«Невидимый град» — Михаила Пришвина

Гость программы — Елена Юрьевна Кнорре, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник института мировой литературы РАН, старший преподаватель Свято-Тихоновского православного гуманитарного университета.

Ведущий: Алексей Козырев

А.Козырев:

— Добрый вечер, дорогие друзья!

В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи», и с вами — её ведущий Алексей Козырев.

Сегодня мы поговорим о Михаиле Михайловиче Пришвине и его «Невидимом граде».

У нас в гостях кандидат филологический наук, старший научный сотрудник отдела русской литературы конца XIX — начала ХХ века Института мировой литературы Российской академии наук Елена Юрьевна Кнорре.

Здравствуйте, Елена!

Е.Кнорре:

— Здравствуйте, Алексей Павлович!

Очень приятно участвовать в программе — я очень наслышана, и мне очень важно, поскольку я преподаю ещё и в православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете, на богословском факультете, в магистратуре «Религиозные аспекты русской культуры XIX — начала ХХ века» — очень важно, что именно на радио «Вера» я смогу поговорить о Пришвине.

А.Козырев:

— Ну, как раз, в следующем году, ведь, юбилей — 150 лет, да?

Е.Кнорре:

— Да, да, юбилей. Он родился в 1873 году, и, соответственно, в 2023 году будет 150-летие.

А.Козырев:

— И мы отмечали в прошлом году 150 лет отцу Сергию Булгакову — они даже немножко географически пересекались, насколько я помню. Поскольку, Булгаков учился в Ельце... а Пришвин — тоже ведь учился в елецкой гимназии...

Е.Кнорре:

— Да, как и Бунин...

А.Козырев:

— ... и у Василия Васильевича Розанова, с которым у него был конфликт в юности, и ему пришлось оставить гимназию. Если я не путаю... да?

Е.Кнорре:

— Да, всё правильно, да.

Действительно, Елец — это такой... как бы... оазис. Вместе с тем, и география здесь важна, сближающая Пришвина и русскую религиозную философию начала ХХ века — это Германия. Он, как и Пастернак, учился в Германии, в Лейпциге, на философском факультете, и получил специальность агронома. При этом, соединение философии и, в то же время, этого конкретного специального изучения земли, соединяется в его образном видении, и в его восприятии природы. Он её видит и очень конкретно, и, одновременно, строит свою метафизику.

А.Козырев:

— Вот, как раз, в детстве, мы не слышали, конечно имён — Бердяев, Булгаков — они отсутствовали в советской культуре. А, вот, именно Пришвина мы знали с детства.

Я, как сейчас, помню детскую книжку «Кладовая солнца»...

Е.Кнорре:

— Да.

А.Козырев:

— И это воспринималось вполне естественно, хотя, вообще-то говоря, это — удивительная метафора. «Кладовая солнца».

Е.Кнорре:

— Да.

А.Козырев:

— И его романы о природе — «Кащеева цепь»... — все они из какого-то Берендеева царства! То есть, какие-то загадочные названия, где и сама природа оживает, и является не просто органическим, но каким-то живым целым. Да?

Е.Кнорре:

— Несомненно. В Пришвине интересно вот это сочетание детского, сказочного и... вот... философского, и даже — религиозного. При этом... Ну, вот, я, в своей работе, пыталась выделить «китежский текст» в его творчестве, и отдельно проследить, как появляется, и сквозной нитью проходит сквозь все годы, сюжет пути в «Невидимый град».

И, собственно, вот, этот «Невидимый град» — он является в разных образах. «Край невидимых птиц»... вот, опять же... вот, эта «Кладовая солнца», которую надо добыть, клад на дне болота — водоросль кладофора, которую пытается добыть инженер Алпатов в «Журавлиной родине», и, сама по себе, «Журавлиная родина» — это очень конкретное Подмосковье, а, с другой стороны, это... вот... как и «Край невидимых птиц» — это мир, где поют птицы Алконост и Гамаюн — у него есть образ невидимого этажа леса. То есть, это...

А.Козырев:

— Я подумал почему-то сейчас, что когда мы... вот... ходим за грибами... или... там... говорим вот в такой восторженной манере, что... чего-то... «земляники в лесу было видимо-невидимо»...

Е.Кнорре:

— Да, интересно...

А.Козырев:

— ... то есть, вот, это словосочетание «видимо-невидимо», когда мы хотим сказать «очень много» — оно тоже поразительно в пришвинском... таком... стиле. То есть, «настолько много, что даже невидимо, нельзя обозреть». Или, может быть, «невидимо» — в том плане, что... за этим что-то есть. Да?

Е.Кнорре:

— За этим что-то есть. Да, вот, этот мотив грани между видимым миром и невидимым, у Пришвина становится каким-то... ну, вот... и образом, и, одновременно, это есть некая такая... архетип его... вот... религиозных исканий собственных.

Можно сказать, что богоискательство Пришвина проявляется уже в ранние годы его творчества. Хотя, есть мнение, что... ну... и, действительно, встреча с Валерией Дмитриевной уже в 40-е годы — она оформила его... какое-то вхождение в Церковь... но само богоискательство, ощущение мира, как целого, попытка выйти из уединённого «я» в общее со всеми «мы», которое он ощущал, как в религиозно-философских собраниях об этом говорили, как общество по схеме Церкви, общество, внутри которого схема Церкви — то есть, вот это многоединое целое. Оно появляется даже уже, когда он в 1906-1908 годах пытается... вот... путешествует на Русский север за «волшебным колобком».

А.Козырев:

— Но, ведь... неслучайно мы вспомнили Булгакова. Путь Пришвина тоже проходил через марксизм, через богооставленность... то есть, попытка найти социальный идеал не в Церкви, а в том, что ей противолежит, скажем так. И почему... вот... Булгаков не путешествовал на север, а вот Дурылин — путешествовал на север... почему — север представлялся таким краем, где можно попытаться поискать Бога? Почему — не юг? Почему — не Крым? Вот, у Булгакова, наверное, это, всё-таки — Крым. Поскольку, его жена и тесть жили там. А, вот, Пришвин и Дурылин отправляются на Русский север.

Е.Кнорре:

— Ну... здесь можно поразмышлять, и сказать... мне на ум приходит, прежде всего, образ леса, лесного пространства — вот, это лесное пространство Русского севера... и, в то же время — старообрядцы, староверы, к которым пытался... жизнь которых наблюдал Пришвин. Для него почему-то было важно, как он говорил потом, что... вот... эти люди — это как... такие... ручейки, которые постепенно войдут в океан общей веры. То есть, это — отдельные ручейки, которые должны потом найти этот путь к общему... вот... такому... целому...

А.Козырев:

— А где он, вот, конкретно... путешествовал?

Е.Кнорре:

— Ну... он путешествовал, в принципе, так же, где... я могу перечислить, в принципе, у меня есть даже конкретные места...

А.Козырев:

— Да, нет... ну... Вологда...

Е.Кнорре:

— Нет, севернее... сейчас я скажу. До Дурылина, несколько у него было таких...

А.Козырев:

— Олонецкий край...

Е.Кнорре:

— Да, да... Лапландия... туда даже... то есть, совсем даже север, где сейчас Финляндия, фактически, находится.

Ну, это, действительно, для него...

А.Козырев:

— Карелия...

Е.Кнорре:

— Да, да... вот, эти места, да... можно сейчас конкретно уже не называть... север...

А.Козырев:

— А публиковаться он начинает именно как писатель? Как писатель природы, бытописатель... или, всё-таки, как публицист?

Е.Кнорре:

— Понимаете, у него, действительно, сначала... вообще, для него характерен особый жанр — жанр очерка. И жанр очерка, и жанр дневника — становятся таким... как бы... архетипом его творчества. Художественный жанр — уже вторичен. И, даже, художественный жанр — он, как бы, трансформируется, вот, в эту дневниковую форму. То есть, лирическая проза.

Поэтому, у него, первоначально, появляются вот эти очерки — «За волшебным колобком», «Край невидимых птиц»... это — серия очерков, в которых проявляется... так скажем... эго-документальная проза, в которых проявляется вот это... внутреннее соотносится путешествие и внешнее путешествие. То есть, образ странствующего писателя-художника — там тоже уже просматривается.

А.Козырев:

— То есть, не просто описывает, что вокруг тебя, но — что происходит с тобой, в твоём внутреннем мире? «Эго» — это «я», по-латински...

Е.Кнорре:

— Да.

А.Козырев:

— ... кто Декарта читал, тот знает... да? «Эгология» — учение о «я». И, вот — наблюдать, вместе с изменениями природы, изменения твоего собственного внутреннего мира — что ты переживаешь, как ты ощущаешь себя во всём этом... так?

Е.Кнорре:

— С изменением природы... но природа там... да... и, вместе с тем, он, всё время, наблюдает за поведением людей. И, вместе с этим поведением, наблюдает за... как бы... своим собственным... вот... временем в истории.

Вот, этот жанр — заметок путешественника — он становится для него, постепенно, основным. То есть, дневники он, разрозненно, ведёт, где-то, с 1905 года, а уже в 1914 году... 1914-1917 — это 1 том уже... таких... оформленных дневников — действительно, это последовательное его дело, и он говорит: «Я не хочу, чтобы мой дневник был, как шкафы с немытым бельём. Там моё „я“ смотрится в зеркало Вечности».

А.Козырев:

— Ну... и, действительно, смотрится — дневники изданы... сколько там... больше 15 томов? Невероятное количество!

Е.Кнорре:

— Да... я не считала... но их много. Потому, что каждые два года, примерно... а это — все годы с 1914 по 1954...

А.Козырев:

— ... по 1954... год смерти — 40 лет непрерывного ведения дневника. А дневник — это ещё и... такой... самоанализ, самоотчёт, исповедь, если угодно... хотя, и исповедь... в такой... достаточно художественной форме. Это — не совсем церковная исповедь, где человек — один перед Богом. Здесь он — с читателем... хотя бы, потенциальным.

Е.Кнорре:

— Да. Для него важен читатель-друг, к которому он обращает свои дневники, но, вместе с тем, этот читатель-друг — он предпосылает любому человеку во внешнем мире. Даже зная, что дневники могут быть не опубликованы, в силу многих обстоятельств, особенно в советское время — и, всё равно, вот этот выход родственного внимания к людям — он пронизывает все дневники. Несмотря на то, что часть дневников — если мы будем читать 1918-1919 годы — это, действительно, и критика советской власти, того, что происходит: коммуна-собор и коммуна-легион — он противопоставляет две вещи. «Большевики оборваны от настоящего, ждут будущего...» — это личности оборванные, у которых нет, вот, этого ощущения целого с землёй и природой.

А.Козырев:

— По-моему, «Соборность и легион» — это был статья Вячеслава Иванова...

Е.Кнорре:

— Да, и он это проживает в дневниках...

А.Козырев:

— «Легион» — это не только римский легион, но это и легион бесов...

Е.Кнорре:

— Легион бесов — и эта тема развивается у Пришвина. Он и говорит, что... вот... собственно... «Ворвались в град небесный ( в Зимний дворец ), а позолота — на руках осталась». Можно войти в Невидимый град только по-одному — с помощью покаяния. Только путём покаяния, и... вот... внутренней аскезы.

ЦИТАТА:

М.Пришвин. Дневники. 21 декабря 1911 года. Всенощная в Казанском соборе.

«Дикий лес кругом. Леший из омута. Север. Церковь внутри леса. Свете тихий!... Звёздочка-лампадка в алтаре. Звёздочки внутри иконы. Ектения: работа и молитва помогают. Красные звёзды над Царскими вратами... Красота природы только в храме: это постоянное: вселенная и другая, космическая, понятна в возгласе „и на земли — мир...“ — там за стеной...»

«ФИЛОСОФСКИЕ НОЧИ» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Козырев:

— В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи».

У нас сегодня в гостях кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы, преподаватель Свято-Тихоновского университета Елена Кнорре.

Мы говорим сегодня о Пришвине, и о его пути в «Невидимый град».

Литератор, краевед, любитель природы — приходит к осознанию, по сути, соборного устроения человечества. То есть, то, что большевики называют «коммунизмом», «коммуной» — его не устраивает, как соборность... так?

Е.Кнорре:

— Интересный вопрос. Да, его, конечно, не устраивает. И, периодически, он пишет о том, что нужно преодолеть злость, на сегодняшний день. Работает с собственным... вот, этим... как бы... отношением. Потому, что считает, что вот эта враждебность — она... ну, как бы... не продуктивна.

В силу того, что уже в ранних дневниках появляется образ «Невидимого града», который виден в лучах света веры, потом появляется вот этот мотив «родственного внимания», в свете которого мир виден, как... вот, это вот... братское целое. То есть, мотив братства у него присутствует.

ЦИТАТА:

Михаил Пришвин. Дневники. 26 декабря 1920 года.

«Я растерянно спрашиваю, когда нужно молиться: „Да кто же мой враг? Кому мне простить? Не виноват ли я сам во враге своём?“

Меня спасает способность души моей к расширению: вдруг расширится — и я всё люблю. И не помню врагов своих».

Е.Кнорре:

— Ну, вот... его «братство» и «братство», которое понимается в идеологии...

А.Козырев:

— ... революционеров...

Е.Кнорре:

— ... революционеров, да — это немножко разные братства. Потому, что идеология революционеров исключает из этого братства тех, кто не...

А.Козырев:

— Ну, там, как раз, такое братство, что брат встаёт на брата...

Е.Кнорре:

— Да. А Пришвин пишет: «У меня ни белое, ни красное — я за человека стою, у меня Христово знамя».

А.Козырев:

— Каин и Авель...

Е.Кнорре:

— А у Пришвина образ: «Когда один другому говорит не „товарищ“, а „брат“ — это маленькая Церковь поднялась чуть-чуть от земли, и, кажется, только что проросла...» — этот момент перемирия... вот, в 1917 году он пишет об этом. То есть, для него важен вот этот мотив ростка Церкви, которая есть — иное пространство отношений людей.

Собственно, здесь он...

А.Козырев:

— Перемирие — когда? На Рождество?

Е.Кнорре:

— Я не могу сейчас точно сказать, но... вот... он наблюдает вот это вот... как бы... конкретные реплики... да... не «товарищ», а «брат»... «братание». Возможно, это... боюсь ошибиться сейчас... возможно, это, как раз... вот... когда переход идёт от Первой Мировой войны... попытка перемирия. Возможно, здесь. Но это — именно...

А.Козырев:

— Даже в самой войне были вот эти «Рождественские братания», когда прекращали боевые действия, и, на фронте, противнике обнимались братски, поскольку, вот, праздновалось Рождество Христово, а воевали — христианские страны.

Е.Кнорре:

— Вот, это интересно...

А.Козырев:

— Это было в конце 1914 года, совершенно точно... по-моему, и в конце 1915... вот. В Революцию — тут уже, по-моему, братства мало осталось. Начиная с мартовского восстания, и... убитых в Москве...

Е.Кнорре:

— Да, конечно... это, именно, вот, ещё — грань 1916-1917 годов. Это в дневниках, поэтому, 1914-1917 годов — вот, эта реплика... как раз, в начале 1917 года, получается... дату я должна посмотреть...

А.Козырев:

— А, вот, Фёдоровская идея братства здесь как-то отразилась? Ведь, Николай Фёдоров тоже, ведь, говорил о небратском состоянии человечества, и о необходимости быть братьями друг другу.

Е.Кнорре:

— Да, конечно. Вот... сама идея братства у Пришвина — конечно, она основана на традиции XIX века... вот... так называлось... «Светское богословие мирян», где Церковь понимается, как идеальная общность. Достоевский, Толстой, Соловьёв, Фёдоров... вот, эта традиция — и у Пришвина. И, размышляя о Первой Мировой войне, он, как раз, обращается к Толстому, и к образу его представлений о мире и войне. Вот, война — как повседневное состояние розни внутри человека, и преодоление войны — это преодоление враждебности, по отношению к другому.

Он говорит... он был корреспондентом во время Первой Мировой войны, два раза ездил на фронт, и, среди его заметок, есть... сквозной мотив в его записях о войне — это мотив открытия нового в очевидном. То есть, очевидное — это война, а новое — это то, что проявляется в людях какое-то совсем иное мировидение вдруг на войне. Когда, допустим, профессор начинает жалеть солдат, и совершает даже преступление: он не сообщает о том, что... вот... самострел... как бы... раненый человек сам отстрелил себе палец — это значит, его тогда расстреляют. Он, понимая, как страшно на войне, сочувствуя вот этим солдатам, говорит: «Я на себя беру вот эту ответственность, я не буду говорить. Вот, когда мне скажут, что их, действительно, просто отпустят на фронт, а не расстреляют, тогда я расскажу». То есть, вот этот момент — как бы... внутри личности доктора.

Потом, прапорщик, который увидел лошадь, которую он должен был застрелить — она ранена — но она посмотрела на него человечьими глазами. Это, прямо, похоже очень на мотив из «Войны и мира»...

А.Козырев:

— Да... да... да...

Е.Кнорре:

— ... когда... вот... невозможно стрелять в человека — потому, что близко его лицо. И, вот, это лицо лошади, глаза лошади... прапорщик берёт телегу, выламывает у неё бока, так, чтобы можно было положить лошадь, и везёт её до ближайшей станции. Там — три дня выхаживает в сарае, лошадь умирает. А Пришвин пишет... микроновелла такая... что: «Главное воспоминание от войны — это вот эта лошадь. У прапорщика, который в жизни в обычной был бухгалтером». То есть, тема числа, и тема имени — вот, для Пришвина эти две позиции важны — число и имя.

Число, где не различаются лица. Война — это число, это множество, и, во Вторую Мировую войну, он так и скажет, что: «Идея среднего должного стала источником войны», — когда мы вычисляем, как бы, среднее должное. И тогда можно бросить бомбы — потому, что ты не видишь лица тех, на кого эти бомбы падают. И против этого среднего должного должен восстать, как он пишет, великий собор живых. А как победить войну? Различай — в подлунном мире. Называй каждую тварь по имени. Каждое лицо — оно отдельно, и, если ты вот эту логику математическую перевернёшь в логику родственного внимания — вот, это и есть, для Пришвина, воскрешение из числа.

ЦИТАТА:

Михаил Пришвин. Дневники. 29 сентября 1941 года.

«И, скорее всего, моя радость и является как выход из тьмы моей личности, преображающая дикий лес в какое-то прекрасное, гармоническое сообщество живых существ. Не есть ли этот преображённый лес моё личное творчество, моё нравственное переустройство мира в его красоте, каким была в человечестве Церковь: моя личность — лес переделала, а Личность Христа в Церкви — преобразила жизнь человечества».

А.Козырев:

— По-моему, идея различия для него, вообще, очень важна. Вот, он пишет: «Два облачка на небе — разные... два воробушка — разные...» — вот, в одном тексте. То есть, когда ты научаешь себя различать, ты начинаешь видеть мир. Потому, что... в тёмной комнате все кошки серы, как говорил Шеллинг, да? Для видения — необходимо видение различий.

Как есть такая детская игра — найдите десять различий. И ребёнка учат: «Вот, две картинки, и они похожие, но ты должен научиться видеть различия...» — это тренирует внимательность, это тренирует наблюдательность, это тренирует мышление. И мне кажется, что для Пришвина — это очень важный принцип. Принцип различий.

Е.Кнорре:

— Да, различения в подлунном мире. Он даже пишет через дефис в повести «Мирская чаша», которая написана, как раз, в годы Гражданской войны, о способности различать через дефис: раз-личать. А инженер Алпатов учит детей краеведению, во время гражданской войны, где не различаются лица, а делится мир на «белых» и «красных», «своих» и «чужих». А Пришвин учит детей называть имена пригорков, растений, трав — и в этом видит, как раз, вот, образ учителя, и образ священства в мире для него — вот, этот вот...

А.Козырев:

— Вообще, «раз-личать», действительно — «разводить лица». То есть, это «видеть каждое лицо», и у лица — есть имя.

Е.Кнорре:

— Именно так.

А.Козырев:

— Это — что важно. И даже у травинки есть имя, и у дерева есть имя, и... мы, городские жители, часто не различаем — растения, не различаем — деревьев, не знаем, как они называются... не различаем — рыб... для нас любая рыба — «рыба», а не «карп», «щука», там... и так далее.

Вот. И... вот это очень важно, что этот принцип личностного такого знания, если так можно сказать — он распространяется не только на человека, но и на органическую природу.

Е.Кнорре:

— Пришвин пишет о том, что нужно выйти из себя к другому. И, вот, этот принцип различения — это способность человека выйти из своего «я», и начать различать лица других. Он даже говорит: «Если я не заметил в толпе близкого человека — это мой грех... или не заметил в толпе лицо — это мой грех...» — то есть, вот...

Органическая природа — также есть поле для различения для человека. В статье «Мой очерк» 1933 года он пишет о том, что его метод — это метод просвечивания сквозь предмет... вот... увидеть в предмете вот это лицо. И, вот, деятельность очеркиста в этом и состоит: в момент встречи моего «я» и того «ты», которое...

А.Козырев:

— Причём, «ты» — это может быть не только человек, но и...

Е.Кнорре:

— ... пригорок, дерево, муравей... «Подойдёшь к муравейнику, скажешь имя знакомого — выбежит муравей, и поздоровается», — он говорит.

Вот, если мы будем входить в природу с родственным вниманием, вот — с силой любви и различения, тогда она пойдёт к нам навстречу, и мы будем... как бы... общаться, как родные братья. Об этом и «Журавлиная родина». Об инженере Алпатове, который отказался осушать болото — потому, что на дне его живёт реликт водоросли кладофоры. А идея прогресса, идея необходимости действовать и двигаться вперёд — она подминает, как бы, вот эту череду и цепь живых существ... собственно, об этом и Рэя Брэдбери рассказ «И грянул гром». В этом рассказе тоже эта тема затрагивается, но это позже.

А, как раз, Пришвин пишет о том, что Алпатов совершает вот этот вот подвиг отказа — то есть, он отказывается. Его поступок, как раз, говорит о том, что он пытается воссоединить вот эту связь живых существ, и утверждает её в своём нежелании осушать это болото, чтобы сохранить вот эту водоросль, спасти её из «числа».

А.Козырев:

— Да, к водорослям отец Павел Флоренский тоже потом с большим интересом относился, исследовал их, уже находясь в лагере.

Ну, а мы сегодня говорим о Михаиле Михайловиче Пришвине с замечательным исследователем... Вы диссертацию защитили о Пришвине, да?...

Е.Кнорре:

— Да. «Сюжет „Пути в Невидимый град“ в творчестве М.М.Пришвина...»

А.Козырев:

— ... не так давно... Еленой Юрьевной Кнорре, которая работает в Институте мировой литературы и в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете.

После небольшой паузы мы вернёмся в студию, и продолжим наш разговор в эфире радио «Вера».

«ФИЛОСОФСКИЕ НОЧИ» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Козырев:

— В эфире радио «Вера» программы «Философские ночи».

С вами — её ведущий Алексей Козырев, и наш сегодняшний гость — кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы РАН и старший преподаватель Свято-Тихоновского православного гуманитарного университета Елена Юрьевна Кнорре.

Мы сегодня говорим о Михаиле Михайловиче Пришвине.

Ну, вот... «Невидимый град». Вообще, надо, наверное, сказать о том, что Пришвин достаточно долго жил в Сергиевом Посаде...

Е.Кнорре:

— Да.

А.Козырев:

— Или — в Сергиевом, или — в Загорске, как назывался этот город в советское время. И я, когда ездил к бабушке на дачу, на Загорской электричке, всегда думал: «Вот, какое красивое название — Загорск... за горами город находится...» — и невдомёк мне было, что это революционер Загорский переименовал великий русский город, где находится Троице-Сергиева лавра.

Но вот эта близость к Лавре... она закрыта, ведь, в это время... да? То есть, там нет Богослужений, там нету Академии, которая тоже закрыта... но она что-то значила для жизни Пришвина?

Е.Кнорре:

— Я думаю, что значила, несомненно. И, в общем-то, его вот это представление о священстве в мире — с одной стороны, это метафора, а, с другой стороны, это, собственно... вот, этот подтекст, когда он пишет о том, что есть «пионер леса», есть... вот, его... замысел рассказа «Пионер леса», в дневниках он об этом говорит... «комсомолец», «коммунист», «коммуна» — вот, эти все слова, они, с одной стороны, являются как бы частью внешней реальности, внешнего языка, современного Пришвину, а, с другой стороны, для него это — всё те же образы подлинной... вот этой вот... общности, прообразом которой является Церковь.

Я могу вспомнить одну из его цитат... ну, перескажу своими словами. В 1937 году он идёт с сыном по лесу, и потом — делает рассказ детский «Этажи леса» и заметку в дневниках «Этажи леса». И он пишет о том, что есть некий верхний этаж леса, к которому сойдутся когда-либо многие «я», и этот этаж там, где есть неоскорблённое «я», которое... вот... может объединяться с другими, и «я» — настоящий коммунист. Вот, что это за коммунист? И в этом невидимом этаже леса поют птицы Алконост и Гамаюн. То есть, отсылка к Китежскому тексту — к тому самому Невидимому граду, о котором говорят в религиозно-философских собраниях начала века. И этот Невидимый град — он находится за стеной греха, за стеной пространства и времени, которая есть... по Пришвину, это грех нашего «я», как бы, завеса, на которой... вот... в годы гражданской войны он пишет: «Это кровавая завеса мира, на которой начертан лик врага».

А.Козырев:

— То есть, нам грех мешает видеть этот град, да?

Е.Кнорре:

— Да.

А.Козырев:

— То, что мы во грехе — мы, поэтому, этот град и не видим.

Е.Кнорре:

— Да, грех эгоизма...

А.Козырев:

— А «Невидимый град» — это какой? Это «Град Божий» Августина?

Е.Кнорре:

— Это «Град Божий» Августина, да. Здесь можно увидеть этот источник... и... «Град Божий» Августина, но... в основе видения этой идеи у Пришвина топика Китежского текста. Поэтому, он часто пишет о лесном пространстве. И, вместе с тем, Китежская легенда у него трансформируется, как и в религиозно-философских собраниях, в частности, у Дурылина, — трансформируется в религиозно-философский миф о Невидимом граде.

То есть, легенда состоит из трёх частей: град под землёй, град под водой, и есть ещё третий вариант — град за невидимой стеной. То есть, это соприсутствие миру, который здесь есть, и он вечный. Один из источников этого образа — это платоновская идея невидимой истинной земли, всей полноты земли, которую Сократ в диалоге «Федон» открывает своим ученикам.

И для Пришвина вот эта идея важна: вечно любить мир, и не умирать в нём. Как не умирать в нём? И, подобно Сократу, он показывает: не умирать — это видеть мир во всей полноте, и тогда ты понимаешь, что есть вот эта бессмертная личность, которая открывается для Пришвина и в Первую Мировую войну, и в Гражданскую войну, и... вот... становится сквозным образом его, собственно, сюжета спасения в Дневниках. Можно так сказать.

А.Козырев:

— Вот, удивительно — это же топик... такого... религиозного сознания. У него предки были священниками, или это просто вот такая мощная традиция православная, которая даже для человека, который от неё отступил на какое-то время, всё равно, работает?

Е.Кнорре:

— Ну... здесь можно сказать, что есть старообрядческие корни у Пришвина, но непосредственно на него традиции семьи... я бы не сказала, что именно они повлияли. Здесь... я, конечно, не биограф... на, на мой взгляд, сильное влияние оказала Германия, его учёба в Германии. Потому, что он потом писал, в Первую Мировую войну: «Германия дала мне всё, а я иду на неё войной». Вот, этот мотив мальчика, который заблудился в лесу — гётевская тема... вот... «Лесной царь», и, вообще, Гёте — у него... вот... тема осушения болот, когда инженер Алпатов пытается мелиорацией заниматься — она связана со второй частью Фауста, конечно, Гёте. И, вместе с тем, «будем давать имена животным и всем тварям, и над всеми именами напишем имя Богородицы» — это в «Мирской чаше»...

А.Козырев:

— Ну... и Флоренский тоже... то есть, Гёте для Флоренского был необычайно важен и значим. То есть, видимо... какое-то внутреннее такое родство немецкого романтизма и русской культуры...

Е.Кнорре:

— Немецкий романтизм, да... я думаю, что вот эта религиозность, возможно, идёт даже вот от этих вот корней, которые связали Пришвина уже в раннем творчестве с немецким романтизмом. И потом эти сюжеты можно проследить и в других его текстах — «Фацелии», например, образ голубого цветка Новалиса... в общем-то, сам путь странника в поисках... вот, этого единства мира — это параллельный такой сюжет, который может быть соотнесён тоже с Новалисом, Генрихом фон Офтердингеном...

И, вот, эта тема странствия, в котором... уже в 1913 году он пишет...

А.Козырев:

— ... с Вагнером...

Е.Кнорре:

— ... Вагнер... вагнерианский текст, да... об этом пишу в диссертации тоже... клад под землёй... и оперу Вагнера «Тангейзер» он слушает... ну, по разным сведениям... 37 или 39 раз, будучи в Германии. Это же, действительно... музыкальная тема — она пронизывает... вот, сюжетика Вагнера — она пронизывает его творчество.

И, когда он пишет в 1909 году о Невидимом граде Китеже, и, потом, в 1913 году пишет рецензию на книгу Дурылина, он... уже в 1909 году, вот, эта тема клада под землёй... потом «Кладовая солнца»... с другой стороны — кладофора, которая внутри болот где-то сокрыта... вот... это клад — как испытание для человека: ты погубишь свою душу и откроешь Невидимый град, либо пойдёшь кривой дорожкой и утонешь в этих топях. То есть... вот... китежский текст русской литературы и вагнерианский текст — он здесь сходится...

А.Козырев:

— Ну, как... не всякому даётся клад — надо ещё заслужить... да?

Е.Кнорре:

— Вот. Да... то есть, чистому сердцем открывается...

А.Козырев:

— Если ты взял то, что тебе не принадлежит, обогатился — тебе это богатство не принесёт пользы... да? Вот, это тоже, по-моему...

Е.Кнорре:

— Вот, это искушение... У Пришвина этот мотив — он по-разному трансформируется.

Вот, инженер, соответственно, должен отказаться от желания осушить болото и сделать гидроэлектростанцию, помочь этому строительству. От этого... как у Эрика Фромма — «иметь и быть», да? Вроде бы, действительно, прогресс... вроде бы, действительно, совершенствование, а... Пришвин пишет, в другом месте... говорит о том, что... вот... у нас есть и бомбардировка протонов, мы открыли и путь в Космос, но... вот... без движения личности... без чувства бессмертной личности, даже открывая Космос, мы найдём там Кащея... вот, эту Кащееву цепь... то есть, вот, эту преграду.

Подлинное открытие Космоса — это, как у Платона, открытие вот этой невидимой подлинной Земли, и внутреннего... прежде всего... ориентации к миру не как к задворкам, а как к алтарям, как пишет Ухтомский, который упоминал тоже Пришвина в своих записях дневниковых.

Отдельная тема — Пришвин и Ухтомский, конечно, который тоже, в советские годы, не эмигрировав, оставшись здесь, оказался в такой... как бы... с одной стороны, сложной ситуации, а, с другой стороны, именно, вышел из неё, как Пришвин потом про себя писал, «сквозь толщу катастрофы, к вестникам желанного мира» — вот, этот путь. Вышел из неё через чувство единения — даже с людьми, с которыми он, может быть, внутренне не согласен. И он на собрании народных депутатов говорит: «Нет ни эллина, ни иудея... и мы все движемся к полноте народного сознания».

А.Козырев:

— Как — во Христе... нет ни эллина, ни иудея...

Е.Кнорре:

— Да, Которого он признаёт под словом «Церковь».

А.Козырев:

— А, вот, таких людей часто называли «внутренними эмигрантами» — вот, как Пришвин, как Ухтомский. Как Вы считаете, это — подходящее название для Пришвина?

Е.Кнорре:

— Слово... «внутренний эмигрант» подразумевает, что человек вовне — со всеми, а внутри — в ином мире.

С одной стороны, можно сказать, действительно... две репутации Пришвина неоднократно отмечались исследователями. Действительно, это репутация детского писателя, публикуемого, очень известного уже, и принятого даже, в том числе, властью. А, с другой стороны, это — его дневники.

Но, за этой внешней раздвоенностью, на мой взгляд, скрывается, всё равно, единство видения — именно, скрытое в его... вот... самой... в его философии родственного внимания. Потому, что если есть этот принцип родственного внимания, то невозможно в этом целом мире — разделять. И, вот, эта идея, всё-таки, целого мира — интуиция целого мира, и интуиция другого — она помогает ему в сложные годы, как раз.

Он пишет: «Многое в нашем мире было разрушено, но я спас и вывел людям весну света». «Людям» — вот, всё время у него есть вот эти «люди» — все люди, — к которым он выводит вот эту «весну света». И детские рассказы — это его «весна света»... собственно... такая... как бы... детская реальность, где есть... в сказке «Кладовая Солнца», ведь, наказание приходит от разрозненности, от разъединения детей. Одна думает о ягодах, другой думает о том, как бы самому пройти неизведанным путём, минуя... вот... то, что говорили ему об опасности... Митраша, да... и дети — разлучаются. И только собака — друг человека. Благодаря ей... вдруг... Настёна — она слышит то, что нужно спасти брата, и появляется вот этот момент воссоединения.

То есть, на самом деле, болото... вот, само по себе... Блудово болото — это тоже метафора. Метафора — тоже, как часть китежского текста, где человек заблуждается и бродит в мороке наваждений — вот, этот мотив морока, завесы — он, действительно, для него... как и у Флоренского, как и у Вячеслава Иванова... то есть... становится таким... как бы... архетипом вот этого... экран... образ экрана, на котором начертан... на котором проецируется двойник у Ухтомского — вот, этот образ экрана, за которым скрывается вот этот подлинный мир, где, действительно, есть вот это единение...

А.Козырев:

— То есть, если говорить о его эмиграции... всегда задают вопрос: «А куда эмигрировал этот человек — во Францию, в США?» — вот... Пришвин, наверное, эмигрирует в Невидимый град, который внутри него. И, вот, если уж и можно это сказать — «внутренняя эмиграция», — то это, скорее, такое внутреннее держание в себе вот этого Невидимого града, или Града Божьего, сквозь призму которого, зная о том, что он есть, он начинает по-другому смотреть на вещи.

Е.Кнорре:

— Да, это интересное... если уж говорить об эмиграции, об этом метафоре, да... то это — такая эмиграция, которая его возвращает к людям, в сложные годы. То есть, будучи в том же самом месте, он находится, одновременно, в другом, вместе со всеми. Потому, что, на поверхности, он, действительно...

В дневниках есть два пласта — его реальные переживания, как человека... и его злость, и грусть, чувство отчаяния... но, вместе с тем, потом... вот... сам микросюжет архетипический в дневниках — это вот этот выход, преодоление вот этого страдающего «я», выход от «я» — к другому, выход от «я» — к «мы».

Этот мотив появляется ещё в дореволюционные годы, когда у него отобрали его дом. Собственно, дом заколочен, в саду — уже чужие люди окапывают яблоньки, и он пишет, что на сердце — тёмная вуаль... вот, эта завеса... тёмная вуаль. Кстати, у Дурылина, в 1918-1919 годах, в «Троицких записках», тоже есть вот этот мотив о... такой, вот... мути, которая на него налегла, и он потом говорит, какой он выход находит: «Не мир смердит, а бес».

А.Козырев:

— «Не мир смердит, а бес».

Е.Кнорре:

— Да.

А.Козырев:

— Это... дом — где? В Ельце?

Е.Кнорре:

— Да... это в Хрущово, это под Ельцом. Его родовое имение Хрущово.

Собственно говоря... вот... и, в тот момент, когда он сидит в этой запертой, замершей... я писала статью о замершем времени... усадьбе, закрыты ставни... он сидит, и... запертое сердце... и потом он думает: «Неужели Солнце небесное светит только надо мной? Он светит — и надо всеми», — и я вышел в сад, и стал, вместе с другими, окапывать яблоньки«. То есть, вот, этот мотив выхода из дома, выхода через эти ставни в общий мир...

И он пишет так: «Мы все были большевики. Неужели и мы с вами не виноваты в этой тьме народной, которая всех объяла?» То есть, вот это чувство «каждый за всякого виноват», как у Достоевского, через покаяние, выводит его к людям.

«ФИЛОСОФСКИЕ НОЧИ» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Козырев:

— В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи».

С вами — её ведущий Алексей Козырев, и наш сегодняшний гость — кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы РАН Елена Кнорре.

Мы сегодня говорим о Пришвине — вспоминаем этого человека, и... вот... оказывается, что и в советской культуре, которая считалась... такой... атеистической, безбожной, были очень серьёзные ростки духовного мировидения.

Вот, мы сегодня и Дурылина вспомнили попутно — замечательного современника Пришвина — отца Сергия Дурылина, священника, второго священника в храме старца Алексия Мечёва.

Но, вот, если сравнить этих двух писателей — Пришвина и Дурылина — они двойники, или, всё-таки, они разные?

Е.Кнорре:

— Ну, конечно, много сходства... и сходство, прежде всего, вот, в этом пути, начиная с лесных странствий на русский север... практически, схожие маршруты... заканчивая тем, что они оба живут в советские годы — и творят, и, в общем-то, живут вот в этих двух пространствах — пространство внешней действительности, где публикуются тексты, и пространство вот этого внутреннего града, внутреннего делания, которое...

Я думаю, что... здесь, конечно... единственное, у Пришвина, конечно, другая... другое, собственно, наполнение его текстов... вот, образная, такая, реальность — она несколько отличается. Потому, что для Пришвина важны, вот... всё-таки... вот, эти природные образы, и населённость... вот... зверями, деревьями... вот эти ландшафтные образы... для него это... вот... как бы... важная часть... это герои для него... да... в его произведениях. И он меньше развёртывает религиозно-философскую... такую, вот... канву.

Как например, если мы вспомним статью «Рихард Вагнер и Россия» Сергия Дурылина, и статью о «Невидимом граде», там очень подробно развёртывается вся философия, собственно, Невидимого града и народной веры, и обращение к идее Церкви Хомякова — подробно развёртывается.

У Пришвина этого нету. Он имплицитно, может быть, где-то содержит вот эти вот идеи, и их надо...

А.Козырев:

— То есть, это... такая... внутренняя философия...

Е.Кнорре:

— Да, да...

А.Козырев:

— Ну, а в образе жизни? Как бы... у Дурылина — келья в Королёве...

Е.Кнорре:

— Болшево, да...

А.Козырев:

— И у Пришвина тоже свой дом в Дунино. И встреча с женщиной, которая происходит отнюдь не в юношеские годы — Ирина Комиссарова у Дурылина, и Валерия Дмитриевна Лиорко у Пришвина. Которая, кстати сказать, тоже написала книгу воспоминаний, которая называется «Невидимый град»...

Е.Кнорре:

— Да...

А.Козырев:

— То есть, это — главная тема Пришвина.

Вот, что для него была встреча с Валерией Лиорко? То есть, это изменило его мировоззрение, его отношение к вере?

Е.Кнорре:

— Я думаю, что здесь... если первую половину вопроса затронуть... действительно, две линии судьбы — дом за гранью города... я в своей работе обозначила это как «Китеж советского времени» — такой своеобразный Китеж, который образует локус... вот... дача или усадьба Серебряного века... своеобразный такой вот дом, в котором одновременно осуществляется вот это «священство в мире», как его понимал Пришвин, а Дурылин — был священником, непосредственно.

И он говорил, что: «Наш брак, в котором мы каждый день помогаем преображению жизни», — вот, буквально, в дневниках 40-х годов, он пишет о том, что его брак с Валерией Дмитриевной — это «преображение каждодневное жизни». То есть, вот эта деятельность различения, которую он начинал когда-то один — теперь он встретил друга. И, буквально, они написали дневник «Мы с тобой» — это дневник совместный, — и он пытается, в поздних дневниках — я об этом тоже пишу в своей работе — пытается говорить... «писать биографию Ляли», он говорит. И она, после смерти Пришвина, пишет свою автобиографию, и там пишет о нём.

То есть, вот, это взаимное писание... как бы... истории другого, друга... и, вот, это взаимное творчество — оно, конечно, их объединяет, и... я думаю, в этой встрече проявилось, как раз, общее их единение в этом «Серебряном веке»... то есть, в этой идее «Невидимого града», которая и у Пришвина стала сквозной... такой... конвой его жизни, и для Валерии Дмитриевны — это тоже путь богоискательства. И, вот, эти для пути сошлись.

Первая возлюбленная Пришвина Варя Измалкова — была утрачена. Они встретились в Германии, но так и не проросла эта связь в жизнь, и... вот... в реальность, уже в России. Она не приехала. И он много лет, в дневниках, возвращался к этой встрече. Потому, что там было какое-то чувство единения, которое он не мог забыть. И он всё время отсчитывал годы, спустя... вот... тех эпизодов, когда они общались.

И, вот, теперь Валерия — Фацелия, как он её писал — это та самая, которая... вот... воплотилась. И здесь, действительно, вот этот сюжет любви, который у него автобиографический, он становится связью между той, утраченной, возлюбленной, и вот этой, обретённой. Вот, Генрих фон Офтердинген здесь, действительно... этот сюжет обретения голубого цветка... Фацелия... Валерия... и, вот, здесь... сюжет замыкается.

А.Козырев:

— То есть, вот эта философия «ты», которая у него была всё время... в общем-то... она опредметилась в конкретном человеке — любимой, которую он встретил.

Е.Кнорре:

— Да.

ЦИТАТА:

Михаил Пришвин, Валерия Пришвина «Мы с тобой. Дневник любви».

«Мы находимся с Лялей в состоянии брачном не потому, рождаем детей, и работаем в поте лица. Хотя, и от того, и от другого не отказываемся. А потому, что включаем эту нашу общую плотскую земную жизнь в общий путь к Царствию Небесному, и, по пути, сами же мы — муж и жена — участвуем в деле преображения мира, и достигаем радостного дня всеобщего воскресения».

Е.Кнорре:

— И, вот, общий дом, в котором они, собственно, прожили последние годы, и, потом, музей, созданный Валерией Дмитриевной... и даже сейчас мы ездили со студентами... вот, матушка Варвара, которая нам рассказывала о церкви, рядом с усадьбой Дунино... ну, усадьба — это раньше была усадьба, сейчас это дом... и она говорила, что церковь — Архангела Михаила, но, при этом, она говорит, тайно окормляет, конечно, Михаил Пришвин. То есть, это... такая... народная религиозность проявляется уже в сознании... вот... этого места.

А.Козырев:

— Ну... это — святой его, да? Ведь, он носил имя Михаила, и все Михаилы имеют отношение к Небесному покровителю — поэтому, это совершенно правильно, да?

Е.Кнорре:

— И Валерия Дмитриевна, она, действительно, стала таким другом, который, и 30 лет спустя, занимается архивом — все годы, пока ей было отпущено, и, оставив учеников... вот... Яна Зиновьевна Гришина теперь занимается дневниками, и начала их издавать, ещё со своим мужем, в 90-е годы... и, вот...

А.Козырев:

— Сейчас изданы дневники, полностью?

Е.Кнорре:

— Все дневники изданы, да. В 2018 году был издан последний том... и 1954 год... последние дневники. А... ну, вот...

А.Козырев:

— Но это такой объём, что он должен ещё прорасти в русскую культуру! То есть, вот... как дневники Толстого... то есть, это... не сразу читается. То есть, это — не сразу читается, не сразу становится хитом. Я знаю, что был том «Избранного» из дневников, да? Он ещё, по-моему, в советское время выходил. Но вот этот полный массив — это настолько ценно, и настолько важно... просто, даже не для биографии Пришвина, а для понимания эпохи. Потому, что, через Пришвина, можно видеть и то, что происходило со страной — и Революция, и... даже, вот... я обращался, когда... языковая реформа была — он очень едко на это реагировал, когда русский язык пять букв потерял в 1918 году... и НЭП, и война — всё это... да не только... две войны — две Мировых войны...

Е.Кнорре:

— Две Мировых войны, да...

А.Козырев:

— ... отражены в этих книгах.

Е.Кнорре:

— Вот, я пыталась проследить, как раз, именно по дневникам два этих сюжета — реальной жизни Пришвина, и исторической жизни людей, которую он наблюдал. И, в этом дневниковом тексте, интересен ещё вот этот сюжет — как он, в сложное, катастрофическое время... «сквозь толщу катастрофы — к вестникам желанного мира» — вот, этот его мотив... как он мог, собственно, свидетельствовать в этих дневниках путь «родственного внимания», несмотря ни на что. То есть, насколько вот этот вот образ прорастания сквозь эту завесу «числа», и... вот... спасения из «числа», и обретение вот этого радостного, Божьего мира, который — рядом со всеми, только человек, подчас, в унынии, в страхе, в злости, в отчаянии, закрыт от него. А вот это свидетельство, жизнетворческое, жизнеутверждающее — оно говорит, что Кладовая Солнца — вековечная борьба людей за любовь. Вот, собственно, об этом — его дневники.

А.Козырев:

— Ну, что же... я думаю, что дневники могут рассматриваться, как, своего рода, путеводитель в Невидимый град...

Е.Кнорре:

— Ну, можно сказать так, да...

А.Козырев:

— Он — не очень короткий... обычно, мы привыкли к путеводителям, которые можно положить в карман, и, на двух страницах, всё прочитать... тут — нужно читать много, и нужно думать, по поводу прочитанного. Но... вот... Елена, как исследователь Пришвина — внимательный, вдумчивый исследователь — эту работу для себя проделала. И, надеюсь, что её проделают для себя и многие наши радиослушатели, которые, услышав нашу программу, обратятся к Пришвину, к его романам, к его дневникам, к его личности, к его музею в Дунино, и извлекут для себя духовную пользу, я надеюсь.

Е.Кнорре:

— Я думаю, что Пришвин, для нашей современности, и для каждого человека — может стать, вот, таким другом... как он и искал читателя-друга, так и он может быть таким другом, который раскрывает вот эти тайные пути мальчика, который вышел из леса, и обрёл лес, как невидимое единство.

А.Козырев:

— Спасибо!

У нас сегодня в гостях была Елена Кнорре.

До новых встреч в эфире программы «Философские ночи» на радио «Вера»!

Е.Кнорре:

— Да, спасибо большое!