
— Да, отработал...
П. Алешковский
— Это сумасшедшие деньги.
С. Агапов
— Червонец на руки, и в пивную можно было.
П. Алешковский
— А вам прямо сразу на руки давали?
С. Агапов
— Сразу.
П. Алешковский
— Не давали зарплатой месячной?
С. Агапов
— Нет, вот когда вот эти сверхурочные, прямо на руки давали.
П. Алешковский
— А, сверхурочные.
С. Агапов
— Это когда аврал уже полный. А сверхурочные какие — незаконные, потому что столько было сверхурочных, что по законодательству не разрешалось. Поэтому нас вызвали и платили. В общежитие мы попали 17 человек, и все в три смены. Поэтому тем, только утром кому вставать, приходит вторая смена в 12 часов, и включается проигрыватель: «Облади-облада», «Поспорил старенький автомобиль», «Веселые ребята». И эти говорят: ну погодите, вы тоже пойдете в первую смену...
П. Алешковский
— Послушаете у меня!
С. Агапов
— Да. И вот, значит, ну смешно было. А иногда просто вскакиваем, подушками начинаем гвоздить — ребята по 17-18 лет, атмосфера была веселая. Несмотря на то, что работа тяжеленная, очень сложная была.
П. Алешковский
— А какие машины у вас собирали?
С. Агапов
— «Москвич-412». Хорошая очень машина у нас была. Это сами мы придумали, наши, советские ученые, инженеры.
П. Алешковский
— Ну движок-то там с BMW.
С. Агапов
— Вот это насчет движка я не помню.
П. Алешковский
— А я помню, но я никогда не задумывался. Просто мне...
С. Агапов
— Но дело в том, что само производство автомобилей на нашем заводе это, конечно, вывезено из Германии.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Агапов
— Это все да, это понятно. Во время войны там башни для танков делали, ремонтировали. А так привезли германский. С 70-х и 80-х годов у нас еще стояли молоты, пресса немецкие, написано, это которые с фашистской Германии. Вообще технология, ну вот что в XIX век: у нас ручечки всякие алюминиевые, задвижечки, все отливалось — ну умрешь! — вот такой ковш, литейка была...
П. Алешковский
— И в песке...
С. Агапов
— Грелась и все...
П. Алешковский
— В песке, в лиячке?
С. Агапов
— Все-все выливали.
П. Алешковский
— Фантастика!
С. Агапов
— Это был совершенно XIX век. Станки эти они все время грохотали, молоты стучали. Если вот ночью вот отойдешь в стороночку — кажется, ты в аду. Даже представить невозможно: это скрежет грохот, падает, стучит. И день, и ночь завод пыхтел, работал, и мы там, бедные мальчишки. Стирать негде, в общежитии горячей воды нет, комбинезоны мы чистили. Вот спецовка наша, вот когда уже слой сантиметр грязи, ножом вот так возьмешь, почистишь, и снова ты...
П. Алешковский
— И снова ты как бы чистенький.
С. Агапов
— Да, и снова как бы чистенький.
П. Алешковский
— Давайте напомним нашим дорогим радиослушателям, что это радио «Вера», и наша передача называется «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня Сергей Агапов, заведующий отделом большого литературного музея, который называется дом-музей Корнея Чуковского в Переделкино. И кому интересно, сходите туда — не пожалеете. Но вот мы вспоминаем трудовые будни Сергея Агапова, который еще не пришел в семью Чуковских и еще не изменил свое сознание и свою жизнь, и работает на АЗЛК. Тоже, между прочим, 70-е годы: «Облади-облада», «Поспорил старенький автомобиль» — все это мы помним. И сама атмосфера. Хорошо, вот вы, сколько у вас было свободного времени? Или его вообще не было, вы все время были на виду и с людьми? Вот вы говорите: я слушал радио там «Голоса Америки» и прочие — это вы в предыдущей передаче рассказали, почему вы пошли к Чуковским, потому что вы хотели встать рядом с Сахаровым. Это замечательно — такое героическое побудительное движение честного молодого юноши. А что вы видели соответствия неправильности жизни на заводе? Или, наоборот, на заводе были какие-то наставники, какая-то... Вот в этом аду и грохоте было что-то человеческое и нравственное?
С. Агапов
— Конечно. Понимаете, ну нам-то, пацанам, конечно, хватало зарплаты — это большие деньги, приехали из провинции.
П. Алешковский
— И сколько вам платили?
С. Агапов
— Ну тогда 115 рублей где-то вот, 115-120.
П. Алешковский
— Ну 105 я получал, и в результате получалось 145, прогрессивка еще.
С. Агапов
— Ну это 70-е годы, потом зарплата стала, потихонечку она росла. Но ребята семейные, которые жили с семьей — кто в общежитии, кто в коммуналке, им не хватало. И эти ребята делали две операции. Вот напротив меня, потом меня поставили, я попросил, на другую операцию — это сиденье крепить. Сиденье, а сначала крепятся салазки под сиденье, чтобы можно было двигать. И вот один человек крепил салазки, другой сиденье. Потом, когда я как бы овладел этой специальностью, мы уже стали с моим напарником работать так: напарник ставит салазки и ставит сиденье — я отдыхаю. Потом он отдыхает, а я за него работаю.
П. Алешковский
— То есть эти две с половиной минуты, условно говоря, вам хватает...
С. Агапов
— Да, хватало на две операции. А напротив был Володя, парень, который все время один работал на двух операциях.
П. Алешковский
— И получал двойную...
С. Агапов
— И получал двойную зарплату. Но он не успевал, конечно, когда идет конвейер, когда стоит конвейер. Потому что нужно было — это называлось «подсборка», — на болтики надеть гроверную шайбу, болтик, и все уложить аккуратно на такую мисочку, чтобы сразу брать и уже не надевать шайбу на болтик — тогда вы не успеете. И когда шел конвейер, он не успевал, и мы ему помогали. Мы ему собирали эти болтики, свои отдавали — то есть взаимовыручка была. Было то, что мы с вами говорили, издевательства над молодыми, это вот после...
П. Алешковский
— Ну это такая школа обычная, везде и всюду в мужском коллективе.
С. Агапов
— Но была и взаимовыручка. Казалось вот: ну что, человек зарабатывает деньги — ну пусть он, грубо говоря, там корячится. Нет, ему помогали.
П. Алешковский
— Потому что он был семейный, да?
С. Агапов
— Он был семейный, и мы совершенно, нам ну вот мы с напарником, напарник у меня москвич коренной, я лимитчик, даже у нас в голову не приходило позавидовать, что он какую-то большую... Видим, что трудно человеку. А сколько разговоров. Вы понимаете, идет конвейер, открывается дверь: с одной стороны я креплю салазки, сиденье...
П. Алешковский
— А с другой стороны напарник.
С. Агапов
— С другой — напарник. И вот мы с ним разговариваем. Сделали — переходим к другой машине, открываем дверь и снова. И пока мы идем вот эти несколько секунд, что-то в голове. Обычно шутили, все время шел треп, шутки, смеялись. Невыносимая работа и в то же время шутки...
П. Алешковский
— Только шутка спасает.
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Это я тоже много раз замечал. В такой работе, ну как бы однотонной и тяжелой, вот тоже я рассказывал, когда колол этот лед, я спросил: а долго? А на меня посмотрели и сказали: ну... Я говорю: до того дерева? А там деревья вмерзшие, значит, означают сети. Они говорят: нет. А я говорю: а как? — Да до заката. Совершенно серьезно они сказали. Ну в этом была, конечно, доля юмора. И там-то можно сесть, перекурить и отдохнуть, это все решает бригадир. А у вас, похоже, и перекуров не было никаких?
С. Агапов
— Не было. Перекуров не было.
П. Алешковский
— То есть шесть-семь часов безостановочного конвейера?
С. Агапов
— Ну, по милости Божией, я говорю, советское производство предполагает большую сумятицу и неразбериху. И детали не подвозили, конвейер все время стоял, и мы могли отдохнуть. А я уставал, конечно, мальчишка. Ну и все наши мальчики уставали. И когда мы с напарником менялись, то я залезал — у нас был железный стол инструментальный, а внизу полка железная...
П. Алешковский
— И спали.
С. Агапов
— Я залезал в эту полку и спал. И вот этот и потом Юрка, Юра Павилов, мой напарник подходил и жужжал — у нас пневматические гайковерты, — над ухом, я вскакивал и бежал. И вот многие десятилетия это преследовало меня. Ну и тогда конвейер в ночь уснет — ты спишь. Потом: вставай скорей, конвейер идет! И вот спишь в кровати, и вдруг тебе...
П. Алешковский
— Конвейер.
С. Агапов
— Конвейер, и конвейер ушел, называется, и мне надо отгоняться. И я вскакиваю, не пойму, где конвейер... Это ужас, десятилетиями потом вот это, что операция «уплыла», называется, твоя. Мы помогали. Ну потом, вы знаете...
П. Алешковский
— А дальше учиться ребята хотели? Или это был такой конец и счастье для лимитчиков? И лимитчикам давали квартиры, люди вставали на очередь...
С. Агапов
— Да, в основном для лимитчиков, да.
П. Алешковский
— Бонус большой.
С. Агапов
— Когда образовывалась семья, все вставали на очередь. Сначала получали коммуналку, комнату, и потом ждали квартиру. Это действительно был предел всех мечтаний. Но потом...
П. Алешковский
— А машины своим продавали? Или...
С. Агапов
— Нет, на машину накопить было невозможно, и никто, машин не было. Были старики, которые всю жизнь проработали, по сорок лет работали, у них машины были, еще старые. А вот у молодежи никаких машин даже и не было, и никто не мечтал. Но потом уже, через десятилетия уже машины стали приобретать. Это мы попали, на Волгоградском проспекте была старая территория, там завод «Клейтук» — очень хороший. Там, вы знаете...
П. Алешковский
— Так, где сейчас «Рено» горит.
С. Агапов
— «Рено» это в другом месте. Это новая территория называется. Это когда французы нам машину подарили «2140» сначала была, потом «41».
П. Алешковский
— Talbot, кажется.
С. Агапов
— Да, это французская машина, копия совершенно. Они нам, нашими руками, но под руководством выстроили. И мы ходили туда на комсомольские субботники, работали. Потом долго эту территорию осваивали. Но это просто ну днями конвейер мог стоять, еле полз, это было такое у нас... Но освоили эту машину.
П. Алешковский
— Но «2140», по-моему, была хорошая машина, как мне казалось. И до сих пор есть, иногда встречается.
С. Агапов
— Лучше «408», «412». «2140» неплохая. «2141» для нашей страны это была удача большая. Хотя «Жигули» тоже нормальная машина. И потом мы перешли на новую территорию и в новое общежитие. И там уже в комнате было пять человек, тоже в разные смены, но там были ребята постарше. И там как раз я приобрел у своего соседа приемник. И учился в техникуме, читал книги. На кухне я повесил полку с книгами, лампу, приемник — вот там я слушал и музыку, и «голоса» различные иностранные. И вот тут уже стал повзрослее...
П. Алешковский
— А ребята слушали рядом и обсуждали это? Или им было все равно, это было личное ваш выбор?
С. Агапов
— Да, я слушал без конца. Это было им совершенно неинтересно. Никому. Вот я проработал на заводе очень долго...
П. Алешковский
— А вы не вели пропаганду?
С. Агапов
— Вел. Постоянно.
П. Алешковский
— Потому что невозможно же выдержать в себе, правда?
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Надо же с кем-то делиться.
С. Агапов
— Делился.
П. Алешковский
— И неважно было, тебя слушают и как бы, ну и говори, говори... Или все-таки люди как-то немножко задумывались?
С. Агапов
— Не задумывались. Один у меня парень был в общежитии, которому я давал читать книжки уже, ну тогда просто были разговоры. И мы с ним ходили, потому что я слышал, что когда это, у нас 5 декабря правозащитники собирались на демонстрацию, и их хватали. И вот мы с ним искали этих правозащитников, ходили по Красной площади. Там, видно, какие-то люди, товарищи в штатском к нам присматривались. Потом догадался, что это на Пушкинской площади. И видел, как хватали на Пушкинской площади. Но там уже было раньше, первоначально все-таки вставали, может быть, какие-то плакаты успевали развернуть. То тут людей просто на подходе мы видели, как хватали, сажали в эти автозаки, увозили. Ну и потом я уже стал искать другие пути. И что хочу сказать, не все были, работали на конвейере люди, которые просто мечтали о прописке и о жилье, и о мандаринах и колбасе. Очень...
П. Алешковский
— А вера была? Какой-то отблеск веры был в этом аду? Были ли люди, которые могли крестить лоб или хотя бы просто вот... Или скорее через плечо плевали? Или которые, я не знаю, иконку носили или крест нательный? Потому что это были вот мелкие показатели того, что... Я помню там, скажем, один репатриант в Новгороде, который восстанавливал фрески греков, он вдруг увидел у меня крест через майку. Схватил его, вытащил — совершенно непристойно, да? И говорит: «Это что, Петя?» Я говорю: «А вы знаете, что это?» Он говорит: «Конечно», — и отпустил так, всё.
С. Агапов
— Нет, о вере, о Церкви, о праздниках даже ничего не упоминалось. Никто из ребят даже и не заглядывал, не смотрел в сторону Церкви...
П. Алешковский
— Даже куличей и яиц не было?
С. Агапов
— Не было ни куличей, ни яиц, ничего этого не было.
П. Алешковский
— Поразительно совершенно.
С. Агапов
— Ну если кто-то и был верующий, но они...
П. Алешковский
— Втайне.
С. Агапов
— Втайне. Была девочка у нас Галя, ее звали все: монашка. Она была скромная и в платочке. Единственная из многотысячного коллектива, вот я видел, что девушка ходила в платочке, больше нет. А так даже неудобно...
П. Алешковский
— Но они издевались над ней, конечно?
С. Агапов
— Нет, нет. Ну так: монашка и монашка.
П. Алешковский
— Имеешь право.
С. Агапов
— Какое-то, может быть, даже внутреннее уважение. Потому что она очень достойно.
П. Алешковский
— К сожалению, нам нужно сейчас занырнуть на дно, как мы это делаем в нашей передаче. Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Сергей Агапов у нас в студии. Пожалуйста, оставайтесь с нами. Мы про АЗЛК еще поговорим, про «Москвичи» и 70-е годы.
П. Алешковский
— Итак, мы снова с вами, это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В студии Сергей Агапов, директор, вернее, заведующий отделом, прошу прощения, музея имени Корнея Ивановича Чуковского в Переделкине, делится своим воспоминанием пролетарской юности. Пожалуйста.
С. Агапов
— Суровая, но как и всякая юность...
П. Алешковский
— Прекрасная.
С. Агапов
— Прекрасная, да. Вот только одну девушку я знал верующую, и то как бы она не говорила. А так ну полное...
П. Алешковский
— Пустыня, железная пустыня.
С. Агапов
— Пустыня, совершенно верно. Ведь вы же помните, как молодые: крестный ход — подойти, собственно говоря, нельзя. Оцепление.
П. Алешковский
— Можно, оказалось, элементарно: идешь и входишь, и никто тебя не трогает.
С. Агапов
— Да.
П. Алешковский
— Но казалось, что страшно, казалось, что невозможно.
С. Агапов
— Вы знаете, и не только...
П. Алешковский
— А на самом деле милиция не запрещала. А вот у меня было ощущение, что милиционеры сами хотели, понимаете. Вот что не трогали, так это Церковь. Да, стояли, чтобы абы чего не вышло. Но тем не менее.
С. Агапов
— Вы знаете, еще какие мои ощущения: еще неловко пред друзьями, перед окружением, что ты пошел в церковь. Скажут, ты какой-то чудной, что ненормальный.
П. Алешковский
— Я тоже прятался, я понимаю это очень хорошо.
С. Агапов
— То есть не только страх пред карательными органами, но и страх просто перед своим окружением, перед людьми, которые, может быть, меня посчитают придурком совершенным.
П. Алешковский
— А вы уже начинали подходить?
С. Агапов
— Нет, пока еще нет. Вы знаете, как получилось, как первый толчок у меня как бы. Знакомая моя однажды, я был в гостях, и у нее крестик, который сделан из ракушки — то есть взяли раковину перламутровую, вырезали крестик, повесили веревочку. Она говорит: «О какой! Смотри, какой. Хочешь? На, возьми». Я взял и надел. И ходил просто для красоты.
П. Алешковский
— Красиво.
С. Агапов
— И понимаете, я уже закончил техникум. И вдруг начальник отдела кадров сказал: «Сережа, нам нужен мастер для работы с детьми». Потому что школьники проходили производственную практику, их на конвейер не ставили, а там подсобные были работы: скрутить, собрать, уже чтобы деталь была готовая, ее крепить к автомобилю можно было. Говорит: «Мы хотим тебя поставить работать мастером». Представляете? Это очень престижно было, ну вот на конвейере. «Но только, — говорит, — вот это надо убрать», — показывает на крест. Я говорю: «Ах так?! Не нужны мне ваши престижные работы, я не сниму!» Тут ничего не было. Но было...
П. Алешковский
— Ну как? Было!
С. Агапов
— Понимаете, ощущение...
П. Алешковский
— Был характер.
С. Агапов
— Что меня должны...
П. Алешковский
— Вы мне говорите так? — Нет.
С. Агапов
— Да, да.
П. Алешковский
— Советская школа меня сделала мальчиком «нет», я ей благодарен за это.
С. Агапов
— Повесил я, а вы не имеете права снимать. Вот, понимаете, первый толчок.
П. Алешковский
— Очень важно.
С. Агапов
— Да, и потом когда видели этот крестик, спрашивали: а ты верующий? Я говорю, да нет, я просто так надел. Но какой-то интерес к людям был, потому что с крестами мало ходил кто. Ну а потихонечку, и вы знаете, дело в том, что семья моя, в общем-то, религиозная. Ну папа был, конечно, коммунист, он офицер, он воевал, орден у него. А мама из семьи...
П. Алешковский
— Всю войну?
С. Агапов
— Нет, по милости Божией, после ранения его послали учиться.
П. Алешковский
— А, начинал-то с начала?
С. Агапов
— Начинал он лейтенант...
П. Алешковский
— С начала?
С. Агапов
— Лейтенант, да, зенитчик, пулеметный расчет. Но его ранили и послали дальше учиться. И дальше он уже не попадал в острые точки, так он остался жив. У них моя бабушка, папина мама, была очень хорошая верующая. У них было трое детей, у нее три сына, и трое воевали, и все остались живы.
П. Алешковский
— Фантастика.
С. Агапов
— Все награды, ранения. Вы знаете, потому что молитва есть молитва, материнская.
П. Алешковский
— Ой, сколько их, молитв!
С. Агапов
— А дядя мой погиб — это брат мамы. А это у отца еще два брата. И когда, ну вы знаете, от завода как-то к вере перешли. Но надо бы сказать, потому что вера...
П. Алешковский
— Нет, я очень хочу, чтобы создалось ощущение этого времени, чтобы люди понимали, что молодежь была настолько ну как бы выдоена и выхолощена...
С. Агапов
— Да, ну это ужасно. Я просто со страхом...
П. Алешковский
— Но пытались же прививать веру в Павку Корчагина, понятно.
С. Агапов
— Тут вообще бунтарский дух мой какой-то, неумный. Я говорю, я вот уже сколько 70, а все такой же дурак. Как что, я сначала первое вспыхиваю: нет. Вот что это? Наверное, бывают такие характеры. А может, это естественно. Ну и вот этот дух, как я оттолкнулся от той жизни. Потому что необходимо участвовать было в официальной... А вы понимаете: 70-й год — день рождения Владимира Ильича Ленина, 100 лет.
П. Алешковский
— Да-да.
С. Агапов
— И вот эта трескотня, повышенные обязательства, субботники в честь рождения дорого вождя — меня, я это не принимал. Потому что мне было...
П. Алешковский
— Но видно было, что такой официоз официозыч.
С. Агапов
— Вот вы знаете, первый субботник, который я участвовал на заводе, это еще было на старой территории. Конвейер — постоянные неполадки, постоянно мы стоим, постоянные, ну в общем, постоянно я вижу воровство, полный какой-то развал. И вдруг ленинский субботник: музыка, цветы, приходит Тяжельников — тогда первый секретарь ЦК, вот их приводят к конвейеру...
П. Алешковский
— ВЛКСМ.
С. Агапов
— ЦК ВЛКСМ, дают им белые перчаточки. На веревочке им дают пневмогайковерт, накручивают им гайки, и они в этих перчаточках на эти гаечки нажимают, вот крутят. Покрутили они полчаса, сорок минут, и, смотрю, я понял, говорит: пошли кушать. И после этого кушанья их нет.
П. Алешковский
— Их нет, их развозят уже.
С. Агапов
— А конвейер прет. Потому что к этому субботнику готовят детали, ведь нужно рекорд дать.
П. Алешковский
— Да.
С. Агапов
— Я когда посмотрел и думаю: что же это такое? Целый год мы валяли, шалтай-болтай, работали, а этот субботник — вот этих вот привезли к нам. Я это противоречие...
П. Алешковский
— И все работает.
С. Агапов
— Да, и все работает. Я понял, что все это фальшь, что это вранье. И когда уже ленинский субботник, я сказал: я не буду подписывать ни ваших обязательств, никакие субботники я не выйду. Это картина: представляете, парторг...
П. Алешковский
— Но не тронули?
С. Агапов
— Вот смотрите: парторг, начальник цеха, там кто, комсорг, профорг, еще кто-то — я от машины к машине иду, у меня гайковерт, шланг. И они к машине: давай, подписывай, как же все вот, повышенные обязательства. Я говорю: не буду подписывать, мне не нужно, на ваш субботник не приду. А чтобы перейти, надо шланг резко вот так дернуть, чтобы он перескочил повыше. Я шланг дергаю, они все в стороны от шланга отпрыгивают. Я иду, операцию делаю, сиденье ставлю...
П. Алешковский
— А они опять стекаются.
С. Агапов
— И вот они за мной ручейком ходят, я их всех посылаю. И не вышел на субботник. Что там было! Всех, кто не вышел, вызывают к директору. Наш директор...
П. Алешковский
— Директор АЗЛК!
С. Агапов
— Валентин Петрович Коломников, да, кандидат ЦК КПСС там вот. И он с нами разбирает. Ребята похитрее: «Ты почему на субботник не пришел? — Я приходил, меня не пустили. — Как тебя не пустили? — Ну не пустили на проходной, сказали, пьяный». А ребята просто выпивают бутылку водки и идут на проходную, на субботник — их выгоняют. «Я пришел, но меня не пустили». А ты? А я говорю: «Да я не хочу». Потом говорю: «Вы, уважаемый товарищ директор, понимаете, что вы нас вызвали в обеденный перерыв? Нам надо обедать». — «Подождете, без обеда». Я говорю: «Ребята, встаем, пошли обедать». И уходим. Крику! Он не закончит техникум! Да мы его... Просто чудеса — меня не тронули.
П. Алешковский
— Пролетарий.
С. Агапов
— Да. Это удивительно.
П. Алешковский
— Это особый. Нет, пролетариев либо казнили страшнее, либо не трогали, потому что была священная корова.
С. Агапов
— Не очень понятно. Недавно приезжал наш профорг ко мне в гости, мы вспоминали молодость, и он говорит: «Серега, наш парторг — Петров у нас был, все время учил: «Юра, смотри, видишь, Агапов? Это наш враг, это наш враг». Очевидно, кто-то и стучали, потому что...
П. Алешковский
— Конечно.
С. Агапов
— Приезжали из КГБ, приезжали к моему мастеру. А я перед этим, у нас сломался, мы вырубали детали, там резиновый уплотнитель на двери, и сломался нож вырубной — и ну конвейер останавливать. И вот я на наждачном круге этот нож выточил. Ну вряд ли... А потом инструментальное хозяйство этот нож две недели нам делали. И вот после этого случая как раз пришли к этому...
П. Алешковский
— К мастеру.
С. Агапов
— Да. И он говорит: «Да нет, да он хороший! Да что вы! Он учится».
П. Алешковский
— Нож выточил.
С. Агапов
— Нет, нож, он сказал: «Он занимается английским». — «Ах, он еще английский учит!» То есть какое-то досье там есть на меня.
П. Алешковский
— Ну как же!
С. Агапов
— Но по милости Божией. И потом, конечно, к Лидии Корнеевне попал я...
П. Алешковский
— Вот потом появилось досье. Явно.
С. Агапов
— Да. Но не вызывали, не тронули. Вот так я каким-то чудом. Вообще на конвейере, я хочу сказать, что вот завод, мы говорим, что время как бы, в магазинах не было, действительно, общежитие. Но удивительно...
П. Алешковский
— На заводе, наверное, все было.
С. Агапов
— Ну на заводе у кого-то было, у нас же там французы, потому что были французские. А там был у нас, у меня два начальника, и вот старший начальник, он был родственник директора нашего. Хороший был человек, даже однажды угостил меня спиртом и сигаретой. Я прихожу на работу...
П. Алешковский
С. Агапов
— Ух ты!
С. Агапов
— Даже не знаю, можно ли это рассказывать.
П. Алешковский
— Как Сеньор Помидор, который давал понюхать обертку от конфеты.
С. Агапов
— Ну вот слушайте. Вторая смена. Он говорит: «Сереж, пойди сюда. Иди, посиди со мной. Выпить хочешь?» Я говорю: «Да я же не пью, ты же знаешь». Не буду называть имя. Он говорит: «Нет, выпей, выпей, давай я тебе налью». Достает бутылочку, наливает. Я выпиваю. Он сидит, вот как вы на меня смотрите, и смотрит на меня. Я говорю: «Ну я пошел. — Нет-нет, возьми, закури. Посиди, покури». Ну я покурил немножко. «Ну я пошел. — Иди, иди, я сейчас тоже выпью». И смотрю, себе наливает. А кладовщик, который в окошке инструменты выдавал — я уже перешел с конвейера в инструментальное хозяйство тогда: «Налил начальник мне». Я говорю: «Что? — Спирт». Я говорю: «Да?» Он говорит: «Да он на мне спирт испытывает». А у нас же там технического спирта полно на заводе. Вот ему спирт приносят, а спирт есть хороший, а есть технический. И он говорит, прежде чем выпить, он мне нальет, посмотрит, не отброшу я вообще...
П. Алешковский
— Копыта.
С. Агапов
— Копыта. А тогда себе наливает.
П. Алешковский
— Когда вы закончили работать там?
С. Агапов
— В 2000-м.
П. Алешковский
— А, совсем недавно.
П. Алешковский
— 30 лет я работал.
П. Алешковский
— Много, да.
С. Агапов
— Потому что я, меня оформили в музей, это было официально, ну как, в 96-м году музей наш ремонтировали и вынесли все оттуда: и делали полы, меняли все. И в 94-м это же был, когда я попал в музей Чуковского, он был как бы неофициальным.
П. Алешковский
— Да, да.
С. Агапов
— Лидия Корнеевна и дочь, и Клара Израилевна Лозовская — великолепная женщина, милая, чудесная, они водили экскурсии. Потом однажды я сижу где-то, ковыряюсь, работаю, стучу. И спускается сверху Елена Цезаревнасовершенно рассерженная: «Сережа, вы что делаете?» Я говорю: «Плитку починяю в ванной комнате. — Какая плитка? Сколько экскурсий! Снимайте спецовку и водите экскурсии». И Лидия Корнеевна мне сказала: можете отремонтировать? Ну если у нас там есть, кто занимается электроникой. И вот мне говорят: иди туда. Нет, ты знаешь, здесь нужно другое. Иди вот в следующий цех, спросишь такого-то. Я прихожу в другой цех совершенно, нахожу этих электронщиков: мне приемник. Сейчас, давай все, оставь, мы сейчас все припаяем. И Лидия Корнеевна просила ножницы...
П. Алешковский
— Наточить?
С. Агапов
— Наточить. У нее старенькие ножницы, которые подарил ей Матвей Петрович Бронштейн, ее муж, который погиб в годы репрессий. Она очень дорожила этими ножницами. И говорит: поточите, и винтик разболтался. Я взял на завод, думаю: а может быть, отхромировать, потому что все облезло, хром. Прихожу в цех: мне надо отхромировать, — там цех гальваники. Хорошо, давай, вот сейчас мы повесим, сейчас мы покроем сначала медью, потом туда. Я говорю: а не растворится, а не потеряется? Что ты, не волнуйся, приходи. Прихожу — все сделали...
П. Алешковский
— Как новое.
С. Агапов
— Вот понимаете, взаимовыручка.
П. Алешковский
— Да, это было!
С. Агапов
— Как бы ни было трудно в советские годы, но когда вспоминаешь вот эту взаимовыручку людей. Потому что не только было хамство, не только была ругань, а была поддержка друг друга.
П. Алешковский
— Это же ведь, по-моему, абсолютно крестьянское «помогчишь», как говорят. То есть вот, я не знаю, скажем: эй, пошли завтра, там в семь утра выходи. Чего? Неважно чего. Выходи, топор возьми, значит, будешь ветки рубить, мы будем валить там олешину — вот я помню, в деревне. Ну я и иду. А в результате оказывается: нас восемь человек, рубим одному соседу, казалось бы. А потом складывают трактор тебе и трактор еще одной женщине, которая не ходила. А ему четыре или там пять тракторов, потому что он на зиму готовил. И вот тебе спасибо, и деньгами спасибо. Но вместе с тем тебя просили помочь — ты вышел, не задавая вопросов. И точно так же, только свистни — к тебе прибегут. Это было всегда, обязательно. Потому что сельское хозяйство требовало иногда много рук. И так же, наверное, и здесь то же самое.
С. Агапов
— И здесь.
П. Алешковский
— Вот вы рассказываете, что конвейер, он же не стоит, зараза такая, механическая, идет и идет.
С. Агапов
— Идет и идет, да.
П. Алешковский
— Напомню, что у нас в студии сегодня Сергей Агапов. И я Петр Алешковский. Я не представлю себе работу на конвейере, я думаю, что это очень тяжелая...
С. Агапов
— Когда-то в школе нам показывали фильм — конвейер. И я сижу, говорю: ну такого не может, это или съемки ускоренные. А потом сам научился. И я на своем участке знал все операции. И приходила молодежь. А в столовой не пообедаешь за полчаса, потому что очередь там стоит, очередь громадная — это всегда. И приходилось всегда кого-то пораньше в очередь засылать. И вот я брал молодого парня и говорю: иди. И делал спокойно свою операцию и другую, можно было это успеть. Но если так работать изо дня в день, то конечно, организм...
П. Алешковский
— Вымотаешься.
С. Агапов
— Да, не выдержит. Ну вот и я, иногда приходилось, людей же не хватает: кто-то не вышел, и смену работаешь за двоих. Один мальчик у нас работал четыре смены подряд.
П. Алешковский
— Один.
С. Агапов
— Он работал в первую смену, к нему пришли: останься на вторую — называется, подхалтурить. Он остается на вторую смену.
П. Алешковский
— 16 часов.
С. Агапов
— Да. Отработал к нему подходит мастер...
П. Алешковский
— Не зная.
С. Агапов
— Который в ночь, и говорит: нет работать, не останешься? Он говорит: да мне в первую. Ну какая разница, ходить. Пока ты пойдешь сейчас, умоешься, пока доедешь до дома, обратно... Да отработай!
П. Алешковский
— Змей-искуситель.
С. Агапов
— Он ночь отработал. И потом в нашу смену...
П. Алешковский
— А вы в свою смену.
С. Агапов
— Да, он пришел. Но это нечто. Потому что вот он работает, конвейер остановился — он в машину залезает и засыпает. И говорит, я смотрю: там на сдаче дефетчики, — я и работал и на сдаче дефетчиком, — толкают. Он говорит, я вскакиваю, хватаю ковер, начинаю отгоняться, к своему рабочему месту. Все, операцию вернул, опять конвейер остановился. Я только присяду, и меня опять толкают. И вот так всю смену. И это было, ну мы ему все сочувствовали
П. Алешковский
— Еще бы!
С. Агапов
— И помогали, поддерживали, конечно. А так, две смены подряд это обычное дело. Тяжеловато, конечно.
П. Алешковский
— У Владимова в «Трех минутах молчания», по-моему, есть такой «летучий голландец», который на берег не сходит, рыбак, а перепрыгивает с корабля на корабль — имеет право. И в результате денег столько, что их не унести. Но как, вроде не из-за денег, ну не хочется человеку, да, сила есть. Да, понимаю это. Это по юности, наверное, возможно такое. Но вообще, конечно, это безумие такое какое-то. Хорошо, что сейчас это машины делают, в основном.
С. Агапов
— Ну на завод приходили ребята те, которые приезжали поступать в Москву куда-то, не удавалось поступать, и они устраивались по лимиту. Вот был Анатолий Рубен у нас, голос у него был неплохой. Вот он работал в надежде поступить дальше, учиться.
П. Алешковский
— Поступил?
С. Агапов
— Да, ушел куда-то. Но он вообще работал, в церковном хоре пел. Хотя он человек был далекий от веры, но голос был отличный, его брали, он пел в церкви тогда уже. Был один мальчик, который знал несколько языков: и английский, и французский, и испанский, читал книжки на иностранных, и вот совершенно, работал.
П. Алешковский
— Потрясающе.
С. Агапов
— Да, потом тоже ушел. Все потихонечку где-то находили. Потом в Москву, ну как, это естественно, в Москву стремились ребята, и что-то не получалось, на заводе можно было устроиться. Очень разные люди были. Были достойнейшие люди. Были такие разгильдяи, конечно, всякое было. Воровство было страшное.
П. Алешковский
— Воровство в советское время было вообще повальным.
С. Агапов
— Ведь ничего купить было невозможно тогда. Это сейчас, люди даже не поверят, что можно пойти в магазин и там тебе, если нету, закажут и привезут из другой страны. Купить никак... Мы выпускали автомобили — деталей не было.
П. Алешковский
— Ну помните старый анекдот, когда: «Где работаешь? — Машинки швейные делаю. — Собери мне. — Да я собираю — каждый раз пулемет получается».
С. Агапов
— И всегда это просто ужасно. Потому что конвейер, когда сейчас уже не помнят, что раньше, когда приезжаешь от «Волгоградского проспекта» к «Текстильщикам» мимо нашего завода, перед нашим заводом в окна из вагона можно было видеть сотни и тысячи машин, которые стояли на улице. Этот не было какой-то детали — машину выгоняли: в продажу ее нельзя было оформить, и она ждала своей участи, когда подвезут детали. Но когда...
П. Алешковский
— И на лбу, наверное, писали: нет того-то.
С. Агапов
— Но когда деталь подвозили, оказывалось, что в этой машине не было и того, и другого, и третьего.
П. Алешковский
— Уже ничего, потому что всё...
С. Агапов
— Ребята ползали там и все раскурочивали, и все раскручивали, и все несли на продажу.
П. Алешковский
— Кошмар!
С. Агапов
— Воровство было жуткое.
П. Алешковский
— Повальное, да.
С. Агапов
— Повальное. Сколько было деталей. Вот у нас конвейер кольцом, и в этом, где у нас был поворотный круг, место, которое там не подъедешь ни на чем, и туда сбрасывали детали. И была гора ну в три человеческих роста: там моторы, которые разбирали, воровали, разбрасывали, там шины, там детали. Потом это росло-росло, и когда когда-то комиссия, начальство, это все быстро увозилось, закапывалось. И когда началась перестройка, 90-е годы, и что-то мне нужно было, я пошел к этому кругу в надежде найти — было абсолютно чисто. Украли даже брак весь. И если раньше можно подойти было к рабочему месту и взять какую-то деталь, то уже ребята стали смотреть, потому что все лишние детали, все уходили на продажу, ничего невозможно. Ну я брал: ребята просто просили достать что-то, и я подходил, мне давали, потому что все знали, что я не ворую, что не продаю. Но когда у людей ломалась деталь, то я подходил на склад, говорю: мне такая-то — пожалуйста, бери. Все знали, что я не на продажу...
П. Алешковский
— Хорошее производство: в карман, налево, направо. Это, конечно, было ужасно в этом социалистическом производстве. И, конечно, это тоже, любое воровство ужасно развращает. И настраивает против тоже. Ну что же, большое спасибо. К сожалению, у нас передача наша «Светлый вечер» подошла к концу, как-то так легко, непринужденно и незаметно.
П. Алешковский
— Не знаю, насколько светлый был мой рассказ. Но я хочу сказать, что воспоминания об этом времени у меня действительно светлые. Это нельзя путать...
П. Алешковский
— Рассказ был достаточно светлый.
С. Агапов
— Неустройство в хозяйстве и отношения между людьми.
П. Алешковский
— Я понимаю, я понимаю, да. Юность всегда светла. Спасибо большое Сергею Агапову за то, что вы были с нами.
С. Агапов
— Спасибо. Всего доброго.
Послание к Римлянам святого апостола Павла

Апостол Павел
Рим., 120 зач., XVI, 1-16.

Комментирует священник Дмитрий Барицкий.
Одна из глубоких истин, которую сообщило людям христианство, заключается в том, что Бог — это любовь, которая не может оставаться в стороне, видя страдания человека. А потому Бог любит нас не издалека. Он действует. Он идёт на крест. К подобной любви Христос призывает и Своих учеников. Как же сформировать любовь в самом себе и в окружающих людях? Замечательный способ нам предлагает отрывок из 16-й главы послания апостола Павла к Римлянам, который звучит сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Глава 16.
1 Представляю вам Фиву, сестру нашу, диакониссу церкви Кенхрейской.
2 Примите ее для Господа, как прилично святым, и помогите ей, в чем она будет иметь нужду у вас, ибо и она была помощницею многим и мне самому.
3 Приветствуйте Прискиллу и Акилу, сотрудников моих во Христе Иисусе
4 (которые голову свою полагали за мою душу, которых не я один благодарю, но и все церкви из язычников), и домашнюю их церковь.
5 Приветствуйте возлюбленного моего Епенета, который есть начаток Ахаии для Христа.
6 Приветствуйте Мариам, которая много трудилась для нас.
7 Приветствуйте Андроника и Юнию, сродников моих и узников со мною, прославившихся между Апостолами и прежде меня еще уверовавших во Христа.
8 Приветствуйте Амплия, возлюбленного мне в Господе.
9 Приветствуйте Урбана, сотрудника нашего во Христе, и Стахия, возлюбленного мне.
10 Приветствуйте Апеллеса, испытанного во Христе. Приветствуйте верных из дома Аристовулова.
11 Приветствуйте Иродиона, сродника моего. Приветствуйте из домашних Наркисса тех, которые в Господе.
12 Приветствуйте Трифену и Трифосу, трудящихся о Господе. Приветствуйте Персиду возлюбленную, которая много потрудилась о Господе.
13 Приветствуйте Руфа, избранного в Господе, и матерь его и мою.
14 Приветствуйте Асинкрита, Флегонта, Ерма, Патрова, Ермия и других с ними братьев.
15 Приветствуйте Филолога и Юлию, Нирея и сестру его, и Олимпана, и всех с ними святых.
16 Приветствуйте друг друга с целованием святым. Приветствуют вас все церкви Христовы.
Ещё древнегреческие мудрецы заметили, что любовь и ненависть можно целенаправленно взращивать как в самом себе, так и в окружающих людях. Античная риторика утверждала, что эта работа начинается уже на уровне нашего повседневного общения. Иначе говоря, любовь и ненависть можно формировать словом. И ораторы Древней Греции и Рима досконально изучали, как это можно сделать технически.
Так, например, если интонация моей речи тороплива и монотонна, если я излагаю материал на птичьем, непонятном для слушателей языке, если мои истории полны логических нестыковок и противоречий, если я говорю больше или меньше, чем от меня ожидают, не к месту и не ко времени, если в моей речи много сухой теории, сумбур, мало примеров, если она вызывает неприятные ассоциации, если я слишком назойлив в своих поучениях, или, напротив, сваливаюсь с ними на голову слушателям один раз в год — во всех этих случаях всё, что я говорю, вызывает негатив вплоть до ненависти и отвращения. Причём не любить будут не только меня. Слушатели невольно будут испытывать неприязнь и к тому предмету, о котором я говорю.
Апостол Павел получил замечательное классическое образование. Он прекрасно владел ораторским искусством. А потому избегал этих ошибок в деле проповеди Евангелия. Он знал, как именно при помощи слова формировать в людях верные чувства и эмоции. И прозвучавший отрывок — яркий тому пример. Павел поимённо перечисляет ключевых участников Римской общины. Причём не только называет их имена, но и сопровождает каждое имя каким-то тёплым комментарием. Чтобы никто не почувствовал себя обделённым. Чтобы каждый ощутил ту заботу, которой пронизано это краткое письмо.
Подобная речевая стратегия сама по себе очень эффективна. Она открывала людей апостолу. Более того, в самой общине это создавало атмосферу доверия и взаимопонимания. Слово Павла помогало людям ощущать себя братьями и сёстрами. Будучи внимательным к тому, как и что он говорит, апостол показывал, какой должна быть норма внутрицерковных отношений. Это братство, семья, в которой люди призваны быть открытыми друг ко другу, в которой не может быть места для подозрительности, соперничества или превозношения. Но самое главное — Бог скреплял это слово Павла Своей благодатью. Он видел усердие Своего апостола, видел, как он старается даже в своей речи быть работником Его Евангелия, и давал этим человеческим словам нечеловеческую силу.
Это пример и для каждого из нас. Не стоит недооценивать то, что мы делаем своим словом. Всё то, что мы говорим, понуждая себя проявить любовь и заботу к ближним, хорошо уже само по себе. Уже само по себе такое слово несёт тепло и объединяет. Если же всё это мы произносим с мыслью послужить людям ради Христа, наши слова приобретают силу свыше. Дух Божий действует через них. И нам самим, и тем, к кому мы обращаемся, Он приносит великое утешение и тихую радость.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Религиозная философия К.Н. Леонтьева». Юрий Пущаев

У нас в студии был старший научный сотрудник философского факультета МГУ Юрий Пущаев.
Разговор шел об известном религиозном мыслителе 19го века — Константине Леонтьеве, в частности о его размышлениях о том, что такое «страх Божий» и чем, по его мнению, опасно так называемое «розовое христианство».
Этой беседой мы продолжаем цикл из пяти программ, посвященных русским религиозным философам 19 века.
Первая беседа с заведующим кафедрой философии и религиоведения Свято-Тихоновского университета Константином Антоновым была посвящена Алексею Хомякову и Ивану Киреевскому;
Вторая беседа с доцентом философского факультета МГУ Борисом Межуевым шла о Федоре Михайловиче Достоевском, как о религиозном мыслителе;
Третья беседа с деканом философского факультета МГУ Алексеем Козыревым была посвящена известному религиозному мыслителю Владимиру Соловьеву.
Ведущий: Константин Мацан
Все выпуски программы Светлый вечер
«Вера и дело». Мирослава Сергеенко

Гостьей рубрики «Вера и дело» была учредитель и президент благотворительного фонда «Онкологика» Мирослава Сергеенко.
Наша гостья рассказала о том, как сама прошла через борьбу с тяжелой болезнью, и как сейчас строит работу фонда, чтобы оказываемая помощь была наиболее эффективна и полезна.
Ведущая программы: кандидат экономических наук Мария Сушенцова
Все выпуски программы Вера и Дело