Нашим собеседником был директор Варницкой православной гимназии в Ростове священник Дмитрий Диденко.
Мы говорили об особенностях обучения в Варницкой гимназии, как и кто может туда поступить и как выстраиваются отношения учителей и обучающихся.
Ведущий: Алексей Пичугин
А. Пичугин
— Дорогие слушатели, здравствуйте, это «Светлый вечер» на светлом радио. Меня зовут Алексей Пичугин и я рад вас приветствовать. Сегодня здесь вместе со мной и вместе с вами в этой студии священник Дмитрий Диденко, директор Варницкой православной гимназии. Отец Дмитрий, добрый вечер.
Иерей Дмитрий
— Добрый вечер, Алексей, дорогие радиослушатели, всех рад приветствовать.
А. Пичугин
— Мы сегодня будем говорить про Варницкую гимназию. Отец Дмитрий нередкий гость на радио «Вера», но мы так о психологии часто говорили, психологии в христианстве, но вот решили наконец профессионально поговорить о том, что составляет основу профессиональной деятельности отца Дмитрия, помимо священнического служения, помимо психологии, это основное место его работы директором Варницкой гимназии. Тем более что Варницкая гимназия — одна из самых известных российских гимназий, она находится — вроде бы там для кого-то, кто-то скажет, что достаточно далеко от столиц, ну правда, рядом с Ярославлем, — она находится в городе Ростов Великий. Чудесное место, это я вас уверяю как человек, который очень часто бывает в Ростове Великом, но, правда, ни разу не был в Варницкой гимназии, как-то вот так сложилось. Но место чудесное и по отзывам людей, которые там, у которых учатся дети там, по долгому знакомству с отцом Дмитрием, могу сказать, что действительно я уверен, что там обстановка, в этой гимназии, располагает к хорошему образовательному процессу. Ну это я вас похвалил, а теперь вы можете похвалить сами себя.
Иерей Дмитрий
— Я начну с транспортерной доступности, потому что действительно можно легко развеять миф о удаленности Ростова. Мне для того, чтобы сюда попасть, потребовалось всего лишь три часа после того, как я вышел из дома, сел на поезд, которых множество идет через Ростов, и доехал за два с половиной часа в Москву, потом приехал сюда. Так что все на самом деле не так страшно, как кажется, но не об этом, конечно, мы собираемся поговорить. Спасибо, Алексей, за прекрасный отзыв. Я с ним имею дерзновение согласиться, но не как директор, а просто как выпускник этой гимназии — я ее окончил в 2006 году, когда она только начиналась, а начиналась она, соответственно, в 2004.
А. Пичугин
— Вы были из первого выпуска.
Иерей Дмитрий
— Да, я был из первого выпуска, и я, конечно, буду говорить о гимназии-пансионе, потому что мы говорим со всероссийской аудиторией, да даже не только со всероссийской. Гимназия-пансион — это 10–11 класс для юношей, бесплатное обучение для всех, кто, собственно, хочет учиться.
А. Пичугин
— А почему у вас разделение по гендерному признаку? Слушайте, я вот так начал сейчас как-то резко, а у наших слушателей дочери как раз вот того возраста, когда они думают, в какую хорошую школу определить ребенка — опа, а к вам уже нельзя.
Иерей Дмитрий
— Да, к нам, к сожалению, нельзя. И гендерное разделение происходит не из каких-то соображений иных, кроме как того, что это мужской монастырь, мы находимся на территории мужского монастыря, на родине преподобного Сергия. Ну и, соответственно, в мужском монастыре пансион уместен только для юношей. Будь какая-то такая возможность открыть где-то еще пансион для девушек, мы бы это, не сомневаясь, сделали, но на данный момент этого у нас нет, и это на самом деле, конечно, сожаление. Но тем не менее вот можем поговорить о том, что мы можем продолжить для юношей. А можем мы предложить обучение в 10 и 11 классе.
А. Пичугин
— У вас для взрослых подростков.
Иерей Дмитрий
— Для взрослых подростков. Это, знаете, своего рода магистратура.
А. Пичугин
— Школьная.
Иерей Дмитрий
— Школьная магистратура, да. Обучение до 9 класса — это максимально общее образование, а уже теперь во всех российских школах после 9 класса ребята выбирают тот или иной профиль.
А. Пичугин
— Интересно, что мы с вами несколько лет назад — можно даже посмотреть, когда это было, мне кажется, это год 2016 был, говорили здесь...
Иерей Дмитрий
— 2017.
А. Пичугин
— Да, про Варницкую гимназию, и тогда вы говорили, что упор вы делаете на подготовку будущих священнослужителей. А потом, когда мы с вами общались спустя несколько лет, вы сказали, что ситуация несколько изменилась, и школа теперь сориентирована — ну, безусловно, никто не мешает выпускнику пойти дальше в семинарию, получить соответствующее образование, стать священником, но профилей стало гораздо больше и возможностей стало гораздо больше.
Иерей Дмитрий
— Да, действительно. Я хочу сказать вот сразу про подготовку священнослужителей — это ответ на запрос. То есть сколько ребят хотят готовиться к семинарии, столько и готовятся. Ну а, соответственно, остальные ребята — все равно на самом деле большинство на самом деле готовятся к семинарии, просто это большинство выражается в разных цифрах. Остальные ребята готовятся к поступлению в другие учебные заведения и получают при этом, что вот, мне кажется, очень важно, такое начальное христианское образование. Начальное, но тем не менее завершенное, законченное —представление о Церкви, об ее истории, о Священном Писании, о богослужении — то есть то что, в принципе, уже само по себе, даже при дальнейшем светском пути, может быть весьма полезным вообще даже просто в культурном плане. Потому что в советскую эпоху у нас совершенно выветрилось представление о том, что Церковь, помимо всего прочего, является важной частью культуры европейской. Вне зависимости оттого, как бы мы к этому относились, в особенности для верующих людей, конечно.
А. Пичугин
— А по какому принципу к вам дети попадают?
Иерей Дмитрий
— К нам попадают на основании — вот я говорю про нынешнюю ситуацию, — на основании онлайн-собеседования. Так сложилось в ковидную эпоху, и мы не собираемся пока что отходить от этой практики, потому что это экономит деньги многим жителям дальних регионов. Что нужно сделать, чтобы к нам поступить? Что нужно сделать прямо сейчас, потому что заявки все еще принимаются и будут приниматься до конца июня. Нужно зайти на сайт нашей гимназии, который можно найти через любой поисковик — Варницкая гимназия, — и заполнить там анкету поступающего, заявку для поступления. Там просто мы собираем какую-то базовую информацию.
А. Пичугин
— Если вы живете в Ростове Великом и вдруг сейчас нас слушаете, то еще есть и гимназия с младшими классами.
Иерей Дмитрий
— Да, но набор туда сейчас уже окончен в 1 класс, можно попробовать в другие классы.
А. Пичугин
— Ну да, мы говорим в основном про старшеклассников, 10–11 класс. Итак, надо заполнить заявку и зайти для этого на сайт.
Иерей Дмитрий
— Да, после заполнения заявки мы вам позвоним, это будет происходить в июне, и предложим выбрать время для онлайн-собеседования в конкретный временной слот. После того как вы получите это время и собеседование наступит, оно будет длиться полчаса.
А. Пичугин
— А вы собеседуете, как директор гимназии, с каждым, участвуете в собеседовании с каждым кандидатом на поступление в гимназию?
Иерей Дмитрий
— Да, я это делаю по двум причинам. Во-первых, мне интересно, лично просто, я очень люблю новые знакомства. А во-вторых, ну да, как председатель приемной комиссии. Мы вначале знакомимся, в совершенно свободной, непринужденной атмосфере, выясняем кто поступающий, какие у него интересы, что он хочет от жизни. А потом плавно переходим к такой учебной части, где задаются, подчеркну, вот это в рамках школьной программы, несколько вопросов по грамматике русского языка и по литературе. Почему именно этот экзамен? Вроде бы можно спрашивать по математике, по истории, еще по каким-то предметам. Но опыт показывает, что для того, чтобы вычленить, выявить наиболее мотивированного к учебе человека, это достаточно просто узнать, читает ли он книги. Если читает — отлично, русский язык добавляется, поскольку нас гуманитарный профиль.
А. Пичугин
— Да, вот можно ли тут говорить о том, что у вас именно гуманитарный профиль? Потому что для людей, которые выбирают для себя технический профиль, и потом они вряд ли будут поступать, по крайней мере сразу, в семинарию, и вряд ли они соберутся стать священнослужителями, возможно, когда они уже закончат высшее образование, техническое образование, поработают и решат, что это нужно, они как-то возобновят свое духовное образование. Но для священнослужителя важна гуманитарная база, очень важна. И вот таким образом через этот экзамен вы эту гуманитарную базу проверяете.
Иерей Дмитрий
— Да, проверяем гуманитарную базу, проверяем заинтересованность человека в обучении. Наличие проблем с образованием совершенно не является препятствием к поступлению, то есть мы берем ребят, которые с тройками, которые, может быть, не так хорошо учились, если мы обнаруживаем у них стремление к получению знаний, как в разговоре, так и, например, в том, что человек вот не учился, не учился, а захотел поступать в гимназию — прочитал книжки за 9 класс и может по ним отвечать — это уже говорит о том, что у нас он тоже будет учиться. Мы все усилия прилагаем для того, чтобы таким ребятам помочь. Но мы по умолчанию действительно у нас гуманитарный профиль, то есть мы изучаем предметы гуманитарные — русский язык, литературу, английский и историю в углубленном плане. Также у нас есть такой наш компонент школьный — это изучение Священного Писания, Ветхий Завет, Евангелие, история Церкви, богослужение, древнегреческий, латинский — это вот компонент такого классического гуманитарного образования. Ну и для желающих на самом деле, если человек действительно талантлив в этой области, у нас есть возможность предоставления индивидуального учебного плана — то есть изучение, например, профильной математики, химии, физики, биологии. Но, повторюсь, это только для тех, кто уже в этом подкован, чтобы эти инвестиции были ну не просто так.
А. Пичугин
— А христианские дисциплины, они по умолчанию обязательны?
Иерей Дмитрий
— Да, для всех, по умолчанию обязательны для всех, поскольку, повторюсь, это наша миссия.
А. Пичугин
— А насколько это отвечает запросам самих подростков? Одно дело, что их родители хотят, чтобы 15-летний человек изучал литургику или введение в литургику, изучал Новый Завет, изучал какие-то прикладные церковные дисциплины, а другое дело, что хочется самому 15-летнему подростку. И бывают ли конфликты интересов, когда выясняется, что молодой человек и не против у вас учиться, да, но вот эта церковная составляющая, на ней настояли родители?
Иерей Дмитрий
— Ну это такой важнейший вопрос, который стоит перед нами, такая важнейшая задача. Во время собеседования мы просим, чтобы ребята были одни во время собеседования, так чтобы группа поддержки была на некотором удалении. И мы пытаемся выяснить, для этого создаем всяческую благожелательную атмосферу, чье желание поступать в гимназию — самого парня или его родителей. Для того чтобы избежать этого конфликта интересов. Потому что мы хотим соответствовать запросу самих ребят. Очень хорошо, если запрос соответствует у ребенка и у родителей, совпадает. Если не совпадает, и не совпадает он в пользу родителей — то есть родители хотят, а ребенок не хочет, то мы отказываем в поступлении, чтобы не мучить ребенка. Мы не застрахованы от того, чтобы это произошло уже во время обучения, такое бывает. Ничего страшного, если человек поступает и понимает, что это не мое, мы с ним совершенно без всяких взаимных обид...
А. Пичугин
— Остаетесь друзьями.
Иерей Дмитрий
— Можем остаться друзьями, да. Но, однако, это все-таки для нас нежелательно, потому что может быть занято чужое место. Поэтому мы, конечно, это пытаемся выяснить во время собеседования. И я всегда честно рассказываю о том, что у нас есть. То есть у нас нет никакой палочной дисциплины, нет никаких непонятных правил из разряда, что это будет так, потому что я сказал. Довольно легко объяснить, вот мне хватает нескольких минут, чтобы рассказать про всю систему жизни и обучения в нашей гимназии. И я просто это оставляю на выбор человека.
А. Пичугин
— Я напомню, что в гостях у светлого радио сегодня священник Дмитрий Диденко, директор Варницкой православной гимназии. А и у вас сейчас тоже есть несколько минут, чтобы рассказать о том, как все это выглядит. Вопрос: обучение платное или бесплатное?
Иерей Дмитрий
— Обучение бесплатное, и оно бесплатное вкупе с проживанием — то есть обучение, питание, проживание, даже форма у нас бесплатная.
А. Пичугин
— А за счет кого банкет?
Иерей Дмитрий
— За счет кого. Банкет за счет государства в меньшей степени — то есть государство финансирует нас, поскольку мы аккредитованы и выдаем государственный дипломы и аттестаты. И в основном банкет за счет поддержки нашего благодетеля, Виталия Ивановича Даниленко, который на протяжении всех этих лет полностью обеспечивает и покрывает все расходы гимназии на проживание и питание.
А. Пичугин
— А вы делаете, есть ли у вас какие-то преференции для жителей Ростова, Ярославской области, Ярославля и окрестностей?
Иерей Дмитрий
— Нет у нас никаких преференций ни для каких групп граждан, кроме тех, которые хотят и могут. Вот только для таких у нас есть преференции. Вот очень важная, мне кажется, наша миссия в том, что мы предоставляем равные возможности выходцам из любых социальных слоев, как жителям Москвы, коих у нас много, что-то становится все больше, так и выходцам из деревень. И они живут в равных условиях, и это, кстати говоря, полезно и тем и другим. Деревенские ребята попадают просто в более хорошую образовательную среду, расширяют круг знакомств. Московские ребята имеют возможность посмотреть вообще на мир, как это все за границами Московской кольцевой дороги устроено. В общем, всем хорошо, ну и главное — это, конечно, опыт дружбы. Варницкая дружба, мне не дадут соврать многие наших выпускники, которые сейчас нас слушают, и представители наших духовных академий, семинарий, это что-то, что очень крепко держится и проносится через годы.
А. Пичугин
— Итак, про условия обучения и проживания.
Иерей Дмитрий
— Они следующие. Человек поступает к нам на добровольной основе и, соответственно, в момент поступления он добровольно принимает все наши правила и обязуется им следовать. Правила наши такие, они в первую очередь зиждутся на евангельских принципах — принципах любви к ближнему, уважения, уважения достоинства. То есть у нас совершенно неприемлемо ни с чьей стороны — ни со стороны администрации, ни между ребятами, — унижение достоинства личности. Мы, например, я очень жестко требую со своих коллег — ну жестко, про меня сложно сказать, но тем не менее я систематически требую от своих коллег и от ребят не обращаться ни к кому по фамилии. Мы знаем, что есть такая болезнь в школах: эй, Иванов, иди сюда!
А. Пичугин
— Петров, иди к доске. Петров, два!
Иерей Дмитрий
— Я вот всегда здороваюсь с ребятами по имени. Мимо меня идет кто-то из ребят, я говорю там: здравствуй, Николай, или там Андроник, или еще как-то. Всегда обязательно по имени. Знаю по имени всех ребят, коих у нас сейчас в старшей гимназии около 90 человек. Это первое. Второе, это обучение — главная цель, и ей должно быть все подчинено. Мы стараемся давать возможности для любой деятельности, если она не противоречит христианским заповедям там и нашим правилам. Но тем не менее все должно быть подчинено учебе. Если человек готов и согласен учиться, и учиться сложно и много, то ему будет у нас хорошо. Третье — это уважение к правилам, которые есть в гимназии. Они очень прозрачны и просты. Нельзя делать то, что, в принципе, нигде нельзя делать — то есть распивать спиртные напитки, курить, плюс еще, поскольку мы находимся в такой сельской местности, рядом с нами дорога, самостоятельно, без разрешения, без сопровождения выходить за территорию монастыря. Это не значит, что у нас тюрьма, просто...
А. Пичугин
— Без сопровождения или без разрешения?
Иерей Дмитрий
— Можно получить разрешение, родители могут написать бумагу, что они разрешают сыну под свою ответственность покинуть гимназию, и тогда он может там вызвать такси, куда-то поехать. Но опять же просто так выйти за территорию, поскольку это просто опасно, нельзя. Да и ходить некуда — вокруг болота. У нас такой, некоторые говорят, такой оазис.
А. Пичугин
— Закрытый пансион английского типа.
Иерей Дмитрий
— Да. Это вот такое правило. Ну и потом, конечно, нельзя применять насилие эмоциональное, психологическое, ну и особенно физическое. Физическое насилие является причиной для моментального отчисления. Так, в принципе, мы никого не отчисляем, то есть мы стараемся эту меру применять крайне редко. И она никогда не происходит внезапно. То есть не может такого быть, что вдруг человек учится, учится, и вдруг узнает о том, что мы с ним больше не хотим иметь дела. Еще одним условием поступления к нам является отсутствие медицинских противопоказаний — то есть что человек может находиться на удалении от каких-то медицинских центров. Медицина в Ростове Ярославской области, она такая, как и в любом маленьком городе. Поэтому это не значит, что человек без помощи и что у нас там нет возможности ее оказывать, у нас есть даже врач. Но тем не менее наличие каких-то заболеваний серьезных, которые требуют, может быть, серьезной помощи — это противопоказание. Мы всегда это спрашиваем и честно об этом говорим. Ну и, наконец, может быть, last but not least — это христианские убеждения и христианские ценности, православная вера. Все-таки ребятам приходится, даже почему приходится, они хотят, должны по крайней мере хотеть, посещать богослужения в субботу вечер, воскресенье утро, потом иногда некоторые из них ходят по будням, там есть определенная очередь — получение богослужебной практики, в общем, чтение утренних и вечерних молитв.
А. Пичугин
— Это обязательно.
Иерей Дмитрий
— Да, это обязательно. И были разные на эту тему эксперименты, есть разные мнения на эту тему, но тем не менее все-таки я считаю, что должна быть какая-то рамка, которая обязательна. Потому что практика показывает, что если делать что-то по желанию, то это и не делается. В школе необходимо формировать запрос.
А. Пичугин
— Ну а как можно вот сформировать запрос на молитву? Понятно, что для человека 15 лет ну, может быть, есть этот запрос личный, может быть, его нет, но чаще, наверное, нет. Он может быть сильно раньше неосознанный, поскольку это дело родителей, или появиться сильно позже, или не очень сильно, но позже, когда он личный. А вот сформировать у ребенка желание к молитве — мне кажется, это достаточно, ну опять же это мне так кажется, достаточно странная штука.
Иерей Дмитрий
— Да, вам совершенно правильно кажется. И я когда говорил, формировать запрос, я имел в виду больше образование. Что касается молитвы, то она просто присутствует как деталь в православной гимназии. Ну и в конце концов — да, вот есть обязательная молитва. И я всегда говорю о том, что это вот непреложно, молитва обязательная, а дальше мы можем идти, каждый может идти двумя путями: то есть либо принимать и там присутствовать, ну выключаться на них, либо может эту деятельность, от которой никуда не может уйти, попытаться наполнить каким-то смыслом. Первый путь проще, второй сложнее. Но второй путь, он сродни вообще любому росту, преодолению, развитию, и он применим вообще и в образовании, в принципе. То есть человек может так или иначе или сопротивляться получению знаний, как это часто бывает в наших школах, или просто плыть по течению, или он может наполнять поначалу бессмысленную деятельность смыслом. Но здесь нельзя просто человека бросить, оставить его наедине с самим собой. Здесь нужно, конечно, быть рядом поддерживать, предлагать какие-то варианты, делиться своим опытом, и тогда это будет продуктивно. Ну и, конечно, с пониманием принимать какое-то несогласие, нужно оставлять возможность для несогласия. То есть если человек говорит: я не хочу молиться, — ну я ему, конечно, не скажу, что ладно, хорошо, не иди на молитву. Нет, ты все равно пойдешь, ты должен будешь пойти на молитву, потому что такое наше правило, на которое ты добровольно согласился. Но залезать тебе в голову и проверять, молишься ты или нет, я не буду. Более того, я предложу такую странную вещь, ну вслед за митрополитом Антонием Сурожским, я предложу: хорошо, ты не хочешь молиться, приди и ну скажи об этом Богу честно, да: вот я сегодня не хочу молиться. Постой, просто подумай о чем-то своем. Это нормально, Бог тебя не осудит.
А. Пичугин
— А многие ли подростки, как вы считаете, по своему опыту, многолетнему уже... Сколько вы директор?
Иерей Дмитрий
— Семь лет, восьмой год сейчас.
А. Пичугин
— Ну уже много, наверняка на этой должности дольше всех ваших предшественников.
Иерей Дмитрий
— Ну да, как минимум, в два раза.
А. Пичугин
— Поэтому вот у вас, конечно, достаточно большое количество молодых людей перед глазами прошли. Многие ли из них действительно к вам приезжают добровольно и хотят к вам ехать? И какой процент, как вам кажется, все-таки это родительское настояние: давай-ка ты в Варницкую гимназию поедешь.
Иерей Дмитрий
— Приезжают многие, и постоянно мне приходят в сетях просьбы разместить кого-то на ночь. Приезжают постоянно. То есть буквально постоянно в гимназии, как сейчас говорят, тусуется кто-то из выпускников, то есть вот с этим у нас совершенно нет проблем.
А. Пичугин
— Ну да это хороший ответ на вопрос, что выпускники все время приезжают в гости.
Иерей Дмитрий
— Приезжают в гости. Ну, конечно, приезжают реже те, кто становится священниками или идут во взрослую жизнь, но тем не менее и эти с охотой приезжают. Чаще всего происходит вот что. Вот это в той ситуации, о которой вы сказали, родители говорят: «Давай-ка поступай в Варницы. — Я не знаю, что это такое, ну ладно». Человек приезжает, и чаще всего он либо втягивается и это становится его желанием, либо он по той или иной причине уезжает. Первое происходит чаще, чаще люди втягиваются, говорят: нет, все-таки это было классно. Но вот говорю просто как есть: да, мы молодцы, у нас классная гимназия.
А. Пичугин
— Да, я верю, что у вас классная гимназия. Кто те люди, которые у вас работают, педагоги, и как вам удалось их получить в гимназию Варницкую, в Ярославскую область, в Ростов?
Иерей Дмитрий
— Алексей, вот я начну с того, что я скажу, то что я обычно говорю в начале сентября ребятам. Когда говорят про то, какая у вас (ну и ребята говорят, может быть, они в первую очередь и говорят, чтобы понравиться, но тем не менее), какая у вас замечательная гимназия, другие говорят, и она реально замечательная. Я говорю, ребята, посмотрите на процентное соотношение, кого больше в гимназии: директор — один, учителей у нас тридцать пять, а учеников сотня. Конечно, гимназия — это ученики в первую очередь. То есть она замечательная, потому что там замечательные ученики. Дальше это учителя. И вот на этот вопрос поподробнее отвечу. Действительно, откуда их удалось заполучить. Вот каким-то чудесным образом в Ростове на самом деле сильное и хорошее учительское сообщество еще с советских времен, и просто учителя некоторые областного и федерального уровня подготовки. В частности, вот стоит упомянуть, что русский язык и литературу у нас преподает (ну у нас несколько учителей, но вот я скажу про одну нашу учительницу) кандидат филологических наук, женщина, которая училась в Германии, и которой предлагали работать в Нидерландах, настолько она высокого научного достигла успеха. Но она вернулась в Ростов и сейчас она полностью работает у нас, то есть мы на основе открытой конкуренции ее к себе заполучили — Марина Альфредовна Львова. И другие наши учителя, и просто я бы сказал про каждого, но сейчас нет времени.
А. Пичугин
— У нас буквально через несколько минут мы нашу программу продолжим. Сейчас небольшой перерыв, и сразу после мы еще поговорим про учителей. Напомню, священник Дмитрий Диденко, директор Варницкой православной гимназии в Ростове Великом, в гостях у светлого радио. Я Алексей Пичугин. Через минуту вернемся.
А. Пичугин
— Возвращаемся в студию светлого радио. Напомню, что сегодня мы говорим о Варницкой гимназии в Ростове Великом, у нас в гостях священник Дмитрий Диденко, директор Варницкой православной гимназии. Кстати, гимназия же относится не к Ростову, я так понимаю. У нее какая принадлежность?
Иерей Дмитрий
— Ну вот так символично, что мы являемся частью Московской городской епархии. Поскольку это родина преподобного Сергия Радонежского, соответственно, монастырь приписной к Лавре, а Лавра — это Московская городская епархия.
А. Пичугин
— Практически Московская школа, только на выезде.
Иерей Дмитрий
— Да, мы именно всегда так и говорим. Такое немножко инородное тело. Но и находимся мы, с одной стороны, в черте города, а с другой, вот кто был, знает, что на самом деле среди болот. И в церковном плане — у нас есть в Церкви Отдел религиозного образования и катехизации, у него есть городские подотделы, но мы подчиняемся сразу Общецерковному отделу. Поэтому вот само положение как бы такое федеральное, и у нас учатся ребята не только из Российской Федерации, но и из ближайших стран, вот это положение нас обязывает быть открытыми для всех. А я вот сейчас немножко вернусь к теме учителей. А учителя у нас в основном местные, из Ростова. Я сказал, что там прекрасное сложилось учительское сообщество. И у нас работают лучшие учителя Ростовского района, но и не только.
А. Пичугин
— И кто-то я просто знаю, что у вас есть учителя из других городов, из Москвы — точно знаю, есть.
Иерей Дмитрий
— Да, из Москвы. Ну, собственно, я сам, несмотря на то что я не москвич, но тем не менее я сам приехал именно из Москвы в этой гимназию работать. И со мной приехал мой друг и однокурсник, Матвей Владимирович Переверзев, он преподает у нас Новый Завет и литургику. За годы преподавания, например, он, скажу про его достижения, написал учебное пособие, которое сейчас можно приобрести и разных книжных магазинах, называется оно «Новый Завет в таблицах и схемах». Очень удобное и не имеющее аналогов на русском языке пособие, по которому он преподает ребятам. И благодаря которому они (а я личный свидетель, поскольку мы с ним вместе принимаем итоговой экзамен) очень хорошо ориентируются в тексте Евангелия. Кроме того, у нас есть преподаватели, что касается иногородних, например, у нас вот наш старший воспитатель, регент, Роман Евгеньевич Чувикин, сын отца Владимира Чувикина, знаменитого московского протоиерея. Тоже он живет уже много лет, можно сказать, рядом с Ростовом. Преподает и работает у нас моя супруга, мы с ней вместе преподаем древние языки, древнегреческий и латинский. Ну и другие, которых, я повторюсь, почел бы за честь всех здесь помянуть по имени. И поэтому Варницкая гимназия это и прекрасное сообщество единомышленников. Ну и наконец, и только тогда мы приходим к директору, которому просто, мне повезло работать с такими людьми. И я себя не ощущаю никаким локомотивом, скорее просто я имею честь быть в этой команде и вместе с ними делать что-то, что мне делать приятно и что делает мое присутствие на работе, среди серых болот, в неприятном климате, радостным и желанным.
А. Пичугин
— А мне нравится местный климат. Нет, может быть, на Сардинии и лучше, не знаю. Но я очень люблю эти края, и там немалая часть мой жизни проходит, в тех местах, которые у нас бы называли Золотым кольцом, поэтому мне Ростов как-то очень приятен. А вы сами когда-то почему поступили в Варницкую гимназию?
Иерей Дмитрий
— Когда-то я после 9 класса хотел распрощаться со своей школой. Ну вот по тем причинам, по которым на самом деле многие хотя покинуть свои школы в 9 классе. Просто потому, что у меня не сложилось отношения с девятиклассниками, было то, что называется сейчас буллингом. Об этом тоже, кстати, можно поговорить. И я увидел в том храме, куда я ходил, объявление. Тогда вот, когда гимназия только еще даже не открывалась, а планировалась, Варницкий монастырь посещало множество туристов. И вот тогдашний настоятель монастыря, отец Силуан, который теперь епископ в Нижегородской области, Лысковский и Лукояновский, каждой группе паломников ну либо лично, либо через помощников выдавал стопку объявлений с просьбой расклеить. И вот тогда же эти объявления эти появились в Костроме, где я жил, в Магадане...
А. Пичугин
— В Магадане. Ну вам из Костромы было недалеко еще, это даже сыграло определенную роль.
Иерей Дмитрий
— Мне было недалеко, да, мне было интересно. И для меня это была возможность, повторюсь, сменить круг обещания просто, и эта возможность не подвела. Больше я с буллингом, с травлей не сталкивался в течение своей жизни.
А. Пичугин
— Эта проблема есть в Варницкой гимназии?
Иерей Дмитрий
— Проблема есть, она...
А. Пичугин
— Она в любой школе есть, тут, наверное, скрывать нечего.
Иерей Дмитрий
— Конечно. Ее привозят с собой, как, не знаю, привозят какие-то болезни, ребята могут привезти с каникул, безобидные и не очень. Так и привозят тему травли. И это ежедневный вызов, который перед всеми нами стоит. Но пожар не стоит тушить бензином — эту ошибку многие из коллег совершают, — и насилие насилием не подавляется. Проблема травли решается точечно, индивидуально, она не решается на общих собраниях. То есть на общих собраниях озвучиваются принципы, это я и делаю. А дальше нужно просто внимательно, нужно жить с ребятами — я не имею в виду прямо с ними ночевать, хотя воспитатели с ними и ночуют, но тем не менее обращать внимание на проблемные места и вести индивидуальные беседы. Поскольку у каждого ребенка есть свои собственные моральные ценности. И я со всей ответственностью утверждаю, что кроме, к сожалению, ребят, которые страдают психическими расстройствами — к таким нужен особый подход, со всеми остальными можно и нужно апеллировать к нравственным ценностям, и это всегда очень хорошо проходит. А также выслушивать боль. Нужно исходить из установки, что тот человек, который так или иначе принимает участие в травле, имеет сам какую-то открытую и такую неприятную, болящую рану, которую нужно в таком диалоге раскрыть.
А. Пичугин
— Ну и каждый из них личность.
Иерей Дмитрий
— Каждый их них личность. Нужно оказывать поддержку жертвам этой травли. Ну иногда нужно проявлять твердость, что тоже требуется от педагогов. Но твердость не в плане криков на классных часах или криков во время общих собраний — это только утверждает у детей пагубные убеждения, что на самом деле насилие — это хорошо, но просто пока мне нельзя. Папа мне не разрешает курить, но сам он курит — ну и ладно, я подожду, когда вырасту. Поэтому и с насилием так же. Если мы думаем, что можно при помощи насилия...
А. Пичугин
— Искоренить.
Иерей Дмитрий
— В школе искоренить насилие между учениками, то это глупость. Этого делать нельзя. И это вот можно посмотреть на евангельские примеры, там на то, что, например, отношения Иисуса Христа с Иудой, там не было места каким-то крикам. Ну много еще о чем здесь можно говорить. Я поэтому не скрываю, что эту проблему завозят, и самый острый период — это осень. Вот интересно наблюдать вот за чем...
А. Пичугин
— Спасибо вам... Сейчас скажете, зачем. Спасибо, что вы об этом говорите. Потому что на вашем месте находилось много людей, связанных с образованием, и некоторые из них говорили: нет, ну что вы, у нас такой проблемы нет, у нас все такие милые православные детки, а там этой проблемы нет. Эта проблема, друзья, есть везде.
Иерей Дмитрий
— Да, и у нас есть болезнь, унаследованная от советского времени: что если есть проблема, ее нужно в первую очередь спрятать, а потом уже, если получится, разбираться. Ну, конечно, это не так. Все понимают медицинские аналогии: если прятать болезнь, то она, как минимум, не пройдет.
А. Пичугин
— Вы сказали, что воспитатели с детьми находятся все время. Это что-то вроде института тьюторов, правильно? Помимо педагогов, людей, которые занимаются непосредственно образовательным процессом, ведут такую вспомогательную деятельность, помогают... Вот для чего нужны тьюторы или воспитатели, как правильно это назвать?
Иерей Дмитрий
— Вот мне больше нравится слово «воспитатели», хотя вот регулярно, может быть, священники и те, кто знакомы с семинарией, называют их — мне не нравится, — каким-то таким колючим словом «дежпомы».
А. Пичугин
— Нет, «дежпом» мне тоже не нравится. Мне почему-то, я честно признаюсь, у меня много англицизмов, но слово «тьютор» мне нравится действительно.
Иерей Дмитрий
— Да, слово «тьютор», оно как-то просто звучит более мягко, как-то более тепло. Поскольку нам важно, как слова звучат.
А. Пичугин
— Мне еще кажется, что у нас просто в сознании многолетнее убеждение сформировалось, что воспитатель — это в детском саду.
Иерей Дмитрий
— Да, воспитатель в детском саду, воспитатель — это опыт заботы. Поэтому воспитатели — это люди, которые круглосуточно живут в гимназии. В первую очередь они просто помогают организовывать повседневную жизнь, то есть ну воспитатель всегда присутствует, чтобы помочь, чтобы ответить на какие-то вопросы. И кроме того, они осуществляют функции там слежения за дисциплиной. Здесь я только очень аккуратно говорю, чтобы ни у кого не сформировалось убеждения, будто бы они являются надзирателями, такого у нас нет.
А. Пичугин
— А у детей есть свободное время?
Иерей Дмитрий
— У детей есть свободное время.
А. Пичугин
— Без взрослых.
Иерей Дмитрий
— Ну воспитатель присутствует в своей комнате, поэтому, в принципе, конечно, есть свободное время без взрослых, но они всегда где-то рядом.
А. Пичугин
— А воспитатель может помочь ребенку с домашним заданием?
Иерей Дмитрий
— Ну теоретически — да, хотя у каждого воспитателя есть своя компетенция. Это они все, кроме одного, еще и учителя. Поэтому, конечно, как минимум два раза в неделю есть возможность пообщаться с учителем церковной дисциплины вне этой дисциплины. Воспитатели, в силу какого-то своего кругозора, мы туда берем образованных людей, могут помочь и по другим вопросам. Но вот у нас еще и есть возможность общаться с учителем того или иного предмета вне урока. То есть нам не нужно, нашим родителям своим ребятам тратиться на репетитора, просто учитель может, они остаются в гимназии часто или связываются с ребятами по зуму или еще как-то, чтобы помочь. И вот тема домашних заданий, которую вы затронули...
А. Пичугин
— Она очень важная просто.
Иерей Дмитрий
— Очень важная.
А. Пичугин
— Ну не то чтобы специально, просто как-то хотелось поговорить и об этом, потому что тема домашних заданий, она всегда кажется для современного школьного образования сама собой разумеющейся: ну есть домашние задания. Но никогда в рамках обсуждения школьного процесса именно домашние задания почему-то не всплывают. Давайте об этом поговорим.
Иерей Дмитрий
— Вот я прямо считаю свой миссией донесение до как можно более широкого круга людей мысли о том, что с домашним заданием все не так просто. И что существующий подход к домашним заданиям, как, знаете, был такой полководец римский Сципион, который каждую свою речь заканчивал фразой: «Карфаген должен быть уничтожен». И вот я бы хотел свою каждую речь хотел бы заканчивать словами о том, что домашние задания в нынешнем виде должны быть уничтожены. Потому что они приносят гораздо больше вреда, чем пользы. Давайте посмотрим на феномен домашних заданий вне привязки к предметам. Домашние задания — это то, что человек приносит с собой из школы домой, и то, что уже само по себе является причиной конфликтов между тремя сторонами: между школой, учеником и родителями. Здесь идет вот такой круговорот взаимных претензий. Начинается все, например, ну можно с любой точки начать, начнем с учителя. Учитель предъявляет претензии ученику в том, что он не подготовился. Ученик может на эти претензии не ответить, и дальше учитель обращается к родителям, и вот этот круг замыкается на ученике — то есть он как бы под перекрестным таким огнем. Или иногда родители могут вернуть эти претензии к учителю, учитель тогда может усилить давление на ученика или давление может усилиться на учителя. В общем, ничего хорошего не происходит, кроме как все ссорятся. А если подумать о том, какая цель вообще домашних заданий? Они, по идее, должны формировать навык самостоятельной обработки информации, навык самостоятельной работы, ответственности — и здесь любой учитель может это все процитировать из нормативных документов образовательных. Но в реальности происходят, во-первых, конфликты, во-вторых, никто из нас не хочет — из нас, работающих людей, — делать работу еще и дома. Поэтому я хочу поделиться со слушателями кому-то известным, но большинству, я думаю, неизвестным правилом «десяти минут» — объем времени, которое тратится на домашнее задание высчитывается по формуле: цифру класса умножить на десять.
А. Пичугин
— То есть если в классе 20 человек, надо среднее, нет?
Иерей Дмитрий
— Нет, цифра класса: 1-й класс, 2-й класс...
А. Пичугин
— А, цифра класса, то есть 10 класс у вас, например, 10 класс.
Иерей Дмитрий
— 10 класс — это 100 минут. 11 класс — 110. Ну и, действительно, максимальное время, которое должно тратиться на домашнее задание — 2 часа. Обращу внимание на то, что это не соответствует нашим санитарным нормам. В Российской Федерации 3,5 часа в 11 классе можно делать домашнее задание. Это уже вкупе с семью — восемью уроками, да плюс еще музыкалками, английским и всем прочим — это, как минимум, 12-часовой рабочий день, что вообще-то является вопиющим просто нарушением просто вот норм жизнедеятельности. Просто непонятно, как можно выживать. Отсюда мы удивляемся, почему мой ребенок закрывается в комнате, не хочет со мной разговаривать, откуда депрессия и самоповреждающее поведение, и прочее, и прочее, и всякое нежелание учиться.
А. Пичугин
— То есть вы не выступаете за полную отмену домашних заданий как таковых, что нет, их не нужно. А вот ребенок получил достаточное количество знаний на шести уроках, а потом давайте его пожалеем.
Иерей Дмитрий
— Нужно сломать систему домашних заданий и на ее основании построить новую. Я думаю, что все-таки нужно сказать, что они вообще не нужны. Потому что уж слишком глубоко они сидят. А потом постепенно, на ушко кому-то из учителей, сказать, что все-таки можно, но немножко. Например, без домашних заданий не обойтись на литературе — никто не будет читать большие произведения школьной программы прямо на уроке. То есть нужно читать книги, и это нужно делать дома. Не обойтись без домашних заданий на уроках английского языка, но они должны быть не в каком-то прорешивании заданий из учебника, они должны быть творческими. Здесь не буду углубляться, это все можно смотреть, сейчас вот это очень развито. Зато можно обойтись без домашних заданий на уроках математики, русского языка, физики, химии, биологии, истории и многого чего другого. Хотя сейчас слушающие меня учителя, я прямо чувствую, как у многих глаза наливаются кровью, я такое видел. Но, коллеги, давайте вот я что нам всем предлагаю...
А. Пичугин
— Еще скажут, знаете, простите, вот он-то языки преподает, и себе домашние задания оставил.
Иерей Дмитрий
— Нет, я, кстати, себе не оставил, по древним языкам домашние задания не нужны. И вот представьте себе: древнегреческий язык — какие у вас ассоциации? Это, наверное, что-то очень сложное. Но мы проходим весь объем грамматики при полутора уроках в неделю (у коллег этих уроков гораздо больше) без домашних заданий. Могу, если кому интересно, пишите на почту гимназии, могу рассказать, как. Вот смотрите, мы перед ребятами ставим творческие задачи, сложные задачи. Мы, например, им говорим: у тебя будет единый государственный экзамен, ты должен подготовиться. Ребенок говорит: да, это сложно. Мы говорим: ну да, сложно, а жизнь вообще сложная штука. Давай готовиться. Я перед нами ставлю, коллегами, тоже сложную задачу: попробуйте, при том что у вас три, четыре урока в неделю, обойтись без домашних заданий. Это невозможно. Ну и что, что невозможно? А мы с вами творческие люди, мы педагоги, давайте попробуем. Это возможно. Тем более что опыт как российских, так и мировых других школ, показывает, что это возможно. Есть масса исследований на эту тему, которые показывают, что домашние задания не нужно отменять, но, когда они в минимальном объеме, это только повышает мотивацию, повышает качество обучения, а большой объем домашних заданий снижает. Кто из учителей, кто из предметников, вот положа руку на сердце, скажет, что у меня все нормально, у меня все ребята с радостью выполняют домашние задания? Да никто. Кроме тех, кто уже эту проблему для себя решил.
А. Пичугин
— Священник Дмитрий Диденко, директор Варницкой православной гимназии в Ростове Великом, в гостях у светлого радио. Слушайте, отец Дмитрий, а зачем мертвые языки? Древние языки, мертвые языки — не знаю, как тут правильно сформулировать название. Вы преподаете древние языки. Для чего 15-летнему человеку изучать древнегреческий, латынь?
Иерей Дмитрий
— Я всегда беру этот вопрос в более общем контексте, тоже мы это обсуждаем прямо в сентябре с новобранцами, с новыми ребятами. И я говорю, что количество знаний, необходимых для жизни, ну наверное, получаются за несколько месяцев. Ну или по крайней мере там в начальной школе. Да и там же уже изучается что-то не нужное. Поэтому ответ на вопрос: зачем мне что-то? Следующий: да ни за чем. Вообще у нас такое длинное образование...
А. Пичугин
— Интегралы тоже ни за чем.
Иерей Дмитрий
— Вообще не нужно. Ребята говорят: зачем мне это в жизни? Ни за чем. Это никак не соответствует таким вот повседневным потребностям. Зато длинная система образования, разветвленная, отвечает духовным потребностям. Причем духовным не только в религиозном смысле, а в таком общечеловеческом, да, культурном еще можно сказать. Мы, нам требуется не просто умение владеть ножом и вилкой и писать — писать можно с ошибками, все равно все понятно. Нам, у нас есть у всех потребность в как можно более глубоком познании самих себя, этого мира, развитии и через это повышении качества жизни. Поэтому зачем читать произведения XIX века? Ни за чем. Зачем изучать мертвые языки? Ни за чем. Зачем английский язык? Ни за чем. Зачем выслушаю математику? Тоже ни за чем. Зачем писать грамотно? Тоже ни за чем. Это все нужно. Если говорить о том, что мне это не пригодится в жизни — зато это все делает нас более культурными людьми, расширяет наш кругозор и, соответственно, вот это можно сравнить, знаете, с количеством рецепторов. Вот у нас есть области на теле, где очень много рецепторов. Например, кончики пальцев, они обладают очень большой чувствительностью. И вот чем больше у нас рецепторов в нашем мозгу, тем больший спектр ощущений мы можем испытывать. Человек низко образованный, он, конечно, может так же нормально жить, но качество жизни у него будет явно ниже.
А. Пичугин
— А вы преподаете древние языки в качестве обязательной дисциплины?
Иерей Дмитрий
— Да, вообще я всегда говорю, что главный предмет в школе — тот, который преподает директор. Если бы я преподавал физкультуру, то была бы главной физкультура.
А. Пичугин
— Проблема в том, что я помню, когда в России обязательным стало дополнительное образование, это странно звучит, но именно в тот момент я некоторое время трудился в школе. И как раз у нас в школе, наравне с огромным количеством разнообразных профилей — естественно-научных, гуманитарных, технических — было еще и дополнительное образование, в котором я некоторое время преподавал детям радиожурналистику. Вопрос: для чего детям радиожурналистика? На самом деле это было обществознание, мне кажется, так как я его видел, но нанизанное на какие-то приемы из жизни радио. И я удивлялся не тому, что на мой спецкурс записываются — хорошо, всегда найдутся те, кому интересно поговорить про радио, тем более это было какое-то время назад, и тогда дети уже особо радио не слушали, но можно их было, какую-то информацию о радио из них вытащить, которую они получили как фоновые знания. Но я удивлялся, что каждый из этих детей с удовольствием записывается на огромное количество дополнительных уроков. И среди этих уроков были в том числе древние языки, и они туда шли добровольно. Но когда это становится обязательной частью, вот здесь возникает вопрос: а достаточно ли у них времени для тех предметов, которые, кто-то скажет, войдут в ЕГЭ, кто-то скажет просто со своей точки зрения обязательны для изучения в школе, для человека, который будет потом как-то продолжать образование?
Иерей Дмитрий
— Все-таки я уже сегодня уже говорил о том, что важно формировать запрос у детей. И да, они бы и сами, они бы и добровольно пошли на древние языки, но они бы оттуда сбежали, когда оказалось бы, что это не так просто. Современным ребятам нужно помогать формировать запрос через все-таки какую-то обязательную составляющую, она должна быть шире. Это звучит не очень современно, но это вот часть опыта. В особенности юношам. У нас вот все-таки такой побочный эффект смешанных классов заключается в том, что девочки, поскольку они раньше начинают развиваться, больше замотивированы на обучение, юноши меньше, и они уже приходят с такой выученной беспомощностью многие в 10 класс, да еще из разных школ. Поэтому у нас мало чего есть по выбору. Мы так рассчитываем расписание, что учеба плотная, времени мало, но тем не менее все успеть реально. Все — не буду говорить выучить, все-таки надо отходить от этого, — все успеть реально. И аппетит приходит во время еды. Очень сложно выбирать предметы, не имея о них ни малейшего представления. Так и древние языки — ну это что-то совершенно незнакомое.
А. Пичугин
— А что вы делаете, если вы понимаете, что у молодого человека прекрасно с успеваемостью, но вот древние языки подкачали, ему это неинтересно, ему это не нужно? И он общается со сверстниками из своей старой школы, из других школ, и у них нет этих языков, и он вдвойне начинает не понимать: для чего? Поймите, этот вопрос не к тому, что я считаю, что древние языки не нужны как таковые. Это вопрос просто возник из какого-то своего опыта, когда я удивлялся даже тому, что дети так активно записываются на дополнительные занятия, хотя у них до этого было шесть уроков с алгеброй и геометрией.
Иерей Дмитрий
— Не знаю, я вот, честно говоря, скажу странную вещь, но я не сталкивался ни разу с тем, что человеку это неинтересно, как-то вот за все время, за семь лет, что я преподаю. Не знаю, может быть, они притворяются, но...
А. Пичугин
— Ну, значит, вы хороший педагог, и у вас просто есть способность к мотивации.
Иерей Дмитрий
— Ну мотивация — да, это что-то такое сложноуловимое. Но тем не менее, наверное, это еще и стиль преподавания: ну то есть нужно завязывать с серьезностью, нужно быть менее серьезным, нужно пересыпать свою речь каким-то метафорами, шутками, нужно там как-то разнообразить учебную деятельность, и тогда будет интересно. А вот про общение со сверстниками — ровно обратный эффект. Они начинают чувствовать какую-то свою особенность, элитарность — это для подростка важно. Они там, когда они сами об этом рассказывают: вот там я начинаю им рассказывать, а вы знаете, что мы изучаем? Ребятам. А вот пассивный аорист, а вот конъюнктив пассивного аориста. И там понятно, что у всех лезут глаза на лоб. Они это могут довольно легко объяснить, потому что это на самом деле это все не так сложно. Гораздо сложнее разобраться с логарифмами и интегралами, чем с аористами.
А. Пичугин
— У нас совсем немного времени остается, и я еще хотел спросить про внеклассную деятельность. Вот помимо учебы, что вы можете предложить молодой человеку из... ну из развлечений. Будем прямо говорить: из развлечений.
Иерей Дмитрий
— Ну у нас просто, мы стараемся вообще как можно больше всякого придумать и организовывать. Потому что вот, например, организацией мероприятий у меня занимается моя жена — человек молодой, активный, и вот чего только мы ни делаем. Вот делаем квесты разные, «Что? Где? Когда?» проводим, есть разные спортивные активности, хор — то есть у нас реально можно хорошо научиться петь в хоре, подтянуть вот эту свою музыкальную грамотность.
А. Пичугин
— Ну а какие-то мероприятия? У нас вот были школьные дискотеки когда-то в 90-е, в начале. Ну, наверное, у вас нет дискотек, может, это как-то по-другому называется, где с девочками можно познакомиться.
Иерей Дмитрий
— Ну это сложно. Просто у нас можно познакомиться с девочкой, но она будет из 9 класса, у нас их немного. Вот с этим, конечно, сложновато. То есть приходится как-то себя обнаруживать как-то в таком сугубо мужском коллективе, как-то с этим мириться. Хотя понятно, что мы дружим с другими школами, у нас есть поездки. Сейчас что-то за ковидные времена это все подутихло, но вот мы сейчас это все начинаем обратно раскручивать.
А. Пичугин
— А куда вы ездили?
Иерей Дмитрий
— Последний раз у нас была поездка в Сретенскую академию. Мы стараемся не только церковную делать составляющую, но и обязательно по каким-то музеям ходим. И стараемся приглашать, повторюсь, ребят из других школ. Дискотеки, конечно, не можем проводить, поскольку ну все-таки это монастырь. Тем не менее музыку никому слушать не запрещаем. И у нас есть что-то, что проводят, и это на самом деле довольно большая часть, что проводят сами ребята. Вот квест последний раз проводили — там что-то совершенно было невероятное, но это было организовано самими ребятами. Например, была еще какая-то литературная ночь, еще в доковидную эпоху, которая была совмещена тоже с квестом.
А. Пичугин
— А сейчас у вас, если, я очень надеюсь, что к нам ничего не вернется, у вас все возможности восстановить.
Иерей Дмитрий
— К нам с радостью приезжают разные люди церковные, светские, преподаватели МГУ. Мы вот стараемся таких людей, которые умеют, правда, нескучно общаться, приглашаем. Вот очень ждем в гости Алексея Пичугина с какими-то лекциями, встречами. Как и ну вообще всех, кому не лень. Ну а сейчас мало кому лень, я говорю, добраться легко, кому это интересно.
А. Пичугин
— Спасибо большое. Напомню, что сегодня в гостях у светлого радио был священник Дмитрий Диденко, директор Варницкой гимназии в Ростове Великом. Мы с отцом Димитрием поехали в Варницкую гимназию, я, пожалуй, детям чего-нибудь да расскажу. Спасибо. До свидания.
Иерей Дмитрий
— Спасибо. До свидания.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!
Тридцать сребреников Иуды
Земля Израиля таит в себе множество загадок. На протяжении веков здесь происходили события, описанные в Библии, и сама почва стала хранителем материальных свидетельств Священной истории. Впервые к этим тайнам люди прикоснулись во второй половине девятнадцатого столетия – именно тогда археологи потревожили недра Святой земли. Французский ученый Луис де Сольси, англичане Флиндерс Петри и американец Уильям Олбрайт были пионерами раскопок, которые положили начало особой науке – библейской археологии. Нескольких передач не хватит, чтобы просто перечислить открытия совершенные в этой области знаний.
Непременным трофеем всех археологических исследований оставались монеты – неизменное свидетельство любой эпохи. Древних денег в рамках библейской археологии было обнаружено невероятное количество! И хотя большая их часть не представляла собой особой научной ценности, однако, они стали особым маркером времени. Именно монеты часто давали ученым возможность уточнить датировку эксклюзивных артефактов, обнаруженных в том же культурном слое земли. Роль древних денег оказалась настолько значимой, что в созданном в 1948 году Управлении древностей Израиля был учрежден особый департамент нумизматики.
Особую роль древние монеты сыграли, как иллюстрация некоторых станиц Евангелия. Так, благодаря археологам-нумизматам стало известно, как выглядели те тридцать сребреников, которые Иуда получил от иудейских первосвященников за предательство Христа. О том, что поведали ученым древние монеты, рассказал начальник департамента нумизматики Израильского управления древностей, доктор исторических наук Дональд Ариэль.
Комментарий эксперта:
Во времена Иисуса Христа в Израиле использовалось сразу несколько видов валюты. В основном в обращении были греческие и римские деньги: динарии, драхмы, статиры и многие другие. Так какие же именно серебряные монеты вошли в историю человечества, как символ предательства? Евангельский текст не дает однозначного ответа на этот вопрос. Однако, в книге иудейского историка первого века Иосифа Флавия сказано, что каждый иудей был обязан платить так называемый храмовый налог. И вносить этот налог было настоятельно рекомендовано в шекелях, отчеканенных в финикийском городе Тир. Тирских шекелей сохранилось до наших дней немало. Они наличествуют как в запасниках Израильского управления древностей, так и в частных коллекциях. На лицевой стороне этих монет изображен финикийский языческий идол Мелькарт, на реверсе отчеканен орел и круговая надпись на греческом языке «Тир священный и неприкосновенный».
Тирские шекели благодаря своему особому статусу в храме неофициально считались в Израиле национальной валютой. Для того, чтобы иудеям было удобно платить храмовые подати, во дворе Иерусалимского храма стояли столы меновщиков, которые предлагали обменять любые имеющиеся у человека в наличии деньги на шекели, отпечатанные в Тире. Именно такие столы и опрокинул Христос, выгоняя из Божьего дома торговцев и менял – этот эпизод описывают все четыре евангелиста.
Но почему служителями Иерусалимского храма отдали предпочтение именно тирским шекелям – этим странным монетам с изображением языческого божка? Доктор Дональд Ариэль дает очень простое объяснение этому факту.
Комментарий эксперта:
Тирские шекели считались самой надежной валютой в Римской империи. Это было связано с тем, что из всех серебряных монет они имели наибольший вес – 14 граммов, в отличие, например, от римских динариев, которые весили всего три с половиной грамма. К тому же в тирских шекелях было самое высокое содержание драгоценного металла –94 процента. Надо полагать, именно эти достоинства монет заставили иудеев примириться даже с изображением на них языческих идолов.
Иуда не выдержал груза свой вины – предав Иисуса Христа за тридцать сребреников, он пошел и удавился. Полученные монеты он вернул первосвященникам, но те не приняли деньги в храмовую казну – слишком уж неоднозначной была сделка, в которой они были задействованы. Барыш Иуды пустили на покупку участка для погребения странников, и эта территория в Иерусалиме и сейчас носит название Акелдама, что означает «земля крови».
А сребреники – то есть, как выяснили ученые, тирские шекели, самые востребованные из всех разновидностей денег во времена Второго Иерусалимского храма, навсегда вошли в историю человечества, как символ цены предательства.
1 мая. О приготовлении Христа к погребению
В 26-й главе Евангелия от Матфея есть слова Христа о женщине, возлившей на Него миро: «Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что она сделала».
О приготовлении Христа к погребению, — протоиерей Михаил Самохин.