Поделиться
Ирина Языкова
Наш собеседник — искусствовед, культуролог, специалист по иконописи, директор Библейско-Богословского института святого апостола Андрея Первозванного, член экспертного совета по церковному искусству, архитектуре, реставрации при Московской Патриархии Ирина Языкова.
Мы говорили о возрождающейся в России с конца прошлого века иконописной традиции, о современных выдающихся иконописцах, а также о богословском содержании иконы — что она может сказать нам о нас самих и о нашей вере.
Ведущий: Константин Мацан, Алла Митрофанова
К. Мацан
— Светлый вечер на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья. В студии моя коллега Алла Митрофанова...
А. Митрофанова
— Добрый светлый вечер.
К. Мацан
— Я Константин Мацан. С трепетной радостью нашу сегодняшнюю гостью приветствую. Ирина Константиновна Языкова, кандидат культурологии, директор Библейско-богословского института святого апостола Андрея, член экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации при Московской Патриархии. А просто нашим слушателям хорошо известный специалист, ученый, по иконописи, по живописи, автор множества лекций и частый гость радио «Вера». Добрый вечер.
И. Языкова
— Добрый вечер.
А. Митрофанова
— Ирина Константиновна, у нас сегодня разговор, который, может быть, и не привязан к какой-то конкретной дате. Однако, знаю, вы очень подробно изучаете не только русскую икону, дошедшую до нас со времен преподобных Андрея Рублева или его сподвижников, времен там Сергия Радонежского и так далее, вы очень внимательно наблюдаете, всматриваетесь и анализируете тенденции в современном иконописном искусстве тоже. И вы как раз тот редкий эксперт, который современных иконописцев, особенно хороших иконописцев, знаете замечательно и умеете о них рассказывать, умеете обращать на них наше внимание тоже. Вот, может быть, сегодня есть смысл говорить не только об истории иконописи нашей, уходящей в глубины веков, но и об истории иконописи нашего времени, как ни парадоксально это прозвучит. Мы знаем, в конце 80-х в начале 90-х годов, на протяжении всех 90-х годов церковное искусство в России стало переживать ну такой ренессанс, эпоху возрождения — на икону вновь обратили внимание, появились иконописцы уже из нашего времени, и где-то, кстати, произошла расконсервация, как бы я сказала. Скажем, Палех, например, иконописное мастерство в Палехе было в какой-то момент зашифровано, законсервировано в палехскую лаковую миниатюру, а в 90-е годы начался обратный процесс — раскрытия лаковой миниатюры в икону, в ее родоначальницу. Удивительно все это интересно. И сегодня, без привязки к какой-либо дате, но с привязкой ко времени, к нашему времени, мы бы хотели с вами поговорить как раз о возрождении этого иконописного искусства в 90-е годы, что тогда происходило, какие появились имена и какие важнейшие процессы. Мы сейчас, наверное, в большей степени знаем тех авторов, которые как раз времен Андрея Рублева писали иконы, чем наших современников. И авторов 90-х зачастую начинаем забывать. А ведь это невероятно важное искусство. Вот такова тема нашего сегодняшнего разговора. И спасибо огромное, что вы согласились к нам прийти. В первую очередь, наверное, давайте попробуем разобраться: а вот когда тысячелетие Крещения Руси стало отмечаться, когда к нему стали готовиться, к этому моменту у нас современная иконопись была?
И. Языкова
— Конечно, была, еще как была. Она была, конечно, в таком полуподпольном состоянии. Потому что, конечно, идеологическое давление на Церковь и запрет такой как бы, помимо богослужебной, деятельности, любая деятельность Церкви была запрещена. И существовала даже в советское время такая уголовная статья, называлась «за незаконный промысел», когда иконописца могли привлечь, что он занимается писанием икон, их продает и, естественно, так сказать, деньги идут помимо государства. Ну я не знаю, так много ли кого-то привлекли, но жизнь попортили...
А. Митрофанова
— Изрядно.
И. Языкова
— Изрядно, да. Поэтому, конечно, были, но это было как бы скрыто от общества, это было как бы маргинальным искусством. Вообще надо сказать, что вот это вот такой тезис очень известный, часто повторяемый, что в XX веке был разрыв традиции иконописной, он очень относителен. Потому что да, конечно, церкви разрушали, уже храмы там в советское время долгое время не строили, а только сносили. Но мы вспомним Марию Николаевну Соколову, монахиню Иулианию, вокруг нее небольшой кружок, из которого потом вот Лаврская иконописная мастерская, сегодняшняя школа ведущая выросла. То есть люди были, но это, можно сказать, остатки еще той культуры, потому что она была связана с Мечевыми, началом XX века и так далее. Но интересно, в 60-е и в 70-е годы начали приходить новые художники. Во-первых, обращение интеллигенции к Церкви в это время началось, потому что в Церкви видели островок свободы, и многие художники стали заниматься иконописью. Может быть, даже не совсем для Церкви, может быть, иногда для себя. Кто-то работал для Церкви, но тоже это все было под большим, так сказать, наблюдением оперуполномоченных — мы помним, были такие, по делам религии, которые там не разрешали даже ремонты делать без разрешения, там без бумаги сверху в храмах и так далее. Поэтому, конечно, когда в 1983 году — в общем, сложные годы, да, — отдали первый храм, Свято-Даниловский монастырь, и назначили туда архимандрита, тогда еще игумена Зинона, уже известного монаха Псково-Печерского монастыря, иконописца, руководить вот восстановлением иконописных работ, то он быстро набрал хорошую бригаду. То есть он уже знал людей, которые в это время занимались иконописью, кто-то только начинал, кто-то уже более-менее, кто-то уже начал там. Вот мне хотелось бы, чтобы люди знали эти имена, потому что многие из них работают до сих пор. Ну сам архимандрит Зинон уже стал такой достаточно международной величиной, я бы сказала, в иконописи. Но, например, Александр Соколов — один из таких ведущих мастеров, к сожалению, он в 2015 году ушел, довольно молодым, ну еще вполне здоровым, 55 лет ему было всего. Александр Лавданский, который до сих пор работает, у него вся семья, у него там пять детей, и вся семья теперь ему помогает в росписи храмов. Александр Чашкин — он начал, он пришел просто вот помогать среди той интеллигенции, которая пришла просто убирать мусор, что называется, потому что в ужасном состоянии был Данилов монастырь — там была колония для несовершеннолетних и половина, какая-то маленькая часть фабрика, все было черным, закопченным — я все это помню. И он пришел и рискнул — он был художником, но просто пришел помогать, и рискнул там впервые написать икону свою, отец Зинон его благословил. Поэтому он до сих пор вот работает и работает успешно. И я могу назвать много таких мастеров. Отец Андрей Давыдов, который сейчас вот в Суздале служит, до этого в Пскове служил. Он тоже тогда, еще даже не священником тоже, но художником, стал пробовать писать иконы и тоже пришел в Данилов монастырь помогать отцу Зинону. То есть, мне кажется, вот это удивительное поколение вот этих основоположников нашей новой церковной традиции, которая что-то взяла из прошлого, но почти все они были без учителей — в этом смысле, конечно, можно говорить о разрыве традиции, хотя кто-то и общался там с матушкой Иулианией, кто-то не общался — но они создали вот этот вот очень мощную такую начальную платформу, из которой потом все вырастало. Их ученики сейчас работают, как я сказала, у некоторых даже дети работают. У того же Давыдова — прекрасный иконописец в Питере живет, Филипп Давыдов — то есть это уже династия иконописцев. Там же работал Сергей Черный, сейчас его сын Александр Черный прекрасно работает. То есть мне кажется, это этот пласт церковной культуры у нас неизвестен, но он очень важен. Потому что надо не только прошлое сохранять — это естественно, к этому уже все привыкли, но надо сохранять и недавнее наше прошлое, это наша новая история. Это очень важная история, потому что не так просто было на пустом месте вдруг возродить столько сразу храмов. К сожалению, конечно, иконописная традиция больше пошла вширь, чем вглубь, но надо помнить тех людей, которые до сих пор хорошо работают и преподают многие из них, которые стоят за вот эту вот чистоту каноническую иконы, за художественную высоту, за творчество и так далее, не за только вот такое коммерческое ремесло, которого тоже, к сожалению, у нас много.
К. Мацан
— А вот есть такой термин — «авторская икона». Он применим к тем, о ком мы сейчас говорим? Это вообще про что?
И. Языкова
— Да, безусловно. Этот термин родился не так давно. Вот с ним даже некоторые спорят до сих пор, хотя большая часть его приняли. Дело в том, что, понимаете, средневековое искусство анонимно, потому что не было традиции подписей, но мы же знаем авторов — Андрея Рублева, Дионисия, там Феофана Грека. Очень много имен на самом деле в летописях сохранилось, в летописях, в каких-то монастырских хрониках и так далее. То есть на самом деле художники выдающиеся всегда обществом как-то выделялись, люди понимали, что Рублев —это Рублев, а рядом с ним могли работать там подмастерья, мастера там второй, третей руки, просто какие-то богомазы, как их называли в народе и так далее. Поэтому авторство не в том, что человек подписывает, а в том, что он пишет так, как никто другой. Потому что ну мы говорим об Андрее Рублеве — он был боговидец, он был монах, понятно, что его жизнь была отлична, да, и на высоте отлична от других, и он писал другую икону. И сегодня есть мастера, в том числе которых я назвала, которые пишут, не копируя, да, следуя, может быть, образцам, опираясь на древнюю традицию, но все-таки они стараются внести что-то свое — свою веру прежде всего, свою молитву. Вот человек, который не имеет своей вот такой глубокой веры, и даже иногда ведь иконописцы просто зарабатывают деньги, и как бы литургической жизнью не живут — к сожалению, такое тоже есть, такой коммерческий подход — ну конечно, они напишут просто среднестатистическое. Ну их научили, скопировать, в общем, не сложно, хотя это будет мертвая копия, а не то же, что на оригинале. А эти художники, они несут именно такой авторский заряд, то есть они вкладывают свою личность в это. Если мы посмотрим на иконы архимандрита Зинона, он прошел очень сложный путь, он начинал, вообще первые его росписи, когда ему было 18 лет, отец Серафим (Тяпочкин), его духовный отец, наставник, он его просто попросил отреставрировать фрески в его храме. А храм XIX века и такой, а ля Васнецов, и он все это прекрасно сделал. А когда он уже учился в Одесском училище, он стал копировать древнерусские иконы, конечно, по книжкам, тогда мало что было известно и так далее. И, скажем, в Данилом монастыре он уже такой древнерусский стиль, его московскую школу середины, может быть, конца XV — середины XVI века сделал. А потом он пошел в Византию, а потом, вот сейчас он почти дошел, как он говорит, я иду вглубь традиции, к раннехристианским таким вещам. Но он всегда узнаваем. Вот несмотря на то, что за свои вот сорок лет, больше даже он работает в иконописи, он прошел много стадий, вот пролагал такие пути, я считаю, он пролагал, потому что потом за ним многие шли, вот, но он всегда, его авторская манера видна. Тот же самый Александр Соколов, считался он таким как бы лидером древнерусского направления, но у него нет копийных икон. Он, например, копировал знаменитую, не копировал, брал как образец знаменитую Любятовскую икону, которую псковского письма XVI века, которая хранится в Третьяковской галерее. Вот сами сотрудники Третьяковской галереи говорили, что это лучшая копия, потому что она не копия, а список, как раньше и писали, потому что он перед какое-то внутреннее вот состояние этой иконы, при этом он не сделал такую просто копию.
А. Митрофанова
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Напомню, сегодня у нас в гостях искусствовед, культуролог, член экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации при Московской Патриархии, Ирина Константиновна Языкова. И говорим мы о пути возрождения иконописи у нас в России в конце 80-х, в 90-е годы и о тех выдающихся именах, которые в этот процесс оказались погружены всем своим мастерством, своей душой и своим сердцем. Архимандрит Зинон, о котором Ирина Константиновна сейчас уже сказала, действительно личность известная на весь мир, это правда. И я думаю, что мы-то в этом смысле должны быть первыми, кто прекрасно знает его работы, но, к сожалению, это не всегда бывает так. Но есть возможность их изучить, есть возможность, слава Богу, соприкоснуться с работами этих мастеров. Ирина Константиновна, вот архимандрита Зинона, где лучше посмотреть его фрески, иконы?
И. Языкова
— Ну конечно, вот я уже упомянула Данилов монастырь.
А. Митрофанова
— В Москве.
И. Языкова
— В Москве, да. Нижний храм Собора святых отцов Семи Вселенских соборов, вот нижний иконостас сделан им, потому что он руководил, поэтому там много других мастеров работало, в верхнем уже не он писал, а нижний им сделан. Это вот одна из раннего периода его работ. Есть несколько икон в церкви Косьмы и Дамиана на Маросейке — это тоже 90-е годы, он туда написал.
А. Митрофанова
— Это где наш дорогой отец Федор Бородин настоятель.
И. Языкова
— Да, вот в другом храме Космы и Дамиана есть одна только икона аналойная Преображения, каждый праздник Преображения мы на нее любуемся — это вот Космы и Дамиана в Шубине, а Столешниковом переулке. Так что в Москве не очень много, но есть. В Сергиевом Посаде, вернее вошедший недавно в город поселок Семхоз, где мемориальный комплекс памяти отца Александр Меня, два храма украсил он — в одном фресковый иконостас, в другом росписи. Вот там такой мемориальный комплекс есть, я считаю это что великолепная работа начала уже 2000-х годов, просто великолепная. Ну, конечно, можно увидеть в Псково-Печерском монастыре, где он был долгое время иноком, насельником. Можно увидеть на Новом Валааме, в Финляндии. Он работал в Греции, на Афоне, в Симонопетра. Кстати, афонские монахи не так часто приглашают российских иконописцев, потому что греки всегда считали, и по праву, конечно, нас учениками, они же научили нас когда-то. Но сегодня они вынуждены признать, что некоторые иконописцы наши не хуже, а может быть, и выше греческих.
А. Митрофанова
— Я абсолютно согласна. Понятно, я совершенно не эксперт и очень субъективна и так далее, но некоторые современные росписи в греческих храмах у меня вызывали удивление — я вот так вот, дипломатично выскажусь. Мне кажется, что не зря они наших мастеров приглашают. Пусть все-таки вот уровень этой высоты богословия в красках поддерживается, и путь люди привыкают или не отвыкают глазами от этого уровня, от действительно красоты невероятной.
К. Мацан
— А Александра Соколова где увидеть работы?
И. Языкова
— Александра Соколова — можно увидеть в царицынском храме. Правда, сохранились только наружные его росписи. Внутри сейчас идет такая реставрация, они хотят восстановить до храма XVIII века. Они хотят восстановить по остаткам, но там очень мало что осталось, оригинальные росписи. И, к сожалению, внутренние росписи закрашены, что для меня является очень печальным, потому что я думаю, что проект реставрации был сделан, не учитывая вот значения именно этого мастера. Потому что он там расписывал в двух приделах, причем редкие сюжеты, не часто встречающиеся в наших храмах, встречающиеся, но редко, на темы Ветхого Завета — не только Книги Бытия, но и Книги Исхода...
А. Митрофанова
— Потрясающе.
И. Языкова
— Да, там потрясающие — переход через Чермное море, там сон Иакова прекрасный, с лествицей Иакова — но вот это, к сожалению, сейчас закрыто. Я надеюсь, что они не сбиты. Может быть, в будущем, когда все-таки мы научимся ценить наше достояние — это действительно наше достояние, — это все откроется. Потому что в трапезной части этого храма там такие среднестатистические росписи, которые, в общем, мне бы и не жалко было закрасить, хотя это тоже наша история. И так быстро, мне кажется, перекрашивать и переписывать храмы вообще не стоит. Мне кажется, что сейчас немножко такая тенденция возникла, что каждый настоятель приходит и переделывает храм под себя. Ну увы, такое... Но на самом деле росписи и иконы Александра Соколова находятся тоже по всему миру. Ну во-первых, прекрасный храм, где он руководил — ну не все он написал, но центральный образ там просто великолепный — это храм Рождества в Мытищах. Там очень красивая прямо Богородица, просто летящая, в алтаре — поскольку там такой не очень высокий иконостас, как входишь, Ее сразу видно. Он в Польше писал, он в Японии писал, да, его пригласили в Японию расписывать храм. И потом у него была ученица, японская иконописица, у которой родители были крещены еще Николаем Японским, то есть она такая уже возрастная была женщина.
А. Митрофанова
— Фантастика.
И. Языкова
— Вот она приезжала сюда, я ее видела, в 90-х годах.
А. Митрофанова
— А в каком город в Японии, вы не помните?
И. Языкова
— Вот не помню в каком городе, Осока, по-моему, но можно узнать.
А. Митрофанова
— В Японии много православных храмов, и это так удивительно видеть трепетное отношение японцев к своей вере, те как раз, кто к святителю Николаю (Касаткину) восходят, вот этой традиции. У кого родители, там бабушки, дедушки, прабабушки, прадедушки крестились тогда от святителя Николая, те, будучи уже внуками, правнуками или праправнуками, они трепетно хранят свою веру и молятся в православных храмах, исповедуются, причащаются. В общем, ну что-то невероятное просто, конечно. Казалось бы, для японской культуры православие совсем другая система координат, но нет, как удивительно православие легло на японскую почву.
И. Языкова
— Да, там уважают православных даже те, которые не исповедают православие. Потому что они видят в этом глубину, красоту и так далее. Там вот вряд ли могли бы записать, скажем, фрески, которые были написаны, пусть даже им не очень понятные, потому что другая культура. Ну вот так.
К. Мацан
— Ну вот мы сегодня говорим о традиции русской живописи, о живописи и иконописи, и размышляем — был разрыв, не было разрыва традиции. Кстати, мне кажется, вот Ирина Константиновна в одной фразе, наверное, неслучайно сформулировала, что такое традиция, в которой есть одновременно и новизна, и преемственность. Это вы сказали, по-моему, про одну из работ Соколова, что про нее сотрудники музея говорят, что это копия, но не копия. Вот копия, которая не копия, в которой одновременно есть и вдохновение от прошлого, и свой авторский взгляд, вот это и есть традиция настоящая, которая живая, которая передача огня, а не поклонение пеплу. Но вот промыслительно, что перед нашей беседой мне попалась ваша статья про парижскую школу живописи, про тех русских эмигрантов, которые в эмиграции заново переосмысляли для себя иконопись — мать Мария (Скобцова), Юлия Николаевна Рейтлингер, Мария Струве — и вы про них тоже очень интересно пишете и рассказываете. И вот в контексте нашего разговора, насколько вот та школа, может быть, уже в 90-е годы, когда границы были открыты, проникала сюда? Насколько это звено, которое в середине XX века все-таки существовало, и не было полного разрыва?
И. Языкова
— Ну вы знаете, действительно парижская школа невероятно интересна вот этим переосмыслением традиции в новых условиях, в новом контексте. Но я бы сказала так, что уроки парижской школы не были усвоены у нас. К сожалению, нет. Хотя, скажем, Юлия Николаевна Рейтлингер, она же вернулась. Вернулась, и здесь, в сложных условиях — она вернулась в середине 50-х годов, умерла в 88-м году, то есть много довольно прожила здесь, да, 30 лет, и она писала иконы. Но они, конечно, были, она хотела расписывать храмы, но тогда было невозможно, но иконы она писала для своих близких, для своего духовного отца, которого она обрела в лице Александра Меня. Потому что ее духовный отец, Сергий Булгаков, в 44 году умер и вот ее, значит, благословил вернуться на родину. Для храмов каких-то таких, ну небольших, бедных храмов там, может быть, она писала, но в основном для домашний молитвы. И она, конечно, не была особенно известна, хотя у нее было несколько учеников, ну или девочек, которые там за ней последние годы ухаживали и, в общем, как-то пытались перенять ее манеру. Иконы матери Марии довольно поздно у нас открыли. Иконы Григория Круга, самого, я считаю, выдающегося иконописца русской эмиграции. Я помню, что я первую лекцию услышала в музее Рублева — там были иногда такие закрытые лекции для своих, когда я была студенткой, вот где-то на рубеже 70–80-х годов. Валерий Николаевич Сергеев, такой был сотрудник, вот он книжку про Андрея Рублева написал в ЖЗЛ. Очень хороший человек, Царство ему Небесное, вот он старался про это все рассказать, хотя бы искусствоведам, хотя бы студентам, хотя бы кому-то. Но когда началось у нас массовое восстановление храмов, к сожалению, почти никто не обращался к парижской школе. Мне это очень жалко, потому что их свобода нам бы пригодилась. У нас как-то пошло больше вот в такую копийность, в повторение деталей, вот в возрождение скорее формы, чем содержания. Вот те иконописцы, которых я называла, вот круг архимандрита Зинона, которые ему помогали в Даниловом монастыре и другие, вот они все-таки шли по пути художественного и богословского восстановления иконы, что очень важно. Я вот несколько лет преподавала иконописцам — тогда еще был такой факультет, потом как-то его упразднили, в Иоанно-Богословском институте православном, и я читала большой курс, именно богословие иконы. И там уже приходили учиться люди, которые уже писали иконы, и они говорят: нам никто никогда этого не говорил. Ну я не говорю там, в Лавре — конечно, наша ведущая школа и, может быть, в Свято-Тихоновском институте все-таки богословский подход преподают. Но так, в целом, вот иконописные школы, иконописные мастерские, где люди просто вот ремесло постигают, там ничего не говорят про это. А это значит, люди обречены на просто вот копирование как повторение, и они ничего нового тогда не могут создать.
К. Мацан
— Ну вот, может быть, будет интересно после небольшой паузы к этой теме еще как-то обратиться и узнать у вас, что еще можно увидеть в иконе, помимо красок и красоты, вот то самое богословское содержание. Не нужно пугаться слова «богословие», это не какие-то дремучие академические штудии, это про содержание того, что говорит икона нам о нас и о нашей вере, и мы к этому разговору вернемся. У нас сегодня в гостях Ирина Константиновна Языкова, искусствовед, кандидат культурологии и директор Библейско-богословского института святого апостола Андрея, член экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации при Московской Патриархии. В студии Алла Митрофанова, я Константин Мацан. Не переключайтесь.
К. Мацан
— Еще раз добрый «Светлый вечер», дорогие слушатели. Константин Мацан, я Алла Митрофанова. И напоминаю, что в гостях у нас сегодня Ирина Константиновна Языкова, искусствовед, культуролог, член экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации при Московской Патриархии. Говорим мы сегодня о возрождающейся в России иконописной традиции, о том, как это все начиналось в 80-е и 90-е годы, какие выдающиеся имена появились у нас сейчас. Вот именно такая формулировка: выдающиеся имена. Мы привыкли как-то в глубину веков смотреть и видеть там шедевры, не замечая того, что создают наши современники. А наши современники, если в них соединяется вот этот божественный дар художественного творчества и их собственное богословие, то есть горение сердца, горение души навстречу Богу, результаты могут быть невероятными, космическими, я бы сказала. Вот в противопоставление хаосу, да, космос как противопоставление хаосу. Ирина Константиновна, а вот Костя, мне кажется, очень важный вектор дальнейшему ходу нашего разговора задал, когда сказал, упомянул об этом измерении, богословском измерении внутри иконы. Мы все-таки икону воспринимаем не только как иллюстрацию к евангельским событиям, или ветхозаветным событиям, или событиям из жизни тех или иных святых, мы воспринимаем икону как путь, размышление и, может быть, отчасти и поиск самого автора, который этот образ создавал. Вот в чем это измерение богословское все-таки, как его распознать? И что оно нам может рассказать о нас самих?
И. Языкова
— Ну, безусловно, икона, она ведь, как Флоренский говорил, она или больше произведения искусства или меньше. То есть если она вот настоящая, то это не только произведение, это больше, то есть в нем действительно заложен огромный богословский смыл и так далее. И может быть простая там иконочка там какого-то богомаза, но выполненная с молитвой, с углублением в смысл и так далее, и может быть, это не шедевр, ну это меньше, чем искусство, но это все равно икона, потому что она несет эти вечные смыслы. Ведь икона и рождалась не просто как украшение храма или там иллюстрация какая-то, она и рождалась как богословие в красках — это богословский язык Церкви, вот так Церковь говорит о своей вере. Если мы верим в Господа Иисуса Христа, Который совершенный Бог и совершенный Человек, по известной, да, халкидонской формуле, то мы и изображаем Его по человеческому естеству, а Его Божественные атрибуты, они все в символах зашифрованы — там нимб, там благословляющий жест, там одежда соответствующая и так далее. Конечно, это определенный язык, которому стоит учиться. Когда-то он постигался, ну как и сама вера, с детства, когда люди, не имея возможности там читать Священное Писание, постигали там Священное Писание по фрескам. Библия для неграмотных, церковное искусство как Библия для неграмотных — это известное изречение отцов для средневековья работает. Но сегодня вроде все грамотные, хотя далеко не все читают Священное Писание. Но помимо сюжетики, да, там много именно такого, что показывает нам иную реальность, дает нам другую оптику на этот мир. Потому что это мир, где есть свет, но нет тьмы, где есть любовь, но нет ненависти, где есть победа жизни над смертью. Потому что все иконы — это прежде всего иконы о Воскресении, о том Царстве Божием, в котором уже просияли святые, да, что святой — это не портрет, да, у него есть какие-то портретные характеристики, но это не портрет жившего когда-то человека, а это вот тот человек, который любим Богом, принят у Бога, который угодил Богу (Божии угодники мы называем, да), который вошел в Царствие Божие, просиял этим светом, да. Вы свет мира, Я свет миру, — Господь говорил, да, — вот это все показано в иконе. Конечно, может быть, современному человеку это понять труднее, потому что мы существуем в другом контексте. А средневековый человек это сразу улавливал. У него не было такой большой информации, поэтому, когда он приходит в храм, он действительно ощущал себя, как послы князя Владимира, да: не знаем, где мы были, на небе или на земле, но точно там Бог пребывает с человеком. Сегодня у человека большой шум вокруг, и ему трудно переключиться. Поэтому сегодняшнему человеку, может быть, даже объяснять надо — собственно, чем я постоянно и занимаюсь, это я объясняю язык иконы — древний, новый и так далее. И почему мне и обидно, что человек часто копирует икону, переносит какие-то детали, не понимая, что за ними стоит. Это как все равно переписывать незнакомый язык — ты все равно сделаешь ошибку. Поэтому в современных иконах я часто вижу много ошибок. А человек говорит: там так вот, я на картинке увидел, там же все так, ну почему вы мне говорите...
К. Мацан
— Например? Нимб не такой — не того цвета, не той формы? Что такое, пример ошибки?
И. Языкова
— Даже не в этом дело, понимаете. Ну например, я расскажу курьезный случай.
К. Мацан
— Да, давайте.
И. Языкова
— Не буду называть епархию, но мы как-то сидели — меня пригласили читать лекции там в семинарии, и потом обед был у архиерея, и мы сидели в епархиальном доме, и так красиво было все расписано. Я так, ну пока разговор идет, я так, конечно, наблюдаю. И вдруг я вижу — значит, хороший сюжет: Христос проклинает смоковницу — и у Него, Он делает этот жест левой рукой. Ну благословляющий жест или любой жест Спасителя — это жест всегда правой руки. Я говорю: что это у вас такое? А, это иконописцы, они взяли и, наверное, перевернули проорись, потому что к стене, к двери надо было вот в эту сторону.
А. Митрофанова
— Понятно.
И. Языкова
— Ну такой дизайнерский ход: хорошо бы, чтобы Христос в эту сторону смотрел, а не в эту, потому что там угол.
А. Митрофанова
— Там не уместится.
И. Языкова
— Да, там не уместится. Понимаете, это просто вот курьезный случай, но таких случаев много, когда человек не задумывается, почему сделано так. Если бы он знал, почему это сделано так, он бы и прорись по-другому построил и вообще сам бы нарисовал, а не через проорись все делал. Сейчас вообще человек, который с прорисью работает — значит, он просто не умеет рисовать. Вот бывают такие смешные случаи. Или, например, тоже листаю альбома нашего знаменитого одного академика (тоже не буду называть имя), который расписывал там храмы в Сербии и так далее. И вдруг я смотрю — какая-то женщина, у которой нимб почему-то с такими ленточками. А это тороки — это то, что у архангелов только бывает. А это, читаю — там местная святая, какая-то Милица такая-то, недавно канонизированная святая. Ну я понимаю, что, может быть, сербская женщина и носила когда-то ленточки, да, там в волосах. Но это символ ангельский — это тороки, которые обозначают их всевидение и всеслышание. И вот такие ленточки в волосах — это только в иконографии принадлежит ангелам. А ему показалось, что это красиво: у женщины ленточки в волосах. Ну вот, понимаете, такие вещи, они, может быть, не замечаются обычным человеком, но они курьезны, потому что иконописец это должен знать.
К. Мацан
— Ну вот те имена, которые мы в первой части программы обсуждали —архимандрит Зинон, Александр Соколов и можно других выдающихся современных иконописцев вспомнить — у них же наверняка богословское содержание и глубина, о котором мы говорим, не только в отсутствии ошибок заключается, не только в том, что они понимают, чего быть не должно и как нужно работать, а еще в каком-то личном осмыслении того, чем они занимаются. Вот как это явлено в их работах и что мы видим?
И. Языкова
— Безусловно, конечно. Ну, во-первых, я хочу сказать, что Александр Соколов автор самой, наверное, знаменитой современной иконы — «Неупиваемая Чаша». И он ее восстановил, ну просто написал заново, потому что сохранились от утраченной иконы только черно-белые фотографии. Ну и она была в таком там синодальном таком, реалистическом виде написана. И он практически ее переосмыслил заново, потому что иконография известная, но он подчеркнул именно такой евхаристический смысл. Потому что у нас она прославена как помогающая от пьянства, но на самом деле в ней гораздо более глубокий смысл, евхаристический — что вот в Чаше Младенец, что мы приобщаемся реально Плоти и Крови Господа.
А. Митрофанова
— То есть икона «Неупиваемая Чаша» — это образ Евхаристии.
И. Языкова
— Образ Евхаристии, безусловно. Или, например, отец Зинон, ну он просто богослов par excellence понимаете, это просто человек, который богословствует двадцать четыре часа в сутки. Вот сколько я его и в Мирожском монастыре, когда он там был, навещала, и в Гверстрони когда он жил, в скиту, так вот был у него такой эпизод, и потом Федоровский собор расписывал — он все время как бы размышляет. Вот сейчас он там, у него новый скит уже, где он строит храм —и он все время размышляет, вот почему так должно быть, почему так должно быть. И каждый раз он именно не пишет просто образ, он действительно через образ богословствует. Вот он, например, написал — такие изображения были, у нас они не были приняты, но с его легкой руки сейчас они пошли — в Федоровском соборе Санкт-Петербурга он написал распятие в хитоне. Вот ранние распятия были такие — не обнаженного Христа, только с повязкой набедренной, а в хитоне. И он говорит, что это большой смысл в этом. С одной стороны, обнаженность — это отданность, да, понятно, почему стали изображать. А с другой стороны, это и целомудрие. Это Он на кресте как Царь царей, Он на Кресте не только в униженном состоянии, но и в славном. И вот это вот соединить — униженность Христа, да, уничиженность и прославление, и Его будущее — вот он считает, так можно передать. И вот, понимаете, вот каждый образ им вот как бы осмысливается заново. То есть он не просто пишет икону, он, если хотите, именно у него богословие в красках. И точно также вот и у Александра Соколова было. Ведь хорошо копировать, когда ты копируешь устоявшиеся сюжеты. А например, вам нужно создать образ нового святого. Вот Александр Соколов, например, писал там, где служил его духовный отец — это маленькая деревня Пятница, Великодворье, сейчас эти две деревни вместе соединены — Петра Великодворского. Это священноисповедник, который 20 лет сидел, его выпустили, уже считали власти, что он должен умереть, он уже преклонного возраста, его отправили в какую-то деревню служить, он там еще 20 лет прослужил. Вот удивительный случай. И он собирал, такой человек был, собирал дивеевских матушек, которые жили у кого-то, да, там...
А. Митрофанова
— После закрытия Дивеевского монастыря, разорения, когда их выгнали.
И. Языкова
— Которые были старенькие, даже люди, у которых они жили, поумирали — и он их собирал, там три у него матушки жили. И даже один какой-то монах тоже престарелый. То есть человек был удивительный. Вот это духовный отец, то есть тот человек, который после Петра Великодворского служил там, был вот отец Анатолий Яковин, к сожалению, погибший в автокатастрофе в начале двухтысячных годов, он был духовным отцом вот четы, вообще всей семьи Соколовых. И когда вот отец Анатолий готовил к канонизации Петра вот этого, Великодворского, Александр Соколов написал его икону. Удивительная икона. Вот, казалось бы, да, просто священник — он его делает похожим, но таким преображенным — потому что, повторяю, икона это не портрет, — очень таким светлым. И вот на его ризе священнической он рисует васильки и пшеницу. Казалось бы, такой странный момент. У нас, может быть, где-то на Украине любят такие цветастые ризы, да, священнические, у нас это не принято. Но ведь это древние символы: василек — символ неба, потому что синий, а пшеница — это символ хлеба. Вот как один из первомучеников, Игнатий Богоносец говорил: я хотел бы, чтобы мое тело было размолото в хлеб, пшеницу и стало бы хлебом Божиим. Вот он даже через вот эти символы показал, что этот человек, страдавший за Христа, приобщен к небу и он стал этой пшеницей Божией.
К. Мацан
— Это же, по-моему, еще цвета «Троицы» Рублева. Кто-то из искусствоведов отмечал, что вот это те цвета, которые Рублев видел в жизни, поэтому они на иконе появились.
И. Языкова
— Вот да, хотела тоже сказать. Да, это можно сказать, то представление о рае, которое у древнерусских было. Это действительно, по-моему, Демина, такая исследовательница советского времени, сказала, что да, колорит «Троицы» Рублева — это васильки среди пшеничного поля.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Напомню, что сегодня у нас в гостях кандидат культурологии, искусствовед, специалист по иконописи, в том числе и современной иконописи, член экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации при Московской Патриархии, Ирина Константиновна Языкова. Знаете, Ирина Константиновна, вспоминаю вот это ваше определение, важное для иконописи и для развития школы иконописной, чтобы она развивалась не вширь, а вглубь. И удивительным образом сейчас, в ходе нашего разговора, припоминаю встречу с потрясающим мозаичистом. Мозаика, конечно, это не совсем иконопись, но все-таки по типу мышления, наверное, мозаичист и иконописец схожи. По вашей наводке встретилась с Александром Корноуховым — человеком, которого, вы знаете, с легким сердцем гением могу назвать. Пообщавшись с ним, поняла, что это невероятное искусство и невероятное богословие. Причем хочу с нашими слушателями тоже поделиться своими впечатлениями от разговора с этим человеком, как раз про вот этот самый путь не вширь, а вглубь. Что делает Александр Корноухов, когда берется за мозаику — для него очень важно осмотреть место и осмотреть материалы, из которых и в которых он будет свою мозаику творить. Хотя, наверное, своей он ее не вполне считает — он пытается угадать образы, которые Господом Богом уже в этот материал заложены. Ну, грубо говоря, как Микеланджело разгадал своего Давида в куске мрамора, так Корноухов пытается разгадать вот эти божественные символы и изображения в том материале, которые ему вот Господь послал — в этом камне как будет это выглядеть. Вот если здесь уже прорезано окно, как это окно будет вплетаться в изображение, которое ему надлежит через мозаику на стену перенести. Это что-то невероятное, как он в камне начинает рассматривать и видеть тот узор, из которого потом родится его мозаика. Вы знаете, общаться с такими людьми — это сродни, простите, сродни молитве. Потому что ты видишь, как Дух дышит где хочет, вот в таких работах Дух дышит. И от этого замирает сердце, от этого просто останавливается мысль, потому что ну твоя мысль беспомощна перед этим, ты это осознать не сможешь. Ты можешь просто на это смотреть и прославлять Бога. И это, конечно, какое-то невероятное ощущение, когда у тебя здесь, на земле, вот такое становится возможно. Я не знаю, как такие люди живут, как они творят, но они просто немножко не отсюда, по-моему. И Александр Корноухов, он не отсюда. И, как понимаю, Александр Соколов из этой же плеяды людей немножко из не отсюда. И отец Андрей Давыдов, кстати говоря, гость нашей студии, со своей супругой они приезжали. Мне как простой смертной невозможно понять, что там происходит у них внутри и как вот эта синергия рождается, но могу совершенно точно засвидетельствовать, как, простите, простой смертный зритель, но все-таки зритель — это, может быть, то самое, к чему все мы призваны стремиться — соработничество с Господом Богом. Вот у них в их искусстве, в их иконописи и в их мозаичном вот этом пути выражается именно так, и это потрясающе. Не знаю.
И. Языкова
— Да, вы правы. Потому что, конечно, иконописец, вообще церковный художник, там будь то мозаичист и даже архитектор, это должны быть люди, занимающиеся этим по призванию, то есть вот то, что свыше дано. И те, кого вы назвали, им действительно это все свыше дано, и они мыслят иначе. Потому что тот мир, который они изображают, он другой. И если человек как бы ничего не понимает про этот мир, а просто копирует, он ничего другому тоже не сообщит. А Александр Давыдович Корноухов — это человек, просто такой, я бы сказала, он такой титанический мыслитель, он все время тоже мыслит, мыслит. Причем он как-то интересно так к материалу относится, он говорит: душа камня. Вот кому придет в голову говорить: душа камня, да? Или он говорит: вот мы вносим в храм предметы, да, и как бы заполняем ими интерьеры, а они должны выходить из стен. То есть я когда вижу храм, я тогда понимаю, что́ из этих стен может выйти. Не то что я принесу туда, а то, что из этих стен должно выйти, и пытаюсь как бы это сделать. Он сейчас очень много размышляет именно вот о природе камня. Он говорит: вот раньше строили там, скажем, из плинфы или из песчаника, там потом из кирпича и так далее, из камня. Сейчас строят из бетона. Ну значит, бетон как материал, он другого требует. Мы не можем туда перенести фрески Ярославля, я не знаю, XVII века или фрески, не знаю, там Византии XIII века — это не примет стена, там что-то нужно другое. Он сейчас осмысливает: а что в бетонном храме более будет органично?
А. Митрофанова
— Вот это потрясающе, что он не отрицает бетон. Он не ворчит, что вот раньше, а теперь, вода мокрее и сахар слаще, и теперь совсем не то, бетон это же, естественно, не плинфа. Нет, он вглядывается в бетон и пытается его осмыслить и к нему подобрать те краски и те материалы, которые его подчеркнут, раскроют и заставят бетон служить Господу Богу. Вот это удивительно.
И. Языкова
— Да, именно так. И это тоже на самом деле богословский подход. Потому что все, что сотворил Бог, оно все должно служить Ему. Но только оно должно говорить своим голосом, своим языком. У нас очень часто имитация идет. Например, все любят золотые купола, но они не золотом кроют...
А. Митрофанова
— Не все.
И. Языкова
— Ну слава Богу, что не все. Ну я имею в виду заказчики большей частью, да. И даже ставят его там, где никогда не было золотых куполов. Мы в этом году были в Архангельской области, в Кенозерье — прекрасный край. Но вдруг среди леса мы нашли часовню деревянную, красивую, на которой золотой купол. Ну никому бы в древности не пришло бы в голову поставить золотой купол. Ну это же не золото, это нитрид титан — это более дешевый материал, который имитирует золото. И вот этой имитации на самом деле сейчас ужасно много. Вот в свое время еще патриарх Алексий I очень боролся с искусственными цветами в храме, потому что он говорил: это ложь. Принесите лучше один живой цветок и поставьте перед иконой, чем вот эти букеты из этих пластмассовых или там бумажных цветов. Ну, слава Богу, эта вроде традиция ушла из наших храмов, где-то, может быть, осталась в деревне.
А. Митрофанова
— Но появились пластиковые колоны, имитирующие мрамор.
И. Языкова
— Вот. И это ужасно. Вот эта ложь — люди не понимают, что в основе это ложь. Принесите Богу лучшее, пусть оно будет меньше. А у нас пусть будет больше, да, числом поболее, ценой подешевле.
А. Митрофанова
— Мы для Бога строим потемкинскую деревню, получается.
И. Языкова
— Да.
А. Митрофанова
— Ну и непонятно зачем, если можно сделать, пусть там очень скромный бюджет, но даже из очень скромного бюджета можно талантливое родить искусство. Это зачастую, ну как сказать, конечно, хорошо, когда много денег, но реальность такова, что их часто нет. Но даже вот из каких-то очень скромных материалов я видела, как талантливые мастера выходят из положения, какие решения они предлагают, и это, правда, потрясающе. Ну эти деревянные купола, конечно, они прекрасны.
К. Мацан
— Вот мы сегодня уже упомянули парижскую школу богословия. И я когда вашу статью читал, меня поразило то, что вы говорите о том, что этих иконописцев, их особенность в том числе — это новое, а на самом деле хорошо забытое старое понимание святости. Святости человека как не чего-то, оторванного от мира и противопоставленного миру, а святость как то, что преображает мир и поэтому оно здесь. Вот это живой человек, который святой, я вот даже не удержусь, просто одну цитату прочитаю, как вы описываете иконы матери Марии (Скобцовой): «Она пишет святых с пронзительной выразительностью, почти гротескно, в них нет и тени надмирной отстраненности, но, напротив, каждый образ подается с сильной эмоциональной окраской. Мы почти физически ощущаем беззащитность обнаженного тела Василия Блаженного, который духовно побеждает властителя и тирана Ивана Грозного. Вот царь Давид, играющий на псалтири — кажется, он исполнен изумления перед неизследимыми путями Божиими. Изображая встречу Марии и Елизаветы, мать Мария лишает эту встречу привычного пафоса, они больше похожи на беседу двух подруг, которым известна некая общая тайна, их объединяющая». Ну действительно живые люди, которые при этом святые — и в этом мощное послание богословское, философское, смысловое, жизненное. А вот можем ли мы что-то похожее сказать про современных мастеров, о которых мы сегодня говорим? Вот их жизненное послание — в понимании святости ли, человека ли, веры ли — в чем?
И. Языкова
— Да, мне кажется, можно говорить. Более того, это просто необходимо. Понимаете, вот эти таки холодные копированные иконы, которые пишутся под копирку, да, почти что, они ведь не рождают в человеке живого чувства Бога, живого чувства молитвы и так далее. Они просто как вот нужно, чтобы икона висела — вот она висит. А вот эти мастера, они тем и интересны, что они из своего опыта и из опыта современного, не только к прошлому обращаются, но и к современности, да, то есть выражают веру современного человека. Один пример приведу. Иконописец, которого я еще не упоминала, но которого я должна упомянуть, потому что он тоже принадлежит к вот этой плеяде, он немножко позже начал, в начале 90-х годов — Александр Солдатов, он сейчас расписывает храм в Беслане. И расписывает, он, во-первых, много беседовал с жителями, и у него такая идея родилась. Во-первых, у него потрясающие там, особенно Богородица, Которая просто вот обращена Своими глазами в сердце каждого человека. И, конечно, он учитывает опыт вот этих матерей, которые потеряли своих детей и которые очень ждут этот храм, и он в этом храме задумал написать еще и вот этих погибших детей.
К. Мацан
— Потрясающе.
И. Языкова
— То есть, понимаете, как соединяется современный опыт. Небо от нас не так далеко, как нам кажется. И как раз вот эти вот безликие иконы, они часто отдаляют от нас небо, они не служат мостиком к той реальности, да, они, наоборот, какой-то преградой. Вот в свое время в одном интервью Александр Соколов прекрасно сказал. Тогда в 90-х годах все пытались как-то вот: чем отличается живопись там от иконописи? Вот живопись, она такая душевная, в иконопись, она такая духовная. Он говорит: знаете, вот икона — главное, она не должна быть, может быть, очень такая как бы эмоциональная, да, у него такие строгие все-таки образы, хотя последние году у него эмоций прибавилось, но он говорит, главное, чтобы она не была бездушная. Потому что очень часто иконы вот такие схематические или вот такие копийные, ремесленные, они бездушны. А вот Александр Солдатов, он как раз именно вот хочет написать для этих людей, которые пережили такую невероятную трагедию, чтобы они приходили в этот храм и соединяли вот этот как бы свой опыт, да, от которого все равно боль никогда не уйдет эта, если ты потерял ребенка, да, или родственника там, или взрослые погибли, но, чтобы ты видел глаза Христа и Богородицы, Которые тебе сочувствуют, тебе лично. Это очень важно. Поэтому, мне кажется, отличие хорошего иконописца, что он не просто пишет икону такую, идеальный какой-то образ, а он пишет для современного человека, и это же всегда месседж, да, послание — послание к конкретным людям.
К. Мацан
— Меня очень согрели ваши слова о том, что небо от нас не так далеко, как кажется, потому что Христос к нам это небо приблизил. А вот работы тех иконописцев, о которых мы сегодня говорили, они являют то, что небо от нас не так далеко, как кажется, являют нам Христа. И спасибо вам огромное за нашу сегодняшнюю беседу. Мы очень надеемся, что это наследие, о котором мы сегодня говорили, будет преумножаться, сохраняться, и какие-то эксцессы, связанные с недостаточным почтением и пониманием его ценности, встречаться не будут.
И. Языкова
— Дай Бог.
А. Митрофанова
— Да, и хотелось бы, конечно, чтобы открыли фрески Александра Соколова, чтобы мы их тоже все могли видеть, детей туда водить потом. Потому что кто-то видел, а кто-то нет, и пусть, хочется, конечно, чтобы их открыли.
И. Языкова
— Я думаю, что мы дождемся этого периода, когда их откроют.
А. Митрофанова
— Дай Бог.
К. Мацан
— Ирина Языкова, искусствовед, культуролог, директор Библейско-богословского института святого апостола Андрея, член экспертного совета по церковному искусству, архитектуре и реставрации при Московской Патриархии, была сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии также была моя коллега Алла Митрофанова и я, Константин Мацан. До свидания.
А. Митрофанова
— До свидания.
И. Языкова
— До свидания.
Все выпуски программы Светлый вечер
Радио ВЕРА из России на Кипре. Ο ραδιοφωνικός σταθμός ΠΙΣΤΗ απο την Ρωσία στην Κύπρο (08.05.2024)
Деяния святых апостолов
Поделиться
Деян., 5 зач., II, 22-36
Комментирует священник Дмитрий Барицкий.
Есть ли в наше время люди, подобные апостолам? Или же это служение — атрибут исключительно древней Церкви? Ответ на этот вопрос содержится в отрывке из 2-й главы книги Деяний святых апостолов, который звучит сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Глава 2.
22 Мужи Израильские! выслушайте слова сии: Иисуса Назорея, Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог сотворил через Него среди вас, как и сами знаете,
23 Сего, по определенному совету и предведению Божию преданного, вы взяли и, пригвоздив руками беззаконных, убили;
24 но Бог воскресил Его, расторгнув узы смерти, потому что ей невозможно было удержать Его.
25 Ибо Давид говорит о Нем: видел я пред собою Господа всегда, ибо Он одесную меня, дабы я не поколебался.
26 Оттого возрадовалось сердце мое и возвеселился язык мой; даже и плоть моя упокоится в уповании,
27 ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему увидеть тления.
28 Ты дал мне познать путь жизни, Ты исполнишь меня радостью пред лицем Твоим.
29 Мужи братия! да будет позволено с дерзновением сказать вам о праотце Давиде, что он и умер и погребен, и гроб его у нас до сего дня.
30 Будучи же пророком и зная, что Бог с клятвою обещал ему от плода чресл его воздвигнуть Христа во плоти и посадить на престоле его,
31 Он прежде сказал о воскресении Христа, что не оставлена душа Его в аде, и плоть Его не видела тления.
32 Сего Иисуса Бог воскресил, чему все мы свидетели.
33 Итак Он, быв вознесен десницею Божиею и приняв от Отца обетование Святаго Духа, излил то, что вы ныне видите и слышите.
34 Ибо Давид не восшел на небеса; но сам говорит: сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня,
35 доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих.
36 Итак твердо знай, весь дом Израилев, что Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса, Которого вы распяли.
Книгу Деяний апостольских иногда называют Евангелием воскресения. С такой силой в ней делается акцент на том, что Иисус Христос действительно умер и восстал из мёртвых. Эта мысль выходит на первый план не столько благодаря многочисленным рассуждениям, сколько деяниям апостолов. Другими словами, если бы не было Пасхи Христовой, ученики Спасителя не смогли бы совершить тех дел, о которых говорится в книге. Они не пошли бы проповедовать Евангелие. Скорее всего они просто перестали бы существовать как группа. Разбежались бы. Каждый пошёл бы по жизни своей дорогой.
Вместо этого мы видим небывалый энтузиазм и воодушевление. Не слишком образованные, провинциальные, без всякой финансовой и административной поддержки, вопреки запретам сильных мира сего, не обращая внимание на угрозу потерять свободу, здоровье и саму жизнь, апостолы говорят о Христе. О том, что Он воскрес. Само по себе это действие — яркое свидетельство истины их слов. Это яркое свидетельство того, что их вера живая. Её подпитывает мощный источник. Сердце апостолов будто наполнено огнём, жар от которого чувствуют и они сами, и о окружающие. Это энергия божественной благодати. Она побуждает учеников говорить о Своём Учителе, а людей слушать их и принимать всё сказанное с доверием.
Бог устроил человеческое существо таким образом, что, если Божественная благодать наполняет наше сердце, её невозможно скрыть. Её невозможно спрятать от окружающих и сделать своим личным достоянием. Она жаждет излиться наружу — побуждает нас делиться этой радостью с другими. И этому позыву невозможно противиться. Даже если существует угроза физической расправы или смерти, сила Божия такова, что её невозможно удержать. Древний пророк Иеремия очень красноречиво свидетельствует об этом: «Ты влёк меня, Господи, — и я увлечён; Ты сильнее меня — и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною... И подумал я: не буду я напоминать о Нём и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моём, как бы горящий огонь, заключённый в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог». Не мог пророк не говорить о Боге своим соплеменникам. Несмотря на то, что они смеялись над ним и гнали его. Как говорил Христос в Евангелии, «Никто, зажегши свечу, не ставит её в сокровенном месте, ни под сосудом, но [ставит её] на подсвечнике, чтобы входящие видели свет».
Важный духовный принцип следует из этого. Если мы Божии, если Его благодать живёт в нас, мы не можем не свидетельствовать о Нём. Это не означает, что мы должны с каждым встречным говорить о Боге, доказывая истинность христианства. Внешне наша жизнь может быть волне обычной. Работа, семья, бытовые обязанности. Однако если человек стремится, подобно апостолам, не просто говорить о Евангелии, но исполнять Его, жить им, искать волю Божию и служить своим ближним, даже самые привычные и рутинные дела, которые он совершает, преображаются. Господь наполняет каждую нашу мысль, каждое наше слово и поступок светом Своей благодати. И так делает нас живыми свидетелями и проповедниками Своего Небесного Царства.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Путь к священству». Иеромонах Давид (Кургузов)
Поделиться
У нас в студии был клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань иеромонах Давид Кургузов.
Наш гость рассказал о своем пути к вере и о том, как после работы программистом и эстрадным режиссером пришел к решению стать монахом и священником.
Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева.
Константин Мацан:
— Христос Воскресе, дорогие друзья! С праздником Святой Пасхи. Это «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. В студии приветствуем вас мы, Кира Лаврентьева.
Кира Лаврентьева:
— Добрый вечер.
Константин Мацан:
— И я Константин Мацан. Добрый вечер. А в гостях у нас сегодня иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. Добрый вечер.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Здравствуйте.
Константин Мацан:
— Я вам, отец Давид, напомню и нашим слушателям, что в этой программе, которую мы по вторникам в восемь вечера с Кирой на волнах Радио ВЕРА ведем, мы говорим со священником о его пути к вере и в вере, о том, какая цепь событий привела к тому, что человек, мужчина, дерзает служить алтарю и видит это своим главным и единственным служением. Это всегда, как нам кажется, путь вопросов, путь поиска, иногда сомнений или преодоления каких-то сомнений. И, наверное, на этом пути есть не только вопросы, но и ответы. Какие размышления, какой опыт о Боге, о жизни, о церкви на этом пути возникал, это очень интересно. И нам представляется, что это может войти в резонанс с теми вопросами о жизни, которые есть у наших слушателей. А они разной степени церковности, кто-то уже ходит в церковь, кто-то, может быть, только присматривается к религиозной традиции со стороны. Вот об этом поговорим. Мы до начала нашей программы с вами начали уже о вашей биографии рассуждать, вы стали рассказывать. Там виражи крутые, достаточно сказать, что по первому образованию вы программист, а по второму — режиссер эстрады, вы закончили ГИТИС эстрадный факультет как режиссер. Если переход из программирования в творчество в принципе не такой уж редкий в нашей жизни, то ваш следующий переход после эстрадного факультета ГИТИСа через какие-то, видимо, этапы к священству и к монашеству — вот это уже вираж. Это уже само по себе интересно. Расскажите, как это получилось, каким путем вы в этом смысле шли, на какие важные, может быть, вехи и этапы этот путь для вас распадается.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наверное, в конце обучения, это был четвертый-пятый курс, всего пять лет всего мы учились...
Константин Мацан:
— В ГИТИСе.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Четыре года актера и пятый год режиссера. И на четвертом курсе как-то так сложилось, что я стал замечать явно, что Бог принимает личное участие в моей жизни. Встречались какие-то люди, появилась одна театральная постановка по христианским мотивам. Мой друг, тоже выпускник этого же факультета, Читрани Николай поставил с нами по книге «Школа для дураков» Саши Соколова спектакль, «Те, кто пришли» мы его назвали. Он длился четыре часа, три отделения, ни разу не уходишь со сцены, такой современный был спектакль. И там было очень много христианских смыслов, там были даже цитаты из апостола Павла. И уже стал, я помню, о чем-то задумываться и стал видеть, как совершенно из ниоткуда в моей жизни появляются люди точно, как мне нужно. Совершенно ясно я понимал, что это невозможно, я не мог бы это сделать сам по какому-то заказу. В очередной раз сел и крепко задумался, что, наверное, я бы хотел с Богом как-то познакомиться.
Константин Мацан:
— А до этого вы никакого отношения к религиозному мировоззрению не имели?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— До 27 лет я абсолютно трезво считал, что все священники это толстые негодяи на больших черных джипах, которые обирают народ, а церковь это какая-то организация по тому, как этот весь отъем денег у населения официально оформить.
Кира Лаврентьева:
— Сейчас многие у радиоприемников стали прислушиваться особенно к дальнейшему ходу нашего разговора.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это была ясная формулировка, это был ни какой-то стереотип. Понятно, что, может быть, из интернета, но тем не менее. Некое воспитание, конечно, большей частью заложила мама. Когда я задумывался, я думал, что что-то, наверное, есть. Были какие-то маленькие попытки всяких практик, думал, читал какие-то книжки, может быть, больше про восточную религиозную традицию. Но когда уже сел и понял, что Бог лично принимает участие в моей жизни, я крепко задумался, и сложилось несколько важных вещей. Первое: мама все детство нас возила по Золотому Кольцу, хочешь — не хочешь два раза в год мы ехали во Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский. Очень забавно, как она все время вспоминает: помнишь, когда тебе было два года... Я говорю: мама, это невозможно вспомнить, когда мне было два года. Видимо, это пространство храма, иконы. Мы раз в год обязательно ходили смотреть иконы Рублева в Третьяковскую галерею. Это было обязательно.
Кира Лаврентьева:
— Интересно.
Константин Мацан:
— То есть мама была человеком церковным?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Она воцерковилась позже.
Кира Лаврентьева:
— Она была культурным человеком.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Она все время искала, всю жизнь, и всю жизнь, что она живет в Москве, даже еще в Подмосковье когда жила, она ездила смотреть иконы Рублева. Это у нее была такая тяга, просто она была не оформлена, но этот культурный аспект вообще не был никаким препятствием. Когда я первый раз зашел в храм, чтобы в каком-то смысле молиться Богу, у меня не было какого-то препятствия от обстановки. Немножко стыдно было перекреститься по первой. А иконы, архитектура — совершенно никаких проблем. Потом эти христианские смыслы и спектакли. А потом я понимал, что я крещенный человек, в шесть лет меня крестили в 91-м году. Один из ста я был крещенных.
Константин Мацан:
— У меня та же история в том же году.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Храм Всех святых на Соколе, довольно известный храм, я помню, что мы с братом, ему было одиннадцать, мне шесть, вышли во время крещения, потому что ничего не понимали, идет совершенная не ясная процессия. И когда пришло время окунать в купель, бежали за нами на улицу, чтобы нас забрать. Это сыграло свою роль. И эти встречи. Еще была такая мысль, что Церковь на Руси существует тысячу лет и уже неоднократно ее пытались каким-то образом разрушить, то внешними, то внутренними силами. Я подумал, что, наверное, надо с Церковью познакомиться поближе. И первое, что я сделал, я начал поститься. Проходил Великий пост, и как человек высокоорганизованный, я решил согласно монастырскому календарю пройти этот пост. Открыл его записал, надел крестик, церемониально, заходя в какое-то кафе, спрашивал, есть ли у вас постное меню, пожалуйста. Когда увидел у какого-то моего собеседника крестик на шее, а он ел что-то непостное, я очень акцентировано делал ему замечание. Ужасное фарисейское поведение. Посередине поста даже умудрился попасть первый раз на богослужение, это была литургия Преждеосвященных Даров на Подворье Троице-Сергиевой лавры на Цветном бульваре, шесть часов, ничего не понятно, очень долго. Я то сидел, то стоял, то выходил, то еще что-то, но мне понравилось. Может быть, кстати, я понимал, что происходит что-то мне близкое. Я понимаю, что вообще богослужение в православной церкви выросло в чем-то из каких-то античных мистерий, в том числе. Мне понятна механика, как режиссеру.
Константин Мацан:
— А смотрите, важный момент. Вы так легко сказали, что в какой-то момент события стали легко происходить, все одно к другому как будто подходит, и это дает идею, мысль того, что Бог здесь действует. Но можно же все это и без Бога было бы проинтерпретировать. То есть была, видимо, настроенность сознания на то, чтобы, через идею Бога, через участие Бога это объяснить. Ведь это вовсе не обязательно. Или и в правду что-то заставляло вас подумать, поверить, что именно Бог, Личность здесь действует, что это не стечение обстоятельств? Или это чувствовалось как-то, что возникает кто-то новый в жизни, а не просто стечение событий?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— На тот момент я могу так вспомнить, мне кажется, я стал потихонечку встречаться с отдельными частями Евангельского учения. И их высота показалась мне совершенно невозможной и безличностной. Не может человек подставить другую щеку, исходя из каких-то будущих выгод. Я вот сейчас смирюсь, и вселенная мне пошлет...
Кира Лаврентьева:
— Вселенная.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Она же такая добрая, пошлет что-то, что мне поможет в жизни. То есть эта высота, которую я не встречал нигде и никогда, противоречила всему, что происходит вокруг. Как это вообще возможно? Зачем это делать? И я понимал, что это безличностно невозможно. Это только возможно в каком-то общении человека с Богом. Я тогда никак не мог его называть, даже боялся как-то обратиться. И этот первый пост я не обращался к Богу, вообще никак не молился, ничего не делал, даже не крестился — ничего. Я просто соблюдал определенные правила питания. Наверное, эта мысль была самая главная. Самое главное событие, которое произошло, которое вообще все перевернуло — это была Пасха.
Константин Мацан:
— После того первого поста.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Совершенно верно. Я все время жалею, что много людей приходят к Богу оттого, что у них произошла какая-то трагедия, болезнь, утрата близкого, что-то такое. Наверное, Бог видит мое малодушие и привел меня в церковь через радость. Не было никаких событий. Когда люди узнают, что я монах, священник, особенно раньше, когда я был чуть-чуть моложе, говорят: а что случилось? Все прекрасно. Я пришел на первую Пасху, подумал, что я постился, мне надо как-то завершить этот пост. Как-то. И решил, что надо сходить на ночную службу в храм. Это Благовещенский храм в Петровском парке покойного отца Дмитрия Смирнова. Я первый раз в жизни его тогда увидел. С точки зрения обычного человека это было ужасно, было душно, много людей, ходила какая-то бесноватая между людьми, заглядывала всем в глаза в широкой шляпе с белыми полями. Все плохо.
Кира Лаврентьева:
— Как режиссер вы все это, конечно, тонко заметили?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, конечно, я же смотрю, кто где движется, что делается. Это автоматически происходит, даже сейчас, может, даже к сожалению. Но в конце, даже в середине этого процесса, а во время службы отец Дмитрий вышел и что-то грозно с амвона всем говорил, я, к сожалению, не слышал, далеко очень стоял, но я вдруг понял одну мысль, самую главную, — я дома.
Кира Лаврентьева:
— Потрясающе.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И я даже хотел дерзнуть пойти причаститься Святых Христовых тайн, ничего не понимая, три раза вставал в очередь, складывал ручки на груди, пытался петь тропарь Пасхи, не понимая до конца, что там за слова, и три раза выходил, думая, что-то я не то делаю. И понял, что там истина, там Тот, с Кем я хочу быть, мне надо туда. И дальше этот процесс пошел как по маслу.
Кира Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, мы еще раз поздравляем вас с праздником Светлого Христова Воскресения. Христос Воскресе! Сегодня у нас в гостях иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. У микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Как символично мы сегодня в нашем разговоре тоже подошли к Пасхе и к входу в лоно святой Церкви отца Давида, и это действительно чудо. Как дальше продолжался ваш путь? К причастию, как я понимаю, вы не подошли?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Нет. Слава Богу, не дерзнул. Причем, там были знакомые мои люди, это было в районе, где я вырос практически. Метро Динамо, а я вырос на метро Аэропорт.
Кира Лаврентьева:
— Это где отец Дмитрий Смирнов покойный как раз был?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно, он самый. Самый ближайший храм это был для меня. Потом у меня встал вопрос, что делать дальше, он встал ребром. Я думал, все я понимаю, что дом здесь, что нам делать? Естественно, пошел разговор о том, как первый раз исповедоваться. Мой друг подсказал, есть такой священник отец Александр Борисов, он на протяжении лета, или может быть не только лета, вечером в пятницу принимает всех желающих, доступный батюшка, кто с вопросом, кто с исповедью. Так как, наверное, не было больше никаких вариантов, я в один из пятничных вечеров, предварительно что-то почитав, написав небольшой списочек, к нему пришел. Он совершенно не пытался никак меня вразумить, просто сказал: вот это надо читать. После этого была первая подготовка ко причастию. Наверное, я не могу сказать, что это было какое-то особое впечатление, потому что Пасха уже была до этого, потом это стало некой нормой. Причащаться я стал практически сразу каждое воскресенье, это стало чем-то совершенно необходимым в жизни. Без этого невозможно было жить.
Кира Лаврентьева:
— Как на все это ваше окружение отреагировало?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Так как человек, который быстро воцерковляется, пытается всех окружающих заставить заняться тем же самым, некоторые мои друзья хотели отвести меня к психиатру либо к какому-то такому специалисту, говоря, что ты в секте, все с тобой понятно, надо тебя лечить. Потому что ты начинаешь всем эту радость пытаться передать и говоришь достаточно резко. Ты же познал истину, надо всем ее донести. В той сфере, в которой я тогда работал, а это организация, режиссура мероприятий частных, больших, разных, это достаточно контрастно выглядело, везде ты начинаешь искать повод заявить что-то из того, что ты узнал.
Константин Мацан:
— Помиссионерствовать.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно. И поэтому первый год прошел с боями. Мама моя, тогда еще не воцерковилась, она не очень приняла то, что происходило. Она через год-два воцерковилась и тогда...
Кира Лаврентьева:
— То есть вслед за вами.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да, но я не повлиял никакими своими словами. Наверное, сам факт повлиял как-то на нее, что это произошло. И, наверное, она из-за этого задумалась, в разговоре это звучит так, по крайней мере. И потом постепенно сами собой стали шаги складываться. Естественно, когда молодой мужчина, тогда мне было 28 лет, встает вопрос о семинарии, наверное, ты сможешь стать священником. Практически все молодые мужчины или ребята, все такого возраста, скажем, старше восемнадцати, и, наверное, до пятидесяти, задают себе вопрос: наверное, ты сможешь стать священником. Потому что священников у нас нехватка в Русской Православной Церкви.
Константин Мацан:
— А этот вопрос для вас изнутри рос, или человек, попадая в окружение, молодой верующий...
Кира Лаврентьева:
— Горящий неофит.
Константин Мацан:
— Да, горящий, почему бы не в семинарию, не в священство. Сразу по умолчанию предполагается, а куда еще, только туда.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это с двух сторон. С одной стороны, об этом говорят, а с другой стороны, появляется некая тяга к богослужению. Я практически сразу в себе это обнаружил, я очень быстро научился читать на церковно-славянском языке. Следующий пост меня потерпели мои, как назвать этих любезных людей — клирошане. Я-то не был, а они были, они давали мне читать псалтирь на Великий пост, но это было ужасно. Но они меня терпели пару недель, потом достаточно быстро стало все получаться. Тяга у меня точно сразу появилась, она до сих пор не остывает, это, наверное, это был один из поводов задуматься о монашестве серьезно. Эта тяга с одной стороны, непосредственно каким-то предметом, потому что хочется быть перед престолом Божиим, какое-то необъяснимое желание, хочется находиться внутри этого пространства, когда оно не наполнено ничем, кроме славословия Бога, молитв покаяния, спокойствием людей, их личной молитвой, соединенной с церковной. Все это, наверное, одно из лучших дел, которые по моей душе. Наверное. И плюс об этом говорят, напоминают тебе все время: ой, наверное, был бы хороший батюшка. И в этом ты находишься все время. Поэтому мысль сама собой появляется.
Кира Лаврентьева:
— Тут отец Давид, какая грань, у вас же очень хорошая профессия была. Вы же уже были состоявшимся человеком, вам не было ни 17, ни 18, вы не думали о выборе жизненного пути.
Константин Мацан:
— Даже не 19.
Кира Лаврентьева:
— Выбор жизненного пути, как некая проблема, вообще не стояла в вашей жизни на тот момент.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Совершенно.
Кира Лаврентьева:
— Поэтому вот тут-то и вся загвоздка, как вы отошли от такой хорошей успешной профессии, в которой вы были не последним человеком, как вы отошли от этого, полностью отказались? И мало того, что вы стали священником, вы же монахом стали — вот гвоздь нашего вопроса, нашей программы сегодняшней?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Кстати, как интересно, когда отказываешься от этой профессии, от жизни в Москве, достаточно сыто живешь, и приходишь в православную церковь, и вдруг твой стереотип, что все священники богатые, толстые негодяи на больших черных джипах...
Кира Лаврентьева:
— Развеивается моментально.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Абсолютно разбивается.
Кира Лаврентьева:
— Особенно, если по России поездить, посмотреть, как живут священники, с поминального стола питаясь, и собирая по копейке на ремонт храма.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Наверное, внутри работы произошел такой перелом. Так как режиссер эстрады и вся эта профессия подразумевает большое количество неоправданного праздненства, это постепенно стало так неинтересно. Я все время в этом что-то искал, я помню, что пытался наполнить смыслом какие-то эстрадные постановки, праздники. Но когда ты с начала октября по конец февраля какого-то года каждую неделю говоришь: с Новым 2013 годом! Или что-нибудь такое. А потом ты приходишь на литургию или открываешь Евангелие или молитвослов, и там какой-то смысл, а здесь он не очень находится. Наверное, это постепенно стало вытеснять, и я просто перестал понимать, что я делаю и зачем, и деньги перестали играть какую-то роль. Был какой-то страх, как же я откажусь от работы. Именно поэтому так получилось, что я оказался в Сызрани, потому что я не мог отказаться от работы. Московские духовные школы на заочное брали только либо уже священников, либо монашествующих. А я вроде и молодой, мог бы поучиться на очном, но я не стал, поэтому поехал учиться в Самару по знакомству. Наверное, нет такого красивого момента, что я отказался от всего. Просто мир стал терять свой смысл: а зачем? Зачем слушать вот эту музыку. Мне иногда попадается, что я слушал в студенчестве, думаю: зачем я вообще этим занимался? Все так неинтересно. На страницах Евангелия, внутри богослужебных текстов, в участии в социальных делах, в участии в каком-то чужом горе столько насыщенности, столько наполненности. Например, люди спросят: смотрите вы какой-нибудь сериал? У нас монастырь в городе, каждый Божий день к нам приходит какой-то человек с совершенно тупиковой ситуацией, полностью. Зачем мне какие-то выдуманные истории, если я постоянно нахожусь в том, что у людей такие проблемы.
Константин Мацан:
— Это как-то, по-моему, одного митрополита пригласили посмотреть филь Николая Досталя «Монах и бес» про жизнь монаха в монастыре, и митрополит ответил: да нет, я смотреть не пойду, я этот фильм и так каждый день смотрю у себя в монастыре просто по жизни — монах и бес.
Кира Лаврентьева:
— Так и есть. Мы, конечно, не будем спрашивать о тайнах внутреннего выбора, Промысла Божия.
Константин Мацан:
— Ну, а все-таки спросим.
Кира Лаврентьева:
— Прикровенная история. В нашей программе крайне сложно иногда эту черту соблюсти, не переборщить с вопросами. Отец Давид, этот выбор радикальный действительно осуществился потому, что кроме Христа и церкви вам перестало быть что-то интересным. Правильно я понимаю наш разговор?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это было бы смело так говорить.
Кира Лаврентьева:
— Зато это правда.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Что насколько святоотеческим был выбор. Наверное, толчком был следующий эпизод. Почти когда мне исполнилось 30 лет, на тот момент я уже уехал из Москвы к другу священнику в Подмосковье, чтобы помогать ему восстанавливать приход, был там три года. Я уже учился в Самарской семинарии на заочном, ездил на учебу и все время задавал себе вопрос, надо как-то определиться, либо жениться, либо монашеский путь. Достаточно утомительно, появляется на приходе какая-нибудь молодая барышня в длинной юбке, глазки в пол, такая кроткая. Тогда я еще не знал, что, по святителю Василию Великому, миловидность обманчива, а красота суетна — эту истину надо юношам вешать над выходом из дома или из своей комнаты обязательно. Ты все время, раз в несколько месяцев ты влюбляешься или какие-то переживания романтические испытываешь. Мне это очень надоело, и я сказал: давайте этот вопрос как-то решать, надо понять, либо жениться, либо все-таки монашество.
Константин Мацан:
— Вы сказали это кому?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Священнику, у которого я был, который мне помог в Самарской семинарии, меня туда наставил, что мне надо туда. Он помог, сказал: хорошо, давайте решим тогда, что надо попробовать монашескую жизнь. Я же не был до этого ни разу в монастыре, не жил, не послушался. И меня отправили в Сызранский монастырь, месяц побыть, посмотреть, что как. И оказалось, что это опять что-то родное и опять же дома, и все замечательно. Не в смысле, что какой-то курорт. Ты самый последний человек, тебе надо со всем смиряться, вроде как ты образованный из Москвы, такой весь умный. Сызрань. А это дом. И это очень повлияло на выбор.
Константин Мацан:
— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами в программе «Светлый вечер» иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в Сызрани. У микрофона Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Не переключайтесь.
Кира Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, Христос Воскресе!
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Воистину Воскресе!
Кира Лаврентьева:
— У нас в гостях иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. У микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Мы сегодня говорим о пути к священству и к монашеству отца Давида, и разговор этот необычайно интересен, как нам кажется.
Константин Мацан:
— Как мама среагировала на такое увлечение монашеством?
Кира Лаврентьева:
— Радикальное увлечение.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Я не ставил ее в известность, если честно.
Константин Мацан:
— Серьезно?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Принимая иноческий постриг, я ее не предупредил. Я знал, что я не готов к этому разговору. На тот момент она уже была воцерковленным человеком, она вообще стала очень верующим человеком. Но я понимал, что для нее это очень тяжелое решение. Тем более представлял себе картину, что все, мы расстаемся навсегда. Сейчас я стараюсь ее достаточно часто навещать по разным поводам, то Рождественские чтения, то еще что-то. Поэтому она говорит потом, что я чувствовала, что что-то происходит, но разговор состоялся после. И это какая-то радость сквозь слезы, катарсис, выражаясь театральным языком. То есть она это полностью приняла сейчас, естественно, немножечко хвалится этим в среде своих друзей церковных, что вот у нее сын священник, монах. Но это был процесс. Когда был переход, она восприняла это с трудом, но с радостью.
Константин Мацан:
— А был момент, когда первые неофитские розовые очки спали и начались?.. Как сказал один мой знакомый священник про другого молодого на тот момент, только-только рукоположившегося священника, который по сорок минут исповедовал каждого к нему пришедшего. И опытный священник на это сказал: это пройдет, у него еще просто поповские будни не начались.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Я не помню этого момента. Я сейчас сравниваю с тем, что ты испытываешь в начале священства. Есть разные воззрения на то, что Бог дает какую-то излишнюю благодать, чтобы ты мог нестись, летать и все делать. Я думаю, что Господь очень доходчиво мне объяснил, что надо немножечко сбавить болезнь спины и поэтому нет никакой возможности исповедовать людей целыми сутками, надо себя немножко беречь, потому что можно потом и не встать. Я думаю, это такой технический у нас с Ним был разговор, Он знает, что я человек конкретный и мне надо конкретно объяснять: это делай, это не делай. И Он меня так вразумил, это, может быть, не духовный момент был, но, мне кажется, очень доходчиво.
Кира Лаврентьева:
— Кстати, отец Давид, в этом смысле сразу у меня вопрос возник один. Вы сказали, что вы вообще принимали решение о монашестве, я так понимаю, что это был ваш духовник, с человеком, который помогал вам устраиваться в Самарскую семинарию. Мы знаем, что есть несколько разных видов окормления, есть Лаврская традиция отца Кирилла Павлова, есть еще разные традиции, есть строгие, есть нестрогие. Вы так упомянули, что вы человек конкретный. Получается, что вам ближе конкретные благословения, конкретные указания? Или нет? Или вам скажут, делай, как делал отец Кирилл Павлов. Его спрашивают: батюшка, как мне поступить? А он говорит: а ты как хочешь поступить? Вашей душе, как ближе и как ближе вашей пастве, которая ходит к вам на исповедь? Какая традиция ближе вам в исповеди других людей? Что логично?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Думаю, что и мне и людям, которые считают, что я могу что-то посоветовать, все-таки надо давать свободу. Наверное, в этой конкретике, скорее, это мои личные отношения с Богом, не в смысле, что я требую от Него что-то конкретное.
Кира Лаврентьева:
— Я понимаю, о чем вы говорите.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Но этот разговор наш с Ним происходит через конкретные события. В течение жизни, когда я сейчас вспоминаю, что происходило, я понимаю, что все событийно.
Кира Лаврентьева:
— Все очень четко.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Режиссер, что поделать, профессиональная деформация. Но в разговоре с человеком нужно давать свободу. Когда я думал, что я хочу в монастырь, отец Иоанн Депутатов из Шатуры не говорил, что я выбираю тебе, благословляю, такого не было. Мы думали, даже был какой-то жребий, думали, в какой монастырь. Но как-то так случилось... Я помню, он меня сам спросил, вы мне доверяете, если я вам скажу, куда ехать? И мой был выбор, доверять, не доверять. Я мог сказать, что нет, я хочу в Оптину, там такие старцы, меня всему научат. Он меня спросил, я помню этот разговор: вы доверитесь моему выбору. Я сказал, что да, я доверюсь. И доверился. У нас почему-то такая есть школа, что должна быть какая-то инструкция, что священник это человек, который тебе дает пророчество, что не священник это человек, который эти пророчества должен воспринимать и выполнять. Это очень часто происходит.
Кира Лаврентьева:
— Знаете, отец Давид, все-таки тут традиция исихии, которая церкви нашей не чужда, стала основополагающей.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— В монашестве.
Кира Лаврентьева:
— Вспомним отца Иосифа Исихаста, у него настолько было все строго. Читаешь «Моя жизнь со старцем Иосифом» архимандрита Ефрема Катунакского, у тебя просто волосы встают дыбом. Но на самом деле ты видишь в этом тоже благодать, «дай кровь, прими дух», это тоже некоторая соль земли горстка его послушников. В итоге они разошлись по миру и основали множество монастырей, принесли огромный, сторичный плод за свое окормление строжайшее. То есть все-таки кому-то, возможно, это нужно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно. Абсолютно. Но у каждого креста свой размер, нельзя взваливать на человека крест. Кому-то, например, нужно читать Иосифа Исихаста, а кому-то, например... Мы с друзьями-священниками сделали в телеграмме канал «Соборяне», и мы просто делимся кружочками, обсуждаем какие-то нас волнующие тему. Многие люди пишут, что мы слушаем ваших соборян и сами начинаем о чем-то думать. То есть человек должен думать, смысл пути исихаста не в том, что это обязательная дорожка, которая тебя гарантированно приведет.
Кира Лаврентьева:
— Приведет к спасению.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— А в том, что ты будешь смиряться. Ведь смирение не в том, что человек должен себя в рубище одеть. Самый простой путь смирения это семья, в этом послушании. В монастыре та же самая семья. Когда я приехал в монастырь, у меня был такой искус, наверное, редкий из опытов исихии, когда садишься в электричку Самара-Сызрань после сессии в семинарии и уезжаешь в Сызрань, как бы навсегда, вроде бы. Я садился в эту электричку, и мне внутренний голос, понятно, от кого, говорит: какая Сызрань, ты москвич, у тебя два высших образования, ты зарабатывал такие деньги, Сызрань. Я вцепился руками в сумки, просто вцепился, сел в эту электричку, и как только двери захлопнулись, все пропало. Всё, я спокойно поехал. Такой опыт тоже нужен. Но ты приезжаешь, ты с образованиями, а там монастырь провинциальный, и ты там последний человек, смиряйся, иначе ты просто без Бога ходишь там, нос подняв, что эти все ничего не знают, по-славянски толком не читают, что они там знают. Нет, будь добр смиряйся, если ты хочешь любить, смиряйся.
Кира Лаврентьева:
— Получается, что истинное смирение для монаха понятно, в монастыре, а для семейного человека, в семье. Вопрос усмирения собственной самости, о том, чтобы отойти от ветхого человека в общении с каким-то строгим или нестрогим духовником, для семейного человека не стоит. Правильно? При правильном подходе человек и сам от собственной самости освободится, если он будет служить ближнему своему. Так ли это?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Не сам. Бог точно определяет человека.
Кира Лаврентьева:
— Конечно, все это с помощью Божией, естественно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— У нас в монастыре сейчас четыре священника монаха, игумен и трое иеромонаха. Мы очень разные, один строгий, серьезный такой; один мягкий; один просто ничего не говорит на исповеди никому; один пытается добиться результата психологически. Мы очень разные.
Константин Мацан:
— А вы какой? Кто вы из этих трех?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Не буду рассказывать. Мы меняемся периодически.
Константин Мацан:
— Ротация происходит.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И получается, что когда Великий пост или какой-то промежуток, человек решил, что ему надо попасть на исповедь, я вижу, как человек двигается, куда ему нужно, как Бог его двигает, я видел это много раз. Человек пришел... Мне сами говорили люди, что они пришли, знают, что вот этот строгий и не хотели к нему попадать, хотели к мягонькому, чтобы он по головке погладил и все простил. А так выходит, что к нему надо, как-то и не стояли туда, но что-то кто-то ушел, кто-то застрял, и надо к нему идти, и они идут и потом счастливы, говорят: это то, что мне было нужно. Это и было для меня самое главное открытие, что Бог не набор правил, не книга, Он Личность, Он с нами общается, Он с нами взаимодействует, ты только руку протяни. Я помню, как я сидел под Сикстинской капеллой в Риме и смотрел на эти нестыкующиеся пальцы Адама и Бога полчаса, потом только понял, что это и есть то место, когда человек выбирает Бога или грех. И это самая важная иллюстрация. Мой выбор, я выбираю, моя свобода, но я могу не выбрать. Если эту свободу отнять, то не имеет вообще ничего смысла. А приобретение этих качеств — путь, вы сказали все правильно, и в семье можно и на работе, и в армии, и где угодно, куда Бог тебя поставит. Если ты сам пришел, напросился на крест... Как детям, хороший фильм «Мой крест», напросил себе крест, ну, извини, пожалуйста, попробовал, лучше свой, какой у тебя есть. Самый желанный и любимый крест тот, который на тебе.
Константин Мацан:
— А то, что вы рассказали про искушение, когда какой-то голос, понятно, что не чувственный, не физический голос вы в себе слышали, а мысль приходит, куда я еду, у меня два высших образования, я состоявшийся человек — и Сызрань. Даже слово в этом контексте не привлекательное, какое-то провинциальное. Так можно почувствовать, понятно, что замечательный город и тут нет никаких иных коннотаций. А как определить, что этот голос не сверху, а снизу? Кто-то скажет, что это же здравый смысл?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— У меня такой критерий выработался. Я не могу быть на первом месте. Как только мой внутренний голос или мои собственные мысли или то, что я делаю, является тем, где я на первом месте, это точно не от Бога. Потому что я не может быть первым, это невозможно.. Мы может быть вместе с Богом, а я невозможно. И Сызрань действительно замечательный город, прекрасные люди там.
Константин Мацан:
— Здесь никаких сомнений.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Особенный юмор, я убеждаюсь, что юмор это что-то Божественное. Полюности я шутил над тем, что Сызрань это в глубине глубинки.
Константин Мацан:
— Серьезно?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно.
Кира Лаврентьева:
— Сейчас жители Сызрани не поняли, конечно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— С жителями Сызрани мы с большинством знакомы, у нас небольшой город, всего сто пятьдесят тысяч.
Константин Мацан:
— Есть города, у которых в самом названии есть что-то ироничное.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, да, да. Если вы помните, какое-то количество лет была Караганда из анекдота, потом еще что-то, а потом в начале, в середине нулевых по телевизору в КВН, если хотели про глубинку сказать, стали говорить Сызрань. Мы это подхватили. И о чудо, именно Сызрань стала тем городом, где я подвизаюсь. Это Божественно, это почти как жираф или гиппопотам, настолько же здорово и Божественно.
Константин Мацан:
— Иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Помню, была на позднем советском телевидении программа «Веселые ребята», которую делал Андрей Кнышев. В тот момент везде гремела песня «Комарово», и авторы этой программы, как бы пародируя жанр соцопроса на улицах, подходили к какому-то человеку на улице, который, само собой разумеется, был актером, это не скрывалось, это была игра. И человек говорил: что из каждого утюга Комарово, Комарово, Комарово, что, нет других городов, я вот, например, из Сызрани. Я помню, что это название города меня тогда вдохновило, я тогда впервые его услышал и запомнил. Какие в этом смысле особенные искушения преодолевает священник и монах? Вы рассказали о первом искушении, ехать — не ехать, и мы заговорили о розовых очках, которые спадают. В чем вы сегодня не равны себе десять лет назад, как священник и христианин.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наверное, одно из самых тяжелых искушений для священника и монаха это не вдаваться сильно в какие-то утешения.
Константин Мацан:
— Это как?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, например, я знаю, что я очень сластолюбив. У меня даже есть такая маленькая болезнь, если я открываю шоколадку и начинаю ее есть, следующее, что я помню, как я доедаю последний кусочек.
Кира Лаврентьева:
— О, точно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И поэтому надо не открывать шоколадку. Это для священника и монаха довольно тяжело, потому что народ у нас очень добрый. Сызрань — город, наполненный верующими людьми, которые хотят подбодрить и сладкое приносят, каноны у нас наполнены сладостями, и сладкое в доступе. Если его даже чуть-чуть каждый день есть — это катастрофа, это достаточно тяжело. Хочется как-то утешиться, ты наслушался за день чужих проблем, включился в какие-то всем сердцем, в какие-то не всем сердцем. Потом...
Константин Мацан:
— Эндорфины нужны.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Нужны не эндорфины, а дофамин, который лучше, да?
Кира Лаврентьева:
— Там целая система.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наоборот дофамин это легкий, который шоколадки, а эндорфин это занятия спортом, еще что-то, которые лучше.
Кира Лаврентьева:
— Они вырабатывают серотонин, гормон счастья.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И поэтому надо себя понуждать каждый день не скатываться в это простое утешение. Оно может быть и разным для церковных людей и это легко: побольше поспать, с кем-то побольше поговорить, поболтать. Постоянно ты с этим сталкиваешься, потому что хочется облегчить вроде, а на самом деле это иллюзии. Каждодневный труд, сизифов труд, наверное, одно из самых сложных искушений. Как отец Дмитрий Смирнов, мой очень горячо любимый человек, мы с ним немножко были знакомы, говорил, что из ста людей тебя услышат двое, ты увидишь это собственными глазами. Почему многие священник перестают так активно проповедовать, проводить длинные беседы? Потому что действительно из ста человек тебя услышат только двое. За пять лет огласительных бесед, последний год я не так интенсивно их веду, а четыре года я вел в монастыре огласительные беседы. Монастырь у нас один в городе, крестим мы треть людей в городе. Соответственно, я посчитал, за четыре года я побеседовал на огласительных беседах где-то с тремя с половиной — четырьмя тысячами людей. Как вы думаете, сколько из них я еще видел в храме?
Кира Лаврентьева:
— Ну да.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— По пальцам рук, ног, чуть больше, то есть меньше одного процента. Руки могут опуститься, и все время приходится себе напоминать, что ты делаешь это не для того, чтобы у тебя показатели росли, а потому что Бог тебе сказал это делать. Он сказал: делай, ты можешь говорить, говори, можешь молиться, молись, делай. Не важно, что будет дальше. Это для священника, наверное, самое сложное испытание.
Константин Мацан:
— Мне кажется это вообще универсальный рецепт для любой деятельности по жизни. Делай дело Божие, а Бог сделает твое дело. Кто-то об этом тоже часто говорит, что надо прилагать усилие, делать свое дело, а результаты, количество просмотров и прослушиваний оставить Богу.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да, если ты на себя трезво взглянешь... Я знаю, что я человек тщеславный, потому что в ГИТИСе это все разрослось, это профессиональная болезнь актерствующих и творческих людей.
Константин Мацан:
— И режиссерствующих.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И режиссерствующих и поющих.
Кира Лаврентьева:
— И говорящих.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И я через день на неделе слышу: а, отец Давид, какой у вас голос замечательный. Могу на службе что-то такое спеть из Византийского, мы перешли как раз. Если ты понимаешь, что ты тщеславный, то ты понимаешь, что Бог, любя тебя, не пошлет смотреть на твой результат, потому что ты его примешь на свой счет: я провожу огласительные беседы, храм наполнился, я молодец. Зачем это? Поэтому, видя свои недостатки, ты понимаешь, как Бог действует. Вроде как простые слова, звучит слишком просто, но это очень помогает, каждый раз взбадриваться, что Бог работает, и ты работай.
Кира Лаврентьева:
— Это очень интересно. Правда. Отец Давид, а есть ли такой момент, когда люди приходят в монастырь и хотят поговорить с вами, не как со священником, которому нужно приносить по сути свои грехи, может быть, спрашивать каких-то духовных советов, а на часы пытаются развести с вами психологическую беседу, по сути дела, бесплотную совершенно, как мне кажется. И что вы советуете в таких случаях другим священникам, может быть? И что бы вы посоветовали молодым священникам, семинаристам? Тут же тоже две крайности. Одна это младостарчество, когда нам кажется, что мы вообще все знаем, синдром молодого специалиста, как говорит Костя, исповедь на сорок минут. Ты с любовью ко всем, тебе кажется, что именно ты сейчас послан этим людям, чтобы наставить их на путь истинный. Это потрясающее, наверное, тоже состояние. А другая крайность, когда кажется, я вообще ничего хорошего тут сказать не могу, я буду молчать, прости, благослови, иди, больше не греши. Где здесь грань преломления? Знаю еще, что некоторые духовники и священники на исповеди, когда совсем не знают, что нужно человеку, что ему посоветовать, что сказать, просто стоят и за него молятся. И как показывает их практика, это самое эффективное средство коммуникации с человеком, между духовником и человеком на исповеди.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Доброе слово серебро, а молчание золото однозначно. Святой человек сказал. Промолчать всегда хорошо, лучше даже промолчать. Я поначалу, когда был молодым священником, ой, стыдно даже как, пытался все всем объяснить, второй неофитский был период. А потом я понял такую вещь, что человек из разговора с тобой вынесет, скорее всего, одну мысль. Да, не факт, что тебе нужно ее только сказать и больше ничего не говорить, так только такие подвижники духа, как в будущем, скорее всего, канонизированный Иоанн (Крестьянкин) тоже так делал, как его называли «скорый поезд со всеми остановками». Он всем говорил одну вещь и всё. Сравнивать нельзя и поэтому больше приходится что-то говорить. Очень важно, мне кажется, любому священнику понимать, что Бог через него действует. У меня был такой случай. Когда я вспоминаю его, убеждаюсь, что мои слова Бог в ушах другого человека исправит на нужные, если я не буду при этом пытаться повлиять на мир. У меня знакомая, я из общения с ней знаю, что она очень чувствительна на запахи, очень сильно. В каком-то разговоре несколько лет назад она мне стала жаловаться, что вот, я никак не могу выйти замуж, в этом то не так, в этом сё не так. Я тогда, еще будучи обычным мирянином, сказал ей: если тебе Бог пошлет такого жениха, в котором все будет как надо, как ты мечтала, но у него будут ужасно пахнуть ноги, пойдешь ты за него замуж или нет? И она задумалась. Проходит три года, и она мне пишет, тогда я уже стал священником: отец Давид, я так тебе благодарна, помнишь, мы с тобой говорили, что если мне Бог пошлет жениха, а у него все будет прекрасно, только у него будут кривые зубы, смогу ли я выйти за него замуж? Так вот я решилась, и он за месяц до свадьбы пошел и все зубы переделал, спасибо тебе. Я точно помню, что я говорил про один недостаток, она точно помнит, что я говорил про другой. Вот так. Смысловых слов в нашем мире два: Христос Воскресе. Все остальное это комментарии. В этих комментариях, мне кажется, Господь способен нас немножечко подправить.
Константин Мацан:
— Как-то была на Радио ВЕРА и не раз в программе замечательная психолог, заслуженная, очень опытная учитель и педагог Татьяна Воробьева. Всегда с потрясающими советами. Из последнего общения с ней я запомнил, она подсказывала родителям, как общаться с детьми, и мне кажется, это универсальный совет вообще для общения с людьми. Она говорит: не говорите долго, мысль свою выскажите кратко, дети долго не слушают, не воспринимают и не запомнят. Сказал два слова, повторил и забыл. Не повторяй еще раз, не разжевывай, не комментируй, без подробностей. Это может остаться где-то в сердце, в памяти, в душе. Это первое. А второе, что все обязательно с любовью. Начинать любой разговор с ребенком, как я ее услышал: слушай, что я тебе сейчас скажу, потому что я тебя люблю и я хочу, чтобы тебе было лучше, удобнее, благо. Эту мысль можно выразить разными словами, но главное, чтобы посыл был, а дальше коротко свою мысль. И всё, отстаньте от ребенка. Мне показалось, что это универсальный совет для общения со всеми людьми.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И детей точно приобнять надо при этом, сто процентов. В воскресной школе, у меня миссия такая, я ее руководитель, но я понимаю, что я прихожу туда для того, чтобы их обнять и послушать, это самое главное. Остальное само собой получается, разговоры и какие-то важные истины. Но это самое главное.
Константин Мацан:
— Последний вопрос, время наше подходит к концу, но очень интересно спросить. Вы как режиссер какое-то особое измерение богослужения видите? Потому что складывается ощущение, что человек, который ставил на сцене спектакли, потом и Богослужение созерцает как действие, но священнодействие, и видит, грубо говоря, в том некий архетип для любого театра вообще, но все-таки священный архетип.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Поначалу, когда воцерковлялся, я немножко все делил, само таинство меня очень сильно вдохновляло. Евхаристия стала важнейшим элементом жизни, но при этом все было немножко отдельно. Я расстраивался из-за того, когда священник ошибался в богослужении, делал даже замечания, такой был ретивый. А потом со временем это стало единым целым. Безусловно, есть вечернее богослужение, есть литургия, есть великопостное богослужение, но это стало каким-то единым и неделимым. Вроде можно выделить отдельно, есть иконы, есть текст, есть пение, есть возглас, есть ответ народа, лик, который сейчас заменяет хор. Но оно стало совершенно неделимым, единым целым. Мы же с вами знаем, что богослужение на земле совершается непрерывно, целый день. А спектакль, постановка, фильм имеет начало и конец, драматургия, развитие, потом схождение. В богослужении, если его понимать, если в нем немножко разбираться, если это твоя форма общения с Богом в том числе, она тебе близка, то нет начала и конец. Оно прерывается на время для того, чтобы мы могли не сойти с ума, и чтобы ноги наши выжили, мы могли на них стоять. Всё. А остальное всё непрерывно, единое целое.
Константин Мацан:
— Спасибо огромное за нашу сегодняшнюю беседу. Иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в замечательном городе Сызрани был сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии у микрофона была Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Христос Воскресе!
Кира Лаврентьева и Иеромонах Давид (Кургузов):
— Воистину Воскресе!
Константин Мацан:
— До новых встреч на волнах Радио ВЕРА.
Все выпуски программы Светлый вечер
