У нас в студии был филолог, переводчик, научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и докторантуры, преподаватель Института классического Востока и античности Высшей Школы Экономики Максим Калинин.
Разговор шел о Евангельском учении о любви к ближним, как его понимали и толковали святые отцы, и что сегодня важно помнить об отношении к окружающим людям. Максим размышлял, что могут значить слова Христа о том, что если кто не возненавидит своих ближних и самой своей жизни, тот не может быть Его учеником, и как эти слова соотносятся с заповедью Господа о любви к окружающим нас людям, включая наших врагов. Наш гость поделился своим мнением, может ли гнев быть праведным, чем опасно безразличие, и каким образом теорию о любви к ближнему можно применить на практике.
Ведущая: Марина Борисова
Марина Борисова:
— «Светлый вечер» на радио ВЕРА. Здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Борисова. И сегодня этот час с нами проведет Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник общецерковной аспирантуры и преподаватель института классического Востока и античности Высшей школы экономики. Христос Воскресе!
Максим Калинин:
— Воистину Воскресе! Добрый вечер.
Марина Борисова:
— Максим, поскольку в это пасхальные дни очень хочется поговорить о главном, а главное для каждого из нас, я надеюсь, и наших радиослушателей-христиан, это любовь, заповеданная нам Христом как главная заповедь. Хочется разобраться, что же мы сейчас вкладываем в это понятие, насколько оно соответствует тому, что имел в виду Спаситель и что мы читаем в Евангелии. Насколько я себе представляю, в восприятии современного человека идеал любви это, когда ты принимаешь тех людей, которые входят в твою орбиту, такими, какие они есть. То есть ты им себя не навязываешь, ты входишь в их положение, берешь ситуацию в том виде, в каком ты ее получил. Но об этой ли любви говорил Христос? И эту ли любовь Он нам заповедовал. Ведь если вспомнить слова Спасителя, которые приводит Евангелист Лука: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником». Как такое, для нас очень странное, отношение к выбору соответствует нашим представлением о любви к людям?
Максим Калинин:
— Любовь не оставляет человека таким, каков он есть. Любовь это всегда побуждение к росту, хочется ли расти ей в ответ, как говорит об этом Рильке в переводе Пастернака, очень люблю это стихотворение. Или наоборот любовь человека толкает, укалывает к тому, чтобы он не успокаивался, а двигался дальше. В любом случае, любовь самого человека, ее переживающего, не оставляет на месте. Для моего любимого святоотеческого автора, преподобного Исаака Сирина любовь это всегда... он всегда испытывает несоответствие своего собственного перед величием любви. Поэтому ему хочется расти. Его мысль о Божественной любви прощающей не расслабляет, а наоборот побуждает к тому, чтобы этой любви соответствовать. Исходя из этого, исходя из такого образа любви, выстраиваются разные Евангельские парадоксы, ей посвященные. Ведь Христос говорит о любви не раз, и каждая фраза Его обескураживает. С одной стороны возлюбить своих врагов, тех, кого ты не считаешь своими. И Он говорит, если ты любишь своих, то тебе такой награды нет, потому что это легко, так все люди делают. С другой стороны, Он говорит про то, что нужно возненавидеть всех своих. То есть, казалось бы, врагов полюбить, своих возненавидеть и последовать за Христом. Это звучит и то и другое очень странно, и то и другое кажется странным и тяжелым понести. И после всего этого Христос еще говорит, что «Его иго благо и бремя Его легко». В этой непростой системе координат хочется разобраться. Я об этом давно думал, с того момента, как стал ходить в церковь, со школьных лет. И, пожалуй, для меня таким ответом послужило учение Исаака Сирина и других авторов его круга, тех, кого мы называем Сирийскими мистиками, которые нагорную проповедь и другие слова Христа постарались исполнить буквально, причем в очень тяжелое время, во время бедствий.
Марина Борисова:
— Как раз, мне кажется, нашим радиослушателям было бы интересно понять, что это было за время. Это приблизительно 7-й век, это Сирия, это арабское завоевание, это момент, когда, казалось бы, вполне христианское в основном население подвергается нашествию мусульман, которые насильственно обращают огнем и мечом всех завоеванных в новую веру.
Максим Калинин:
— Да.
Марина Борисова:
— То есть, это момент максимального противостояния, причем принципиального.
Максим Калинин:
— Да. Это не только Сирия, это еще и Месопотамия, это Иран. Сиро-Персидская церковь, церковь Востока, к которой принадлежал Исаак Сирин, находилась на территории Персии, давнего противника Византии. С Византией были постоянные войны. И христиане, жившие в Сасанидском Иране, всегда воспринимались, как потенциальные предатели со стороны Сасанидского правительства, со стороны шахов. Потому что соседняя Византийская империя — христианская, и получается, как шах Шапур в 4-м веке говорил, что вы находитесь здесь, а мысли ваши с кесарем, мысли ваши с чем-то заграничным. И отсюда христианам в Сасанидском Иране жилось тяжело. Но в 7-м веке, когда пришли арабы-мусульмане, стало еще тяжелее, потому что прежний мир привычный стал уходить, хотя в нем жилось непросто, а то, что наступало, было еще тяжелее, потому что проливалось много крови. К 651-му году арабы захватили Сасанидский Иран, они же заняли значительные территории Византийской империи, вслед за этим начались гражданские войны, вслед за этим начались эпидемии. Время было крайне тяжелое для всех жителей этого региона. И здесь, конечно, проблема разделения своих и чужих, проблема любви вставала особенно остро. Для преподобного Исаака Сирина, я бы сказал, что эта проблема встала даже еще раньше. Мы не знаем точно года его рождения, но как мы уже упоминали в одной из наших встреч, он после 676 года был поставлен епископом Ниневии патриархом Геваргисом. Почему 676 года? В этом году была преодолена схизма, был преодолен раскол, когда митрополия Фарса и, в том числе область Беф-Катрайя, включавшая в себя Катар и восточное побережье Саудовской Аравии, побережье со стороны Персидского залива, отделилась от Церкви Востока. И известны письма патриарха Ишоява III и народу и епископам этой области, где он призывал монахов обличить этот раскол, призывал к каким-то противостояниям, призывал их проявить ревность. И в области Беф-Катрайя рос преподобный Исаак. И мы знаем из одного из его жизнеописаний, что он относился к уважаемому церковному роду, что к его роду принадлежал знаменитый толкователь Писаний Гавриил Катарский. Следовательно, в своей юности он не мог избежать этих споров: соединяться с Церковью Востока, отделяться от нее, кто свои, кто чужие. Эти споры явно сопровождали его в молодом возрасте. То есть уже здесь он столкнулся с проблемой разделения своих и чужих. И в будущем он будет писать: не вникай. Казалось бы, он мог написать наоборот, займи такую-то точку зрения, отстаивай такую-то правильную позицию. Но преподобный Исаак Сирин даже споры относительно вероучения... советует монахам в них не вовлекаться и советует не читать соответствующую литературу. И дальше, когда наступает примирение, патриарх Геваргис забирает его, как юношу из известного рода Катарского, делает его епископом Ниневии. Но из других источников мы знаем, что время это было крайне тяжелое, и люди утратили в массе своей христианскую любовь. Известен современник преподобного Исаака Иоанн или Иоханен Марпенкайя, который написал большую, в пятнадцати книгах, историю мира в ожидании скорого конца Света. И он даже не столько из-за бедствий войны переживает, сколько из-за того, что люди утрачивают христианскую любовь, не считают нужным погребать убитых, считают нужным друг друга обманывать, для них закона и беззакония не существует, для них не существует никакой христианской любви. Вот в такой обстановке преподобный Исаак Сирин вдруг не просто пишет о любви, а возрождает идеал Евангельской любви, той самой парадоксальной, которая выражена в приведенных нами с вами, Марина, цитатах. Каким образом, какой путь нашел здесь Исаак Сирин? Вы, Марина, начали с цитаты о том, что ничто не должно заслонить Христа перед человеком. Как раз Христос для Исаака Сирина оказывается той точкой отсчета, из которой он вдруг находит возможным посмотреть на всех людей, как на своих, и пережить к ним горячую любовь. Для него Бог становится той точкой отсчета. Если ты будешь смотреть на человека рационально, даже принять человека с его слабостями, это уже конечно усилие. Все равно человек может просто исходить из того, что ему комфортно принять такие правила игры, но если человек окажется с ним несогласным, окажется к нему недружелюбным, то можно и не удержаться от гнева. Исаак Сирин говорит, что просто рассудочными суждениями какими-то в нашем повседневном общении с людьми мы все равно не найдем такой любви, которая позволит всех принимать и не разделять лиц. И опять принимать человека таким, какой он есть — здесь сразу возникают нравственные вопросы, приемлемо это или неприемлемо, может ли быть искренней любовь, если мы не можем разделить общие идеалы, общую веру, общие цели в жизни и так далее. Исаак Сирин, глядя с позиции Христа, говорит: люби человека ради его существа, не исходя из его дел. То есть пусть твоя любовь будет не иметь причины в его хороших поступках, или наоборот пусть твоя ненависть не будет иметь причины в его плохих поступках, а люби его, исходя из его существа. Он здесь использует Сирийский термин «кнома», означающий самость, самость не в смысле самозамкнутость, а в смысле человеческой целостности, человеческой природы. Люби его по подобию Бога. То есть он тут, во Христе, когда он предстоял пред Христом, как бы отрешившись от мира и от всех людей, он нашел такую точку, которая позволила говорить, что лица не различаются, всякий человек для тебя свой, никого ты не можешь ненавидеть из этой перспективы. Как представляется, здесь он нашел разрешение этих Евангельских парадоксов.
Марина Борисова:
— Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник общецерковной аспирантуры и преподаватель института классического Востока и античности, проводит с нами этот «Светлый вечер». Максим, с одной стороны, такая логика понятна, она встречается у многих святых отцов. Но если мы посмотрим, что такое антитеза любви. Если мы предположим, что это не ненависть, а безразличие, не кажется ли вам, что подход принятия любого человека таким, какой он есть, сродни, скорей, не любви, а безразличию. В конце концов, мне так удобнее, чем мне мучиться, думать, как переубедить человека в чем-то или что-то такое сделать, чтобы человек о чем-то задумался, да какая мне разница. Вот такой он и такой, ну и ладно. Я буду ему мило улыбаться, и мы будем с ним в полном согласии друг с другом существовать, будучи уверены, что мы друг друга очень любим.
Максим Калинин:
— Это справедливое замечание, здесь может быть и безразличие. И возникает вопрос, с какой позиции я буду человека переучивать, буду его исправлять, буду его спасать. Есть знаменитое изречение Евангельское о том, что человек видит сучок в глазу брата и не замечает бревна в своем. Есть еще другие похожие изречения у святых отцов. Предположим, преподобный Марк Подвижник говорит, что как бы тебе, строя дом ближнего, пытаясь его спасти, не разрушить при этом собственного дома. Или Евагрий Понтийский говорит: как бы тебе, врачуя ближнего, самому не остаться не исцеленным. И Евагрий Понтийский и Марк Подвижник об этом говорят в частности в связи с гневом. Например, Евагрий Понтийский говорит о том, что... в своем слове о молитве удивительном, в русском переводе он доступен в сети, советую прочесть и он в своем слове о молитве говорит, что гнева справедливого, праведного вообще быть не может, потому что когда человек испытывает гнев на ближнего, он всегда себя помрачает, это всегда свидетельствует о его болезни. Евагрий Понтийский исходил из того, что исправить ситуацию всегда можно без гнева. Если не получилось обойтись без такого резкого гневного воздействия, то значит, просто не хватило ума, чтобы найти какой-то иной путь. Он такого пути придерживался. И Марк Подвижник говорит о разрушении своего дома. Возникает вопрос, как тогда проявить свое небезразличие, как можно способствовать исправлению, улучшению других людей, мира вокруг себя. Здесь мне очень нравятся рассуждения Исаака Сирина из его 37-го трактата второго тома, тоже доступен он-лайн, если вбить в поиск о Божественных тайнах и о духовной жизни, и там 37-й трактат. Там Исаак Сирин рассуждает о том, как переносить темное время, как переносить период помрачения. Он там говорит про удары пахэ, по-сирийски, удары совести, уколы совести. То есть он советует во всякой тяжелой ситуации, связанной с ближними в первую очередь, он там перечисляет разные ситуации: либо когда кто-то тебя чего-то лишил, либо когда кто-то тебе недоброе слово сказал, какой-то конфликт возник — он советует в этой ситуации... Тебе больно, ты несешь эту боль, боль для Исаака Сирина большое значение имеет. Он советует найти удар совести, укол совести в себе в этой ситуации. В этой ситуации моя совесть о мне самом, о мне самой, что говорит? И смысл здесь не в том, чтобы себя втоптать в грязь, самоуничижить и сказать, все, я никуда не... Вы знаете, и радиослушатели, думаю, знакомы с тем, что в церковной действительности человек сталкивается с тем, что доводит себя до невроза самобичеванием, или другие доводят его до этого состояния. А для Исаака Сирина здесь смысл в другом. Когда ты чувствуешь этот укол в себе, значит, что ты живой, ты не бесчувственный, ты живой. И, исходя из этого укола, мне очень нравится это слово «укола» или «удара», ты побуждаешься к чему-то, ты Богу предстоишь со своей слабостью, со своей собственной болью, уже не ближнего обвиняя, а в себе найдя этот укол, в первую очередь. И ты чувствуешь утешение. Для Исаака Сирина всякая молитва, в которой человек Богу представит свою собственную слабость, дает опыт утешения. И дальше он говорит, уже в другом месте, в 6-м трактате 3-его тома, что когда ты чувствуешь это утешение от Бога, понимаешь, что всякий другой человек слабый этого утешения тоже заслуживает. И получается у тебя уже нет ревности к другим людям, нет желания оказаться праведнее, чем кто-то. Ты обретаешь опыт любви, это будет любовь ко всем без различия лиц, потому что ты не можешь представить себе человека, который мог быть такого же Божественного утешения лишен. Раз ты его получил, то и другой может его получить. И ты, исходя из этого опыта, становишься более милосердным ко всем. И вот отсюда находится путь к тому, чтобы другие люди менялись. Ты сам становишься свидетелем Божественной любви, и это свидетельство работает. А если ты не только будешь свидетелем своими поступками, а будешь с другим человеком говорить о чем-то, то, помня об этом собственном уколе, об этом собственном ударе, ты не будешь человека обличать. Да, это свидетельство сработает как-то по-другому, оно получит Евангельское измерение. Для меня эти слова очень многое значат. Опять, я не просто так упомянул о боли. Мы знаем, боль может человека парализовывать, она может ему не давать силы действовать. А для Исаака Сирина она, получается, становится тем, что наоборот побуждает его, побуждает его к любви, к некому делу любви, к некому свидетельству, побуждает его к решимости, дает ему решимость. Получается, что боль человека не сковывает. И опять, мы знаем, что боль для человека создает ему такое восприятие, когда он ничего не замечает. И это может быть хорошо и может быть плохо. Исаак Сирин отсюда выводит человека опять же на сосредоточенность на Боге. Для него этот опыт сосредоточенности трансформируется в сосредоточенную молитву, и опять же человек черпает здесь силы к тому, чтобы к ближнему проявлять любовь, а не гнев.
Марина Борисова:
— Мне хотелось именно на этом сделать акцент. Мы очень любим святоотеческую литературу. Но когда мы ее читаем, для нас зачастую это некая прекрасная теория. В нашей жизни всегда надо делать какие-то поправки. Бывали времена, когда люди пытались буквально следовать заветам святых отцов, это заводило их Бог знает куда. Тут надо очень тонко и очень мудро выстраивать свою собственную линию поведения. Вы посмотрите, ведь основное произведение Исаака Сирина, популярное у нас, это книга «Восхождении инока». Это изначально предназначено для людей, выбравших определенную стезю. Хорошо. Мы читаем у него: «Ты преисполнен состраданием ко всем людям, и в жалости по отношению к ним твое сердце изнемогает и горит, будто в огне, без различия лиц». Это все понятно и не вызывает никакого отторжения. Но мы тут же вспоминаем, что у нас, например, был Серафим Саровский, которого чуть не до смерти прибили разбойники в лесу, и он сделал все, чтобы этим разбойникам ничего не было. У нас в той же самой местности была юродивая Паша Саровская, которая прошла по тому же пути, ее тоже практически искалечили. Масса примеров в житиях святых, когда человек выбирал вот такой путь. Но при этом сами же святые говорят о том, что такая любовь достигается только в мистическом опыте. А мистический опыт, это то, что, простите, нам многими нашими духовными отцами заказано, чтобы мы туда не лезли без руководства, потому что Бог знает в какую пропасть можно себя завести. И мы получаемся при какой-то развилке. С одной стороны, прекрасные слова святых отцов, с которыми мы в душе согласны, а с другой стороны, совершенное непонимание, как это применить к собственной жизни.
Максим Калинин:
— Да, сделаю ремарку насчет книги «Восхождение инока». Есть издание такое первых шести трактатов 1-го тома Исаака Сирина в переводе Алексея Владимировича Муравьева, и русский перевод, наиболее полный, сделанный с греческого 1-го тома известен как «Слова подвижнические». Цитата, которую вы привели про взирание без различия лиц это тоже отрывок из первого тома, из трактата, который в греческие тесты не вошли. В общем, вопрос вы подняли важный. Исаак Сирин обращается, с одной стороны, к инокам, и действительно, говоря о взирании на людей без различия лиц, он описывает тот опыт, который человек получает по вступлении в ту область свободы, где он видит всех людей глазами Бога. Но вместе с тем, Исаак Сирин пишет об этом не таким же совершенным людям, как он сам. Он пишет об этом монахам, которые начинают нести свой путь. И свой опыт любви он излагает им как свидетельство. У Исаака Сирина есть рассуждения, как достичь чистой молитвы. Чистой, то есть в которой у человека еще есть помыслы, но они освобождены от посторонних воспоминаний. Исаак Сирин говорит: если ты будешь ждать, когда твои помыслы успокоятся, чтобы только тогда совершить молитву, ты не помолишься вовек. У него знаменитая фраза есть такая в его главах о знании: начинать нужно с нечистой молитвы. Но под нечистой молитвой он понимает молитву, в которой примешаны наши помыслы, воспоминания, то есть наша несовершенная молитва. Если ты не шагнешь, то ничего и не получится. Или у него есть рассуждения про ныряльщика за жемчужиной, который жемчужину находит не каждый раз, и он может испугаться бездны, не всякая бездна для него будет по силам, но если он совсем не будет нырять, то ничего и не будет. Чем мне дороги мистики, которые уходили в пустыню радикально... Опять же замечу, что они не отсиживались в монастырях, как может сказать какой-нибудь недружелюбный язык, они ставили себя в радикально тяжелую ситуацию сознательно, Исаак Сирин побуждал к этому своих учеников. Но они обретали там проживание любви, которая для всех становится свидетельством и побуждением к действию. Если мы не можем это делать от всего сердца, то, во всяком случае, взять это на себя, как некую установку. Ведь это было следование Христу, а Христос свои наставления говорил не мистикам, а Он говорил их самым простым...
Марина Борисова:
— Рыбакам.
Максим Калинин:
— Не только рыбакам, и мытарям и блудницам, совершенно людям не идеальным, которые окружали Его. Значит, подразумевается, что это не только путь избранных и посвященных, это путь универсальный. Поэтому для меня слова Исаака Сирина это свидетельство. Вот уже его установка, что ты смотришь на человека и не навешиваешь на него ярлыка, потому что когда ты навесил ярлык, человека приписал к некой общности. Тебе уже легче ему не сострадать, тебе уже легче его не любить, и тогда становится спокойнее, мир поделен на черное и белое. Взгляд, когда ты не делишь своих и чужих, это то, куда возможно вступить еще до достижения того уровня, о котором говорит Исаак Сирин.
Марина Борисова:
— Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник общецерковной аспирантуры и преподаватель института классического Востока и античности проводит с нами этот «Светлый вечер». В студии Марина Борисова. Мы ненадолго прервемся, вернемся к вам буквально через минуту. Не переключайтесь.
Марина Борисова:
— «Светлый вечер» на радио ВЕРА продолжается. Еще раз здравствуйте, дорогие друзья. В студии Мариина Борисова и наш сегодняшний гость Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник общецерковной аспирантуры и преподаватель института классического Востока и античности Высшей школы экономики. Мы с вами подошли к той развилке, за которой начинаются вопросы не то чтобы совсем без ответов, но с открытыми ответами. Тот же 7-й век, Сирия Месопотамия, нашествие арабов, насилие. Есть некие монахи-мистики, достаточно погруженные в свою внутреннюю жизнь. Но можно ли предположить в таких условиях, что челочек никак не вовлекается во внешние события. А внешние события таковы, что они не дают возможности продолжать эту сосредоточенную, углубленную внутреннюю жизнь. Они вовлекают тебя в мир, где тебе предстоит проходить уже какие-то внешние испытания, как и Спасителю, которому по завершению Его проповеди было суждено пройти все страдания и мучения, связанные с теми событиями, которые мы вспоминаем на Страстной седмице. Мы неизбежно упираемся в то, что когда мы попадаем в этот событийный ряд, мы теряем ориентир. Мы можем поехать в монастырь на богомолье, и у нас все выстроится в голове более-менее нормально, мы поймем что-то о себе, об окружающем мире. И вот мы возвращаемся в этот окружающий мир, и он нас тут же обескураживает, он ставит нас в ситуации, к которым мы зачастую все равно оказываемся неготовыми. Простая ситуация несправедливости. Кого ты должен любить, кого ты должен облагодетельствовать своим христианским восприятием со всеми его проблемами как брата своего, если у тебя на глазах один брат лупит другого? Кому из братьев ты свою христианскую любовь отдашь? На чью сторону... Ты зачастую и рад бы не вставать не на чью сторону, но не можешь. Потому что внешние события нас периодически погружают в ситуацию, когда невозможно. Это как у Достоевского в «Братьях Карамазовых», когда старший брат Иван предлагает младшему Алеше ответить на вопрос, что делать с помещиком, который затравил собаками невинного ребенка. И Алеша, который живет в монастыре, который как раз пропитан этими своими абсолютно христианскими поисками, говорит: расстрелять. Я к тому, что мы в жизни реальной, если хотим опираться на святоотеческий опыт, должны иметь какой-то ключ, потому что буквально не всегда он применим к нашей жизненной реальной ситуации.
Максим Калинин:
— Для Исаака Сирина этот ключ состоит в том, что человек изнутри и опыта любви и опыта покаяния видит мир по-другому. Что я хочу сказать? Мы рассуждаем сейчас рационально, у нас есть рациональное представление о справедливости, которое позволяет оправдать любой поступок. Любое насилие в таком случае мы можем оправдать тем, что оно преследует благие цели. Между тем мы понимаем, что насилие неизбежно побуждает другое насилие. Насильственное желание кого-то спасти неизбежно побуждает нечто новое. Современник Исаака Сирина Йоханнан бар Пенкайе описывает эту цепочку безумную. Йоханнан бар Пенкайе рассказывал историю, которая с ним случилась. Сначала злодеяния персидских правителей против христиан, потом нападение арабов на греков и на персов, потом гражданскую войну среди арабов, он все это рассматривал как цепочку наказаний. У него было такое классическое библейское представление, которое у самого Исаака Сирина не выражено: человек согрешил — получает наказание. Для него получается, один народ грешит, получает наказание. В наказание другой народ на него нападает, но тот, который нападает, в данном случае арабы, неизбежно, неотвратимо понесет наказание за то, что он сделал, даже если он оказался каким-то бичом в руке Божией. И Йоханнан бар Пенкайе так и описывает судьбы народов, один в другого вмешался, но и сам за свое вмешательство понес наказание. И, по мнению Йоханнана, все это, в конце концов, приведет к пришествию Антихриста и потом к приходу Христа. То есть он особого просвета не видел. Исаак Сирин видел просвет в своей жизни. Он-то как раз видел его в том, чтобы остановить цепочку этих насильственных действий. И рационально это сделать нельзя, точно так же, как и рационально во время Исаака Сирина получить подтверждение Божественной любви из окружающих событий было нельзя. Но изнутри опыта любви, изнутри осознания своей слабости, осознания своих собственных уколов совести перед лицом Бога, и изнутри твоего усилия, которое для каждого может быть свое, но ты переступаешь через себя, переступаешь через свой страх, через свою беспросветность для того, чтобы хоть как-то кому-то помочь. Изнутри этого опыта открывается некая дверь. Исаак Сирин очень любит опыт — образ двери. Ты сам не знаешь, что тебе откроется в этом опыте. То есть рационально это кажется немыслимо. Я помню сам в своей тяжелой жизненной ситуации, когда рационально было непонятно, как действовать, а изнутри какого-то усилия воли, изнутри преодоления вдруг появляется просвет. Исаак Сирин по этому поводу говорит, что есть опыт веры, который не просчитывает, а есть опыт знания, который все просчитывает и, когда совсем жить тяжело, человек начинает испытывать страх, и он никуда не делает шаг. А вера это шаг по воде. Здесь ответ будет в том, что, оказывая кому-то поддержку, не нося отчаяние или гнев в себе, а стремясь кому-то помочь, даже через силу, человек обретет себе новое пространство, о котором он раньше не мог помыслить, и найдет для себя ответ. У Достоевского того же, он читал Исаака Сирина, есть аллюзия в «Братьях Карамазовых» на Исаака Сирина. Даже читал исследование, согласно которому диалог Мармеладова — но это уже не «Братья Карамазовы», а в «Преступлении и наказании» — в трактире, точнее речь его, его монолог, построен на основе трактата Исаака Сирина о Божественном прощении, на основе 90-го трактата 1-го тома. За который даже цензура не хотела пускать славянский перевод Исаака Сирина. В «Братьях Карамазовых» не может поверить женщина в будущий век, а старец Зосима советует проявлять ей действенную любовь. Он рационально не доказывает, что будет будущий век, а показывает ей путь, где она сможет найти этот ответ.
Марина Борисова:
— Кстати как раз то, что мы вспомнили о Достоевском. Само появление в пространстве русской культуры переводов Исаака Сирина, это середина 19-го века, это Оптина пустынь, это колоссальные труды по популяризации переведенного и изданного наследия Исаака Сирина, они даже бесплатно рассылали по библиотекам, максимально раздавали всем, кто приезжал к старцам за советом из среды образованных сословий. Поразительно, что именно в 19-м веке, когда, казалось бы, внутри русского общества все развалилось, то есть максимальное неприятие никого никем. Собственно говоря, об этом писал и Тургенев, об этом писал и Достоевский в «Бесах». Это вызревание всех трагических событий начала 20-го века пришлось на тот момент, когда в пространстве русской культуры появляется перевод Исаака Сирина. И за него ведь зацепились многие писатели. Тот же Гоголь. Исследователи утверждают, что первое издание «Мертвых душ» после прочтения Исаака Сирина он исчеркал своими критическими заметками. Он счел, что все, что он написал в первом томе «Мертвых душ», это недопустимая ересь, потому что никак не соотносится с тем, что писал Исаак Сирин. Как вы думаете, почему так важен и нужен был именно Исаак Сирин, как святоотеческий автор в это время такому колоссальному количеству думающих русских людей?
Максим Калинин:
— Это потрясающая история, насчет Гоголя, я не знал про это. Русский перевод вышел в 1854 году, тот, который Достоевский читал. А в 1811 году была попытка издать церковно-славянский перевод, который цензура не пропустила, в том числе из-за учения о Божественном милосердии. Когда мы рационально судим, мы думаем, как можно себе представить, что Бог всех простит. А для Исаака Сирина это не рациональное суждение, а из опыта любви и утешения, которое сам человек получает, сознавая свою неидеальность. Интересно узнать, как до Николая Гоголя дошли тексты Исаака Сирина, но то, что он стал нужен, что у Достоевского он прозвучал так громко, я поражаюсь сходством. Мы осенью в ноябре с Аллой Митрофановой проводили встречу, посвященную сравнению Достоевского и Исаака Сирина. Я поражаюсь тому, как Достоевский какие-то вещи описал, которые встречаются у других сирийских мистиков и которые он не мог знать. То есть там и прямое влияние и некая общность опыта, и это, конечно, удивительно. В чем секрет Исаака Сирина, столь сложного автора? Его сложность отчасти связана с тем, что Исаак Сирин много говорит о работе человеческого разума в том числе, в опыте молитвы. Мы с вами, Марина, записывали передачу про учение Исаака Сирина о молитве. Он много говорит о высших состояниях, на самом деле он в основном говорит о внутренней работе, которая происходит еще до Боговидения, когда человек учится очищать свою молитву. Божественная сила ее очищает, но и от человека требуется труд. Исаак Сирин много описывает, что происходит с человеческим разумом, где человеку нужно отрешиться от своих мыслей, помыслов, ярлыков, воспоминаний, от своих словесных картинок, которые мешают чисто видеть мир. Или от своего гнева, который, по словам Евагрия, становится пятнами на глазах, мешающими чисто видеть мир. И с другой стороны, где через свое разумное усилие человек воспитывает самого себя к более высокому представлению о Боге, к взрослому образу мысли о Боге, как говорит Исаак Сирин, о Боге, милующем и равно смотрящем на всех людей. То есть его внимание к усилиям человеческого разума, я думаю, людям 19-го и 20-го века очень актуально. Эти слова могут по-новому прозвучать, потому что часто возникает вопрос, как я могу отвергнуться от своего разума, от своих суждений в опыте христианства? А вот Исаак Сирин четко разграничивает, где суждение, мнение, предрассудки, которые можно отбросить, а где то усилие, которое именно через разум совершается для того, чтобы достойно мыслить о Боге. И когда он говорит о неразделении своих и чужих, о равном взгляде на всех людей, он начинает с разумного усилия, которое делает человек, и потом уже показывает, как это звучит в сердце, когда человек подлинно этот опыт обретает. Может быть, одна из причин, что он очень тонкий психолог, он знаток внутреннего мира человека, и очень много точек пересечения у него с нашей повседневностью. Исаак Сирин не такой запредельный в своих описаниях, как, скажем, Иосиф Хаззайя или Иоанн Дальятский.
Марина Борисова:
— Есть еще один нюанс, который часто при наших размышлениях на эту тему ускользает от нашего внимания. Позволю себе цитату из Исаака Сирина, речь идет об апостолах: «И это были люди, которые совсем недавно умоляли Христа послать огонь с неба, чтобы истребить самарян — потому лишь, что те не принимали их в свое селение. Но после того как получили они дар и вкусили любви Божией, усовершились они даже в любви к злодеям: терпя всевозможные напасти ради обретения их, они никак не могли ненавидеть их». Тут, мне кажется, то, о чем мы все время забываем, когда рассуждаем о каких-то высоких материях. Они получили дар и вкусили любви Божией. Пока не будет этого диалога, пока не будет ответного дуновения дара Духа Святого, сколько бы мы ни старались, ни к чему это не приведет, прорыва не получится. Получится выстроить из себя вполне приличного человека, это максимум, к чему мы можем прийти, не впадая ни в какие ереси.
Марина Борисова:
— Хочу напомнить нашим радиослушателям, что сегодня у нас в гостях Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник общецерковной аспирантуры, преподаватель института классического Востока и античности. Максим, вам не кажется, что мы забываем о Боге, рассуждая о том, как нам к нему прийти?
Максим Калинин:
— Мы в данный момент забываем или вообще?
Марина Борисова:
— Я думаю, что и так и так.
Максим Калинин:
— Это бывает частым соблазном. Знаете, такой есть мем: обряд не заметил потери Творца. Но здесь мы начали наш разговор с того, человек глазами Бога призван смотреть на людей. Поэтому я надеюсь... Если нет этой точки отсчета, если нет этого взгляда глазами Бога и того, что Исаака Сирин называет взрослым образом мысли о Боге, то ничего этого не выйдет. Вы в предыдущей секции важную цитату привели из второго тома Исаака Сирина, где он говорит о самарянах. Говорит, что апостолы в одном состоянии хотели низвести на самарян огонь, это очень сильный пример. Напомним, кто такие самаряне. Это люди, согласно 4-й книги Царств, поселенные ассирийцами на месте разоренного Израильского Царства. Эти люди смешались с местным населением, чтили и своих Богов, и Бога Израилева. И когда евреи вернулись из Вавилонского плена и стали отстраивать Иерусалимский храм, тогда самарянская община предложила участвовать в этом строительстве. Евреи отказались, и началась вражда между двумя народами, близко живущими, не совсем чуждыми друг другу по происхождению. Самаряне были потомками людей, смешавшихся с местными израильтянами, согласно Библии, их диалекты были очень похожими, два арамейских диалекта, там были свои закономерности, но на слух можно было понять, хотя было какое-то неприятие, может быть, даже отторжение. То есть народы близкие и при этом враждующие. И вот мы помним, как в 9-й главе Евангелия от Луки Христос идет в Иерусалим. А есть такая чудная особенность этого Евангелия, не сразу заметная, бо́льшая его часть это описание пути Христа на смерть. В 9-й главе сказано, что он восхотел идти в Иерусалим. И начинается Его путь в Иерусалим, и дальше вся канва — Его путь на Голгофу. И в самом начале этого пути Иисус «послал вестников перед лицем Своим», как сказано в Евангелии, такой изящный семитизм, чтобы они приготовили в самарянском селении. А они видят, вот это иудей, в Иерусалим идет, очевидно, по речи тоже могли отличить — все, чужой, не принять. Просто потому, что Он идет в Иерусалим, самаряне отказываются принять Его учеников. Им очень обидно, очень больно, когда такие ситуации возникают, такой розни, это очень неприятно. И видите, они говорят, хочешь, мы как Илия огонь низведем? 4-я книга Царств с этого начинается, что Илия низводит огонь на воинов Израильского царя. Они же в этом проявляют веру во Христа, какая у них была вера, они верят, что именем Христовым могут низвести огонь. А Иисус их веру не хвалит. Он им по одной версии, по одной рукописной традиции, запрещает, а, по другой рукописной традиции, говорит: «не знаете, какого вы духа». Это одна крайность. А другая крайность, другой полюс, о которой говорит Исаак Сирин, что апостолы, вкусившие дара любви, были готовы даже умереть за людей. И мы знаем, что одиннадцать апостолов из двенадцати умерли мученической смертью. И для Исаака Сирина это смерть, в первую очередь, ради обретения людей, вот как он это называет. Есть две этих крайности. Одна крайность явно осуждается Исааком Сириным как немощь сознания, это желание отомстить оттого, что чужие тебя не приняли, даже пусть ты и несправедливо от них пострадал. Другая крайность принять смерть за злодеев — человеческой природе это не под силу. Исаак Сирин говорит, что когда ты вкусишь дара любви, ты эту любовь обретешь. Действительно, своими силами это сделать невозможно. И есть срединный путь, то, что Исаак Сирин называет лестницей на крышу. На крышу заберешься, лестница больше не нужна. На этой лестнице есть и личные усилия, и Божественный ответ. Опять же Исаак Сирин говорит, что Бог все человеку дает даром. Однако этот мир устроен так, что от человека требуются усилия самостоятельные, Бог так замыслил этот мир. Не то что человек своим усилием претендует на то, чтобы Бога лишить Его могущества, но Бог, все подавая даром, при этом и ограничивает, как бы, свое могущество ради человека. И вот здесь Исаак Сирин рассуждает, как этот дар обрести, как эту любовь обрести. И начинается с собственного шага человека. Когда ему плохо, когда ему тяжело, когда он не чувствует никакой точки опоры под собой, он в своей вере делает шаг, он не замыкается. Для Исаака Сирина человек часто грешит из-за беспросветности, от того, что он боится за свое благополучие, боится за свою жизнь, в общем, страх для него оказывается частой причиной того, что человек бездействует. И когда человек делает шаг, шаг в своей любви, шаг в своем свидетельстве, он обретает, как я уже говорил сегодня, он входит в некую область, где уже не от его разума зависит, а он обретает некий опыт встречи. Опять же встреча может состояться, встреча может не состояться, человеку должно желать этой встречи, делать это ради Бога. Для Исаака Сирина важно с каким намерением ты делаешь то или иное действие — ради Бога или ради своего тщеславия. Поэтому он так много говорит о сердечном труде, о внутреннем усилии. Когда ты делаешь шаг ради Бога, когда ты в тяжелых обстоятельствах переступаешь, не умираешь за злодея, но желая свидетельствовать о любви, делаешь какой-то шаг, превозмогая себя, ты можешь обрести то, чего ты не ждал, ты можешь найти ту жемчужинку, пусть сначала это будет маленькая жемчужинка, если другой образ Исаака Сирина использовать, но Бог, когда захочет, подаст и бо́льшую жемчужину. То есть между этими двумя путями — наказать самарян и повторить подвиг апостолов — лежит путь христиан, который труден, но вместе с тем, это не тот путь, на котором ты скажешь: это удел святых, поэтому меня это не касается.
Марина Борисова:
— Насколько смог сам Исаак Сирин в своей жизни полностью выполнить то, о чем он писал?
Максим Калинин:
— У него еще рассуждение есть очень интересное, которое напоминает ваши слова о святом Серафиме Саровском. Не знаю, из своего опыта он писал или не из своего. Есть в 65-м трактате 1-го тома по сирийской версии такое место любопытное. Этому трактату соответствуют слова 40-е и 41-е русского перевода, но в русский перевод не вошел этот кусок очень важный. Он говорит о важности жизни в безмолвии, и о том, что монах пошел своим путем, и ему должно не соприкасаться с мирскими делами. Вы, Марина упомянули сегодня, спрашивали, что не могли не касаться их эти события. Исаака Сирин описывает такую ситуацию, когда от человека, облеченного, если не саном, то, во всяком случае, монашеским образом, от инока, от его слова зависит, остановится пролитие крови или не остановится. Он даже говорит конкретно про Овваля, про преступника, про нечестивца. Русский ученый, Дмитрий Федорович Бумажнов предполагает, что речь о ситуации, когда в каких-нибудь христианских селениях просто приводили к подвижникам людей за их авторитетным словом. То есть Исаак Сирин описывает ситуацию, когда от монаха зависит, прольется кровь или не прольется. И Исаак Сирин говорит, сделай все, что ты можешь, чтобы кровь не пролилась. Не просто откажись, а он говорит, что для тебя это испытание. Лучше бы тебе не соприкасаться с мирскими людьми, и самому никуда не идти кого-то спасать. Но если возникла такая ситуация, что от тебя зависит, прольется кровь или нет, то Бог с тебя спрашивает, тебе должно приложить все-все-все, что ты можешь, лишь бы только кровь не пролилась. Иначе ты не пройдешь это испытание. Причем, Исаака Сирин опять же в своей радикальной манере говорит, что лучше ты сам умрешь за него, чем прольется его кровь. То есть он говорит, что от священнослужителя, который облечен неким словом, неким авторитетом, зависит, он должен предотвратить пролитие крови. Я бы очень хотел узнать, в жизни Исаака Сирина был такой случай или нет, или он описывает то, что он слышал от других. Мы знаем, что он оставил престол в Ниневии, он отказался от своей позиции, что он много лет прожил в горах. Мы знаем из одного его письма в составе 3-го тома, что он именно считал, что в данном случае он берет на себя усилие такое, когда он полностью только на Бога может положиться, и никакой надежды ни на что земное у него не остается. То есть он жил в радикальных условиях. В конце жизни он жил в монастыре Рабана Шабура, и ученики записывали за ним его поучения. То есть я для себя Исаака Сирина открыл, как человека очень смелого и решительного. Была ли в его жизни ситуация, когда он сталкивался напрямую с таким свидетельством, мы точно не знаем, но согласно одному из жизнеописаний, он покинул престол в Ниневии от того, что он убеждал богача простить должника, ссылаясь на Евангелие. И он говорил, что Христос заповедует прощать долги, он говорит, ты хотя бы потерпи, не требуй с него этого долга. Опять, мы не знаем точно, имело место это исторически или не имело, есть несколько жизнеописаний, которые не во всем сходятся, но сам пример очень красивый. И, согласно этому жизнеописанию, Исаак очень огорчился, собственно ушел с престола Ниневии, когда богач отказался слушать Евангелие. Не зависимо от того, какие обстоятельства были в его жизни, его писания, подкрепленные его опытом, это само по себе очень сильное свидетельство Евангельской прощающей не разделяющей любви.
Марина Борисова:
— Спасибо огромное за эту беседу. Сегодня этот час «Светлого вечера» с нами провел Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник общецерковной аспирантуры, преподаватель института классического Востока и античности. С вами была Марина Борисова. До свиданья. До новых встреч.
Максим Калинин:
— До свиданья.
Радио ВЕРА из России на Кипре. Ο ραδιοφωνικός σταθμός ΠΙΣΤΗ απο την Ρωσία στην Κύπρο (08.05.2024)
Деяния святых апостолов
Деян., 5 зач., II, 22-36
Комментирует священник Дмитрий Барицкий.
Есть ли в наше время люди, подобные апостолам? Или же это служение — атрибут исключительно древней Церкви? Ответ на этот вопрос содержится в отрывке из 2-й главы книги Деяний святых апостолов, который звучит сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Глава 2.
22 Мужи Израильские! выслушайте слова сии: Иисуса Назорея, Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог сотворил через Него среди вас, как и сами знаете,
23 Сего, по определенному совету и предведению Божию преданного, вы взяли и, пригвоздив руками беззаконных, убили;
24 но Бог воскресил Его, расторгнув узы смерти, потому что ей невозможно было удержать Его.
25 Ибо Давид говорит о Нем: видел я пред собою Господа всегда, ибо Он одесную меня, дабы я не поколебался.
26 Оттого возрадовалось сердце мое и возвеселился язык мой; даже и плоть моя упокоится в уповании,
27 ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему увидеть тления.
28 Ты дал мне познать путь жизни, Ты исполнишь меня радостью пред лицем Твоим.
29 Мужи братия! да будет позволено с дерзновением сказать вам о праотце Давиде, что он и умер и погребен, и гроб его у нас до сего дня.
30 Будучи же пророком и зная, что Бог с клятвою обещал ему от плода чресл его воздвигнуть Христа во плоти и посадить на престоле его,
31 Он прежде сказал о воскресении Христа, что не оставлена душа Его в аде, и плоть Его не видела тления.
32 Сего Иисуса Бог воскресил, чему все мы свидетели.
33 Итак Он, быв вознесен десницею Божиею и приняв от Отца обетование Святаго Духа, излил то, что вы ныне видите и слышите.
34 Ибо Давид не восшел на небеса; но сам говорит: сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня,
35 доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих.
36 Итак твердо знай, весь дом Израилев, что Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса, Которого вы распяли.
Книгу Деяний апостольских иногда называют Евангелием воскресения. С такой силой в ней делается акцент на том, что Иисус Христос действительно умер и восстал из мёртвых. Эта мысль выходит на первый план не столько благодаря многочисленным рассуждениям, сколько деяниям апостолов. Другими словами, если бы не было Пасхи Христовой, ученики Спасителя не смогли бы совершить тех дел, о которых говорится в книге. Они не пошли бы проповедовать Евангелие. Скорее всего они просто перестали бы существовать как группа. Разбежались бы. Каждый пошёл бы по жизни своей дорогой.
Вместо этого мы видим небывалый энтузиазм и воодушевление. Не слишком образованные, провинциальные, без всякой финансовой и административной поддержки, вопреки запретам сильных мира сего, не обращая внимание на угрозу потерять свободу, здоровье и саму жизнь, апостолы говорят о Христе. О том, что Он воскрес. Само по себе это действие — яркое свидетельство истины их слов. Это яркое свидетельство того, что их вера живая. Её подпитывает мощный источник. Сердце апостолов будто наполнено огнём, жар от которого чувствуют и они сами, и о окружающие. Это энергия божественной благодати. Она побуждает учеников говорить о Своём Учителе, а людей слушать их и принимать всё сказанное с доверием.
Бог устроил человеческое существо таким образом, что, если Божественная благодать наполняет наше сердце, её невозможно скрыть. Её невозможно спрятать от окружающих и сделать своим личным достоянием. Она жаждет излиться наружу — побуждает нас делиться этой радостью с другими. И этому позыву невозможно противиться. Даже если существует угроза физической расправы или смерти, сила Божия такова, что её невозможно удержать. Древний пророк Иеремия очень красноречиво свидетельствует об этом: «Ты влёк меня, Господи, — и я увлечён; Ты сильнее меня — и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною... И подумал я: не буду я напоминать о Нём и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моём, как бы горящий огонь, заключённый в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог». Не мог пророк не говорить о Боге своим соплеменникам. Несмотря на то, что они смеялись над ним и гнали его. Как говорил Христос в Евангелии, «Никто, зажегши свечу, не ставит её в сокровенном месте, ни под сосудом, но [ставит её] на подсвечнике, чтобы входящие видели свет».
Важный духовный принцип следует из этого. Если мы Божии, если Его благодать живёт в нас, мы не можем не свидетельствовать о Нём. Это не означает, что мы должны с каждым встречным говорить о Боге, доказывая истинность христианства. Внешне наша жизнь может быть волне обычной. Работа, семья, бытовые обязанности. Однако если человек стремится, подобно апостолам, не просто говорить о Евангелии, но исполнять Его, жить им, искать волю Божию и служить своим ближним, даже самые привычные и рутинные дела, которые он совершает, преображаются. Господь наполняет каждую нашу мысль, каждое наше слово и поступок светом Своей благодати. И так делает нас живыми свидетелями и проповедниками Своего Небесного Царства.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Путь к священству». Иеромонах Давид (Кургузов)
У нас в студии был клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань иеромонах Давид Кургузов.
Наш гость рассказал о своем пути к вере и о том, как после работы программистом и эстрадным режиссером пришел к решению стать монахом и священником.
Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева.
Константин Мацан:
— Христос Воскресе, дорогие друзья! С праздником Святой Пасхи. Это «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. В студии приветствуем вас мы, Кира Лаврентьева.
Кира Лаврентьева:
— Добрый вечер.
Константин Мацан:
— И я Константин Мацан. Добрый вечер. А в гостях у нас сегодня иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. Добрый вечер.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Здравствуйте.
Константин Мацан:
— Я вам, отец Давид, напомню и нашим слушателям, что в этой программе, которую мы по вторникам в восемь вечера с Кирой на волнах Радио ВЕРА ведем, мы говорим со священником о его пути к вере и в вере, о том, какая цепь событий привела к тому, что человек, мужчина, дерзает служить алтарю и видит это своим главным и единственным служением. Это всегда, как нам кажется, путь вопросов, путь поиска, иногда сомнений или преодоления каких-то сомнений. И, наверное, на этом пути есть не только вопросы, но и ответы. Какие размышления, какой опыт о Боге, о жизни, о церкви на этом пути возникал, это очень интересно. И нам представляется, что это может войти в резонанс с теми вопросами о жизни, которые есть у наших слушателей. А они разной степени церковности, кто-то уже ходит в церковь, кто-то, может быть, только присматривается к религиозной традиции со стороны. Вот об этом поговорим. Мы до начала нашей программы с вами начали уже о вашей биографии рассуждать, вы стали рассказывать. Там виражи крутые, достаточно сказать, что по первому образованию вы программист, а по второму — режиссер эстрады, вы закончили ГИТИС эстрадный факультет как режиссер. Если переход из программирования в творчество в принципе не такой уж редкий в нашей жизни, то ваш следующий переход после эстрадного факультета ГИТИСа через какие-то, видимо, этапы к священству и к монашеству — вот это уже вираж. Это уже само по себе интересно. Расскажите, как это получилось, каким путем вы в этом смысле шли, на какие важные, может быть, вехи и этапы этот путь для вас распадается.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наверное, в конце обучения, это был четвертый-пятый курс, всего пять лет всего мы учились...
Константин Мацан:
— В ГИТИСе.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Четыре года актера и пятый год режиссера. И на четвертом курсе как-то так сложилось, что я стал замечать явно, что Бог принимает личное участие в моей жизни. Встречались какие-то люди, появилась одна театральная постановка по христианским мотивам. Мой друг, тоже выпускник этого же факультета, Читрани Николай поставил с нами по книге «Школа для дураков» Саши Соколова спектакль, «Те, кто пришли» мы его назвали. Он длился четыре часа, три отделения, ни разу не уходишь со сцены, такой современный был спектакль. И там было очень много христианских смыслов, там были даже цитаты из апостола Павла. И уже стал, я помню, о чем-то задумываться и стал видеть, как совершенно из ниоткуда в моей жизни появляются люди точно, как мне нужно. Совершенно ясно я понимал, что это невозможно, я не мог бы это сделать сам по какому-то заказу. В очередной раз сел и крепко задумался, что, наверное, я бы хотел с Богом как-то познакомиться.
Константин Мацан:
— А до этого вы никакого отношения к религиозному мировоззрению не имели?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— До 27 лет я абсолютно трезво считал, что все священники это толстые негодяи на больших черных джипах, которые обирают народ, а церковь это какая-то организация по тому, как этот весь отъем денег у населения официально оформить.
Кира Лаврентьева:
— Сейчас многие у радиоприемников стали прислушиваться особенно к дальнейшему ходу нашего разговора.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это была ясная формулировка, это был ни какой-то стереотип. Понятно, что, может быть, из интернета, но тем не менее. Некое воспитание, конечно, большей частью заложила мама. Когда я задумывался, я думал, что что-то, наверное, есть. Были какие-то маленькие попытки всяких практик, думал, читал какие-то книжки, может быть, больше про восточную религиозную традицию. Но когда уже сел и понял, что Бог лично принимает участие в моей жизни, я крепко задумался, и сложилось несколько важных вещей. Первое: мама все детство нас возила по Золотому Кольцу, хочешь — не хочешь два раза в год мы ехали во Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский. Очень забавно, как она все время вспоминает: помнишь, когда тебе было два года... Я говорю: мама, это невозможно вспомнить, когда мне было два года. Видимо, это пространство храма, иконы. Мы раз в год обязательно ходили смотреть иконы Рублева в Третьяковскую галерею. Это было обязательно.
Кира Лаврентьева:
— Интересно.
Константин Мацан:
— То есть мама была человеком церковным?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Она воцерковилась позже.
Кира Лаврентьева:
— Она была культурным человеком.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Она все время искала, всю жизнь, и всю жизнь, что она живет в Москве, даже еще в Подмосковье когда жила, она ездила смотреть иконы Рублева. Это у нее была такая тяга, просто она была не оформлена, но этот культурный аспект вообще не был никаким препятствием. Когда я первый раз зашел в храм, чтобы в каком-то смысле молиться Богу, у меня не было какого-то препятствия от обстановки. Немножко стыдно было перекреститься по первой. А иконы, архитектура — совершенно никаких проблем. Потом эти христианские смыслы и спектакли. А потом я понимал, что я крещенный человек, в шесть лет меня крестили в 91-м году. Один из ста я был крещенных.
Константин Мацан:
— У меня та же история в том же году.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Храм Всех святых на Соколе, довольно известный храм, я помню, что мы с братом, ему было одиннадцать, мне шесть, вышли во время крещения, потому что ничего не понимали, идет совершенная не ясная процессия. И когда пришло время окунать в купель, бежали за нами на улицу, чтобы нас забрать. Это сыграло свою роль. И эти встречи. Еще была такая мысль, что Церковь на Руси существует тысячу лет и уже неоднократно ее пытались каким-то образом разрушить, то внешними, то внутренними силами. Я подумал, что, наверное, надо с Церковью познакомиться поближе. И первое, что я сделал, я начал поститься. Проходил Великий пост, и как человек высокоорганизованный, я решил согласно монастырскому календарю пройти этот пост. Открыл его записал, надел крестик, церемониально, заходя в какое-то кафе, спрашивал, есть ли у вас постное меню, пожалуйста. Когда увидел у какого-то моего собеседника крестик на шее, а он ел что-то непостное, я очень акцентировано делал ему замечание. Ужасное фарисейское поведение. Посередине поста даже умудрился попасть первый раз на богослужение, это была литургия Преждеосвященных Даров на Подворье Троице-Сергиевой лавры на Цветном бульваре, шесть часов, ничего не понятно, очень долго. Я то сидел, то стоял, то выходил, то еще что-то, но мне понравилось. Может быть, кстати, я понимал, что происходит что-то мне близкое. Я понимаю, что вообще богослужение в православной церкви выросло в чем-то из каких-то античных мистерий, в том числе. Мне понятна механика, как режиссеру.
Константин Мацан:
— А смотрите, важный момент. Вы так легко сказали, что в какой-то момент события стали легко происходить, все одно к другому как будто подходит, и это дает идею, мысль того, что Бог здесь действует. Но можно же все это и без Бога было бы проинтерпретировать. То есть была, видимо, настроенность сознания на то, чтобы, через идею Бога, через участие Бога это объяснить. Ведь это вовсе не обязательно. Или и в правду что-то заставляло вас подумать, поверить, что именно Бог, Личность здесь действует, что это не стечение обстоятельств? Или это чувствовалось как-то, что возникает кто-то новый в жизни, а не просто стечение событий?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— На тот момент я могу так вспомнить, мне кажется, я стал потихонечку встречаться с отдельными частями Евангельского учения. И их высота показалась мне совершенно невозможной и безличностной. Не может человек подставить другую щеку, исходя из каких-то будущих выгод. Я вот сейчас смирюсь, и вселенная мне пошлет...
Кира Лаврентьева:
— Вселенная.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Она же такая добрая, пошлет что-то, что мне поможет в жизни. То есть эта высота, которую я не встречал нигде и никогда, противоречила всему, что происходит вокруг. Как это вообще возможно? Зачем это делать? И я понимал, что это безличностно невозможно. Это только возможно в каком-то общении человека с Богом. Я тогда никак не мог его называть, даже боялся как-то обратиться. И этот первый пост я не обращался к Богу, вообще никак не молился, ничего не делал, даже не крестился — ничего. Я просто соблюдал определенные правила питания. Наверное, эта мысль была самая главная. Самое главное событие, которое произошло, которое вообще все перевернуло — это была Пасха.
Константин Мацан:
— После того первого поста.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Совершенно верно. Я все время жалею, что много людей приходят к Богу оттого, что у них произошла какая-то трагедия, болезнь, утрата близкого, что-то такое. Наверное, Бог видит мое малодушие и привел меня в церковь через радость. Не было никаких событий. Когда люди узнают, что я монах, священник, особенно раньше, когда я был чуть-чуть моложе, говорят: а что случилось? Все прекрасно. Я пришел на первую Пасху, подумал, что я постился, мне надо как-то завершить этот пост. Как-то. И решил, что надо сходить на ночную службу в храм. Это Благовещенский храм в Петровском парке покойного отца Дмитрия Смирнова. Я первый раз в жизни его тогда увидел. С точки зрения обычного человека это было ужасно, было душно, много людей, ходила какая-то бесноватая между людьми, заглядывала всем в глаза в широкой шляпе с белыми полями. Все плохо.
Кира Лаврентьева:
— Как режиссер вы все это, конечно, тонко заметили?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, конечно, я же смотрю, кто где движется, что делается. Это автоматически происходит, даже сейчас, может, даже к сожалению. Но в конце, даже в середине этого процесса, а во время службы отец Дмитрий вышел и что-то грозно с амвона всем говорил, я, к сожалению, не слышал, далеко очень стоял, но я вдруг понял одну мысль, самую главную, — я дома.
Кира Лаврентьева:
— Потрясающе.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И я даже хотел дерзнуть пойти причаститься Святых Христовых тайн, ничего не понимая, три раза вставал в очередь, складывал ручки на груди, пытался петь тропарь Пасхи, не понимая до конца, что там за слова, и три раза выходил, думая, что-то я не то делаю. И понял, что там истина, там Тот, с Кем я хочу быть, мне надо туда. И дальше этот процесс пошел как по маслу.
Кира Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, мы еще раз поздравляем вас с праздником Светлого Христова Воскресения. Христос Воскресе! Сегодня у нас в гостях иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. У микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Как символично мы сегодня в нашем разговоре тоже подошли к Пасхе и к входу в лоно святой Церкви отца Давида, и это действительно чудо. Как дальше продолжался ваш путь? К причастию, как я понимаю, вы не подошли?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Нет. Слава Богу, не дерзнул. Причем, там были знакомые мои люди, это было в районе, где я вырос практически. Метро Динамо, а я вырос на метро Аэропорт.
Кира Лаврентьева:
— Это где отец Дмитрий Смирнов покойный как раз был?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно, он самый. Самый ближайший храм это был для меня. Потом у меня встал вопрос, что делать дальше, он встал ребром. Я думал, все я понимаю, что дом здесь, что нам делать? Естественно, пошел разговор о том, как первый раз исповедоваться. Мой друг подсказал, есть такой священник отец Александр Борисов, он на протяжении лета, или может быть не только лета, вечером в пятницу принимает всех желающих, доступный батюшка, кто с вопросом, кто с исповедью. Так как, наверное, не было больше никаких вариантов, я в один из пятничных вечеров, предварительно что-то почитав, написав небольшой списочек, к нему пришел. Он совершенно не пытался никак меня вразумить, просто сказал: вот это надо читать. После этого была первая подготовка ко причастию. Наверное, я не могу сказать, что это было какое-то особое впечатление, потому что Пасха уже была до этого, потом это стало некой нормой. Причащаться я стал практически сразу каждое воскресенье, это стало чем-то совершенно необходимым в жизни. Без этого невозможно было жить.
Кира Лаврентьева:
— Как на все это ваше окружение отреагировало?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Так как человек, который быстро воцерковляется, пытается всех окружающих заставить заняться тем же самым, некоторые мои друзья хотели отвести меня к психиатру либо к какому-то такому специалисту, говоря, что ты в секте, все с тобой понятно, надо тебя лечить. Потому что ты начинаешь всем эту радость пытаться передать и говоришь достаточно резко. Ты же познал истину, надо всем ее донести. В той сфере, в которой я тогда работал, а это организация, режиссура мероприятий частных, больших, разных, это достаточно контрастно выглядело, везде ты начинаешь искать повод заявить что-то из того, что ты узнал.
Константин Мацан:
— Помиссионерствовать.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно. И поэтому первый год прошел с боями. Мама моя, тогда еще не воцерковилась, она не очень приняла то, что происходило. Она через год-два воцерковилась и тогда...
Кира Лаврентьева:
— То есть вслед за вами.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да, но я не повлиял никакими своими словами. Наверное, сам факт повлиял как-то на нее, что это произошло. И, наверное, она из-за этого задумалась, в разговоре это звучит так, по крайней мере. И потом постепенно сами собой стали шаги складываться. Естественно, когда молодой мужчина, тогда мне было 28 лет, встает вопрос о семинарии, наверное, ты сможешь стать священником. Практически все молодые мужчины или ребята, все такого возраста, скажем, старше восемнадцати, и, наверное, до пятидесяти, задают себе вопрос: наверное, ты сможешь стать священником. Потому что священников у нас нехватка в Русской Православной Церкви.
Константин Мацан:
— А этот вопрос для вас изнутри рос, или человек, попадая в окружение, молодой верующий...
Кира Лаврентьева:
— Горящий неофит.
Константин Мацан:
— Да, горящий, почему бы не в семинарию, не в священство. Сразу по умолчанию предполагается, а куда еще, только туда.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это с двух сторон. С одной стороны, об этом говорят, а с другой стороны, появляется некая тяга к богослужению. Я практически сразу в себе это обнаружил, я очень быстро научился читать на церковно-славянском языке. Следующий пост меня потерпели мои, как назвать этих любезных людей — клирошане. Я-то не был, а они были, они давали мне читать псалтирь на Великий пост, но это было ужасно. Но они меня терпели пару недель, потом достаточно быстро стало все получаться. Тяга у меня точно сразу появилась, она до сих пор не остывает, это, наверное, это был один из поводов задуматься о монашестве серьезно. Эта тяга с одной стороны, непосредственно каким-то предметом, потому что хочется быть перед престолом Божиим, какое-то необъяснимое желание, хочется находиться внутри этого пространства, когда оно не наполнено ничем, кроме славословия Бога, молитв покаяния, спокойствием людей, их личной молитвой, соединенной с церковной. Все это, наверное, одно из лучших дел, которые по моей душе. Наверное. И плюс об этом говорят, напоминают тебе все время: ой, наверное, был бы хороший батюшка. И в этом ты находишься все время. Поэтому мысль сама собой появляется.
Кира Лаврентьева:
— Тут отец Давид, какая грань, у вас же очень хорошая профессия была. Вы же уже были состоявшимся человеком, вам не было ни 17, ни 18, вы не думали о выборе жизненного пути.
Константин Мацан:
— Даже не 19.
Кира Лаврентьева:
— Выбор жизненного пути, как некая проблема, вообще не стояла в вашей жизни на тот момент.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Совершенно.
Кира Лаврентьева:
— Поэтому вот тут-то и вся загвоздка, как вы отошли от такой хорошей успешной профессии, в которой вы были не последним человеком, как вы отошли от этого, полностью отказались? И мало того, что вы стали священником, вы же монахом стали — вот гвоздь нашего вопроса, нашей программы сегодняшней?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Кстати, как интересно, когда отказываешься от этой профессии, от жизни в Москве, достаточно сыто живешь, и приходишь в православную церковь, и вдруг твой стереотип, что все священники богатые, толстые негодяи на больших черных джипах...
Кира Лаврентьева:
— Развеивается моментально.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Абсолютно разбивается.
Кира Лаврентьева:
— Особенно, если по России поездить, посмотреть, как живут священники, с поминального стола питаясь, и собирая по копейке на ремонт храма.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Наверное, внутри работы произошел такой перелом. Так как режиссер эстрады и вся эта профессия подразумевает большое количество неоправданного праздненства, это постепенно стало так неинтересно. Я все время в этом что-то искал, я помню, что пытался наполнить смыслом какие-то эстрадные постановки, праздники. Но когда ты с начала октября по конец февраля какого-то года каждую неделю говоришь: с Новым 2013 годом! Или что-нибудь такое. А потом ты приходишь на литургию или открываешь Евангелие или молитвослов, и там какой-то смысл, а здесь он не очень находится. Наверное, это постепенно стало вытеснять, и я просто перестал понимать, что я делаю и зачем, и деньги перестали играть какую-то роль. Был какой-то страх, как же я откажусь от работы. Именно поэтому так получилось, что я оказался в Сызрани, потому что я не мог отказаться от работы. Московские духовные школы на заочное брали только либо уже священников, либо монашествующих. А я вроде и молодой, мог бы поучиться на очном, но я не стал, поэтому поехал учиться в Самару по знакомству. Наверное, нет такого красивого момента, что я отказался от всего. Просто мир стал терять свой смысл: а зачем? Зачем слушать вот эту музыку. Мне иногда попадается, что я слушал в студенчестве, думаю: зачем я вообще этим занимался? Все так неинтересно. На страницах Евангелия, внутри богослужебных текстов, в участии в социальных делах, в участии в каком-то чужом горе столько насыщенности, столько наполненности. Например, люди спросят: смотрите вы какой-нибудь сериал? У нас монастырь в городе, каждый Божий день к нам приходит какой-то человек с совершенно тупиковой ситуацией, полностью. Зачем мне какие-то выдуманные истории, если я постоянно нахожусь в том, что у людей такие проблемы.
Константин Мацан:
— Это как-то, по-моему, одного митрополита пригласили посмотреть филь Николая Досталя «Монах и бес» про жизнь монаха в монастыре, и митрополит ответил: да нет, я смотреть не пойду, я этот фильм и так каждый день смотрю у себя в монастыре просто по жизни — монах и бес.
Кира Лаврентьева:
— Так и есть. Мы, конечно, не будем спрашивать о тайнах внутреннего выбора, Промысла Божия.
Константин Мацан:
— Ну, а все-таки спросим.
Кира Лаврентьева:
— Прикровенная история. В нашей программе крайне сложно иногда эту черту соблюсти, не переборщить с вопросами. Отец Давид, этот выбор радикальный действительно осуществился потому, что кроме Христа и церкви вам перестало быть что-то интересным. Правильно я понимаю наш разговор?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Это было бы смело так говорить.
Кира Лаврентьева:
— Зато это правда.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Что насколько святоотеческим был выбор. Наверное, толчком был следующий эпизод. Почти когда мне исполнилось 30 лет, на тот момент я уже уехал из Москвы к другу священнику в Подмосковье, чтобы помогать ему восстанавливать приход, был там три года. Я уже учился в Самарской семинарии на заочном, ездил на учебу и все время задавал себе вопрос, надо как-то определиться, либо жениться, либо монашеский путь. Достаточно утомительно, появляется на приходе какая-нибудь молодая барышня в длинной юбке, глазки в пол, такая кроткая. Тогда я еще не знал, что, по святителю Василию Великому, миловидность обманчива, а красота суетна — эту истину надо юношам вешать над выходом из дома или из своей комнаты обязательно. Ты все время, раз в несколько месяцев ты влюбляешься или какие-то переживания романтические испытываешь. Мне это очень надоело, и я сказал: давайте этот вопрос как-то решать, надо понять, либо жениться, либо все-таки монашество.
Константин Мацан:
— Вы сказали это кому?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Священнику, у которого я был, который мне помог в Самарской семинарии, меня туда наставил, что мне надо туда. Он помог, сказал: хорошо, давайте решим тогда, что надо попробовать монашескую жизнь. Я же не был до этого ни разу в монастыре, не жил, не послушался. И меня отправили в Сызранский монастырь, месяц побыть, посмотреть, что как. И оказалось, что это опять что-то родное и опять же дома, и все замечательно. Не в смысле, что какой-то курорт. Ты самый последний человек, тебе надо со всем смиряться, вроде как ты образованный из Москвы, такой весь умный. Сызрань. А это дом. И это очень повлияло на выбор.
Константин Мацан:
— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами в программе «Светлый вечер» иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в Сызрани. У микрофона Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Не переключайтесь.
Кира Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, Христос Воскресе!
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Воистину Воскресе!
Кира Лаврентьева:
— У нас в гостях иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань. У микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Мы сегодня говорим о пути к священству и к монашеству отца Давида, и разговор этот необычайно интересен, как нам кажется.
Константин Мацан:
— Как мама среагировала на такое увлечение монашеством?
Кира Лаврентьева:
— Радикальное увлечение.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Я не ставил ее в известность, если честно.
Константин Мацан:
— Серьезно?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Принимая иноческий постриг, я ее не предупредил. Я знал, что я не готов к этому разговору. На тот момент она уже была воцерковленным человеком, она вообще стала очень верующим человеком. Но я понимал, что для нее это очень тяжелое решение. Тем более представлял себе картину, что все, мы расстаемся навсегда. Сейчас я стараюсь ее достаточно часто навещать по разным поводам, то Рождественские чтения, то еще что-то. Поэтому она говорит потом, что я чувствовала, что что-то происходит, но разговор состоялся после. И это какая-то радость сквозь слезы, катарсис, выражаясь театральным языком. То есть она это полностью приняла сейчас, естественно, немножечко хвалится этим в среде своих друзей церковных, что вот у нее сын священник, монах. Но это был процесс. Когда был переход, она восприняла это с трудом, но с радостью.
Константин Мацан:
— А был момент, когда первые неофитские розовые очки спали и начались?.. Как сказал один мой знакомый священник про другого молодого на тот момент, только-только рукоположившегося священника, который по сорок минут исповедовал каждого к нему пришедшего. И опытный священник на это сказал: это пройдет, у него еще просто поповские будни не начались.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да. Я не помню этого момента. Я сейчас сравниваю с тем, что ты испытываешь в начале священства. Есть разные воззрения на то, что Бог дает какую-то излишнюю благодать, чтобы ты мог нестись, летать и все делать. Я думаю, что Господь очень доходчиво мне объяснил, что надо немножечко сбавить болезнь спины и поэтому нет никакой возможности исповедовать людей целыми сутками, надо себя немножко беречь, потому что можно потом и не встать. Я думаю, это такой технический у нас с Ним был разговор, Он знает, что я человек конкретный и мне надо конкретно объяснять: это делай, это не делай. И Он меня так вразумил, это, может быть, не духовный момент был, но, мне кажется, очень доходчиво.
Кира Лаврентьева:
— Кстати, отец Давид, в этом смысле сразу у меня вопрос возник один. Вы сказали, что вы вообще принимали решение о монашестве, я так понимаю, что это был ваш духовник, с человеком, который помогал вам устраиваться в Самарскую семинарию. Мы знаем, что есть несколько разных видов окормления, есть Лаврская традиция отца Кирилла Павлова, есть еще разные традиции, есть строгие, есть нестрогие. Вы так упомянули, что вы человек конкретный. Получается, что вам ближе конкретные благословения, конкретные указания? Или нет? Или вам скажут, делай, как делал отец Кирилл Павлов. Его спрашивают: батюшка, как мне поступить? А он говорит: а ты как хочешь поступить? Вашей душе, как ближе и как ближе вашей пастве, которая ходит к вам на исповедь? Какая традиция ближе вам в исповеди других людей? Что логично?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Думаю, что и мне и людям, которые считают, что я могу что-то посоветовать, все-таки надо давать свободу. Наверное, в этой конкретике, скорее, это мои личные отношения с Богом, не в смысле, что я требую от Него что-то конкретное.
Кира Лаврентьева:
— Я понимаю, о чем вы говорите.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Но этот разговор наш с Ним происходит через конкретные события. В течение жизни, когда я сейчас вспоминаю, что происходило, я понимаю, что все событийно.
Кира Лаврентьева:
— Все очень четко.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Режиссер, что поделать, профессиональная деформация. Но в разговоре с человеком нужно давать свободу. Когда я думал, что я хочу в монастырь, отец Иоанн Депутатов из Шатуры не говорил, что я выбираю тебе, благословляю, такого не было. Мы думали, даже был какой-то жребий, думали, в какой монастырь. Но как-то так случилось... Я помню, он меня сам спросил, вы мне доверяете, если я вам скажу, куда ехать? И мой был выбор, доверять, не доверять. Я мог сказать, что нет, я хочу в Оптину, там такие старцы, меня всему научат. Он меня спросил, я помню этот разговор: вы доверитесь моему выбору. Я сказал, что да, я доверюсь. И доверился. У нас почему-то такая есть школа, что должна быть какая-то инструкция, что священник это человек, который тебе дает пророчество, что не священник это человек, который эти пророчества должен воспринимать и выполнять. Это очень часто происходит.
Кира Лаврентьева:
— Знаете, отец Давид, все-таки тут традиция исихии, которая церкви нашей не чужда, стала основополагающей.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— В монашестве.
Кира Лаврентьева:
— Вспомним отца Иосифа Исихаста, у него настолько было все строго. Читаешь «Моя жизнь со старцем Иосифом» архимандрита Ефрема Катунакского, у тебя просто волосы встают дыбом. Но на самом деле ты видишь в этом тоже благодать, «дай кровь, прими дух», это тоже некоторая соль земли горстка его послушников. В итоге они разошлись по миру и основали множество монастырей, принесли огромный, сторичный плод за свое окормление строжайшее. То есть все-таки кому-то, возможно, это нужно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно. Абсолютно. Но у каждого креста свой размер, нельзя взваливать на человека крест. Кому-то, например, нужно читать Иосифа Исихаста, а кому-то, например... Мы с друзьями-священниками сделали в телеграмме канал «Соборяне», и мы просто делимся кружочками, обсуждаем какие-то нас волнующие тему. Многие люди пишут, что мы слушаем ваших соборян и сами начинаем о чем-то думать. То есть человек должен думать, смысл пути исихаста не в том, что это обязательная дорожка, которая тебя гарантированно приведет.
Кира Лаврентьева:
— Приведет к спасению.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— А в том, что ты будешь смиряться. Ведь смирение не в том, что человек должен себя в рубище одеть. Самый простой путь смирения это семья, в этом послушании. В монастыре та же самая семья. Когда я приехал в монастырь, у меня был такой искус, наверное, редкий из опытов исихии, когда садишься в электричку Самара-Сызрань после сессии в семинарии и уезжаешь в Сызрань, как бы навсегда, вроде бы. Я садился в эту электричку, и мне внутренний голос, понятно, от кого, говорит: какая Сызрань, ты москвич, у тебя два высших образования, ты зарабатывал такие деньги, Сызрань. Я вцепился руками в сумки, просто вцепился, сел в эту электричку, и как только двери захлопнулись, все пропало. Всё, я спокойно поехал. Такой опыт тоже нужен. Но ты приезжаешь, ты с образованиями, а там монастырь провинциальный, и ты там последний человек, смиряйся, иначе ты просто без Бога ходишь там, нос подняв, что эти все ничего не знают, по-славянски толком не читают, что они там знают. Нет, будь добр смиряйся, если ты хочешь любить, смиряйся.
Кира Лаврентьева:
— Получается, что истинное смирение для монаха понятно, в монастыре, а для семейного человека, в семье. Вопрос усмирения собственной самости, о том, чтобы отойти от ветхого человека в общении с каким-то строгим или нестрогим духовником, для семейного человека не стоит. Правильно? При правильном подходе человек и сам от собственной самости освободится, если он будет служить ближнему своему. Так ли это?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Не сам. Бог точно определяет человека.
Кира Лаврентьева:
— Конечно, все это с помощью Божией, естественно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— У нас в монастыре сейчас четыре священника монаха, игумен и трое иеромонаха. Мы очень разные, один строгий, серьезный такой; один мягкий; один просто ничего не говорит на исповеди никому; один пытается добиться результата психологически. Мы очень разные.
Константин Мацан:
— А вы какой? Кто вы из этих трех?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Не буду рассказывать. Мы меняемся периодически.
Константин Мацан:
— Ротация происходит.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И получается, что когда Великий пост или какой-то промежуток, человек решил, что ему надо попасть на исповедь, я вижу, как человек двигается, куда ему нужно, как Бог его двигает, я видел это много раз. Человек пришел... Мне сами говорили люди, что они пришли, знают, что вот этот строгий и не хотели к нему попадать, хотели к мягонькому, чтобы он по головке погладил и все простил. А так выходит, что к нему надо, как-то и не стояли туда, но что-то кто-то ушел, кто-то застрял, и надо к нему идти, и они идут и потом счастливы, говорят: это то, что мне было нужно. Это и было для меня самое главное открытие, что Бог не набор правил, не книга, Он Личность, Он с нами общается, Он с нами взаимодействует, ты только руку протяни. Я помню, как я сидел под Сикстинской капеллой в Риме и смотрел на эти нестыкующиеся пальцы Адама и Бога полчаса, потом только понял, что это и есть то место, когда человек выбирает Бога или грех. И это самая важная иллюстрация. Мой выбор, я выбираю, моя свобода, но я могу не выбрать. Если эту свободу отнять, то не имеет вообще ничего смысла. А приобретение этих качеств — путь, вы сказали все правильно, и в семье можно и на работе, и в армии, и где угодно, куда Бог тебя поставит. Если ты сам пришел, напросился на крест... Как детям, хороший фильм «Мой крест», напросил себе крест, ну, извини, пожалуйста, попробовал, лучше свой, какой у тебя есть. Самый желанный и любимый крест тот, который на тебе.
Константин Мацан:
— А то, что вы рассказали про искушение, когда какой-то голос, понятно, что не чувственный, не физический голос вы в себе слышали, а мысль приходит, куда я еду, у меня два высших образования, я состоявшийся человек — и Сызрань. Даже слово в этом контексте не привлекательное, какое-то провинциальное. Так можно почувствовать, понятно, что замечательный город и тут нет никаких иных коннотаций. А как определить, что этот голос не сверху, а снизу? Кто-то скажет, что это же здравый смысл?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— У меня такой критерий выработался. Я не могу быть на первом месте. Как только мой внутренний голос или мои собственные мысли или то, что я делаю, является тем, где я на первом месте, это точно не от Бога. Потому что я не может быть первым, это невозможно.. Мы может быть вместе с Богом, а я невозможно. И Сызрань действительно замечательный город, прекрасные люди там.
Константин Мацан:
— Здесь никаких сомнений.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Особенный юмор, я убеждаюсь, что юмор это что-то Божественное. Полюности я шутил над тем, что Сызрань это в глубине глубинки.
Константин Мацан:
— Серьезно?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Конечно.
Кира Лаврентьева:
— Сейчас жители Сызрани не поняли, конечно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— С жителями Сызрани мы с большинством знакомы, у нас небольшой город, всего сто пятьдесят тысяч.
Константин Мацан:
— Есть города, у которых в самом названии есть что-то ироничное.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, да, да. Если вы помните, какое-то количество лет была Караганда из анекдота, потом еще что-то, а потом в начале, в середине нулевых по телевизору в КВН, если хотели про глубинку сказать, стали говорить Сызрань. Мы это подхватили. И о чудо, именно Сызрань стала тем городом, где я подвизаюсь. Это Божественно, это почти как жираф или гиппопотам, настолько же здорово и Божественно.
Константин Мацан:
— Иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в городе Сызрань, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Помню, была на позднем советском телевидении программа «Веселые ребята», которую делал Андрей Кнышев. В тот момент везде гремела песня «Комарово», и авторы этой программы, как бы пародируя жанр соцопроса на улицах, подходили к какому-то человеку на улице, который, само собой разумеется, был актером, это не скрывалось, это была игра. И человек говорил: что из каждого утюга Комарово, Комарово, Комарово, что, нет других городов, я вот, например, из Сызрани. Я помню, что это название города меня тогда вдохновило, я тогда впервые его услышал и запомнил. Какие в этом смысле особенные искушения преодолевает священник и монах? Вы рассказали о первом искушении, ехать — не ехать, и мы заговорили о розовых очках, которые спадают. В чем вы сегодня не равны себе десять лет назад, как священник и христианин.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наверное, одно из самых тяжелых искушений для священника и монаха это не вдаваться сильно в какие-то утешения.
Константин Мацан:
— Это как?
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Ну, например, я знаю, что я очень сластолюбив. У меня даже есть такая маленькая болезнь, если я открываю шоколадку и начинаю ее есть, следующее, что я помню, как я доедаю последний кусочек.
Кира Лаврентьева:
— О, точно.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И поэтому надо не открывать шоколадку. Это для священника и монаха довольно тяжело, потому что народ у нас очень добрый. Сызрань — город, наполненный верующими людьми, которые хотят подбодрить и сладкое приносят, каноны у нас наполнены сладостями, и сладкое в доступе. Если его даже чуть-чуть каждый день есть — это катастрофа, это достаточно тяжело. Хочется как-то утешиться, ты наслушался за день чужих проблем, включился в какие-то всем сердцем, в какие-то не всем сердцем. Потом...
Константин Мацан:
— Эндорфины нужны.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Нужны не эндорфины, а дофамин, который лучше, да?
Кира Лаврентьева:
— Там целая система.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Наоборот дофамин это легкий, который шоколадки, а эндорфин это занятия спортом, еще что-то, которые лучше.
Кира Лаврентьева:
— Они вырабатывают серотонин, гормон счастья.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И поэтому надо себя понуждать каждый день не скатываться в это простое утешение. Оно может быть и разным для церковных людей и это легко: побольше поспать, с кем-то побольше поговорить, поболтать. Постоянно ты с этим сталкиваешься, потому что хочется облегчить вроде, а на самом деле это иллюзии. Каждодневный труд, сизифов труд, наверное, одно из самых сложных искушений. Как отец Дмитрий Смирнов, мой очень горячо любимый человек, мы с ним немножко были знакомы, говорил, что из ста людей тебя услышат двое, ты увидишь это собственными глазами. Почему многие священник перестают так активно проповедовать, проводить длинные беседы? Потому что действительно из ста человек тебя услышат только двое. За пять лет огласительных бесед, последний год я не так интенсивно их веду, а четыре года я вел в монастыре огласительные беседы. Монастырь у нас один в городе, крестим мы треть людей в городе. Соответственно, я посчитал, за четыре года я побеседовал на огласительных беседах где-то с тремя с половиной — четырьмя тысячами людей. Как вы думаете, сколько из них я еще видел в храме?
Кира Лаврентьева:
— Ну да.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— По пальцам рук, ног, чуть больше, то есть меньше одного процента. Руки могут опуститься, и все время приходится себе напоминать, что ты делаешь это не для того, чтобы у тебя показатели росли, а потому что Бог тебе сказал это делать. Он сказал: делай, ты можешь говорить, говори, можешь молиться, молись, делай. Не важно, что будет дальше. Это для священника, наверное, самое сложное испытание.
Константин Мацан:
— Мне кажется это вообще универсальный рецепт для любой деятельности по жизни. Делай дело Божие, а Бог сделает твое дело. Кто-то об этом тоже часто говорит, что надо прилагать усилие, делать свое дело, а результаты, количество просмотров и прослушиваний оставить Богу.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Да, если ты на себя трезво взглянешь... Я знаю, что я человек тщеславный, потому что в ГИТИСе это все разрослось, это профессиональная болезнь актерствующих и творческих людей.
Константин Мацан:
— И режиссерствующих.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И режиссерствующих и поющих.
Кира Лаврентьева:
— И говорящих.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И я через день на неделе слышу: а, отец Давид, какой у вас голос замечательный. Могу на службе что-то такое спеть из Византийского, мы перешли как раз. Если ты понимаешь, что ты тщеславный, то ты понимаешь, что Бог, любя тебя, не пошлет смотреть на твой результат, потому что ты его примешь на свой счет: я провожу огласительные беседы, храм наполнился, я молодец. Зачем это? Поэтому, видя свои недостатки, ты понимаешь, как Бог действует. Вроде как простые слова, звучит слишком просто, но это очень помогает, каждый раз взбадриваться, что Бог работает, и ты работай.
Кира Лаврентьева:
— Это очень интересно. Правда. Отец Давид, а есть ли такой момент, когда люди приходят в монастырь и хотят поговорить с вами, не как со священником, которому нужно приносить по сути свои грехи, может быть, спрашивать каких-то духовных советов, а на часы пытаются развести с вами психологическую беседу, по сути дела, бесплотную совершенно, как мне кажется. И что вы советуете в таких случаях другим священникам, может быть? И что бы вы посоветовали молодым священникам, семинаристам? Тут же тоже две крайности. Одна это младостарчество, когда нам кажется, что мы вообще все знаем, синдром молодого специалиста, как говорит Костя, исповедь на сорок минут. Ты с любовью ко всем, тебе кажется, что именно ты сейчас послан этим людям, чтобы наставить их на путь истинный. Это потрясающее, наверное, тоже состояние. А другая крайность, когда кажется, я вообще ничего хорошего тут сказать не могу, я буду молчать, прости, благослови, иди, больше не греши. Где здесь грань преломления? Знаю еще, что некоторые духовники и священники на исповеди, когда совсем не знают, что нужно человеку, что ему посоветовать, что сказать, просто стоят и за него молятся. И как показывает их практика, это самое эффективное средство коммуникации с человеком, между духовником и человеком на исповеди.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Доброе слово серебро, а молчание золото однозначно. Святой человек сказал. Промолчать всегда хорошо, лучше даже промолчать. Я поначалу, когда был молодым священником, ой, стыдно даже как, пытался все всем объяснить, второй неофитский был период. А потом я понял такую вещь, что человек из разговора с тобой вынесет, скорее всего, одну мысль. Да, не факт, что тебе нужно ее только сказать и больше ничего не говорить, так только такие подвижники духа, как в будущем, скорее всего, канонизированный Иоанн (Крестьянкин) тоже так делал, как его называли «скорый поезд со всеми остановками». Он всем говорил одну вещь и всё. Сравнивать нельзя и поэтому больше приходится что-то говорить. Очень важно, мне кажется, любому священнику понимать, что Бог через него действует. У меня был такой случай. Когда я вспоминаю его, убеждаюсь, что мои слова Бог в ушах другого человека исправит на нужные, если я не буду при этом пытаться повлиять на мир. У меня знакомая, я из общения с ней знаю, что она очень чувствительна на запахи, очень сильно. В каком-то разговоре несколько лет назад она мне стала жаловаться, что вот, я никак не могу выйти замуж, в этом то не так, в этом сё не так. Я тогда, еще будучи обычным мирянином, сказал ей: если тебе Бог пошлет такого жениха, в котором все будет как надо, как ты мечтала, но у него будут ужасно пахнуть ноги, пойдешь ты за него замуж или нет? И она задумалась. Проходит три года, и она мне пишет, тогда я уже стал священником: отец Давид, я так тебе благодарна, помнишь, мы с тобой говорили, что если мне Бог пошлет жениха, а у него все будет прекрасно, только у него будут кривые зубы, смогу ли я выйти за него замуж? Так вот я решилась, и он за месяц до свадьбы пошел и все зубы переделал, спасибо тебе. Я точно помню, что я говорил про один недостаток, она точно помнит, что я говорил про другой. Вот так. Смысловых слов в нашем мире два: Христос Воскресе. Все остальное это комментарии. В этих комментариях, мне кажется, Господь способен нас немножечко подправить.
Константин Мацан:
— Как-то была на Радио ВЕРА и не раз в программе замечательная психолог, заслуженная, очень опытная учитель и педагог Татьяна Воробьева. Всегда с потрясающими советами. Из последнего общения с ней я запомнил, она подсказывала родителям, как общаться с детьми, и мне кажется, это универсальный совет вообще для общения с людьми. Она говорит: не говорите долго, мысль свою выскажите кратко, дети долго не слушают, не воспринимают и не запомнят. Сказал два слова, повторил и забыл. Не повторяй еще раз, не разжевывай, не комментируй, без подробностей. Это может остаться где-то в сердце, в памяти, в душе. Это первое. А второе, что все обязательно с любовью. Начинать любой разговор с ребенком, как я ее услышал: слушай, что я тебе сейчас скажу, потому что я тебя люблю и я хочу, чтобы тебе было лучше, удобнее, благо. Эту мысль можно выразить разными словами, но главное, чтобы посыл был, а дальше коротко свою мысль. И всё, отстаньте от ребенка. Мне показалось, что это универсальный совет для общения со всеми людьми.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— И детей точно приобнять надо при этом, сто процентов. В воскресной школе, у меня миссия такая, я ее руководитель, но я понимаю, что я прихожу туда для того, чтобы их обнять и послушать, это самое главное. Остальное само собой получается, разговоры и какие-то важные истины. Но это самое главное.
Константин Мацан:
— Последний вопрос, время наше подходит к концу, но очень интересно спросить. Вы как режиссер какое-то особое измерение богослужения видите? Потому что складывается ощущение, что человек, который ставил на сцене спектакли, потом и Богослужение созерцает как действие, но священнодействие, и видит, грубо говоря, в том некий архетип для любого театра вообще, но все-таки священный архетип.
Иеромонах Давид (Кургузов):
— Поначалу, когда воцерковлялся, я немножко все делил, само таинство меня очень сильно вдохновляло. Евхаристия стала важнейшим элементом жизни, но при этом все было немножко отдельно. Я расстраивался из-за того, когда священник ошибался в богослужении, делал даже замечания, такой был ретивый. А потом со временем это стало единым целым. Безусловно, есть вечернее богослужение, есть литургия, есть великопостное богослужение, но это стало каким-то единым и неделимым. Вроде можно выделить отдельно, есть иконы, есть текст, есть пение, есть возглас, есть ответ народа, лик, который сейчас заменяет хор. Но оно стало совершенно неделимым, единым целым. Мы же с вами знаем, что богослужение на земле совершается непрерывно, целый день. А спектакль, постановка, фильм имеет начало и конец, драматургия, развитие, потом схождение. В богослужении, если его понимать, если в нем немножко разбираться, если это твоя форма общения с Богом в том числе, она тебе близка, то нет начала и конец. Оно прерывается на время для того, чтобы мы могли не сойти с ума, и чтобы ноги наши выжили, мы могли на них стоять. Всё. А остальное всё непрерывно, единое целое.
Константин Мацан:
— Спасибо огромное за нашу сегодняшнюю беседу. Иеромонах Давид (Кургузов), клирик Вознесенского мужского монастыря в замечательном городе Сызрани был сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии у микрофона была Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Христос Воскресе!
Кира Лаврентьева и Иеромонах Давид (Кургузов):
— Воистину Воскресе!
Константин Мацан:
— До новых встреч на волнах Радио ВЕРА.
Все выпуски программы Светлый вечер