«Венский конгресс 1814-1815 г.» Исторический час с Дмитрием Володихиным. Гость программы — Андрей Андреев (25.06.2017)

Поделиться

Гость программы: историк, профессор МГУ, заведующий кафедрой церковной истории Общецерковной докторантуры и аспирантуры Андрей Андреев.

Тема беседы: поворотное событие в политической истории Европы — Венский конгресс после Наполеоновских войн.

Д. Володихин

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы поговорим с вами об одном знаменательном событии в истории Европы. Это событие стало поворотным для всей международной политики Европы на протяжении многих десятилетий, и одновременно имеет чрезвычайно важный христианский подтекст. И есть в нём некая таинственность, неразгаданность его смыслов. Понимаете, когда сейчас политолог начинает рассуждать о том, что есть большая политика, что есть принципы, которые вкладываются крупными государственными деятелями в осуществление этой политики, он обычно говорит о государственной пользе. Достаточно часто начинает говорить о пользе экономической, о пользе для финансового мира, о пользе для каких-то социальных групп и так далее. В любом случае, всё это прикрывается какими-то разговорами о правах тех, правах других и так далее. Но всё-таки в центре всего — польза. А вот когда мы говорим о Венской системе, она образовалась в результате Венского конгресса в 1815 году, мы говорим не о пользе, не о выгоде, не о прибылях, а о принципах — это чрезвычайно важно. Это отделяет Венскую систему от того, что происходило после неё в истории Европы и всего мира. И в создании Венской системы принимала участие Российская империя. Это тоже чрезвычайно важно: мы, так сказать, наложили свой отпечаток на ту политическую систему, которой подчинялась половина мира. И отпечаток этот, надо сказать, красив. Итак, 1815 год: последний раз поднялось Корсиканское чудовище — Наполеон отыграл, отсражался свои сто дней. И после этого победители в наполеоновских войнах, великие державы Европы, начинают думать о переделе мира и о том, какие принципы они положат в основу новой жизни. Да, Венский конгресс начинался ещё до того, как Наполеон вырвался на свободу. Но завершился он уже после того, как над ним была одержана окончательная победа. И обо всех этих сложностях, обо всех этих перипетиях борьбы великих держав, и о том, что вышло из этого горнила нам сегодня расскажет Андрей Юрьевич Андреев — профессор МГУ имени Ломоносова, заведующий кафедрой церковной истории Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых Кирилла и Мефодия. Ну а для нас, грешных, просто замечательный специалист по истории России девятнадцатого века. Здравствуйте, Андрей Юрьевич!

А. Андреев

— Здравствуйте!

Д. Володихин

— Итак, вот первый вопрос: я заговорил о выгоде и о принципах, насколько действительно справедливо это утверждение? Видим ли мы какие-то особые принципы, положенные в основание Венской системы?

А. Андреев

— Безусловно! Я бы назвал первым принципом Венской системы — мир, прочный мир. Конечно, наверное, все подобные конгрессы были направлены на создание мира, но Венский конгресс, конечно, совершенно особый в ряду этих дипломатических переговоров. Дело в том, что наполеоновские войны затянулись, они явно измотали всю Европу, они истощили её ресурсы. Все страны Европы, все народы Европы, да, в общем, наверное, и всего мира жаждали длительного, устойчивого равновесия. Именно Венский конгресс и собрался, чтобы это равновесие дать. И надо сказать, что Россия здесь сыграла решающую роль ещё на этапе формирования политики этих принципов, потому что во многом именно благодаря Александру Первому был побеждён Наполеон, то есть новый мир образовался именно в условиях полной победы над Наполеоном, а не в условиях какого-то компромисса, как, известно, ещё в 13-м где-то году рассматривались всевозможные конфигурации и сохранения за Наполеоном частичной власти во Франции, или передачи, например, власти его супруге — Марии-Луизе, или его сыну, при регентстве Марии-Луизы — не важно. Важно, что Александр Первый постоянно настаивал, что Наполеон, как символ войны, должен быть сокрушён. Именно Россия, именно позиция Александра Первого привела к тому, что конгрессу предшествовала победа над самой войной, потому Наполеон ассоциировался с войной.

Д. Володихин

— То есть будущий мир требовал бескомпромиссной победы, фактически уничтожения Наполеона.

А. Андреев

— Абсолютно верно, да. Уничтожение Наполеона и как символа именно войны бесконечной, ибо Наполеон тоже заключал самые разные мирные договоры. Но не один из них не длился дольше года-полутора. То есть Наполеон был символом войны неостановимой, экспансия Наполеона не имела никаких пределов. Понятно, что у него какие-то принципы были, но он олицетворял войну и, если хотите, мировое зло. То есть нужно было победить мировое зло, чтобы строить прекрасный новый мир.

Д. Володихин

— Ну, войны неостановимой, как вы правильно сказали, и, в какой-то степени, трудноостановимой революции, которая выхлёстывалась из Франции и разносилась по всей Европе на штыках наполеоновских солдат. Но мы ушли от Венского конгресса. Давайте представим себе, уважаемые радиослушатели, что монархи величайших держав Европы, их министры, блестящая свита, родня собрались в Вене для того, чтобы решить судьбу послевоенной Европы. Конечно, на какое-то время наполеоновское вооружённое выступление вспугнуло людей, что называется. Потом они вновь собрались и пишут те самые принципы, о которых я говорил в самом начале передачи. Итак, первый принцип: мир — есть величайшее сокровище; мы готовы многое отдать, чтобы сохранился надолго. Второе?

А. Андреев

— Второе: условием прочного мира является равновесие сил, баланс сил... То есть мир возможен только тогда, когда он выгоден всем сторонам, когда все стороны Европы понимают, что нарушить мир им будет дороже, нежели его поддерживать. И это требует, если угодно, зарядить это огромное, не знаю, коромысло, огромные весы европейской политики: зарядить такими грузиками с разных сторон — недостаточно только две гири повесить справа и слева, а это очень сложная, многоступенчатая система, — чтобы она в этом равновесии пребывала долго. И чтобы любая попытка вывести из этого равновесия, я ещё раз повторю, была бы невыгодна самой той стороне, которая пытается его нарушить.

Д. Володихин

— То есть система должна быть стабильной, и система должна быть крайне резистентной ко всем катаклизмам, которые могут её расшатать.

А. Андреев

— Абсолютно верно!

Д. Володихин

— А далее?

А. Андреев

— А далее встаёт вопрос как бы справедливости. Потому что третий принцип Венского конгресса — так называемый «принцип легитимизма». С этой точки зрения интересно, что конгресс очень часто в литературе называют «конгрессом реставрационным». Правда слово «европейская реставрация» родилось чуть позже в политическом дискурсе, но тем не менее должен сказать, что многие участники конгресса понимали: реставрировать Европу, как она была до революции, невозможно — как бы это ни хотелось. То есть невозможно вернуть государства к прежним границам, но можно попытаться вернуть монархов хотя бы на потерянные ими троны. И вот этот принцип был очень важен: то есть в каждой стране должен править тот монарх, который как бы представляет собой её настоящую монархию. Яркий пример, скажем, Италия: в крупнейшем по территории итальянском королевстве Неаполитанском в эпоху Венского конгресса до сих пор правил наполеоновский маршал Иоахим Мюрат. Но никто его не рассматривал в качестве легитимного правителя. Поэтому Мюрат не был допущен на Венский конгресс, хотя формально он даже уже не состоял в состоянии войны с союзниками, и он, в общем, надеялся, что, возможно, ему этот трон удастся сохранить.

Д. Володихин

— Он чуть ли не вошёл в число союзников.

А. Андреев

— Фактически он предал Наполеона. Его, конечно, никто не допускал — ещё раз. Но он предал Наполеона, он надеялся путём соглашения сохранить свою власть. Это не удалось. И в Неаполе, как и в других итальянских государствах, были восстановлены те самые легитимные династии.

Д. Володихин

— Ну что ж, это напоминает рассуждения повара, которому жалко черепаху, только что сваренную в супе, — невозможно вынуть её из супа и сделать опять живой. Но стоит задуматься: если черепах так жалко, может быть, и не стоит их вообще варить, может быть ограничиться чем-нибудь другим, не связанным с черепахами? Вот в этом смысле монархии Европы очень сильно пострадали в эпоху наполеоновских войн: и в политическом отношении, и в военном, и в идейном смысле — авторитет монархии. Так давайте постараемся сделать так, чтобы они позже уже не страдали до такой степени тяжело!

А. Андреев

— Конечно! Я считаю, что ваш образ повара вообще ключевой, применительно к Венскому конгрессу. Как известно, это был не только конгресс дипломатов, но и конгресс кулинаров — очень многие европейские блюда родились тогда в Вене. Я ещё вернусь к тому, что такое мир. Мир — это ещё и отдых. Поэтому конгресс — это не просто повод для праздников, это суть: на конгрессе нужно отдыхать. И поэтому: обеды, балы и вся, с ними связанная, инфраструктура... Известно высказывание Талейрана: «Нам не нужно больше дипломатов — присылайте нам поваров!» Всё это было очень важно для Вены.

Д. Володихин

— Ну что ж, чудесно! Я думаю, будет правильным, если к обедам, танцам, празднествам добавится музыка. И после Венского конгресса, в 20-х, 30-х, 40-х годах, в искусстве Европы царил стиль Бидермайер — стиль, который требовал покоя, наслаждения тихими радостями, гармонии и получения удовольствия от простых бытовых подробностей нашего бытия. Итак, замечательный, очень венский, автор Франц Шуберт: Четвёртая симфония («Трагическая»), часть вторая.

Звучит музыка Франца Шуберта.

Д. Володихин

— Уважаемые радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы беседуем со знаменитым историком, замечательным специалистом по первой половине девятнадцатого века, Андреем Юрьевичем Андреевым. Мы послушали Шуберта, мы насладились ароматами, которые дотягиваются до нас, долетают из венских кухонь. Но, к сожалению, приходится вернуться к политической реальности, чему-то гораздо более суровому и неприятному. Принципы прозвучали, но, наверное, без организации, которая должна была соблюдать эти принципы в своей деятельности и следить за тем, чтобы все их соблюдали в Европе, не удалось бы закрепить. Вот, насколько я помню, с Венским конгрессом связывают появление Священного союза.

А. Андреев

— Священный союз рассматривался Александром Первым как фундамент всего этого здания Венской системы, как фундамент всей европейской политики. По признанию самого императора, идея союза его окончательно посетила в Вене. И это довольно понятно, почему. Дело в том, что создание этой системы равновесия, оно, как бы это помягче сказать, не увеличило позитивных отношений между монархами или дипломатами. Всё время идти на уступки, на компромиссы иногда утомляет, и, в конечном счёте, оставляет глубокое ощущение внутренней неудовлетворённости. Кстати, оно было в отношении России. Должен напомнить просто, что Россия по многим позициям, при построении этой системы сдержек и противовесов (как мы бы сейчас сказали), оставалась в одиночестве. Против России очень активно действовала Англия, даже Франция талейрановская, которая полностью была всем обязана России, тоже очень быстро переориентировалась на Англию. И вот после всех этих (давайте скажем прямо) дипломатических ссор Александр задумался: что же может объединить Европу? И ответ им был найден очень простой, и, конечно, он был связан с его внутренним состоянием того времени: объединить Европу должна христианская вера. То есть если все монархи, несмотря на их разногласия, несмотря, грубо говоря, на обиды, что ты взял из моего кармана вот это и не отдал мне вот то (речь идёт о конкретных территориях), несмотря на все эти обиды, если монархи все вместе признают, что они христиане, и значит, что они братья, то это и позволит самым наикрепчайшим образом соблюдать такой потенциально вечный мир.

Д. Володихин

— Мне кажется, что какой-то отклик эти стремления Александра Первого находили хотя бы у одного из монархов того времени — у Прусского короля. Не могу поручиться за всех, тем более что в некоторых случаях мы говорим, скорее, не о монархах-дипломатах, а о дипломатах, которые вертят своими монархами. Я имею в виду прежде всего Австрию и Францию. Но тем не менее хотя бы один голос, который звучал более-менее в лад с Александром Первым, всё-таки был.

А. Андреев

— Конечно. А потом, вы знаете, многие монархи не понимали замысла Александра Первого. С Фридрихом Вильгельмом Третьим их многое объединяло: их объединяли какие-то особые мистические взгляды, может быть, какие-то особые представления о своей собственной роли в происходящих событиях. Потому что, конечно, многое для них в тех событиях Наполеоновских войн казалось таинственным. Мы можем к этому потом ещё вернуться. Они делились между собой этими сердечными переживаниями по ходу кампании. Но другие монархи увидели в этой христианской идее довольно удобное средство для поддержания не просто мира, но и для решения своих собственных интересов. И здесь как раз именно дипломаты, а главным из них, конечно, был Меттерних, которого обычно и называют творцом Венской системы...

Д. Володихин

— Хотя на самом деле это, скорее, Александр Первый.

А. Андреев

— Если говорить о Венской системе, они, конечно, оба здесь постарались. То есть Меттерних очень многое сделал для Венской системы. А Священный союз задумал Александр Первый.

Д. Володихин

— Итак, что такое «Священный союз»?

А. Андреев

— Священный союз — это определённая декларация прежде всего. Это декларация о том, что отныне и навсегда (слово «навсегда» здесь ключевое) внешняя политика будет руководствоваться принципами Евангелия: все монархи будут признавать друг в друге братьев, а в своих подданных — своих сыновей, и руководить они ими будут, как отцы сыновьями. Отец же любит сыновей, а братья любят друг друга, значит, война между ними невозможна. А если всё-таки возможна, то это уже Каинов грех, это уже страшный грех, которому нет прощения. И в конечном счёте, такое признание братства предполагает, что истинный самодержец всей Европы, я цитирую акт Священного союза: «Не кто иной есть, как Иисус Христос». Вот с признания этого... с нашей точки зрения, политически странного признания и начался Священный союз, потому что под этим признанием подписались три крупнейших монарха Европы: Александр Первый, Франц Первый и король Пруссии Фридрих Вильгельм.

Д. Володихин

— Если я не ошибаюсь в оценке вот этого принципа, а именного того, что христианство оказывается в основе внешнеполитической деятельности европейских монархов, то он предполагает довольно высокий уровень бескорыстия в намерениях и действиях. Россия в этом смысле определённую лепту внесла в «общую казну бескорыстия», если можно так выразиться. Во всяком случае, империя не получила каких бы то ни было контрибуций с побеждённой Франции и её союзников. И, что касается территориальных приобретений, то они были достаточно скромными: всего-навсего часть Польши. Следовал ли в этом смысле — отказываясь от богатых плодов вооружённого противостояния, и победы в нём — Александр Первый духу евангельского учения, или это была некая политическая игра? Чего больше?:

А. Андреев

— Конечно, Александр Первый, может быть, и хотел бы получить больше. В частности, границы царства Польского им, конечно, виделись большими, чем в результате они оказались. Но не будем забывать о противодействии как раз дипломатов других стран: здесь Англия сыграла центральную роль — что именно эти притязания Александра Первого на новой границе Польши не реализовались. Но вы правы: Александр Первый часто шёл на компромиссы, в отличие от других политиков. Если хотите, для Александра Первого достижение компромисса — было главной ценностью на этом конгрессе. Хотя его обычно (между прочим, до сих пор в Западной историографии) изображают таким алчным, злобным, знаете ли, нарушителем порядка. Есть даже такая фраза: «Если бы не русский царь — конгресс бы завершился за месяц. А так он тянулся девять месяцев». Это всё неверно. Александр Первый шёл на компромиссы и действительно руководствовался в этом евангельским сознанием и желанием показать, что объединяющих моментов больше. И для него, действительно, главным объединяющим моментом была общая вера.

Д. Володихин

— Насколько я помню, России, которая поставила в строй наибольшее количество бойцов в этой войне против Наполеона, противодействовали даже в том, чтобы она получила хоть что-то. И Александр Первый шёл на компромисс, но в данном случае, пользуясь выражением замечательного православного писателя Елены Хаецкой: «Смирение по-христиански — это не значит быть размазнёй». То есть часть Польши он получил — в тот момент, когда союзники не хотели давать ничего, — но от другой части отказался для того, чтобы не создать ситуацию нового разлада.

А. Андреев

— Совершенно верно! Для Александра очень важно было не поссориться окончательно с союзниками. И с другой стороны, в каких-то моментах он проявлял своё истинное упрямство. А как известно, в его характере очень много было именно такого здорового упрямства и умения достигать своих целей. Но я вернусь к тому, что Александр видел систему Священного союза вечной: то есть больше никогда крупных войн быть не должно. И ради этого, действительно, он готов был идти на компромисс.

Д. Володихин

— Ну что ж, система должна была быть вечной, а ему оставалось жить десять лет. Сам он был дитя романтического, бурного, страшного начала девятнадцатого века, и даже несколько более ранней эпохи конца восемнадцатого века, также ознаменованного великими войнами и великими политическими потрясениями. И в этом смысле, конечно, он хотел мира как никто. И он, будучи и добрым христианином, оставался романтиком — человеком той бури, в которой прошла его молодость я думаю, будет правильным, если сейчас прозвучит фрагмент из Седьмой симфонии ля мажор, её второй части, Людвига ван Бетховена. Этот человек считался когда-то даже более венским композитором, чем Франц Шуберт. И вторая часть Седьмой симфонии была написана за несколько лет до Венского конгресса, наполнена предчувствие долгожданного мира — ну вот наконец, может быть, всё это закончится, — и выполнена в тонах высокого романтизма.

Звучит фрагмент Седьмой симфонии Людвига ван Бетховена.

Д. Володихин

— Уважаемые радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. Мы ненадолго прощаемся, чтобы вскоре опять продолжить нашу беседу в эфире.

Д. Володихин

— Уважаемые радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. Мы продолжаем с вами разговор о Венской системе, о Священном союзе. И моим собеседником сегодня в студии является Андрей Юрьевич Андреев — замечательный специалист по истории России и Европы первой половины девятнадцатого века, профессор МГУ имени Ломоносова заведующий кафедрой церковной истории Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых Кирилла и Мефодия. Мы с вами закончили предыдущий отрезок нашей передачи на словах «романтизм и христианство». О романтизме сказано достаточно. И важнее, сложнее — то, что связывало Александра Первого с христианством. Ведь именно его воля — воля крепко верующего человека — очень многое изменила в Европе, когда Россия оказалась своего рода сверхдержавой — чуть ли не гегемоном на Европейском пространстве. Но ведь изначально Александр Первый получал воспитание вовсе не глубоко религиозное, скорее, напротив.

А. Андреев

— Совершенно верно, он получил типичное воспитание для эпохи Просвещения, которое руководилось его бабкой. И, конечно, в своей юности он не был человеком религиозным. И, собственно, ему неоткуда эту религиозность было черпать. Надо сказать, что путь Александра Первого к вере весьма сложен. И, наверное, как душевная жизнь любого человека, мы не видим в ней всего, на самом деле, мы не понимаем каких-то очень важных вещей, но мы понимаем, что именно после Отечественной войны 1812 года вот эта религиозность Александра Первого прорывается наружу, и она, становясь от этого не менее искренней, носит характер такого публичного приношения благодарности Богу. При том что Александр также публично отрицает свой собственный вклад в происходящие события.

Д. Володихин

— А в чём это выражалось?

А. Андреев

— Вы знаете, это очень важно. Первая фраза хрестоматийная, несмотря на некоторые, конечно, проблемы с её источником: «Пожар Москвы осветил мою душу», — говорил Александр Первый. То есть то, что произошло в двенадцатом году, ведь невозможно рационально объяснить, ибо Наполеон берёт столицу — а Москва — это столица, одна из двух столиц России. Наполеон берёт столицу и проигрывает. Наполеон занимает крупнейший город Европы, один из крупнейших городов Европы, и этот город исчезает на его глазах — он рассыпается, он сгорает. И в этом городе невозможно оставаться. То есть всё, что происходит в двенадцатом году, это абсолютно иррационально. И именно такой иррационализм, или, если хотите, прямая воля Провидения, как Александр считал, и дарует России победу. То есть Александр считал, что в войне двенадцатого года выиграла не русская армия, тем более не он как полководец (как полководец к ней практически не имел отношения Александр Первый), а Наполеона победил Сам Господь. Но после двенадцатого года были не менее важные события в тринадцатом году, когда первая часть тринадцатого года, длившаяся до мая месяца, была крайне неудачной.

Д. Володихин

— И очень кровопролитной — добавим.

А. Андреев

— Конечно. И союзники, развивавшие вначале успешное наступление за Эльбу, вынуждены были после битвы при Бауцене откатиться назад.

Д. Володихин

— И вторая неприятность — битва при Лютцене — крайне неприятная.

А. Андреев

— Совершенно верно.

Д. Володихин

— Насколько я помню, и битва при Дрездене также, в общем, привела к потерям, без успеха.

А. Андреев

— Больше того, битва при Дрездене, которая начала вторую часть этой кампании тринадцатого года в августе, она могла завершиться пленением Александра Первого. И вот здесь опять происходят совершенно необъяснимые события, которые Александр фиксирует и моментально начинает ещё раз публично выражать благодарность Богу за эти события. Происходит битва при Кульме. Не буду сейчас углубляться в военные подробности...

Д. Володихин

— Скажем просто то, что в данном случае русское оружие добилось убедительного успеха, в ситуации не менее трудной, чем Бауцен, Лютцен и Дрезден.

А. Андреев

— Конечно. И именно успех в этой битвы спас фактически Александра Первого от плена. Потому что после Дрездена, отступая вместе с армией через Рудные горы, Александр Первый, в случае поражения под Кульмом, оказывался просто заперт, ибо корпус Вандама выходил с другой стороны Рудных гор — со стороны Богемии — и запирал отход для армии союзников. И неожиданно Вандам был разбит. Это невозможно было представить, потому что там, в основе Кульмской битвы, случайность: на пути Вандама оказался резервный корпус русской гвардии под командованием Остермана-Толстого. Никто не мог этого предвидеть: что он будет в этот момент в данной точке. Вот он оказался, и русская гвардия выстояла.

Д. Володихин

— При том заметим, что Вандам — это человек неслучайный, это один из сильнейших полководцев Наполеона. Во всяком случае, один из опытнейших полководцев.

А. Андреев

— Совершенно справедливо. И вот через два дня после Кульмской битвы Александр проводит общий молебен. Я подчеркну, как это важно и для него, и вообще в семантике Священного союза, что на молебен выходит не только русская армия, но выходят все войска. Есть довольно известная гравюра, где изображены рядом, в одном строю, молящиеся протестанты — пруссаки, католики — австрийцы, и православные. Рядом коленопреклонённый Александр Первый и Франц, а прусский король — как известно, протестанты на колени не становятся — он стоит. То есть очень характерно вот эти три монарха: двое на коленях, один стоит. Значит, все вместе благодарят Бога за эту дарованную победу. Для Александра это было очень важно. Он, между прочим, после этого события, парадоксально (Меттерних об этом пишет), потребовал, чтобы ему дали звали звание генералиссимуса. Как это связано? А никак — он не собирается войсками командовать. Он хочет, чтобы символически его приношение Богу было закреплено тем, что он символически встал бы над войсками как некоторый такой посредник между армией и Богом, как генералиссимус, не собираясь ими всерьёз командовать.

Д. Володихин

— Кажется, когда русская армия всё-таки разгромила Наполеона в содружестве с союзниками и вошла в Париж, там Александр Первый велел отслужить Литургию на площади, где французские революционеры несколькими десятилетиями ранее отрубили голову королю Людовику Шестнадцатому.

А. Андреев

— Совершенно верно! И это был такой же общий пасхальный молебен. Больше того, в тот момент Пасха была общей у всех христиан — и у восточных, и у западных. То есть для Александра в его личном пути к вере одновременно очень важно было утверждение вот этих публичных актов и, как это потом, известно, было написано на любой медали памятной: «Не нам, но имени Твоему, Господи». Всё это показывало, что победа дарована Богом, что Наполеон сокрушён не русским, тем более не австрийским или прусским оружием, а богом. И именно поэтому, в силу того, что победа дарована Богом, мир тем более надо сохранить, потому что Господь его даровал. Значит, все мы — все христиане — под знаменем Евангелия должны так, как заповедовал Господь, а Господь заповедовал жить в мире.

Д. Володихин

— А в дальнейшем, после этой ярчайшей вспышки, ведёт ли себя Александр Первый как политик-христианин, как государь-христианин? Ведь более десятилетия в его судьбе отмечено своего рода равнодушием к христианству — нет, не отрицанием, тем более не богоборчеством, а просто достаточно холодным отношением. И вот с 1812 года всё меняется, на протяжении ближайших лет мы видим постепенное нарастание силы вероисповеданного чувства в Александре Первом, доходим до 1815 года. А дальше?

А. Андреев

— Ну, конечно, вера в нём остаётся. Больше того, он пытается принципы евангельской политики перенести во внутрь России, когда, по сути, он объявляет некоторую новую эпоху. Хотя публично тоже, прежде всего это выразилось в политике в области народного просвещения, где всё просвещение, всё вообще в империи должно делаться под лозунгом Евангелия. Другое дело, что, конечно, это не совсем отвечало интересам Православной Церкви. В некотором смысле Александр вообще в тот момент брал на себя не свойственные русскому монарху функции церковного учителя. Если мы посмотрим на его манифесты 15-го, начала 16-го годов, они написаны высоким церковным слогом — таким слогом, каким не обращались тогда первосвятители к русской пастве. То есть вот эта политика «евангелизации», так скажем, того, что происходит внутри России, она, конечно, очень значима, и она дала отпечаток. Но, увы, привела к рождению общеизвестных фигур, мы все знаем о Магницком, мы все помним Рунича — людей, которые громили народное просвещение. Ну и давал им общую «крышу» министр, опять-таки нам всем известный, Александр Николаевич Голицын, который был при этом ближайшим другом Александра Первого, и столько же, как он, был подвержен этим религиозным переживаниям, но ещё раз: в таком общехристианском духе, что во многом не одобрялось Православной Церковью. Потому что конкретный православный иерарх и вообще Православная Церковь как институция находились при этом в достаточно угнетённом положении.

Д. Володихин

— Давайте поговорим об этом подробнее. Если я вас правильно понял, фактически Александр Первый, будучи государем, брал на себя ещё и роль Патриарха, при Патриархе, отсутствующем в синодальной Церкви. И помимо этого, он был крепко верующий христианин, но его христианство отдавало своего рода универсализмом, то есть оно было христианством, но тем не менее не принадлежало вполне к какой-то одной из конфессий. И принадлежность его к Православию не то что может быть поставлена под сомнение... Ну вот представьте себе салат «Оливье», у которого есть огромное количество рецептов. Можно добавить мясо, можно добавить курицу, можно добавить ветчину — это будет называть «Большой салат», «Европейский», «Столичный», «Московский», «Мясной салат», но все будут прекрасно понимать, что это салат «Оливье». А теперь давайте половину ингредиентов заменим ингредиентами из салата «Цезарь». Будет это «Оливье»? Наверное, нет. Вот, наверное, это тот случай, когда христианство очевидно, а Православие — не совсем.

А. Андреев

— Александр Первый, конечно, был православным человеком, больше того, по закону он был главой Православной Церкви. И на этом посту он позволял себе то, что не один из глав Православной Церкви раньше не позволял. Как, наверное, известно радиослушателям, Александр Первый переименовал праздник Рождества Христова в Православной Церкви. А именно: его собственным манифестом от 30 августа 1815 года праздник получил новое наименование: «Рождества Христова и воспоминания изгнания из России галлов и с ними двадесяти язык» — воспоминание изгнания неприятеля из России. Вы только подумайте: кто из глав Церкви переименовывал праздник Рождества Христова?

Д. Володихин

— Александр Первый капнул в свой религиозный салат немного протестантизма, капельку католицизма и вне конфессионального мистицизма того времени — получилось нечто своеобразное. Но давайте хотя бы радоваться тому, что после почти атеистического восемнадцатого века государь российский хотя бы всерьёз и по-настоящему ушёл в веру.

А. Андреев

— Да, я согласен. И насчёт его конфессиональной принадлежности давайте ещё раз повторим: конечно, это православный человек, ибо он посещает все православные богослужения, он исповедуется, он причащается, то есть он строго следует всем заповедям Православной Церкви но при этом в частных разговорах он позволяет себе такие фразы: «Я считаю, что не одна конфессия не обладает полнотой знаний о Христе, что только все они вместе могут прийти ко Христу».

Д. Володихин

— Уважаемые радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. Мы беседуем о Венской системе, о Священном союзе и о том, какую роль сыграла в Европе первой половины девятнадцатого века крепкая вера государя Александра Первого, с замечательным специалистом, историком Андреем Юрьевичем Андреевым. Я думаю, будет правильным, поговорив о лучшем фактически, что у нас за передачу звучало — о христианских мотивах в деятельности Александра Первого, — мы заслужили право послушать приятные, чудесные звуки Венского вальса из оперетты «Летучая мышь» Иоганна Штрауса.

Звучит Венский вальс Иоганна Штрауса.

Д. Володихин

— Ну а теперь, когда Штраус отзвучал, мы продолжаем беседу. И я напоминаю о том, что когда-то, усилиями Александра Первого, Меттерниха и в меньшей степени иных государей Европы, возник Священный союз. До какого времени он существовал? И чем отмечена была деятельность этой организации? Я бы даже усомнился: можно ли называть Священный союз организацией? Вы когда-то сказали: намерения, декларация о намерениях. Вот тот документ в современном политическом быту, который соответствует тому, что сделали Александр Первый и его венценосные братья-монархи. Как долго эта декларация о намерениях продержалась?

А. Андреев

— Конечно, как всегда бывает с декларациями, практика её исполнения была отчасти даже противоположна тому, что замышлялось. И Александр Первый при этом активно участвовал, казалось бы, в преобразовании Священного союза в нечто совершенно противоположное. Это трудно понять сходу, ибо, конечно, мир в Европе, в том классическом понимании, как мы его понимаем, был весьма хрупок. А военные операции в Европе начались уже спустя 5—6 лет после заключения Венской системы. Я имею в виду прежде всего об операциях Священного союза против суверенных государств, в которых побеждали революции. То есть в итоге Священный союз санкционировал войны. Но, ещё раз, не просто войны между государствами, а войны держав Священного союза против других стран, которые хотели поменять свои политические режимы.

Д. Володихин

— Но в тот момент это выглядело как войны христианской монархии с «гидрой революции».

А. Андреев

— Да, но эта «гидра революции» не обязательно была антихристианской, речь шла просто о либеральных реформах. Для Александра же важнейшим было именно борьба с любой революцией. Вот как Священный союз превратился в инструмент против революций? Если очень коротко, то, конечно, самой первой такой войной, которая ещё была даже до объявления Священного союза, но уже в процессе создания Венской системы, была сама кампания 15-го года против Наполеона. Давайте задумаемся: вот в 14-м году мы победили Наполеона. И это не вызывает никаких сомнений, так и должно было быть: Наполеон как символ войны должен быть побеждён. При том, что он, вообще, похититель власти — он узурпатор, он не настоящий монарх (мы тоже это обсудили), править должны настоящие монархи. Но что происходит в 15-м году? Наполеон является узурпатором во Франции в 15-м году? В общем-то, нет. Ибо, во-первых, его единодушно признаёт всё французское население, начиная с армии и кончая всем чиновничеством в Париже, куда он входит спустя, как известно, двадцати дней после высадки в Каннах. Затем, Наполеон подписывает либеральнейшую конституцию, которую он называет «Дополнительный акт», то есть Франция становится сверхлиберальным режимом, даже с элементами муниципальных выборов — то, что будет, вообще, в политике гораздо позже. И наконец, Наполеон устраивает плебисцит, который фактически должен был превратить его в избранного президента Франции. То есть все элементы легитимности власти Наполеона в 15-м году можно было найти при желании.

Д. Володихин

— Ну, кроме права быть государем.

А. Андреев

— Вот совершенно правильно! Александр отказывает ему в праве быть государем, в принципе.

Д. Володихин

— Но не только Александр, я бы сказал.

А. Андреев

— Не только Александр. Конечно, и Талейран, и Меттерних — все они дружно собираются на эту войну, которая, как многие считали в Европе, союзникам не выгодна. Но вот были серьёзные политики, которые считали, что с Наполеоном, в этом новом качестве, надо договариваться — раз он совсем новый. Это другой Наполеон. Тем не менее для Александра — это символ революции. И поэтому, в нарушение международного права, объявляется война уже не Наполеону, а французскому народу. Я замечу, что сама кампания 15-го года была по характеру другой. В кампании 14-го года сражались всё-таки армии, но в кампании 15-го года принимало участие, как это у нас немало известно, просто французское население. То есть были не только русские партизаны в России, но были и французские партизаны во Франции против армии союзников. Значит, это была так или иначе война против французского народа. Конечно, Ватерлоо всё решило по-своему.

Д. Володихин

— В какой-то степени всё-таки за спиной Наполеона, как Александр Первый, так и другие государи Европы, достаточно отчётливо видели не очень-то призрачные тени какого-нибудь ужасающего Дантона или чудовищного Робеспьера. И как знать, Наполеон в момент возвращения власти сделал для Франции много полезного, но продержись он год-два-три, возможно, гильотина вернулась бы по его стопам в Париж.

А. Андреев

— Возможно. Но я просто повторю, что точно так же, как в 1815 году Александр санкционировал и даже инициировал расправу над Наполеоном, точно так же любая революция, любая смена политического режима, даже та, как в Испании, которую якобы санкционировал монарх (как известно, Испанская революция была формально санкционирована именно испанским королём), всё равно она рождала такое же противодействие. То есть Александр считал, что любая смена политического режима угрожает братству монархов, что он должен прийти на помощь обиженному монарху. И отсюда — позднейшая интервенция в Испанию, а до этого интервенция в Неаполь, интервенция в Пьемонт. То есть Священный союз превратился — я повторю это ещё раз — в инструмент войны, войны внутренней, внутриевропейской (которая очень, конечно, похожа на то, что происходило в двадцатом веке в социалистическом лагере, мы не будем приводить примеры — они очевидны); войны, которая должна была поддерживать вот эту систему Священного союза. Уже ради чего? Уже слово «мир» куда-то исчезало.

Д. Володихин

— Но в данном случае оставалась колотушка, которой лупили по головам революционеров.

А. Андреев

— Совершенно верно. И когда вспыхнула, условно говоря, «наша» революция — я говорю о Греческом восстании, — то есть революция православная, революция, которая, кстати, знаменует собой (может быть, тоже радиослушатели об этом с удовольствием услышат) много греческих новомучеников. Как известно, почитание греческих новомучеников начинается именно с тех новомучеников, которые пострадали в 1821 году в период Греческого восстания против турок. Так вот, эта революция, которая по всем параметрам может быть названа «нашей», была Александром Первым отвергнута. Фактически Александр Первый поддержал Турцию в подавлении Греческого восстания. Почему? Потому что Александр (открыто признавался в этом, в том числе и на конгрессах Священного союза) увидел здесь такую же революцию, как ту, что он и его собратья-монархи подавили в других европейских странах.

Д. Володихин

— Но, правда, в какой-то степени русский монарх видел в действиях греков слишком много влияния Англии — всё-таки далеко не политического союзника тех времён.

А. Андреев

— И это тоже, наверное, могло сыграть свою роль. Но когда всё общественное мнение России хотело помогать грекам, Александр, конечно, ярко противопоставлял себя и общественному мнению России, и, в общем, позиции Церкви.

Д. Володихин

— Если мы попытаемся сравнить Венскую международную политическую систему с системами, которые возникли после неё: Версальская, Ялтинская и так далее, — что говорит в пользу Венской системы, что говорит против неё? Давайте попробуем проследить: больше ли Венская система принесла мира, покоя и других позитивных явлений в жизни Европы, или меньше, по сравнению с теми системами, которые я назвал, или, может быть, с теми, которые вы ещё приведёте в качестве примера?

А. Андреев

— Знаете, все эти системы продержались лишь несколько десятилетий — более или менее, вплоть до 50-и лет примерно. Но не одна из них не стала вечной, как бы это ни хотелось. Я бы сказал, что на создание Венской системы было потрачено больше усилий, и рассчитывали, что она продержится больше, чем это в результате оказалось. Потому что, если говорить о Версальской системе, всё-таки в основе Версальской системы было положено чудовищное унижение Германии. И как бы мы потом ни говорили, ни указывали на внутренние причины прихода национал-социалистов к власти, всё-таки они тоже были заложены Версальской системой. А вот Венская система, во многом благодаря Александру Первому, она не была основана на унижении Франции, например. Франция очень быстро вернулась в ряды крупных европейских держав. Именно Венская система, казалось, могла, с помощью вот этих самых гирек, этой сложной системы, которую я в начале описывал, удержать Европу от войны. Могла, но, как я уже сказал, Священный союз сам провоцировал войны. Венская система отрицала один очень важный момент, который был потом в Версальско-Вашингтонской системе: она отрицала права народов. Всё в Венской системе было основано на правах монархов. Народ, как сыновья отцов, как дети, не имели права голоса в этой ситуации. С одной стороны, это было удобно, потому что монархам легче договориться, чем народам. С другой стороны, когда народы хотели менять политические режимы, это вступало в противоречие с Венской системой.

Д. Володихин

— Но в конечном итоге она всё-таки оказалась достаточно долговечной. И не то чтобы обеспечила полный мир и покой — вот те самые походы, с помощью которых успокаивали, порой с помощью большого кровопускания, революционные выступления, они обеспечили на чрезвычайно долгий срок отсутствие большой европейской войны. Что само по себе, на мой взгляд, благо.

А. Андреев

— Да, я с этим согласен. То, что, конечно, не смогла создать Версальская система, но то, что смогла создать, правда, Ялтинская система. Ялтинская система в этом смысле, конечно, совсем другая, ибо она в принципе не предполагает объединения стран, которые её подписывают. Напротив, это система разделения двух противоположных лагерей, но именно лагерей равновеликих, которые боятся, что взаимная война между ними приведёт к общему уничтожению.

Д. Володихин

— Да. Если Ялтинская система означала примерно следующее: давайте окончательно договоримся, как нам окончательно размежеваться, — то Венская система говорила: давайте не допускать никаких размежеваний, давайте всё решать вместе.

А. Андреев

— Совершенно верно.

Д. Володихин

— Ну что ж, я думаю, что осталось поблагодарить нашего замечательного гостя Андрея Юрьевича Андреева — историка, специалиста по первой половине девятнадцатого века. Он рассказал много такого, что неизвестно мне и, надеюсь, было новым для вас, дорогие радиослушатели. Я, от вашего имени, благодарю Андрея Юрьевича! А теперь мне осталось сказать спасибо за внимание. До свидания!

А. Андреев

— До свидания.

Все выпуски программы Исторический час

• «История Нижнего Новгорода». Сергей Алексеев
• «Поэт Арсений Тарковский». Сергей Арутюнов
• «Внешняя политика США в конце 19 века». Григорий Елисеев