В гостях у Петра Алешковского был актер, режиссер Сергей Десницкий.
Сергей Глебович поделился своими воспоминаниями о детстве, о жизни в послевоенные годы, и выборе актерской профессии.
П. Алешковский
— Здравствуйте, это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня сегодня замечательный гость, Сергей Глебович Десницкий. Здравствуйте.
С. Десницкий
— Здравствуйте.
П. Алешковский
— Сергей Глебович режиссер, актер и вот, к старости, мы будем прямо говорить, писатель, написал две книжки, насколько мне известно. И одна из них это книга, толстенная книга, вышедшая в издательстве «Никея», книга воспоминаний: «Сквозное действие любви». И это очень здорово ложится на идею нашей передачи, когда люди пожившие вспоминают дальше, таким образом как бы все-таки приближая для наших слушателей то далекое время, в котором они или никогда не бывали, или имеют возможность снова сопереживать и совспоминать, если можно так сказать. А вы москвич такой, ну коренной, скажем, москвич, да? Мама у вас, правда, не из Москвы, а латышка, из Прибалтики. Из Риги, наверное, да?
С. Десницкий
— Да, она родилась в Риге. Но, в принципе, в семилетнем возрасте, поскольку она была дочерью рабочего завода ВЭФ, а когда началась Первая мировая война, завод ВЭФ был эвакуирован в Харьков. В те времена Харьков был русским городом. И они там, в общем, она с семилетнего возраста...
П. Алешковский
— В России.
С. Десницкий
— В России.
П. Алешковский
— Понятно, да.
С. Десницкий
— Поэтому она не забыла латышский язык, она знала его очень хорошо, но родным для нее был русский.
П. Алешковский
— А вы знаете?
С. Десницкий
— Сейчас плохо.
П. Алешковский
— А, но в детстве, вы кроме него что-то еще знали.
С. Десницкий
— Нет, и в детстве я тоже. Ведь поскольку отец бы военным, мы часто переезжали, и в Риге я очутился только в 54-м году. И вот тут я начал учить латышский. Потому что хоть я и ходил в русскую школу, но там был предмет латышский язык. И потом дома говорили иногда по-латышски — мама, мамина сестра, бабушка. Поэтому я, вольно или невольно, но я...
П. Алешковский
— Что-то впитали.
С. Десницкий
— Я довольно хорошо говорил по-латышски, даже почти без акцента. Но поскольку с 58-го года я живу постоянно в Москве, ну конечно, очень многое забылось.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— Хотя я понимаю и могу общаться с людьми на латышском языке.
П. Алешковский
— Понятно, замечательно. Хорошо. Ну вот давайте мы поговорим о детстве. Вы пишете в своей книге, что вы поездку от войны, в эвакуацию не помните. Это совершенно понятно, потому что вы были грудничком, как я понимаю.
С. Десницкий
— Мне было меньше года.
П. Алешковский
— Да. И у меня в семье тоже есть такие, значит, уехавшие в эвакуацию, которых кормили грудью, и конечно, они ничего не помнят. Но потом, вот послевоенная Москва, это для меня, например, время незнаемое — я 57-го года рождения. И вот как раз после войны и до 60-х Москва, я так понимаю, была совершенно особой. Она еще сохраняла какие-то сильные черты довоенные, а вместе с тем вернулись с фронта те, кто выжил, и вот начиналось такое вхождение в новую жизнь. Вот расскажите о ней, давайте попробуем вспомнить ее — это было бы очень интересно.
С. Десницкий
— Ну прежде всего, когда мы вернулись в Москву с мамой — это был 43-й год, мне было два с половиной года, вот с этого времени я уже начинаю кое-что помнить.
П. Алешковский
— Да ладно.
С. Десницкий
— Нет, я помню возвращение из эвакуации. Это был для меня очень мощный такой удар и впечатления были огромные. Потому что из глухой, тихой деревни, где пели петухи и лаяли собаки, я попал на вокзал, где шум, гам, беготня, масса народу. И, конечно, самое страшное это был поезд, который появился, фырча, извергая клубы пара, гудки, свистки — это был ужас.
П. Алешковский
— Так вы на нем приехали.
С. Десницкий
— Да, мы на нем уезжали из эвакуации. Это, значит, Челябинская область. И приехали в Москву. Вернее даже не так. Как рассказывала мама, отец бы на фронте, но он прислал своего офицера...
П. Алешковский
— Ординарца?
С. Десницкий
— Ну не ординарец, это был его офицер в его части, который нас вез, собственно говоря, привез. И сначала мы на поезде доехали до Александрова...
П. Алешковский
— Вот смотрите, вы сейчас сказали о вещи, которая может попасть в дальнейшем в какой-нибудь роман, например. Она удивительна по-своему... Вот мне, например, удивительно, знать, что старший офицер мог с фронта отправить, значит, такого вот посыльного, вытащить его с войны на какое-то время — тому подарок, конечно, я представляю себе, — чтобы сопроводить жену с ребенком из эвакуации, из Челябинска в Москву.
С. Десницкий
— Это было совершенно официально...
П. Алешковский
— Я понимаю, что это было все расписано.
С. Десницкий
— С разрешения.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— У меня даже сохранилась, вот сейчас дома сохранилась справка о том, что лейтенант Николай — сейчас фамилию я забыл, — направляется в село Крутиха Челябинской области с тем, чтобы помочь семье майора Десницкого выехать в Москву, к месту жительства.
П. Алешковский
— Потрясающе.
С. Десницкий
— И он нас сопровождал. В общем, он нас, собственно, посадил в поезд.
П. Алешковский
— Нет, понимаете, вот это вот деталь войны, которую никогда не узнаешь, если случайно вот так не поговоришь с человеком. Есть странные детали, мелкие такие, которые совсем выпадают из представления. Ну жизнь есть жизнь, да, но тем не менее.
С. Десницкий
— Да, ну вот тем не менее. Мы сначала доехали до Александрова. Пропуск был только до Александрова, а потом уже получали новый пропуск.
П. Алешковский
— 101-й километр...
С. Десницкий
— Да, уже в саму Москву.
П. Алешковский
— Где вас проверяли, имеете ли вы право въехать в эту зону.
С. Десницкий
— Да, вообще кто мы такие.
П. Алешковский
— Да.
С. Десницкий
— Ну поскольку были документы, а до войны отец работал в Генеральном штабе, то остались друзья, которые помогали. И, в общем, таким образом мы вернулись в 43-м году в Москву.
П. Алешковский
— Он у вас отвечал за противовоздушную защиту Сталина и остальных на Ялтинской конференции.
С. Десницкий
— Это Ялтинская конференция. За что получил орден Ленина. Причем за что он получил орден Ленина. Он мне рассказывал, значит, говорит, это было два месяца отдыха, потому что...
П. Алешковский
— Ну что там защищать-то, казалось бы.
С. Десницкий
— Ни одного налета, ничего этого не было. Но во время Ялтинской конференции, значит, вдруг в один прекрасный день Черчилль заявил, что по его дому стреляют с гор.
П. Алешковский
— Боже мой!
С. Десницкий
— И это привело в панику всю охрану конференции, и кинулись искать диверсантов. Правда, на крыше дома не было обнаружено...
П. Алешковский
— Следов.
С. Десницкий
— Ни одного следа выстрела. Но Черчилль утверждал, что по крыше стреляют. Значит, отец в ту пору был подполковником, и он обнаружил причину, по которой возникла паника. Там стояли сосны...
П. Алешковский
— Грецкие орехи падали?
С. Десницкий
— Нет, шишки. Шишки падали.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— И когда в 75-м году Ефремов отправил меня в Ялту на Чеховские чтения, и мы приехали в Ореанду, там, где проходила конференция, я мечтал найти шишку. И я нашел ее, вот ту самую шишку, которая сделала подполковника Десницкого кавалером ордена Ленина, он за это получил орден Ленина.
П. Алешковский
— Сойти с ума, да. Успокоил сэра Уинстона.
С. Десницкий
— Успокоил премьер-министра Англии.
П. Алешковский
— Да. Хорошо. Так вот дайте вернемся в 43-й или позже.
С. Десницкий
— Ну это было очень странно. Потому что мы жили в деревне действительно такой глухой, что очень многие вещи для меня были совершенно неожиданными. Ну например, я знал, что есть хлеб, но я не знал, что он бывает белый или черный. И когда тетушка моя, которая была в это время в Москве и служила, значит, работала в тресте столовых и ресторанов Москвы, спросила меня: Сережа, ты какой хлеб хочешь, черный или белый? Я пришел в жуткое недоумение: какой? И поэтому я ответил: черно-белый.
П. Алешковский
— Правильно.
С. Десницкий
— Потому что я знал, что есть хлеб. Правда, для меня было странно, что нет молока. Потому что в деревне...
П. Алешковский
— В деревне это было естественно.
С. Десницкий
— Ну в деревне хозяйка давала маме молоко, и благодаря которому я и выжил. А в Москве это была большая редкость. Потом в деревне всегда...
П. Алешковский
— А что вы ели в Москве?
С. Десницкий
— Ну я не помню.
П. Алешковский
— Не помните, совсем?
С. Десницкий
— Ну я помню каши обязательные.
П. Алешковский
— Ну это понятно.
С. Десницкий
— Манную кашу. Обязательно кисели мама варила там. Причем такой кисель она варила из клюквы, который был такой густой, как такой мусс.
П. Алешковский
— Да, у меня мама тоже очень густой варила.
С. Десницкий
— Ну естественно, супы. У меня мама была очень такой педантичный человек. Ребенку обязательно нужна горячая пища, суп это обязательно. Но я не помню, то есть, например, у нас не было...
П. Алешковский
— Ну вы чувствовали, что не хватает или никогда?
С. Десницкий
— Нет. Нет.
П. Алешковский
— Ну да, об этом узнаешь потом, я знаю.
С. Десницкий
— Тем более, что я не мог есть сладкое — у меня был диатез, и мне было запрещено. Поэтому вопрос конфеты, или мандарины, или апельсины — этот вопрос не стоял, мне было нельзя. И, может быть, в этом было мое счастье, потому что у меня не возникало какого-то желания подлого стащить конфетку или съесть что-то. Я знал, что это нельзя. Потом если я съедал — я покрывался диатезом. И я пытался, точнее я не пытался, я старался этого не делать.
П. Алешковский
— Обходить.
С. Десницкий
— Да. И когда уже в более взрослом возрасте, когда мне было девять или десять лет, мы в ту пору жили в Житомире, на Новый год приехала мамина сестра, тетушка из Риги и привезла огромное количество сладких вещей: конфеты, шоколадки. Это была мука, потому что братик мой сидел и уплетал эти сладости за обе щеки, а мне было нельзя.
П. Алешковский
— Напомню нашим слушателям, что это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у нас сегодня Сергей Глебович Десницкий, актер МХАТа, режиссер и писатель, который вспоминает о своем послевоенном детстве сегодня у нас здесь. Хорошо. А школа? Школа и двор. Вот я тоже помню очень хорошо, что для меня, например, ну годами позже, очень важны было два пространства: школа и двор. И что вы делали во дворе и как вы учились в школе?
С. Десницкий
— Ну когда я пришел в школу, я уже...
П. Алешковский
— А где вы жили, кстати, в Москве?
С. Десницкий
— Мы жили, адрес был: 2-я Мещанская улица, сейчас это улица Гиляровского. Ну 2-я Мещанская и Капельский переулок. Там до сих пор стоит это серый дом каменный, довоенной постройки. Это был дом, где жили семьи работников Генерального штаба, и там была у нас одна комната в этой квартире. Еще были соседи: Надежда Михайловна и Петр Ильич с детьми, Володей и Наташей.
П. Алешковский
— Соседи отдельные или по квартире?
С. Десницкий
— Нет, в нашей квартире, это была коммунальная квартира.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— У них было две комнаты, у нас с мамой одна. Но мы жили очень дружно. Потому что у мамы был такой характер, она умела дружить с соседями, и потом они становились родными людьми.
П. Алешковский
— А тогда все так жили, похоже, вот кого ни спроси.
С. Десницкий
— Ну да, потом Петр Ильич, например, я помню, однажды принес мешок картошки, причем картошка была наполовину мерзлая. И я помню, как мы все сидели на кухне...
П. Алешковский
— Отбраковывали, да?
С. Десницкий
— И перебирали, да. Целенькую, хорошую мы оставляли, совсем сгнившую выбрасывали, а полусгнившую мы откладывали в сторонку. И потом был устроен общий, так сказать...
П. Алешковский
— Стол. Пир
С. Десницкий
— Стол, да, потому что ее готовили на всех.
П. Алешковский
— Ну да.
С. Десницкий
— И вообще все праздники, вот детские праздники, Новый год там, всегда устраивались общие. Мы не знали... квартира была в распоряжении детей целиком и полностью, кроме тех моментов, когда Петр Ильич приходил с работы. Его сняли с фронта, потому что снимался фильм «Сталинградская битва», и он был на этой кинокартине военным консультантом. И он работал на «Мосфильме», где снималась картина. И, приходя вечером домой, он быстро ужинал или обедал, одновременно и ужинал, и ложился спать. Потому что в двенадцать...
П. Алешковский
— Ночные съемки были?
С. Десницкий
— Нет. Он вставал, одевался и садился в коридоре на табуретку — ждал ареста.
П. Алешковский
— А почему?
С. Десницкий
— А потому, что тогда как раз была волна. Это был 46-й год, и там началась волна новых арестов послевоенных, и очень многих людей арестовывали. Почему-то именно ночью они любили это делать.
П. Алешковский
— Ну это да, это мы читали, так.
С. Десницкий
— И все сидели в коридоре и слушали...
П. Алешковский
— Идут или нет.
С. Десницкий
— Нет. Подъехала машина, хлопнула дверь подъезда, дверь лифта. Лифт тронулся, где остановится? Ой, слава Богу, этажом выше — пронесло. Или вдруг на нашем этаже однажды остановится лифт. И все решили, что вот оно, пришло. Потому что коллеги Петра Ильича очень многие были арестованы в это время, и он тоже ждал, но к счастью...
П. Алешковский
— Миновало его?
С. Десницкий
— Обошлось, да. За моим отцом, как говорили мои родители, приходили два раза — оба раза он был в командировке. Слава Богу, третий раз не пришли.
П. Алешковский
— Вот тоже мы слышали это. Я слышал о таких историях, когда неожиданно просто отводило, что-то такое случалось.
С. Десницкий
— Нет. А там была, как мне объяснили потом...
П. Алешковский
— Потом забывали как бы, менялся следователь...
С. Десницкий
— Нет, нет. Там была такая система. Они сначала арестовывали, набивали тюрьмы и следственные изоляторы. Когда они были набиты до отказа — волна арестов спадала. Тогда там начинали разбираться, кого в ссылку, кого в тюрьму, кого на расстрел...
П. Алешковский
— Когда места освобождались — по новой.
С. Десницкий
— Освобождались — набирали новых. И вот за отцом приходили именно тогда, когда была эта волна арестов. А когда он возвращался — эта волна спадала, и он избежал ареста.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— Потому что если бы его арестовали, меня бы не было, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Ну вот, и поэтому вот я вспоминаю о детстве своем, о доме с огромной нежностью. Потому что было очень хорошо, мы дружили. Хотя сын Надежды Михайловны, соседки, он был старше меня, он иногда заставлял меня делать неподходящие вещи, за что мне влетало. Он курил, я воровал у мамы папиросы, за что был наказан. Причем сам...
П. Алешковский
— Сколько ему было лет?
С. Десницкий
— Ну если мне было там, предположим, пять, то ему было восемь или девять. То есть разница была довольно приличная.
П. Алешковский
— Нет, я к тому, что в 8 лет мальчики курили уже...
С. Десницкий
— Да.
П. Алешковский
— Подражая взрослым.
С. Десницкий
— Нет, ну во дворе курила вот шпанистая часть двора, а такие были ребята, они все курили. Считалось высшим шиком ругаться. И вообще шик был там сплевывать на землю и делать вид, что...
П. Алешковский
— Ага, определенным образом.
С. Десницкий
— Да, и делать вид, что ты вот такой же крутой, как они, взрослый.
П. Алешковский
— Слова «крутой» тогда не было.
С. Десницкий
— Нет, не было. Слово «шпана» было в обиходе, но «бомжей» — такого слова, ничего этого не было.
П. Алешковский
— Конечно, да. А что собой представлял двор московский?
С. Десницкий
— Двор?
П. Алешковский
— Вот вы выходили гулять...
С. Десницкий
— Значит, посреди двора был, потому что не было централизованного центрального отопления, а каждый дом отапливался из своей котельной, топили углем, и в центре двора была свалка этого угля. И поэтому там была горка большая, которая зимой использовалась нами для того, чтобы кататься на санках, на лыжах. А вокруг этой горки шла дорожка такая, куда подъезжали машины, обычно утрамбованная, снег не убирали. И с улиц не убирали снег. Поэтому можно было кататься на коньках, не надо было ходить на каток, можно было прямо во дворе кататься. Ну и были свои компании. Вот дети офицеров из Генштаба — это была своя компания, дети...
П. Алешковский
— Вы были в ней?
С. Десницкий
— Да. Это как бы считалась элита. Дети попроще там, обслуживающего персонала — это была своя компания.
П. Алешковский
— Хорошее социалистическое равенство в стране победившего социализма.
С. Десницкий
— Так нет, а внутри нашей компании тоже была своя градация.
П. Алешковский
— Это внутри, понятно. Там маршал, по звездочкам родителей, да?
С. Десницкий
— Не только. А по количеству орденов, и у кого какой. Вот у моего отца, например, был орден Богдана Хмельницкого, больше ни у кого не было. И я этим страшно гордился.
П. Алешковский
— Редчайший орден, да.
С. Десницкий
— И я считал, что вообще вот орден Победы, который был у Сталина и у Жукова, это почти то же самое, что орден Богдана Хмельницкого.
П. Алешковский
— Ну придумать себе можно, да.
С. Десницкий
— Правда, я пасовал перед двумя пацанами, отцы у которых были героями Советского Союза.
П. Алешковский
— Ух ты!
С. Десницкий
— Ну тут уж ничего не поделаешь. Правда, один из этих отцов был убит на войне, второй был жив. Но все равно у них дома хранилась «Золотая Звезда».
П. Алешковский
— Понятно, да.
С. Десницкий
— И они спорили, кто из них главнее.
П. Алешковский
— Как это?
С. Десницкий
— А так, один вышел, говорит: «Твой отец герой? — Да, герой. — Хм, я так и знал. — А почему, что такое? — А потому что у тебя просто герой, а у меня главный герой Советского Союза».
П. Алешковский
— Отлично.
С. Десницкий
— И тут крыть было нечем.
П. Алешковский
— Да, это самое, туза достал из кармана.
С. Десницкий
— Ну как же, конечно. А потом что было особенно, вот что я не любил и чего я всегда избегал: иногда случались драки между дворами.
П. Алешковский
— Ну это классика, конечно.
С. Десницкий
— Приходили из соседнего переулка.
П. Алешковский
— «Хорошевка» наших бить приходила, «беговских».
С. Десницкий
— И тут были драки, и тут я очень боялся, потому что...
П. Алешковский
— Кастеты были.
С. Десницкий
— Ну всякое было.
П. Алешковский
— Говорили об этом больше, чем...
С. Десницкий
— Камнями кидались. Нет, ну такого кровопролития особенного не было, но я вообще не любил драк. И вообще в своей жизни дрался два раза. Один раз меня сильно побили, за что я был наказан мамой, что не надо тебе ввязываться в драки. А второй раз я побил, и меня наказали за то, что я обидел мальчика.
П. Алешковский
— Ну вот зато оба раза запомнились поэтому.
С. Десницкий
— Да. Но вот какие был игры, мы играли. Вышибалка — это монетки. Пристенок, когда тоже монетки. И вообще, в основном игры были...
П. Алешковский
— Денежные, как ни странно.
С. Десницкий
— Денежные.
П. Алешковский
— А откуда у вас были деньги?
С. Десницкий
— Ну, трудно сказать...
П. Алешковский
— Вам давали 15 копеек на день?
С. Десницкий
— Нет, иногда прибегаешь, на мороженое давала мама или там в кино, на билеты.
П. Алешковский
— И экономили там?
С. Десницкий
— Ну в общем, да, если надо было. Я никогда не забуду, был момент, когда я проиграл в пристенок 20 копеек — это была такая проблема, ужас. А у меня было всего 8, и 12 копеек надо было как-то найти. Я долго мучился, у меня не получалось никак. И в один прекрасный день, когда мне был предъявлен ультиматум моим партнером, который дал мне взаймы, я признался маме. Таким образом я заплатил долг, 20 копеек.
П. Алешковский
— Хорошая была у вас мама. А не сильно ругала?
С. Десницкий
— Нет, она ругала. Но она меня била только один раз.
П. Алешковский
— Нет, вот в этой истории.
С. Десницкий
— Нет, нет.
П. Алешковский
— Вот это правильная мама. Ну что же, позвольте, мы прервемся на минуту. Напоминаю, что это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у нас Сергей Глебович Десницкий, актер, режиссер и писатель. И скоро мы будем снова с вами.
П. Алешковский
— Итак, мы возвращаемся. Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня Сергей Глебович Десницкий, актер, режиссер, писатель. И мы говорим о том, как мудро мама Сергея Глебовича не наказала мальчика, который проиграл 12 копеек в пристенок. Ну что же, а школа?
С. Десницкий
— Школу я обожал. У меня была удивительная учительница, Мария Соломоновна, которая не просто любила своих воспитанников, она нас всех обожала.
П. Алешковский
— Она с первого класса вас взяла, да?
С. Десницкий
— Да.
П. Алешковский
— И в пятом ушла.
С. Десницкий
— Нет, я только в Москве проучился два года.
П. Алешковский
— А, понятно.
С. Десницкий
— Через два года мы уехали в Житомир. Но зато я успел, она была страстной театралкой, Мария Соломоновна, и она в первый учебный год поставила у нас в классе спектакль.
П. Алешковский
— Какой же в первом классе?
С. Десницкий
— «Сказку о рыбаке и рыбке».
П. Алешковский
— А, замечательно, да.
С. Десницкий
— Я был бабой. Потому что обучение было раздельное, мальчики и девочки. Я был бабой, хотя был брит наголо из-за того, что были вши, и нас стригли наголо. Ну что, была такая странная баба, у которой была лысая голова. Парик достать было невозможно...
П. Алешковский
— Невозможно, да.
С. Десницкий
— Поэтому я ходил так. У меня на лысой голове, когда баба стала царицей, была золотая корона.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— Впечатление было грандиозное.
П. Алешковский
— А в театр вы ходили уже тогда?
С. Десницкий
— Обязательно. Мама была у меня театралкой. И поэтому она, поскольку меня не с кем было оставлять, она старалась меня приобщить к театру с малолетства. И поэтому с мамой я ходил в Большой, тогда можно было просто купить билеты. И я благодаря этому посмотрел, например, «Лебединое озеро», я посмотрел «Спящую царевну», потом в детском театре тоже какие-то спектакли я смотрел. Вообще мама пыталась меня образовать и, наверное, на свою голову. Потому что когда вдруг я заявил, что я хочу быть артистом, для нее был удар. И она считала, что все артисты развратники, пьяницы, и поэтому нельзя ребенка отдавать туда. Но было поздно, я уже был отравлен театром на всю жизнь. И вот эти первые театральные впечатления были грандиозные. Поначалу я ходил в театр только потому, что там был замечательный буфет.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— И там можно было, мама позволяла выпить стакан лимонада, что в обыденной жизни...
П. Алешковский
— Не дозволялось.
С. Десницкий
— Не дозволялось, да. Потому что моей самой большой любовью был цирк на Цветном бульваре.
П. Алешковский
— Да, вы пишете об этом.
С. Десницкий
— Потом, возвращаясь из цирка, я играл в цирк и я устраивал из, значит, того, что был под рукой, я устраивал выгородку такую. У меня было несколько игрушек-зверей, я был этим самым, укротителем. Я дрессировал своего зайца, у которого одно ухо было оторвано и неизвестно куда пропало, но он был у меня самым главным артистом, я его любил большое всего, медведя. Ужасно было, что у нас было очень мало игрушек. Это сейчас...
П. Алешковский
— О сейчас, понятно.
С. Десницкий
— А тогда не было. У меня, например, был поезд, сделанный из дерева, из деревянных таких брусков: паровоз, вагон и платформа. И была у меня деревянная царь-пушка, такая довольно приличная...
П. Алешковский
— С пружинкой, да?
С. Десницкий
— Да, надо было оттянуть...
П. Алешковский
— Оттянуть и выстрелить.
С. Десницкий
— Положить туда ядро, шарик деревянный, и выстрелить. Правда, царь-пушка стреляла так, что когда я отпускал пружинку, то ядро тихо вываливалось и падало тут же.
П. Алешковский
— Ну настоящая вообще не стреляла ни разу, так что все нормально.
С. Десницкий
— Ну тут вываливалось. Но я пушку превратил в машину, в колесо, в рулевое колесо машины. И вот я садился и...
П. Алешковский
— То есть колесо, большое колесо пушки.
С. Десницкий
— Большое колесо пушки это был руль. Я садился на стул, рулил, ездил по Москве. Мама говорила: ты мог просидеть за рулем час. И когда ты начинал играть в машины, я спокойно уходила на кухню, занималась своими делами, я знала: ты занят, и я могу спокойно заниматься своими делами.
П. Алешковский
— Сергей Глебович, а вот послевоенная Москва — сильно ли было видно вот тех, кто вернулся, людей, которые вернулись с войны? Долго ли были шинели, скажем, а не пальто? Перешивали ли детям одежду из сукна? И так далее.
С. Десницкий
— Да, очень много было людей в шинелях. Причем иногда даже было непонятно, это военный или это бывший военный. А у меня, например, большинство моих костюмов — мама шила сама на машинке, — и они были в основном перешиты из чего-то, я не знаю, из каких материалов, но в принципе это были перешитые вещи. Иногда мне приходилось из-за этого страдать. Например, однажды мама мне из сукна сшила короткие штанишки...
П. Алешковский
— А они щекочутся.
С. Десницкий
— Нет, они натирали мне сильно голые ноги. И мама когда увидела, говорит: ой, что я наделала, снимай. Я снял штаны — больше я их не видел.
П. Алешковский
— А воротники рубашек не перешивала? Мне прабабушка, приезжала ко мне, отпарывала воротники и переставляла их наоборот.
С. Десницкий
— Ну я не помню. Потому что когда я ходил в школу, мама подшивала на военный манер подворотнички.
П. Алешковский
— А, у вас были подворотнички в те времена.
С. Десницкий
— Да, да.
П. Алешковский
— И у других, наверное, тоже были.
С. Десницкий
— Вот это я не помню, но мне подшивали. И поэтому не вся рубашка пачкалась, а этот подворотничок. Но вообще-то...
П. Алешковский
— Как мы сегодня знаем, и вся рубашка пачкалась, сегодня люди носят рубашку один день.
С. Десницкий
— Сегодня да, а тогда это было по-другому.
П. Алешковский
— Конечно, вот это и есть разница.
С. Десницкий
— Отец мне сшил такое зимнее пальтишко, тулупчик. Вот он был сшит в военном ателье по всем законам, так сказать, как шьется.
П. Алешковский
— Военной моды.
С. Десницкий
— Да. Но это было страдание. Потому что на этом тулупчике сзади были оборки.
П. Алешковский
— И каждый дергал.
С. Десницкий
— Нет, я был похож сзади на бабу с Крестовского рынка. И надо мной смеялись. А если учесть, что я играл бабу в «Сказке о рыбаке и рыбке» меня просто дразнили «бабой». И это было главное страдание послевоенной жизни моей во дворе. Но, правда, я говорил, что я играю роль и завтра у меня репетиция. Это производило ошеломляющее впечатление: а что такое репетиция? это что такое? Я говорю: ну это...
П. Алешковский
— Театр.
С. Десницкий
— Мы готовим спектакль, это театр. И вообще мне всегда хотелось быть взрослее, сильнее. Я был слабаком, честно скажу.
П. Алешковский
— Ну так, знаете, с одним психологом военным как-то я беседовал и говорю: никогда не мог подтянуться. Он говорит: а подтягиваться в армии это для тех, кто другим не может забить голову. Это очень важный элемент такой дисциплины и самодисциплины, но совершенно не обязательно. И как-то он меня успокоил. Потому что тоже как бы вот поднять мог, а подтянуться нет. Так что это не страшно. А что вы читали?
С. Десницкий
— Я читал все и практически без разбора.
П. Алешковский
— Дома была библиотека?
С. Десницкий
— Небольшая была.
П. Алешковский
— Ну в одной комнате не шибко поставишь, тем более двое мальчиков.
С. Десницкий
— Да. Но кроме того у нас в доме была библиотека, на первом этаже там была довольно приличная библиотека детская, и было очень много книжек. Я читать научился рано. И причем научился читать довольно оригинальным образом. Я не учил буквы, мне никто не показывал, не учил. Я знал наизусть какие-то стихи...
П. Алешковский
— А мама перед сном не читала?
С. Десницкий
— Нет, мама именно читала. Но я потом прибегал и: почитай. А мама была занята. Она говорит: на, возьми, посмотри картинки. И я, например, выучивал там Бибигона, и потом, когда мама давала мне книжку, чтобы я посмотрел картинки, я делал вид, что читаю. Я запоминал, какие стихи на какой странице...
П. Алешковский
— И читал их себе.
С. Десницкий
— И делал вид, что читаю, как бы я читаю. И таким образом то, что было напечатано и слова, они у меня как бы соединились, и вдруг все обнаружили неожиданно, что я умею читать. Это было замечательное умение, потому что я мог читать все, что хотел. И потом были замечательные книжки, которые сохранились еще с отцовского детства. Это был Свифт настоящий, «Приключения Гулливера» полные.
П. Алешковский
— Детские, наверное. Ну не толстые же.
С. Десницкий
— Толстая. Именно академическое издание. У нас было несколько академических изданий. Были сказки...
П. Алешковский
— «Академия».
С. Десницкий
— «Академия», да. Были сказки, например, Гофмана. Вот это я тоже прочитал в раннем детстве.
П. Алешковский
— Я помню, да.
С. Десницкий
— Помню книжку «Сказки дядюшки Римуса».
П. Алешковский
— О да, замечательная. Братец Кролик.
С. Десницкий
— Это была одна моя любимая книжка. Ну я уже не говорю про Чуковского, про Михалкова — это было как бы все время в ходу. Но я многое прочитал, когда я пришел в школу. Я уже умел и читать, и писать, и считать. И мама очень волновалась, что мне будет скучно. Мне скучно не было.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— Я любил школу, потому что была потрясающая учительница, и было безумно интересно. И в школе...
П. Алешковский
— А скажите, вот когда вообще вы как-то... В доме, наверное, вряд ли говорили о 37-м годе...
С. Десницкий
— Совсем не говорили.
П. Алешковский
— Да, это было вообще, наверное, запреты там.
С. Десницкий
— Ужасно боялись этих разговоров.
П. Алешковский
— Ну да. Притом что часть семьи пострадала, да?
С. Десницкий
— Да, пострадал мой дед, пострадал муж тетушки. У одной тетушки муж пострадал, у другой тетушки муж пострадал.
П. Алешковский
— Ну понятно, в общем, нормальная российская семья.
С. Десницкий
— Нет, об этом вообще не говорилось. Я ничего этого не знал. И тогда я только видел в комнате у маминой сестры портрет ее мужа. Ее муж был дядя Саша, фамилия у него была Ланда, это был...
П. Алешковский
— Генерал-полковник.
С. Десницкий
— Да, он был... Ну я не знаю, кем он был, он был, у него было три ромба — тогда не было звезд, тогда были ромбы в петлицах, — и он был крупной величиной в политуправлении...
П. Алешковский
— Армии, да.
С. Десницкий
— Красной армии.
П. Алешковский
— Это понятно.
С. Десницкий
— И вот мне говорили, что дядя Саша погиб на войне. А на самом деле он не на войне погиб.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— Он погиб в кабинете следователя, который застрелил его через две недели после ареста. А тетушке говорили до 46-го года, что он в лагере. И что только в 46-м году ей сказали, что он умер от тифа. Все равно ждала и не дождалась.
П. Алешковский
— Понятно. Ну хорошо. А вот школа, двор, значит, семья, которая обходит молчанием ситуацию. При этом я так понимаю, что у вас есть и дворянская кровь какая-то...
С. Десницкий
— Да.
П. Алешковский
— Значит, тоже, наверное, было не вспоминаемо ни в коем случае.
С. Десницкий
— Ни в коем случае.
П. Алешковский
— Вот это вот тот страх, с которым жила страна, на самом деле.
С. Десницкий
— Вся страна. И родители мои в первую очередь. Поэтому когда умер Сталин, например, я это прекрасно помню, это утро раннее, солнышко было, мартовское пробивалось сквозь занавески. Мама разбудила меня в школу и спокойно сказала: «Сталин умер». И мне стало как-то все равно: ну умер и умер.
П. Алешковский
— А что было в школе?
С. Десницкий
— А в школе...
П. Алешковский
— Линейка, наверное, да?
С. Десницкий
— Ну был траурный митинг, и меня, я говорил складно довольно, и меня вывели, чтобы я сказал слово. Я произнес первую фразу и начал рыдать почему-то. На меня нахлынула такая...
П. Алешковский
— Печаль.
С. Десницкий
— Печаль. И вместе со мной рыдала вся школа. И больше я на митинге не сказал ничего.
П. Алешковский
— Ну мы видели по поводу смерти Ким Чен Ира такую историю. Вообще многие вспоминают, что это было действительно, все заиливались слезами.
С. Десницкий
— И потом было стыдно ужасно.
П. Алешковский
— Действительно было стыдно?
С. Десницкий
— Очень. Я вел себя, как девчонка, я рыдал, как это можно было?
П. Алешковский
— Но ведь мальчишки рядом, наверное, тоже рыдали?
С. Десницкий
— Тоже, да. Всем было стыдно. Мы все боялись смотреть друг другу в глаза, мы очень, это было очень такое тяжелое впечатление у нас у всех. А потом, когда Сталин...
П. Алешковский
— То есть было нагнетание такое, видимо, какое-то, энергетика была такая, что было ощущение...
С. Десницкий
— Во-первых, пока Сталин болел, мы каждый вечер слушали сводку о его состоянии здоровья.
П. Алешковский
— Ну да.
С. Десницкий
— И поэтому это было всегда волнительно: как там Сталин.
П. Алешковский
— И что такое дыхание Чейн-Стокса вы не знали тогда, естественно.
С. Десницкий
— Нет, нет. И было страшно, когда он умер: а как же мы теперь без него? Начнется война, и мы проиграем, нас победят без него.
П. Алешковский
— Понятно. А скажите, пожалуйста, вот я знаю, что вы крестились поздно, в сорок лет по собственному как бы позыву сердца, души. По пониманию вообще того, что это необходимо вам. А что было с Церковью вот в те времена, в детстве? Видели ли вы церковь, заходили ли вы туда?
С. Десницкий
— Вы знаете, вот интересная вещь: моя двоюродная бабушка, баба Саня, была глубоко верующим человеком. И умерла в возрасте 99 лет, не дожив до своего столетия двух месяцев, умерла, веруя и исповедуя православие. Моя родная тетушка, сестра отца, веровала. Но у меня в семье ни отец, ни мама не верили, и, естественно, воспитали сына в атеистическом духе. И я не понимал, как можно верить в Того, Кого нет. Вот в Сталина я верил — он есть. А Бог — это было для меня что-то непонятное. И честно говоря, поначалу я, когда был маленький, я очень боялся церкви, я очень боялся переступить церковный порог. Хотя, например, на Пасху...
П. Алешковский
— Почему? Потому что оттуда звуки странные, люди странные?
С. Десницкий
— Во-первых, странное освещение, странные люди — монахи, священники, в длинных одеждах с бородами. И вот это было очень страшно.
П. Алешковский
— Но, тем не менее, где-то рядом была церковь, которую вы могли видеть, да?
С. Десницкий
— Ну конечно. Во-первых, у Рижского вокзала была церковь, которая не закрывалась никогда. И моя тетушка, Александра Сергеевна...
П. Алешковский
— Перед мостом, да?
С. Десницкий
— Да, сейчас она перед эстакадой. Она посещала ее регулярно. Но было очень страшно, как туда войти.
П. Алешковский
— Просфору не приносила?
С. Десницкий
— Нет. Но, например, на Пасху обязательно красили яйца.
П. Алешковский
— Дома?
С. Десницкий
— Дома.
П. Алешковский
— Ну это и у меня было. Тоже атеистическая среда.
С. Десницкий
— Ну вот неверующая семья, но яйца красили. Пасху мама делала, куличи пекла. Но это было все, так сказать, как...
П. Алешковский
— То есть была такая кулинарная радость, да, по поводу праздника, память...
С. Десницкий
— Ну да. Ну как бы очень многие люди ведь, и какое-то время и я сам верил: а вдруг есть?
П. Алешковский
— Ну то есть, конечно.
С. Десницкий
— Ну поэтому не надо особенно махать руками. Ну а вдруг есть? И меня поразило, когда мне было где-то примерно лет уже 20 с лишним, как признался мне отец. Он сказал: «Хорошо тете Саше». Я говорю: «А что такое? — Она верит. Ей будет легче умирать». И меня это поразило. Я думаю...
П. Алешковский
— Отчего же легче?
С. Десницкий
— Почему легче умирать? Все равно умирать. А потом я понял, что, конечно, легче. Потому что если ты веришь, ты понимаешь, что смерти нет, что ты только переходишь...
П. Алешковский
— В иное состояние.
С. Десницкий
— В иной мир, в иное состояние, и ничего страшного в этом нет.
П. Алешковский
— Я напомню, что мы находимся в студии радио «Вера», это передача «Светлый вечер», ее ведущий Петр Алешковский. И в гостях у меня Сергей Глебович Десницкий, актер театра МХАТ, режиссер, писатель. И мы беседуем, и Сергей Глебович вспоминает. Пожалуйста.
С. Десницкий
— В детстве я боялся церкви, и как-то у нас не было ни икон, этого ничего у нас не было. А крестился я...
П. Алешковский
— А у бабушки? А у тети?
С. Десницкий
— Была вот у двоюродной бабушки...
П. Алешковский
— Вы заходили к ним, и они вели с вами какие-то разговоры?
С. Десницкий
— Нет.
П. Алешковский
— Нет, да?
С. Десницкий
— Вот у бабы Сани, у нее в комнате, она жила на Арбате, у нее в комнате висели на стенах иконы. Но они тоже были какие-то, они были старинные, поэтому они были черные и вообще...
П. Алешковский
— И казались страшными, да?
С. Десницкий
— Производили мрачное впечатление. Это не были картинки из детской книжки. И поэтому я, в принципе, этого боялся.
П. Алешковский
— Коими они не являлись.
С. Десницкий
— Нет, ну конечно, нет. Я этого боялся. А крестился я в день рождения своей старшей дочери. Так получилось, что это совпало: ее рождение и мое рождение...
П. Алешковский
— Как христианина.
С. Десницкий
— Как верующего христианина.
П. Алешковский
— Хорошо. Давайте, еще у нас есть время, давайте переместимся в Воронеж. Вот Москва это все-таки столица, и вы всегда, наверное, понимали, что вы в столице. У вас в книге я вычитал, что вы собирали флаконы, значит, одеколона, которые заливали в башни Кремля, стеклянные, и когда собиралось шестеро, у которых были эти флаконы, вы играли в Кремль — значит, строили стены там, стеклянные башни от одеколона. Ну что же, хорошее применение, между прочим, этим склянкам вы нашли. И вот вы уехали в Воронеж.
С. Десницкий
— В Житомир.
П. Алешковский
— В Житомир, прошу прощения. Да, на Украину, в Житомир, значит, уездный город. И что, как изменилась жизнь?
С. Десницкий
— Жизнь изменилась кардинально, потому что...
П. Алешковский
— Какой это год, во-первых — 48-й, 50-й?
С. Десницкий
— 50-й год. Летом 50-го года мы переехали в Житомир. И мы жили на территории военного городка. Отец командовал Житомирским зенитно-артиллерийским училищем, и мы жили прямо на территории городка. И там жизнь вся проходила, собственно говоря, на улице. Потому что городок был окружен забором, туда никто не проникал посторонний, и мы...
П. Алешковский
— А отец был полковник уже, да?
С. Десницкий
— Он был полковник, а в 53-м году стал генералом.
П. Алешковский
— А, понятно.
С. Десницкий
— Я был генеральский сынок. Это было очень для меня великое событие. А школа, мы учились, поскольку там мы жили, этот городок был на окраине города, в Богунии, и там не было средней школы, мы ездили в школу на автобусе в город.
П. Алешковский
— Все ребята из гарнизона.
С. Десницкий
— Которые дети военных, мы ездили в город. Специально был автобус в училище, который возил только нас. И у нас была 5-я гвардейская мужская школа — мы ее так называли.
П. Алешковский
— Почему гвардейская? А, она была подчинена...
С. Десницкий
— Нет, это мы так считали, что мы гвардейцы,
П. Алешковский
— А, вы так считали, понятно.
С. Десницкий
— И мы очень гордились, что именно 5-я школа, самая лучшая школа.
П. Алешковский
— Пятерка, да.
С. Десницкий
— Пятерка, да. В Житомире. Девочки в 7-й школе учились, мы в 5-й. Но беда в том, что я был сыном начальника училища, и поэтому мне прощалось очень многое.
П. Алешковский
— Понятно.
С. Десницкий
— Когда мы переехали, когда родители мои разошлись и мы с мамой переехали в Ригу, вдруг выяснилось, что я абсолютно безграмотен. В Житомире я получал пятерки, а в Риге я стал получать двойки. И вот это было ужасно. Потому что я привык к тому, что я отличник, а тут вдруг — раз — я двоечник.
П. Алешковский
— И тут пришлось трудиться, наверное, да?
С. Десницкий
— Да, мы с мамой каждый день писали по два диктанта. Денег на репетитора у нас не было, но мама решила вот таким способом меня образовать. И добилась своего. В общем, я стал ну почти абсолютно грамотным человеком благодаря этому.
П. Алешковский
— То есть Житомира вы не помните, потому что вы были...
С. Десницкий
— Нет, я Житомир очень хорошо помню. Потому что ну там было очень много всего интересного. Но это целая эпопея. Потому что в те поры я был очень дурным мальчиком. Поскольку я был сын начальника училища, то я ставил себя гораздо выше свои приятелей, и они этому способствовали. Например, меня бесплатно пропускали в кино, в клуб, который был на территории училища, и я имел право провести с собой двух пацанов. И когда я подходил к контролю, они собирались и...
П. Алешковский
— Вы решали, кто.
С. Десницкий
— Нет, стояли и смотрели на меня умоляющими глазами: выбери меня.
П. Алешковский
— Ужасно.
С. Десницкий
— И я, ощущая свою силу, свое значение, я выбирал. И эти двое меня обожали, остальные восемь меня ненавидели. И таким образом я существовал довольно автономно.
П. Алешковский
— А вы не чувствовали вот уколов совести?
С. Десницкий
— Неа.
П. Алешковский
— Нет, да?
С. Десницкий
— Я гордился этим ужасно. И поэтому когда отец ушел из семьи, это был ужасный удар, прежде всего, потому что я лишился...
П. Алешковский
— Статуса.
С. Десницкий
— Вот этого ореола, да, что я главный, я лучший. И я вдруг понял, что я обыкновенный. И я так благодарен Господу за то, что я получил такой урок — на всю жизнь. И вот с тех пор я понимаю, что я совсем не лучший, я совсем не главный, что я не то что такой же, а я, может быть, в тысячу раз хуже всех остальных. И честно говоря, вспоминая некоторые эпизоды из свой житомирской жизни, мне делается стыдно. Потому что я, например, мог... Там в клубе были специальные места для начальника училища, как сейчас помню, пятый ряд — 9-е, 10-е, 11-е, 12-е места. И однажды, зайдя в зал на кинофильм, я увидел, что на этих местах сидят...
П. Алешковский
— Люди.
С. Десницкий
— Офицер с женой. Я подошел и сказал: «Освободите, это мое место». А офицер был явно тот, который воевал, и который был заслуженным человеком. Он сказал: «А ну иди отсюда, пацан, я сейчас тебе уши надеру». Я сказал: «Что?! Как вы смеете со мной так разговаривать? Я сын начальника училища!» Боже, как этот человек испугался! Он нарушил субординацию. Он просил у меня — вот эту этого гниды, у этого пацана ужасного, — он просил у меня прощения. Сейчас мне стыдно, ужасно стыдно. А тогда я был очень горд: вот какой я большой и значительный! Поэтому, в принципе, я не очень люблю вспоминать ту пору.
П. Алешковский
— Очень хорошо, что вы это вспомнили. Потому что вот это и есть урок. И это и есть понимание того, как это происходит вообще. А когда я спросил вас, не было ли у вас мук совести тогда, и когда вы сказали, что нет, я вдруг понял, что, конечно: а с чего? Если есть это чинопочитание, к сожалению, и до сих пор существует очень часто. И вот мне кажется, что этот нравственный урок, который вы получили и который донесли, он, безусловно, очень важен. Ну что же, вот никаких нравственных выводов я никогда не стремлюсь делать, но в данном случае его сделали вы. И мне остается только вам низко поклониться, потому что это правильно. И такой рассказ исповедь дорогого стоит. Большое спасибо. С нами сегодня на программе был Сергей Глебович Десницкий. И мы, я Петр Алешковский, и мой герой сегодняшний, прощаемся с вами. Всего хорошего.
С. Десницкий
— До свидания.
«Христианин в современном обществе». Сергей Андрияка
У нас в гостях был народный художник России, ректор Академии акварели и изящных искусств Сергей Андрияка.
Наш гость рассказал о том, как и почему он решил пойти по стопам отца и стать художником, и какую роль в его жизни и творчестве играет вера. Также разговор шел о выставке акварельных работ нашего гостя, приуроченной к его 65-летию.
Ведущая: Кира Лаврентьева
Кира Лаврентьева
— Вечер воскресенья на Радио ВЕРА. Вновь приветствует вас. Здравствуйте, дорогие наши слушатели. Меня зовут Кира Лаврентьева. И, как всегда, в этом часе мы говорим с нашими гостями о христианине, о жизни христианина в светском обществе. И сегодня я рада вам представить нашего сегодняшнего гостя. У нас в гостях Сергей Николаевич Андрияка, народный художник Российской Федерации, основатель и художественный руководитель школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств, и еще много-много-много можно разного рассказывать о Сергее Николаевиче. Здравствуйте, Сергей Николаевич.
Сергей Андрияка
— . Здравствуйте.
Кира Лаврентьева
— Я очень рада вас видеть сегодня в этой студии. Мы поздравляем вас с вашим прошедшим юбилеем. Летом вам исполнилось 65 лет.
Сергей Андрияка
— Ну да.
Кира Лаврентьева
— И в честь этого сразу расскажу нашим дорогим слушателям. Открывается выставка 21 сентября на Пречистеньке-19, если не ошибаюсь, музейно-выставочном комплексе Российской Академии Художеств. 21 сентября она открывается и продлится до 29 октября. И там можно с вами пообщаться, но в избранные дни 30 сентября и 28 октября, я это еще раз повторю в течение сегодняшнего нашего разговора, в 12 часов два раза вы будете присутствовать на этой выставке, вы сможете пообщаться со всеми желающими, с теми, кто хочет прийти, так сказать, впитать дух.
Сергей Андрияка
— Да, да, и, собственно, люди могут и задать вопросы, потом я, наверное, проведу по возможности экскурсию по выставке с какими-то комментариями, рассказами, которые, собственно, имеют многие работы. Это интересно.
Кира Лаврентьева
— Сергей Николаевич, ну давайте сразу к делу перейдем, поговорим о вас. Не секрет, что мир изобразительного искусства, конечно, открыл вам ваш папа. Ну как-то вот...
Сергей Андрияка
— Конечно, нет, и я даже больше могу сказать. Что он, наверное, был моим главным учителем. При том, что я его не видел за работой. Так как-то случилось, что все-таки преподавательская деятельность у него отнимала большую часть времени, и если он и писал, то он писал урывками. В летний период, когда ездил с детьми на пленэр, на летнюю так называемую практику. Где была хоть какая-то возможность ну как-то вот пописать. Порадоваться этой природе, красоте и как-то ее изображать. Но, тем не менее, тем не менее, всё равно он был тем человеком, который определял, вот когда я только начинал рисовать, писать, он определял какой-то вектор. Все работы я ставил на пианино. Такое чёрное очень красивое, к сожалению, расстроенное, это «Mюльбах» дореволюционное, стояло. И на нём у меня, значит, обычно на таком чёрном фоне стояли мои работы. Работы, которые я успел сделать за текущий период. Вот он вечером приходил, и, конечно, уже был его определенный приговор, что ему нравилось, не нравилось. Как-то он меня поддерживал во многих вещах, которыми, ну, там, к примеру, работы по памяти он меня поддерживал, потому что официально такой программы не было в школе Суриковской.
Кира Лаврентьева
— Который был ректором.
Сергей Андрияка
— Он был не ректор, он был директор.
Кира Лаврентьева
— Директором Суриковской школы был ваш папа.
Сергей Андрияка
— Да, и он заслуженный художник России. У него так получилось, что он... Ну, в общем-то, пришел в эту школу работать с самого начала, с 1939 года, потом был перерыв, он ушел добровольцем на фронт. Пришел с фронта после войны, немножко работал в студии Грекова, потом опять пришёл в эту школу и до конца дней своих преподавал, и был последние 8-9 лет директором этой школы. То есть, в общем-то, у меня вся история школы, она была перед глазами. То, что касается и преподавания, и обучения, ну, всё это я видел. Всё это знал, и традиции школы тоже, конечно, впитались в меня очень основательно. Ну, а потом, конечно, он ушёл из жизни, когда я только поступил в Суриковский институт. И у меня жизнь резко изменилась, она поменялась, потому что я потерял того единственного, наверное, проводника. Педагога, проводника, который меня вёл по жизни, да, и его не стало. И у меня как-то такая растерянность появилась, я вообще ударился в разные какие-то даже странные направления. У меня там был экспрессионизм вообще. Ну, чем я только не пробовал заниматься. Потом меня увлекла Япония. Японское искусство, китайское искусство. Потом я от всего этого отошел, и у меня как-то был уже ориентир такой, видимо, меня как-то, знаете, как Господь ведет человека, вот Он меня вот как-то вел. Вел, вел, и привел к тому, что к 80-му году было решено на государственном уровне праздновать 600-летие Куликовской битвы. И всё, что было с этим связано, исторические разные лекции, мероприятия, выставки, поездки туда, это всё-всё-всё-всё организовывалось, всё это создавалось и как-то все реанимировалось. Но это меня очень сильно захватило. История, русская история на фоне духовных всех вопросов. Вот, и, ну, сейчас обычно говорят, вот, в советское время там все запрещалось, все, не разрешалось. Ничего подобного. У нас все было свободно, все, пожалуйста. В Суриковском институте были прекрасные поездки по древнерусским городам, по вообще нашим всем уникальным достопримечательностям. Музеям, которые показывались, двери открывались, хранились, мы это всё впитывали, смотрели, видели, наполнялись вот этой духовной культурой, которая была нам доступна на тот момент. Ну и, собственно говоря, чтение литературы тоже было свободное. То есть, не было проблем читать Библию или какие-то духовные книги, духовного содержания, все было абсолютно доступно и нормально. Ну и лекции были уникальные, которые проходили и по иконописи, и по святоотеческой литературе. В общем, было много всего интересного.
Кира Лаврентьева
— А вы к вере тогда пришли или раньше?
Сергей Андрияка — Ну, меня мама с детства водила, вообще-то, как только я родился. Но тогда только я как-то... Осознанности такой не было, и поэтому у меня так и случилось, что, когда отец мой ушел из жизни, наверное, это был такой первый удар. Хотя нет, первый удар был — это когда мой духовный отец, архимандрит Сергий, ушел из жизни. Это был тоже 1977 год. Они в один год ушли только. Архимандрит Сергий ушел на Рождество Христова прямо в храме.
Кира Лаврентьева
— Ничего себе.
Сергей Андрияка
— Как раз он... Я, к сожалению, на этой службе как раз не был. А отец ушел в конце мая этого же года. Это на меня, конечно, подействовало сильно. И тут еще как-то было много всяких смертей, поэтому меня жизнью потихонечку стало подвигать...
Кира Лаврентьева
— К вечности.
Сергей Андрияка
— К вечности, да. И, естественно, диплом я уже планировал на фоне, может быть, истории, но... Как выразить вечность, которую я ощущал во время отпевания, уже зная хорошо текст, зная глубоко содержание. Вот ты стоишь со свечой, ты понимаешь, что тебя не интересует, кто как стоит, кто чего там держит, у кого какое выражение лица. А самое главное остается то, что ты шагаешь в вечность, и ты уже с теми людьми, которые там. И ты с ними уже как-то в какой-то степени даже связан, ты чувствуешь свою связь, сопричастность с ними, свою любовь к ним. И именно этот момент, когда ты шагаешь в вечность, ты думаешь, а как же это выразить изобразительным искусством? Понятно, что это неизобразимо, это вообще неизобразимая вещь. Хотя она, наверное, чуть-чуть была изобразима. Была изобразима, я дошел в итоге до понимания пространства вот этого иконописного, что, собственно говоря, там, где другое совершенно пространство, нет времени, такое вот другое понимание, которое дано нам видеть в иконописи. В хорошей иконописи это всё. Ну и во время работы самой над самой вещью, ну, в общем, пришел уже... Это рациональное, конечно, понимание, но оно было продиктовано какими-то вот духовными этими поисками. Это изображение креста, потому что крест, получается, что вечность, она выражается как? Она, всё, что вертикальное, это является зримым восприятием человека. И когда мы выходим куда-то в поле, вообще в любое, мы видим только вертикали. Вообще, ну так устроен человек, он видит вертикаль. Поэтому иконы все вертикальные. Они не горизонтальные, они вертикальные. Вот, это зрительное пространство — вертикаль. Но по отношению к горизонтали, она не может быть сама по себе. Вот, и если это соединить, то получится крест от вечности. От вечности к этому изображению, к этому выводу я пришел уже под конец долгой-долгой работы на диплом.
Кира Лаврентьева
— Вечер воскресенья на Радио ВЕРА. Напоминаем, что у нас в гостях Сергей Андрияка, народный художник, основатель, художественный руководитель Школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств. Говорим мы как раз о пути христианина, о пути Сергея Николаевича в светском обществе. Но не только, наверное, в светском обществе, а вообще как-то вот о пути Сергея Николаевича в этой жизни. И знаете, я вот вас слушаю внимательно, и о чем думаю? Ведь не все дети священников, к примеру, да, становятся священниками. Не все дети композиторов становятся композиторами, не все дети художников становятся художниками, но и так можно долго продолжать. А если порой не по своему выбору становятся, то, к сожалению, всю жизнь так могут, я сейчас про художников, про композиторов, так и могут заниматься ремеслом, что может быть тоже неплохо. Ремеслом, срисовыванием, либо переигрыванием чужих произведений.
Сергей Андрияка
— Это неплохо. Это тоже хорошо.
Кира Лаврентьева
— И в этом мастерстве можно тоже добиться очень больших высот. И я ни в коем случае не умоляю ремесленного труда. Но, Сергей Николаевич, в вашем случае мы сейчас говорим, конечно, о вдыхании, вдыхании своего чего-то очень глубинного в творчество. И когда у вас это началось? Когда вы поняли, что вы не срисовываете и не пишете что-то уже так по готовому шаблону, а творите?
Сергей Андрияка
— Это вы знаете, вот такой классический пример, я его уже много раз приводил, может быть, даже не знаю для радиослушателей, которые меня знают, они, наверное, просто это уже слышали много раз. Ну, когда я ходил на подготовительные такие вот, классы, курсы для поступления в Суриковскую школу, я ходил не к своему отцу, а там были другие педагоги. И вот там был цветок, я, значит, писал этот цветок, с натуры там, всё внимательно. И зашёл отец, он зашёл, посмотрел, говорит: «Ты молодец, цветок у тебя очень красивый». Я каждый лепесточек пытался сделать, все. Очень добросовестно. Он говорит: «Но, твой цветок не пахнет».
Кира Лаврентьева
— Ого.
Сергей Андрияка — И вот это для меня был, конечно, такой приговор, шок. Что мне надо сделать, чтобы он пах? И вот я начал там что-то смывать, что-то размывать, что-то поправлять. Мне хотелось, чтобы он пах, а что сделать для этого? Я не знал, что сделать. И вот спустя какое-то время, он мне говорит: «Вот с того момента, когда ты это понял и начал это делать, вот началось искусство». Вот. Но это... потому что творчество — это вещь неосознанная. Она, по сути дела, не поддается такому абсолютно...
Кира Лаврентьева
— Регламенту.
Сергей Андрияка
— Регламенту и рациональному объяснению. И потом, конечно, в искусстве, во всем искусстве, в мировом искусстве, все движет вот эта духовная энергия. Она, по сути дела, у человека может быть сильная, может быть слабая, может быть положительная, может быть отрицательная. И она входит в произведения. Она у музыканта, им руководит во время исполнения тех или иных произведений. Это 100 процентов. Потому что вот сейчас этому не уделяют внимания. Ну, сегодня время, так скажем, Макдональдса такого. Всё безразлично, всё равно. А по-хорошему, ну, даже хорошее музыкальное произведение искусства, это не хорошая мелодия, а в первую очередь и самое главное, это исполнитель. Это кто исполняет.
Кира Лаврентьева
— Точно.
Сергей Андрияка
— Это сила исполнения. Поэтому я вот в своей жизни очень люблю музыку. К сожалению, я ей никогда не занимался. Ну, может, и «Мишка на ухо наступил» это тоже есть. Но самое главное, что я всегда собирал пластинки. Я занимался выдающимися исполнителями, меня они всегда интересовали. Это начало 20 века исполнители великие. Разные симфонические, вокальные. И любое произведение искусства, я это знаю по своим работам, оно живет самостоятельной жизнью от меры той вот этой духовной энергии, которая вложена в эти вещи.
Кира Лаврентьева
— Сергей Николаевич, в интервью Владимиру Легойде в программе «Парсуна» меня совершенно поразила одна вещь. Вы говорите о том, что, когда ты как художник, как творец. И в какой-то момент, естественно, в творческом процессе, это знакомо многим людям, которые творят. Ты понимаешь, что ничего не понимаешь, это я сейчас цитирую, ничего не можешь, и ничего не знаешь. Ты опускаешься на самое дно, и тебя поднимает с этого дна божественная сила. И ты начинаешь что-то делать, говорите вы, и вот тогда рождается что-то по-настоящему глубокое. Мы знаем, что у Сергея Рахманинова перед написанием второго концерта было совершенно дичайшее, чудовищное состояние в течение двух лет. Он в нём находился перед написанием вот этого его известного второго концерта Рахманинова, который мы все знаем. Меня это тогда поразило, когда я это читала. И тут я слышу что-то подобное у вас в программе.
Сергей Андрияка
— Это на самом деле так, это момент смирения определенного.
Кира Лаврентьева
— То есть это надо, получается?
Сергей Андрияка
— Абсолютно.
Кира Лаврентьева
— То есть это надо опуститься на это дно и самость свою убрать и родить что-то действительно великое.
Сергей Андрияка
— Но это, понимаете, это нужно, чтобы было по-настоящему. Это не то, что человек специально себя накрутил, вот я такой-сякой, нет. А это внутреннее ощущение полного своего бессилия, своего неумения, незнания, непонимания, что ты вот действительно себя уже опускаешь до самого низа. Это даёт высочайший результат. Потому что это уже не ты пишешь, не ты работаешь.
Кира Лаврентьева
— Но это очень больно.
Сергей Андрияка
— Нет, это не больно. Это не больно, это, знаете как, это необходимо. Это просто необходимо каждому, каждому человеку. Вот я даже такие примеры приведу, вот, знаете как, они, может быть, не совсем такие, но похожие. Вот если ты очень самоуверенно, ну, допустим, я провожу мастер-класс, да. Ты самоуверенно, что я сейчас сделаю вот это, я это умею, я это могу, всё... ты приходишь, и у тебя происходит сбой. Сбой. Может быть, это зритель не видит, но ты видишь, что у тебя произошёл сбой. Что ты делаешь плохо, ты делаешь не то, у тебя есть самоуверенность, ты это делаешь совершенно неправильно. А вот когда ты себя умоляешь, смиряешь и доводишь до какого состояния, что вот если Бог даст, это у тебя получится, если ты вот как-то вот... Тогда оно будет! И оно получается тогда просто необыкновенно правильно.
Кира Лаврентьева
— И ты уже не понимаешь, как это получилось.
Сергей Андрияка
— Да, а когда вот такие работы ты делаешь, я помню творческие работы, когда ты просто делаешь, делаешь. А потом ты включаешь как бы разум, смотришь: " А это что я делал, не я делал, когда делал, как делал? Смог бы я сейчас еще раз это сделать, наверное, нет«. Такие моменты тоже происходят.
Кира Лаврентьева
— А что влияет, по-вашему, на вот эту трансляцию художникам определенного духа? Ведь мы понимаем, что есть, например, Исаак Левитан, который не был воцерковленным человеком в общепринятом смысле. Который уже сейчас, как бы, нам известен этот смысл. Он нерегулярно, так назовем это, посещал храм. Но при этом его сюжеты можно назвать не то что религиозными, они духовные. Ты смотришь на его картины, понимаешь, что ты погружаешься в какую-то духовную жизнь. А есть художники, ну не будем называть имен, которые воспроизводят инфернальные какие-то ноты в своем творчестве. Они были, есть и, наверное, будут, и художники, и писатели, и режиссеры, и актёры. И абсолютно любой человек, видимо, может как-то рай нести в этот мир, а может нести не рай. А чего это зависит, Сергей Николаевич?
Сергей Андрияка
— Это, вы знаете, это зависит от внутреннего состояния человека.
Кира Лаврентьева
— От его направленности?
Сергей Андрияка
— Мы же тоже все прекрасно понимаем. Можно в храм ходить, но при этом...
Кира Лаврентьева
— Не быть там.
Сергей Андрияка
— Не быть там, да. Он как бы так, внешне будет. А бывает человек, может быть, и не часто он ходит, и, может быть, и редко. А, может быть, даже и у него душа такая, что, как у меня отец Сергий очень правильно говорил: «Весь мир храм для кого-то». Он тоже может быть. Ну, то есть, он его ощущает, он его чувствует. Это потому, что, наверное, Господь судит не по форме, а по содержанию, по сути. Поэтому это внутреннее состояние. Это внутреннее состояние человека. Это его... и потом есть вещи, с которыми человек родился. Вот это тоже нельзя скидывать со счетов. Это является... ну, он с этим родился. Вот у него очень сильная энергетика, очень сильный вот этот вот... этот сильный посыл. А у другого слабый посыл, ну ты с ним ничего не сделаешь, ничего нельзя с этим сделать. Это нельзя сказать, что это плохо. Но для, допустим, искусства это имеет большое значение. Но оно имеет значение как в положительном, так и в отрицательном смысле, потому что можно нести и отрицательный заряд, очень сильный заряд. Но у меня вот с Манежем тогда было, с пожаром Манежа, такая была история, очень такая тяжелая. Ну, я просто понятно, что я вот эту трагедию переживаю, рушится там крыша. У меня через несколько часов должны были перевезены быть там почти пять тысяч работ, и уже плакаты висят на фасаде, и один плакат там прогорает боковым огнем, а эти остались. И они сохранились как бы, они не сгорели. Но вот всё это вот, понимаете, вот это вот всё жуткое такое зрелище, вот это ужас такой, да, вот этого всего пожара, всего. Я не мог, реклама была везде сделана, всё вот, меня трясёт. И я понимаю, что я должен это написать не для того, чтобы... Это как какой-то пиар или что-то, а для того, чтобы просто освободиться от этой тяжести, которая во мне. Я вот должен написать, я должен высказаться и освободиться. Я эту вещь пишу, я ее пишу очень быстро. Она большая, довольно полутораметровая, но я ее пишу очень быстро. Пишу всё, и у меня как-то вся эта энергия уходит в работу. А работа тяжелая. Работа тяжелая. И вот когда она висела у нас в музейно-выставочном комплексе школы акварели, а смотрители мне говорят: " Вы знаете, возите ее по выставкам, где хотите, она не должна висеть здесь у нас, нам тяжело просто от этой работы «. Вот, понимаете, вот при всем притом. И притом там был такой случай, очень знаменательный случай был. Директор этого комплекса, Станислав Каракаш, после этой трагедии он ко мне пришел и говорит, ты знаешь, хочешь верь, хочешь не верь. У него там стоял сейф, огромный сейф. А над сейфом висела икона. Но температура в горящем здании была чудовищная. Там плавилось все. И он говорит, вот ты понимаешь, ты не поверишь, я открыл этот сейф, там пепел. А икона висит.
Кира Лаврентьева
— Вечер воскресенья на Радио ВЕРА продолжается. Еще раз здравствуйте, дорогие друзья. У нас в гостях сегодня Сергей Андрияка, народный художник Российской Федерации. Основатель и художественный руководитель Школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств. Также напоминаю вам, что мы сегодня поздравляем Сергея Николаевича с юбилеем.
Сергей Андрияка
— Спасибо.
Кира Лаврентьева
— И хотим поделиться с вами интересной информацией о том, что с 21 сентября в честь юбилея Сергея Николаевича открывается выставка по адресу Пречистенка, 19. В музейно-выставочном комплексе Российской академии художеств. Она продлится до 29 октября. Вы можете посетить её в любое удобное для вас время. И также два дня в течение всего этого периода на выставке будет присутствовать Сергей Николаевич. И если у вас есть какие-то вопросы, вы хотите с ним познакомиться, прийти, пообщаться, вы сможете это сделать 30 сентября и 28 октября в 12 часов. 30 сентября и 28 октября Сергей Николаевич будет вас ждать на Пречистенке, 19. И будет очень вам рад в этот день.
Сергей Андрияка
— Да, милости просим.
Кира Лаврентьева
— Да, Сергей Николаевич, ну, конечно, интереснейшие вещи вы рассказываете. Интереснейшие. И меня поражает тот факт, что в каком состоянии ты пишешь картину. Я помню историю, когда у вас с собакой такая довольно-таки трагичная история. С собакой такая была, да, трагическая была вещь тоже. Вы написали фактически такой красивый-то по факту очень пейзаж, красивый. Если человек не знает, да, он, наверное, так и не догадается. А на вашего друга он повлиял.
Сергей Андрияка
— Ну, это, вы знаете, это всё происходит в нашей жизни. Мы же люди. И, конечно, бывают какие-то очень сильные переживания, проблемы, трудности, которые ты не можешь ну, как-то, ну, наверное, более духовно пережить как-то спокойнее, к этому отнестись. И оно выливается у художника, у творческого человека вот в его изображения, в его искусстве, в его каких-то картинах. В музыкантах, в его исполнении, в музыке. Тоже никуда не денешься от этого, это совершенно понятно. И можно даже, знаете, как, вот не зная художника, идти по выставкам, ну, там, не знаю, в Третьяковку пойти, там можно просто проследить состояние души человека, состояние того или иного художника. Как вот он светлый, не светлый. Какие-то моменты, может быть вехи какие-то его жизни, потому что он тоже мог меняться внутри. Это тоже очень интересно. Это особая такая тема. И бывают художники одного времени, одного периода, одной эпохи. Вот даже, собственно, с одними традициями академическими. Но, оказывается, один более светлый по своему подходу, а другой так немножечко черноватенький, внутренне черноватенький. Эта черноватость, конечно, она вылезает. А с помощью энергии можно и, конечно, и вообще отрицательно очень сильно действовать на людей, как Сальвадор Дали действовал. Но это, получается, такая власть некая. Это уже демонизм такой, вот точно, сатанизм, который, конечно, он нес другой свет. Это свет такой потусторонний, нехороший свет, и он этот свет, конечно, культивировал очень сильно. Он действует, очень сильно действует. Сюрреализм очень сильно действует, особенно Дали. Он очень имеет большую энергетику, воздействие. Почему люди и не могут равнодушно пройти, равнодушно нельзя пройти, потому что это очень большого воздействия энергетика, но она разрушительна, она уничтожает человека.
Сергей Андрияка
— Я перед интервью пересматривала в интернете, пока что в интернете ваши картины, думала, что мне ближе, и поняла, что вот прям душа моя открывается, когда я смотрю на картины «Ипатьевская слобода», вот этот деревенский, совершенно зимний пейзаж, этот сюжет, вот потрясающие эти дома. Знаете, очень легко в интернете можно найти. Вот. И, знаете, Сергей Николаевич, ну у вас же еще и очень много других стилей, в которых вы работаете, других картин. Вот если вы хотите отдохнуть, вот к вам придут сейчас, скажут, Сергей Николаевич, отдыхайте, пишите вот то, что у вас душа пожелает, вам ближе всего, какой стиль письма?
Сергей Андрияка
— Ну, он не стиль. Вы знаете, просто на каждый период есть какие-то вещи, приоритетные какие-то сюжеты. Потому что я безумно люблю природу. Вот просто природу. Вот я на дачу собираюсь поехать и говорю жене: «Поедем любоваться красотой». И мы едем любоваться. Причем, красота, она может быть и дождливая, и солнечная, и зимняя, и летняя, и жаркая, и любая! Она всегда красота, это здорово! Но на сегодняшний день, конечно, мы сейчас приехали с Соловков, как-то соловецкая тема одолела меня. Понимаете, бывает такой момент, когда ты всё время об этом думаешь. Они у тебя прокручиваются, просто эти темы, которые ты должен написать, должен сделать, должен сделать. Вот ты не можешь их не сделать, потому что они всё время перед глазами, ты их, ну, значит, надо их сделать, надо воплотить в жизнь. Поэтому, ну, вот этим вот как-то вот я там. Соловецкий лес, конечно, потрясающий. Потрясающее там очень красивое море, красивая природа, богатейший край. Ну, он духовно богатейший. Он не внешне, там, конечно, много ягод, грибов, там это всего, это всего здорово, но самое главное, что там все пропитано духом, духовно пропитано. Дело здесь, конечно, во многом и в самом монастыре, в первую очередь, потому что он освящает как-то, и вообще это место, которое основано было монахами Зосимой, Савватием и Германом. Это, конечно, и монастырь сам, и ход служб, которые там проводятся, вот, настоятелем Владыкой Порфирием, с братией. Там, понимаете, не могут жить люди, ну, там, не знаю, карьеристы, плохие. Они просто там не могут жить. Там такие условия тяжелые, суровые, что в них остаются только люди, которые живут настоящей духовной жизнью. Они просто там не выживут. И для них смысла там жить нет никакого. Ну а что он там будет ждать? Что он там будет подвигаться по службе? Нет. Или он какие-то там приобретения получит материальные? Тоже нет. Но там этого ничего нет. Это просто вот есть, как говорится, какой-то вот островок духовной жизни. Такой уникальный островок, который вот мне он очень дорог, близок, и не только мне, а в общем-то сейчас его полюбила вся моя семья. С супругой мы сразу влюбились, но и дети, они постепенно, постепенно, они как-то, ну, та... Не сразу, потому что первый раз они маленькие были, видимо, они приехали, то говорили: «Мы больше сюда никогда не приедем».
Кира Лаврентьева
— Ну, потому что долго, тяжело, холодно.
Кира Лаврентьева
— Да, да, да. Ну и вообще там...
Кира Лаврентьева
— И раньше ехать было, наверное, не так-то просто.
Сергей Андрияка
— Ну там даже, знаете, как вот... Ну такой был смешной. Мы переживали, что гаджеты сегодня, ну, они, конечно, человека превращают так, ну, немножко, так если грубо говоря, дебилизирует его, делает его таким...
Кира Лаврентьева
— Роботом.
Сергей Андрияка
— Аутистом. Да. И дети, естественно, но они с этими гаджетами, особенно молодежь, они... Ну и жена, она подошла там на исповеди, сказала: «Я переживаю, что я все-таки, но им купила эти гаджеты, и вот такая история произошла, вот я виновата». На следующий день происходит такое событие, оно смешное с одной стороны, а с другой стороны очень показательное. На Соловках ты только подумал, и это происходит. Мы выходим на этюды, на море, а мои дети говорят: «Пап, мы будем эти ракушки собирать». А я говорю: «Я писать вот тут буду, в 20 метрах сидеть. Ну, вы подходите, когда вы там ракушки насобираете». И тут приходит прилив воды, заливает их все телефоны, и все в мгновение вырубается.
Кира Лаврентьева
— Класс! Знак некий, да, такой?
Сергей Андрияка
— Ну да, ну просто вот, ничего не говоря, вот все исполняется.
Кира Лаврентьева
— Поразительно. Поразительно. Но ведь вот это вот детское воображение, вот это детское воспитание вкуса, оно как происходит? Путём насмотренности некой?
Сергей Андрияка
— Когда нужно показывать, показывать, показывать. Ну конечно, конечно. В первую очередь, это, конечно, когда они всё видят. Но не всегда, не всегда вот слово, когда обычно говорят, личный пример является главным. Ну, они видели, как я с утра до ночи сижу, работаю. Конечно, они, может быть, в таком ритме не работают. Сейчас не работают в таком ритме. Но я-то, потому что этим живу. Ну, живу, ну, вот как, у меня отнять искусство, это как-то вот, ну, наверное, отрезать у меня самые главные органы мои все. Я не знаю как-то. Ну, невозможно это сделать. Вот. А, ну, они ещё, может быть, не живут этим в полной мере, но занимаются этим, учатся, работают. Ну, может быть, к ним это когда-нибудь и придёт, по-своему придёт. Потому что здесь, ну, насильно любить нельзя. Это тоже добровольная вещь. А я этим живу. Если мне не давать долго писать. Какие-то обстоятельства жизни мешают, день прошел, два, три, четыре, мне не дают писать, я становлюсь вообще раздражительным, но вот действовать на всё, вот на всё, мне очень плохо. Мне дали пописать, всё, я уже человек.
Кира Лаврентьева
— Воспрял.
Сергей Андрияка
— Да.
Кира Лаврентьева
— Сергей Николаевич, а вы примете со спокойствием, если ваши дети не пойдут по вашему пути?
Сергей Андрияка
— Спокойно. Но, они пошли уже.
Кира Лаврентьева
— Уже пошли.
Сергей Андрияка
— Уже пошли. Причем у меня вот дочка средняя Лиза, она сейчас прекрасно и преподает. Она в первом выпуске закончила академию. Прекрасно преподает. У нее дар преподавательский очень хороший. Делает выставки, творчески работает. Ну и, в общем, она как-то многое-многое сейчас понимает и по жизни, и по глубине своей вот такой жизненной. Вот, ну, она вот как-то... Ну, а я думаю, что вот Софья, она сейчас на дипломе, тоже все время работает, все время. Ну, ее надо немножко только направлять, чуть-чуть. Она все время работает, тоже вот искусство для нее очень важно, составляющая очень такая главная. Ну, а младшая тоже учится, но вот она еще не дошла до диплома, но уже об этом думает, и она так... Ну, у неё свои какие-то есть особенности, свои. Ну, вот сын не пошёл по этой стезе. Ну, я думаю, он не пошёл просто по той причине, что его в детстве там получилось так, что как-то не стимулировали его детское творчество. Когда он в школе учился, общеобразовательной. Потому что я это контролировать не мог. Вот, и там над ним смеялись, там, в общем, а так он и цвет очень красиво чувствовал, и все, если бы его с ним, его как-то поддерживали по-человечески, то, наверное, может быть, он бы тоже пошел по этому пути.
Кира Лаврентьева
— Вечер воскресенья, на Радио ВЕРА. Напоминаем, что у нас в гостях Сергей Андрияка, народный художник, основатель и художественный руководитель Школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств. Меня зовут Кира Лаврентьева. Сергей Николаевич, но ведь это такой серьезный, очень глубокий вопрос. Как человека раскрыть, как ребенка раскрыть. Вот вы вообще многодетный отец, и получается, что вы не только, да, трудитесь на поприще изобразительного искусства, преподавания, у вас есть своя собственная методика преподавания детям. Об этом уже были программы на Радио ВЕРА. Об этом можно, кстати говоря, рекомендую очень послушать. Это действительно интересно, это авторская методика, она придумана и разработана и вами. Но у вас есть ещё свои дети, которые выбиваются из вот этого вот, значит, ряда студентов, учеников, которые в школе, и это уже совсем другая история. Вот как это, Сергей Николаевич, как правильно-то с ними быть, с детьми. Чтобы не пропустить их, что ли, раскрыться им, как-то дать возможность?
Сергей Андрияка
— Ну, вы понимаете, они в первую очередь видят. Вот, понимаете, здесь, на мой взгляд, никакого насилия не должно быть. Учить с детства, вот в детстве у любого человека, у любого ребёнка, абсолютно у любого, есть потребность что-то делать руками. Плюс к этому у него есть тяга к музыке. У каждого ребенка. Он, там, кто-то хочет петь, кто-то хочет танцевать, кто-то хочет учиться на музыкальных инструментах играть. Но это потребность такая, внутренняя потребность. Вот он рождается, вот она есть. И такая же история с изобразительным искусством. Он хочет рисовать. Он просто берет и там что-то срисовывай, каля-маля какие-то делать. Ему хочется лепить из пластилина. Что-то делать, мастерить что-то. Девочкам вышивать что-то хочется. Это сродни изобразительному искусству. Вся вот это такая внутренняя потребность. И мне, кажется, просто родителям имеет смысл, несмотря на то что это может принести какие-то неудобства дома, это надо поддержать, всегда поддержать! Потому что у нас, как правило, дети, которые приходят учиться в школу, они, занимаются и музыкой, и иностранный язык, и танцами, и там еще чем-то. То есть у них большой спектр. Я это приветствую, не считаю, что нужно в обязательном порядке, чтобы ребёнок на начальном этапе уже был запрограммирован там, как профессионал. Да не нужно это, вообще не нужно. Это нужно ко всему иметь призвание. А призванных очень мало. Так же, как талантов, очень мало. Это единицы. Это определенное отклонение от нормы. Это... ну, там много очень всяких факторов, которые, наверное, должны сложиться, чтобы человек действительно стал высоким таким профессионалом. Чтобы он этим жил и давал действительно уникальные какие-то результаты. А для того, чтобы просто открыть мир для себя, красоты, ну, пожалуйста, это вот то, что тебе дано, то, с чем ты родился. Ты можешь попробовать рисовать, получить какие-то основы для себя. Ты можешь становиться кем хочешь, не знаю, врачом, педагогом, экономистом, кем угодно. Тебе это не повредит в жизни. Так же, как слышать хорошую музыку. Но её слышать хорошую музыку когда можно? После того, когда ты, ну, немножко тебя приобщат к музыке-то. Чуть-чуть хотя бы ты позанимаешься и тогда ты сможешь и слышать. Это классическая музыка будет не пустой звук вот это все нужно, а делать профессионала из них да ни в коем случае. Ни в коем случае. У меня был вот такой период, когда я поступал в Суриковскую школу, мама прятала мои кисточки, краски. Это был действительно период такой тяжелый, очень жесткий. Вот, она, видя, ну, жизнь моего отца, жизнь многих художников, которые проходили у нее на глазах, она не хотела, чтобы я шел в эту профессию. Ну и потом эта профессия, она такая вот, то ли пан, то ли пропал, то ли будет, то ли не будет, то ли что там будет, неизвестно. Вот. И она мне, тогда как-то сказала: «А ты готов идти до конца»? Вот идти до конца. Ну, это как, наверное, в монастырь человек уходит, вот он говорит, а я готов-то идти до конца? По-настоящему только. Я говорю: «Готов». Вот я иду до сего дня, до конца. Я с этого пути никогда не сворачивал, и не оглядывался. Но это не всегда может оценить маленький человечек. И бывает иногда что-то меняется. Ну, по-разному это всё. Это всё очень сложные вещи, которые... Бывает, что к человеку это приходит поздно. Вот, и он наверстывает упущенное, и он становится блестящим художником, потрясающим художником. Иногда, наоборот, это гаснет, почему-то гаснет, непонятно почему. Оно бывает такой всплеск, и всё в детстве, в юности, а потом всё уходит. Тоже такое бывает. Ну, тут нельзя ничего сказать, посоветовать трудно. Но то, что не надо мешать, если есть желание на начальном этапе этим заниматься, это безусловно. Это безусловно нужно, чтобы ребенок к этому приобщился. Потому что, понимаете, как только он начинает рисовать, вот просто, простые вещи, вот он там яблочко, там грушу, там еще что-то, ну вот простое, то, что вокруг него. Простой мир его, он перед ним открывается, он им любуется, он этому миру радуется, он на него смотрит другими глазами. Он открывается вообще, вот этот бесконечный красивый божественный мир. Это чудо, и это вот чудо, которое именно благодаря образованию оно дается человеку. И он — всё, вот он уже по-другому видит мир. Ему возвратился тот дар, удивительный дар, который, к сожалению, к сожалению, просто так не открывается. Только смотрение в музее или там ну да, можно конечно уже через музеи, через каких-то старых мастеров, через альбомы, картины. Но когда ты сам берешь это все, то у тебя это действительно раскрывается доподлинно. Да и мастеров ты смотришь по-другому, все ты смотришь по-другому, весь мир другой. Он весь мир другой. Вот, и это закладывается, конечно, в детстве, в основе своей.
Кира Лаврентьева
— Сергей Николаевич, а можно ли делать... У нас осталось совсем немножко времени, мне хотелось очень задать этот вопрос. А можно ли, когда ты уже верующий человек, когда ты много про себя понимаешь, когда ты понимаешь всё практически, про свои возможности в искусстве, можно ли жить не по воле Божьей. Можно ли творить не по воле Божьей? Написать что-то, и ты понимаешь, что это Богу не угодно. Я сейчас даже не беру в расчёт, знаете, какие-то совсем сюжеты непонятные. А вот ты вроде ничего, хорошую картину написал, а понимаешь, что она не нужна. Или сделал что-то, что-то руками такое изобразительное, а понимаешь, что, может и не надо было это делать. Это вот эта градация, она как определяется? Ну как градация?
Сергей Андрияка
— Ну понимаете, если вы уже задали вопрос такой и обозначили, что это не по воле. Вот и ответ, собственно, мы же должны стремиться к исполнению воли Божьей, а не к самости своей.
Кира Лаврентьева
— Давайте я по-другому спрошу. А у вас есть ощущение вот этого вообще? Бывало ли у вас такое, что ты что-то написал, а понимаешь, что-то странное?
Сергей Андрияка
— Конечно. Так очень много мы делаем. Мы в своей жизни слишком много делаем того, чего не является по воле Божьей, к сожалению. Ну, поэтому всегда ставишь под сомнение то, что ты делаешь, то, что ты сделал, то, что ты хочешь сделать. Вопросы возникают. Ну, к сожалению.
Кира Лаврентьева
— Давайте напомним нашим дорогим слушателям, что 21 сентября в честь 65-летия Народного художника Российской Федерации Сергея Николаевича Андрияки открывается выставка по адресу Пречистенка,19. В Музейно-выставочном комплексе РАХ. Продлится она до 29 октября, то есть практически полтора месяца будет возможность посетить выставку, посмотреть экспозицию. И, в общем, насладиться творчеством Сергея Николаевича. И также будут два дня, когда Сергей Николаевич будет там. Можно прийти, познакомиться, пообщаться, задать какие-то вопросы. Это будет 30 сентября, дорогие друзья, запоминаем, 30 сентября и 28 октября. В 12 часов 30 сентября и 28 октября тоже в 12 часов Сергей Николаевич будет вас там ждать. Так что настоятельно рекомендуем посетить выставку. А Сергей Николаевич, Вас благодарю от души за прекрасный разговор, за прекрасный час, незаметно пролетел совершенно.
Сергей Андрияка
— Ну, о многих вопросах можно говорить, потому что слишком много тем.
Кира Лаврентьева
— Бесконечно. О многих можно говорить бесконечно.
Сергей Андрияка
— И они касаются и творчества, и, наверное, не только творчества, и самой жизни.
Кира Лаврентьева
— Так и есть. Огромное спасибо, дорогие друзья. Мы напоминаем вам, что у нас в гостях был Сергей Андрияка, народный художник Российской Федерации, основатель и художественный руководитель Школы акварели, ректор Академии акварели и изящных искусств. Меня зовут Кира Лаврентьева. Мы прощаемся с вами до следующего воскресенья.
Сергей Андрияка
— Спасибо.
Все выпуски программы: Вечер Воскресенья
«Если крестник стал атеистом...» Прот. Алексей Батаногов, Анна Сапрыкина, Наталья Разувакина
В этом выпуске настоятель храма святого равноапостольного князя Владимира в Новогиреево протоиерей Алексей Батаногов, кандидат педагогических наук, мама семи детей Анна Сапрыкина и поэт, журналист Наталья Разувакина размышляли над тем, какова роль крестных, как правильно строить отношения с крестниками и что делать, если крестник становится атеистом.
Альберт Лиханов. «Солнечное затмение»
Писатель Альберт Лиханов в особом представлении, пожалуй, не нуждается. Один из самых известных прозаиков 20-21 века, лауреат стольких литературных премий — отечественных, зарубежных и международных — что перечислять их можно очень долго, Лиханов считается мастером подростковой литературы. Но пишет он так, что его книги с упоением читает и старшее поколение. Не только для того, чтобы лучше понять внутренний мир и переживания своих взрослеющих детей. Но и чтобы разобраться в собственной душе. Ведь вопросы, которые затрагивает писатель в произведениях часто лежат именно в духовной плоскости. Тонкий, нравственный и мировоззренческий поиск совершают герои повести Альберта Лиханова «Солнечное затмение».
Фёдор и Лена живут по соседству на тихой окраине большого города. Фёдор целыми днями пропадает на голубятне — лишь бы не быть дома, не видеть, как приходит в подпитии отец, как плачет измученная мать. Лена весь день проводит у открытого окна. Она не может ходить. Почти всю жизнь провела в интернате для инвалидов. А теперь родители забрали её домой, и Лена не знает, как свыкнуться с новой, незнакомой жизнью. Однажды через окно Фёдор и Лена замечают друг друга. Знакомятся. Между ними вспыхивает первое робкое, светлое юношеское чувство. Но вокруг слишком много препятствий, проблем и тревог. Смогут ли подростки выдержать совсем не детские испытания, которые поджидают их на пути?
Историю любви Фёдора и Лены Альберт Лиханов рассказывает по-особенному. Без лишних романтических ноток, без душераздирающей слезливости. Как писали критики, повесть «Солнечное затмение» — не о том, как здоровый юноша подарил любовь искалеченной девушке. Это повесть о духовной силе и мощи человека, о том, как прекрасное, нравственное начало в нём способно преодолеть всякое зло. А зла вокруг героев достаточно. И пагубное пристрастие Фединого отца, и серьёзные проблемы на работе у его матери. И трагическая гибель подруги Лены в интернате. Молодые люди проходят через испытания, которые, возможно, сломали бы многих взрослых. Но Фёдор и Лена не сдаются. В одном из эпизодов повести они наблюдают солнечное затмение. В какой-то момент светило полностью темнеет. Но уже в следующую минуту его лучи снова сияют. Глядя на это, Лена говорит: «Все беды — это солнечные затмения, а жизнь — само Солнце». Знакомство с Фёдором открывает ей новые переживания. И отнюдь не только романтические. Лена остро начинает чувствовать чужую беду. Сосредоточенная прежде только на себе, теперь она стремится помочь другим. Как пишет Альберт Лиханов,: «Бесконечно доброй — единственно такой! — желала она быть. Везде, всегда, со всеми». Фёдор жалеет своего непутёвого отца. И верит, что всё ещё можно исправить. До блеска отмывает неухоженную квартиру. Ставит в вазу цветы. «Вон небо какое глубокое, тополя шумят листьями, голуби воркуют, люди идут, — как же вокруг хорошо и ясно, так неужели же в ясности этой нельзя ясно и жить, радоваться вместе, любить, счастливыми быть?» — размышляет юноша. Собственно говоря, именно на этот вопрос и пытается ответить в своей повести «Солнечное затмение» сам автор.
В интервью газете «Литературная Россия» Альберт Лиханов говорил, что своим произведением хотел бы побудить читателей быть стойкими в трудных жизненных ситуациях. Сострадание может победить равнодушие, а любовь — преодолеть безысходность, — уверен писатель. Именно поэтому повесть Альберта Лиханова «Солнечное затмение» стоит обязательно прочитать.
Все выпуски программы Литературный навигатор