Нашим собеседником был настоятель храма иконы Богородицы Неупиваемая Чаша в Санкт-Петербурге протоиерей Александр Гаврилов.
Темой беседы стало прошение молитвы прп. Ефрема Сирина об избавлении от духа любоначалия. Мы говорили о том, в чем опасность любви к власти и желания начальствовать и почему Ефрем Сирин уделяет этому внимание в своей молитве.
Ведущий: Александр Ананьев
А.Ананьев:
— «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми! Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй мне, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй мне зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь», — молитва покаяния Великого поста, друзья! Самые главные грехи, которые тянут нас вниз, и самые главные добродетели, которые позволяют сделать шаг навстречу Христу.
Добрый вечер!
Меня зовут Александр Ананьев.
Как вы уже, возможно, знаете, в этот Великий пост, каждый выпуск программы «Вопросы неофита» я посвящаю одному из прошений преподобного Ефрема Сирина, и сегодня — пришла очередь третьего прошения. Сегодня я хочу поговорить о грехе любоначалия.
Досталась эта непростая ноша — тема этой беседы — священнику Александру Гаврилову, настоятелю храма иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша» в Северной столице. С приветом из Санкт-Петербурга — протоиерей Александр Гаврилов.
Здравствуйте, отец Александр! Добрый вечер!
О.Александр:
— Добрый вечер всем, друзья! Добрый вечер!
А.Ананьев:
— Вам, как, наверное, священнику... причём, настоятелю... должно быть хорошо известно, что же такое — вот этот загадочный грех любоначалия. Потому, что... вот... когда мы его произносим в молитве, он кажется... ну... чем-то, столь же далёким и непонятным, сколь и безопасным. А, вот, копни поглубже — и ты выяснишь, что всё то хорошее, что тебе хорошо известно по мирской жизни — причём, активной, современной жизни ХХI века — оно всё, в конечном итоге, сводится к любоначалию. А любоначалие — я поговорю об этом ближе к концу беседы — это, ведь, отсутствие любви. Или — компенсация отсутствия любви.
Итак, грех любоначалия. Должно быть, Вам хорошо известна природа его появления — поскольку... вот... Вы, например, возглавляете — а, ведь, Вы возглавляете — храм. Так, ведь?
О.Александр:
— Да, совершенно верно.
Ну... мне кажется, про любоначалие — это, значит, я люблю начальствовать. Вот, мне кажется, так вот этимология слова идёт — «люблю начальствовать». И те люди, которые любят начальствовать — это те люди, которые любят, чтобы им подчинялись, чтобы их слушали... ну... чтобы с ними были... как-то, вот... почтительны. Я бы даже, наверное, развил эту тему в такое слово — может быть, для кого-то неприятное — «сделать людей ручными». Вот, если я люблю делать людей ручными, то это, вот, тема любоначалия. Мне кажется, так.
А.Ананьев:
— Почему преподобный Ефрем Сирин — он же не случайно выбрал именно такую последовательность грехов — просит избавить от духа любоначалия, вслед за духом праздности и уныния?
О.Александр:
— Праздность и уныние. Ну... мне кажется... вот...
Давайте, я немножко с другой стороны зайду, чтобы... так, вот... понимать, почему он такой... более... ну... на третьем месте стоит, а не на первом.
Если мы сейчас возьмём просто вариант людей, которые как-то проявляются в мире, и я, как священник... ну... скажем так... делю их на такие градации — как прихожан, да? Вот, я священник, настоятель — вот, приходят прихожане.
Первая градация, первый уровень — это люди, которые научились жертвовать. Пожертвования приносят в храм. В чём их идея? Идея в том, что они хотят прийти в храм, готовы пожертвовать деньги, но за это они хотят получить — свечку, молитовку, тепло в храме, хороший хор, прекрасное освещение, или... там... хорошие облачения, или хорошие иконы. То есть, получается, что люди, которые приходят, как пожертвователи — они хотят отдать меньше, но получить хотят — больше. Вот — первый вариант.
Второй вариант — люди растут, растут, растут в пожертвовании, и переходят на вторую стадию своего духовного роста — это те, кто готовы давать десятину. Они готовы давать десятину, но они хотят, конечно, внимания священника, время чтобы он для них выделил, советы какие-то духовного отца. То есть, они, конечно, всё равно, дают меньше, а хотят получить больше. Но — уже не так больше, как первые, которые решили просто давать пожертвование.
И есть третий уровень людей, о которых мы сейчас, как раз-таки, и говорим — это благотворители. Ну, мы их называем спонсорами. Спонсоры — это, такое, светское название: «Спонсор моего храма... спонсор этого проекта... спонсор этого выступления...» — спонсоры. Ну, в храме мы их красиво называем благотворителями и благоукрасителями. Их идея такова, что они готовы потратить время на какой-то определённый проект в храме. Ну, допустим, построить колокольню, перекрыть крышу, и денег они дают на это — тоже больше. Но — что они хотят от этого? Они хотят, чтобы... и, вот, здесь вот начинается момент... они хотят, к сожалению, чтобы люди, которым они дают свои деньги, были для них — ручными. То есть, идея спонсора в том, что он любит любоначалие.
И, вот, сложность заключается в том всей этой... вот, я сейчас рассказываю... философии, что все мы проявляемся везде одинаково. Везде — одинаково. То есть, допустим, тот, кто пришёл пожертвование давать — он такой не только в храме. Он и в жизни хочет отдать меньше — получить больше. Тот, кто даёт десятину, он и в жизни такой — в отношениях, на работе, в учёбе: дать что-то, но с этого — что-то получить. А, вот, благотворители — это те, кто хотят сделать других ручными. То есть, спонсор — это тот, кто и в семье будет спонсором. То есть, я жене даю деньги, но, за них, хочу, чтобы она делала — то-то, то-то, то-то. То есть, была ручной. Я детям даю деньги, но хочу, чтобы они были ручными — учились там, где надо, делали то, что я хочу, вели себя правильно, дружили с теми, с кем я хочу, встречались с тем, с кем я хочу. Духовник — да, я ему даю денег, я делаю какие-то благотворительные проекты, но хочу, чтобы духовник был — ручной. То есть, чтобы на все мои косяки и какие-то неправды нашёл в Священном Писании какие-то нужные тексты, слова, интерпретации, чтобы оправдать меня. Я хочу, также, чтобы у меня были ручные друзья, и так далее, и так далее.
То есть, страх... страшность, я бы так сказал, любоначалия в том, что человек везде хочет сделать людей ручными — чтобы его слушались. Вот. И это, конечно же, с одной стороны, хорошо — то, что он кому-то помогает, но взамен он хочет взять... вот... свободу, что ли... которую даже Господь не забирает. Вот, в этом, наверное, страшность греха... вот этого духа любоначалия.
Я, может быть, копнул поглубже... вот...
А.Ананьев:
— Да, и я Вам очень благодарен! Потому, что это — такой потрясающий пример! Он мне хорошо понятен. Он... так... выписан современными мазками — мы живём, среди этих всех реалий. Но скажите мне вот что, отец Александр.
Вы говорите — так бывает всегда. Не, вот, там... иногда бывает так, что... а Вы говорите, что так бывает всегда. Получается, это — правило, которое не знает исключений, и... ну... скажем так: всякий благотворитель, который жертвует на какое-то благое дело, он преследует одну лишь цель — последовать за... вот... зовом духа любоначалия...
О.Александр:
— Я просто не договорил. Существует более... Это... как бы... первые три стадии, которые, если человек хочет расти духовно — ему, всё равно, их надо пройти. И они — не особо благодатные, на мой взгляд. Потом — существуют следующие благодатные стадии.
Вот, после того, как человек пережил любоначалие «делать людей ручными», и мы это называем «благотворитель», следующая стадия духовного роста — это меценат. То есть, меценат — он даёт деньги, и не спрашивает, что, за эти деньги, кто-то там сделал. То есть, он может быть, не отдаёт время, но он и не делает людей ручными.
То есть, он приходит к священнику, допустим, и говорит: «Слушай... ну, я вижу, ты тут суетишься, трудишься... вот... у тебя такие проекты — вот, я могу тебе пожертвовать... там... миллион рублей, и ты сам знаешь, как их правильно распределить», — и он не хочет, чтобы священник потом занимался с его женой, с детьми, чтобы освящал-переосвящал его заводы-пароходы. Он просто... вот... меценат — это тот, кто отдал деньги, и — не делает людей ручными. То есть, это — следующая стадия.
А следующая стадия, ещё более благодатная по духовному росту — это ктитор. Ктитор — это тот, кто отец родной для всех. То есть, он, в своей команде — ну, если мы берём храм, как сейчас аналог делали — он знает, где священники живут, помогает им с жильём, с машинами, с детьми... там... с медициной... то есть, он, как отец родной, за всеми заботится, и он — вливает. То есть, ему не нужно, чтобы священник... там... что-то исполнял, ему не нужно, чтобы игумен что-то... вот... как-то... То есть, ктитор — это... ну... такая... очень хорошая духовная стадия. И я могу сказать... вот... я уже давно в Церкви, уже около двадцати лет, как в священстве, и до этого был очень много... я видел только одного ктитора. Меценатов я видел, наверное... человека два-три, за всю свою жизнь, ктитора я видел — одного.
А самая последняя стадия, на мой взгляд, которую я не видел, но я её, как теорию такою, вот, предполагаю — это патриарх. Но патриарх — не в смысле Патриаршества, а в смысле ветхозаветном. То есть, вот, допустим, Авраам — патриарх. То есть, это идея, что я двигаю, прям, весь свой народ в какую-то...
То есть, если ктитор — просто, как, такой, хороший завхоз-отец, следит за всем, то патриарх вкладывает ещё в это и философию, и двигает весь свой род в какую-то сторону.
Ну... это... такая... мне кажется, уже теория — потому, что мы про них только читаем. Патриархи Авраам, Исаак, Иаков... вот. А, вот, ктиторы — да, ктиторы встречаются в наше время. Меценаты — встречаются.
То есть, получается, на Ваш вопрос ответ: если человек что-то жертвует — это не значит, что он благотворитель. Может быть, он — меценат, может быть, он даже ктитор. Вот. А, может быть, благотворитель. Но многие, к сожалению, застревают именно в благотворительстве.
А.Ананьев:
— Из этого Вашего примера я сделал сейчас два вывода — поправьте, если я ошибаюсь.
Во-первых, любоначалие надо перерасти всем. От него можно избавить себя, но надо осознанно работать над тем, чтобы уйти от этого духа любоначалия. Это — во-первых.
А, во-вторых, чем больше в человеке силы и возможностей — в том числе и духовных, и материальных — тем легче ему будет побороть дух любоначалия.
О.Александр:
— Да. И, поэтому, он стоит третьим. То есть, до него — до любоначалия — ещё надо дорасти, как говорится. То есть, не все мы с вами такие любители начальствовать потому, что это — ответственность, всё равно. Ответственность не все хотят брать, и, в том числе, вот, допустим, настоятельство.
Вот, почему не все священники — настоятели? Не потому, что нету храмов. Вот, допустим, если взять наше благочиние — ну, так как у меня больничный храм, то я нахожусь в благочинии социальном, и наш начальник — по нашему отделу, благочинный этого отдела, он говорит всегда: «Отцы, очень много храмов — при больницах, при каких-то вот таких... социальных учреждениях — пустует. Очень много храмов пустует!» — нету того настоятеля, того человека, священника, который бы взял бы ответственность за... вот... движение, за оживление вот такого больничного храма. Ну, потому, что больничный храм — это сложно, тяжело, невыгодно... ну... это сложно. Но я — к тому, что очень много храмов, которые пустуют.
То есть, получается, что даже пойти в тему духа любоначалия — не все готовы. Потому, что это — ответственность. То есть, это — как, своего рода, духовный рост очередной. Но: нельзя на нём останавливаться, его нельзя делать хроническим. Дошёл до любоначалия, начал командовать, отследил, что тебе нравится командовать — это нехорошо. И, всё-таки... но ты дошёл до этого уровня. С одной стороны, ты — молодец, с другой стороны, останавливаться нельзя... вот... расти дальше! И, вот, эти духи... да... которые мы просим — любви, кротости... да... вот, этого всего — хочется их, всё-таки, возделывать.
Поэтому, на мой взгляд... он — поэтому на третьем месте.
«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»
А.Ананьев:
— «Вопросы неофита» на светлом радио, и сегодня настоятель храма иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша», протоиерей Александр Гаврилов из Санкт-Петербурга, вместе со мною рассуждает на тему того, что же такое любоначалие, о котором, в своей великопостной покаянной молитве, говорит преподобный Ефрем Сирин.
И, вот, только что, мы дошли до того, что если человек поборол дух праздности, собрал себя в кучу и пошёл что-то делать, избавился от каких-то зачатков уныния, и, на пике своей деятельности, свалился в грех любоначалия — и это, получается, неизбежный камень, о который споткнётся всякий на своём пути от греха к добродетели. Я, ведь, правильно Вас понял, отец Александр?
О.Александр:
— Конечно, да, конечно...
А.Ананьев:
— Почему в стихотворении, посвящённом великопостной молитве Ефрема Сирина, Александр Сергеевич — «наше всё» — Пушкин называет любоначалие «змеёю сокрытой»? И почему нам кажется, что у нас этого духа нет? Ведь, казалось бы, у тебя даже... где-то... и в трудовой книжке написано, что у тебя есть дух любоначалия, раз ты... там... занимаешь какую-то должность!
О.Александр:
— А потому, что... у нас же всё идёт... ну, такое... мы же все в маске ходим! Мы же ходим в маске... такого... ну, как сказать... служения.
То есть, вот... допустим... смотришь на мамашу, которая командует детьми. Она же ими не командует, если её спросишь, она хочет для них светлого будущего. Если, конечно, её посадить на табуретку, добиться от неё кредита доверия через какое-то время, и просто с ней погрузиться поглубже, поглубже, поглубже в самоанализ, она, конечно, скажет, что она пытается реализовать свои амбиции на детях, нереализованные ею самой в детстве, она пытается их контролировать, она хочет казаться для всех, и для себя, хорошей матерью. Может быть, она начинает командовать детьми потому, что у ней нету других даров, и муж её держит только тогда, когда она — хорошая нянечка, а, если она не будет хорошей нянечкой, её выгонят из дома — и она понимает это. То есть, там может быть целая прямо плеяда того, почему ей нравится командовать. Но это же осознавать — тяжело, неприятно... И — красиво сказать: «Я — настоятель потому, что я хочу, чтобы наркоманы и алкоголики выздоравливали... Я — мама потому, что я хочу светлого будущего для детей... Я — директор колхоза потому, что я хочу поднять аграрные показатели страны... Я... там...» — и начинается: «Я — депутат потому, что я хочу, чтобы бабушки получали пенсию в 90 лет...»
Вот. То есть, получается, что у нас такая двуличность у всех — мы же все грешники великие. И, с одной стороны, что-то есть внутри, а, с другой стороны, надо что-то показать красивое. Даже самому себе — чтобы спокойно заснуть. И, поэтому: «Я не командую детьми! Я не люблю, вообще, ими командовать — мне приходится!... И я — не командую своими священниками! Мне приходится их „строить“, чтобы они вовремя приходили, чтобы они красиво служили... хотя... это, вот, Вы знаете... тяжба моя, это — мой рок, это вот — мой крест!» — говорят люди. А, на самом деле, так — чего, там, твой крест? Иди, да и стань вот там — штатным священником! Так, не пойдёт... потому, что командовать любит. Но боится себе в этом признаться.
А.Ананьев:
— Это гордыня — то, что мы любим командовать?
О.Александр:
— Конечно. Так, это всё — гордыня! То есть, все эти грехи — они все приводят нас к гордыне.
А мы, кстати, вот, говорили с Вами пост — про то, что чревоугодие рождает всё? Был же, вроде, у нас какой-то эфир?
А.Ананьев:
— Да, была у нас такая тема — что именно чревоугодие рождает... хотя... по-моему, это уныние... у нас — уныние было истоком всякого греха, в том числе, и чревоугодия, и блуда...
О.Александр:
— Не-не-не... то есть, у нас получалось, по святым отцам, чревоугодие рождает похоть, похоть рождает сребролюбие — то есть, жадность, а, вот, как раз-таки, жадность — когда я могу всё купить... вот, у меня сребролюбие, допустим... полностью — я всё могу купить, всех могу купить... а от этого — грустно, потому, что нечем развлечься. И от этого приходит печаль-уныние, и, чтобы победить печаль-уныние, нужно тщеславиться, чтобы... где-то, вот... опять же... быть благотворителем... да?
То есть, смотрите, как интересно... По святым отцам, сначала мы проходим печаль, уныние, а потом — заходим в тщеславие, то есть — в любоначалие. И тщеславие уже переходит в гордыню.
То есть, получается, что гордыня — это уже самое последнее... и самое первое, в том числе...
А.Ананьев:
— Я — не знаю, отец Александр! У меня никогда не было уныния от того, что я всё могу купить! Вот, правда!
О.Александр:
— Потому, что, пока ещё, не было этой стадии!
А.Ананьев:
— Ну, да... Но мне не раз было грустно, что я не всё могу купить! И, в общем, я, наверное, тоже не смогу назвать ни одного из своих друзей, которые бы пребывали в унынии из-за того, что... вот... всё, что можно было купить, они уже купили, и что покупать дальше — не совсем понятно... Это... такое... изысканное абсолютно, ощущение!
А я пытаюсь понять, что значит быть лидером. Потому, что, всё равно, ведь... или — пастырем, как правильно говорить... Что значит — быть лидером, что значит — обладать лидерскими качествами, с христианской точки зрения?
Потому, что... ну... мы же знаем, что всякая сласть — она от Бога.
О.Александр:
— Ну... мне кажется...
А.Ананьев:
— И — не любить эту власть... а что значит — любить? Отдавать себя этому служению.
О.Александр:
— Любоначалие — это любить командовать, на мой взгляд.
А.Ананьев:
— А разве... власть — она не подразумевает, что мы и командуем. И, как и всякое дело от Бога, мы должны, всё-таки... не относиться к нему с презрением, опасением, или отторгать его, а именно... ну... раз уж оно нам досталось, возлюбить его, принять его, и следовать вот этому пути?
О.Александр:
— Нет. Мне кажется, здесь, всё-таки, тема «я люблю командовать». Не «мне приходится командовать».
Ну, вот, допустим, возьмём Сергия Радонежского. Он же очень много раз отказывался от игуменства, и, так, всё-таки, и отказался от Патриаршества, да? Ну, а от игуменства... ему говорят: «Давай, давай...» — а он говорит: «Нет, я не готов... Не хочу командовать братией».
То есть, получается, что, в хорошем варианте, я это беру, как крест, и я становлюсь лидером — то, бишь, отцом — для всех. Но не в плане, что: «О, как здорово! Я сейчас... вот, вы у меня попляшете! Вот, я сейчас тут вам... дам!»
Грех любоначалия — это: мне нравится, чтобы плясали под мою дудку. Опять же: делать всех ручными. А правильная схема, конструктивная: мне приходится нести на себе бремя ответственности за то, что я взялся за этот объект: за семью ( как за проект ), за храм ( как за проект )... то есть, на мне — ответственность, и я вынужден, каким-то образом, смиряясь, нести этот крест. Не радость, а — крест.
А.Ананьев:
— То есть, как такового, стремления к лидерству, получается, у христианина быть не должно?
О.Александр:
— Ну, нет... лидерство, мне кажется, это другое. Лидер — это тот, кто помогает своей команде расти. А не тот, кто любит командовать. То есть, это — две разные штуки. Любоначальник — это никакой не лидер. Любоначальник — это тот, кто хочет всех сделать ручными, относительно себя. А лидер — это тот, кто хочет, чтобы команда росла.
То есть, допустим... если я понимаю, что в моей команде есть ребята, которые намного интереснее и сильнее меня, меня это радует — как отца, который радуется, что его дети превзошли его. А любоначальник — никогда не даст человеку подрасти. Он будет сразу же гнобить. Потому, что: «А вдруг, он теперь станет моим начальником, и будет мной командовать? А я же хочу...»
То есть, лидер — растит, выше себя, команду, и хочет, чтобы в команде были все успешны. Любоначальник — тормозит команду, чтобы все были болваны, которыми он командует. То есть: «Я хочу, чтобы всё было, как я хочу. И вы, давайте...» То есть: «Я — начальник, ты — дурак», — вот лозунг любоначальника.
У лидера — нет такого лозунга. Настоящий лидер делает так, что вся команда растёт ещё больше и больше.
А.Ананьев:
— А если происходят какие-то ошибки, то вину за ошибки истинный лидер берёт именно на себя?
О.Александр:
— Да, да. Причём, так в Церкви и построено у нас, что если, допустим, какой-то молодой батюшка... ну... где-то повёл себя некорректно, то, всё-таки, наказывают... ну... скажем так... наказывают или отчитывают настоятеля, а не вот этого, ещё молодого, или кого-то... почему? Ты — глава семьи. Перед Богом отвечает муж. Перед начальником отвечает... вот... тот, кто взял на себя ответственность. То есть, настоятель будет отвечать в епархиальной системе, если кто-то из священства... ну... где-то... что-то... повёл себя некорректно.
То есть, лидер — это тот, кто берёт на себя ответственность. Ну... как бы... с одной стороны, ему — и регалии, если всё получится, но он эти регалии разделит с командой. А ответственность — возьмёт на себя.
А.Ананьев:
— Вот, я сейчас смотрю на текст великопостной покаянной молитвы преподобного Ефрема Сирина, и пытаюсь найти вот в той части, где... такие... положительные прошения преподобный Ефрем Сирин делает, просит у Господа духа целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви, и зрети своя прегрешения, и не осуждати брата своего... я пытаюсь понять, есть ли, среди вот этих положительных прошений антоним слову «любоначалие»? И, если бы он был, то каким было бы это слово? Что такое — противоположность любоначалия?
Противоположностью уныния можно назвать радость... любовь?
О.Александр:
— Любовь, наверное... Любоначалие — это отнятие свободы. Любовь — это дарение свободы.
А.Ананьев:
— Поясните! Это неожиданно... потому, что у любви, как мне казалось, есть другой антоним — ненависть? Когда ты желаешь человеку зла, когда ты видишь в нём только дурное...
О.Александр:
— А мне кажется, ненависть — это следствие нелюбви.
А, вот, смотрите... вот, Господь нам дал любовь... то есть, вернее, так скажем: Господь есть любовь. Он любит нас. Самое главное, что Он нам дал — это Он нам дал свободу: «Делай, что хочешь. Но если ты, в свободе, будешь любить Меня, это будет самое большое благо».
И мы все — свободны. Хотим — ходим в храм, хотим — не ходим в храм. Хотим — верим, хотим — не верим. Если бы не было свободы... а, ведь, у любоначалия нету свободы, любоначальник — это тот, кто «слушайся меня». А если бы у любви не было свободы, не было бы любви.
То есть, мне кажется... вот... знаменателем и того, и другого является свобода. Только здесь — она даётся, а там — она отнимается.
А.Ананьев:
— И я правильно понимаю, что под любоначалием не подразумевается грех сребролюбия? Потому, что это совсем про другое. Хотя... ну... все те, кто сейчас, в современной жизни, мечтают стать большими начальниками — есть такие, я знаю таких — они стремятся стать начальниками даже не столько для того, чтобы руководить людьми, сколько они понимают, что начальник получает в три раза больше, чем он сейчас, на своём... в своей должности подчинённого.
О.Александр:
— Ну, мне кажется, что... немножко я бы даже расширил... что сначала люди стремятся к деньгам, а когда денег уже достаточно, они стремятся к более сильному наркотику, скажем так — это, как раз-таки, к власти. То есть, все, кто во власти — они уже переболели... ну... уже, скажем так, порабощены наркотиком сребролюбия.
То есть, сначала человек стремится, всё-таки, что-то начать получать, а потом, когда у него уже, более-менее, всё неплохо, он уже входит в тему, как защитить свои финансы. И, вот... ну... посмотрите, так... по сторонам: сначала он стремился стать директором колхоза, или... там... заводов-пароходов, а потом — куда все ребята-то эти идут? Они идут в депутаты — чтобы защитить своей неприкосновенностью те финансы, которые у них аккумулировались, неважно, каким путём.
То есть, всё-таки, более сильный наркотик, нежели сребролюбие — это власть. Потому, что власть даёт возможность, как раз-таки, любоначалия. Поэтому, он, всё-таки, повкуснее, чем все другие грехи.
А.Ананьев:
— Сейчас мы прервёмся на минуту — у нас полезная информация на светлом радио, а через минуту — продолжим разговор о любоначалии. И я вспомнил одну замечательную сказку Александра Сергеевича Пушкина, которая... и я, вот, благодаря Вашим словам, отец Александр, понял, что она, как раз, о любоначалии. Что это за сказка? Впрочем, вы уже, наверное, и сами догадались — об этом через минуту.
«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»
А.Ананьев:
— «Вопросы неофита» на светлом радио.
Сегодня я беседую о великой покаянной великопостной молитве преподобного Ефрема Сирина с настоятелем храма иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша» в Санкт-Петербурге протоиереем Александром Гавриловым.
Ещё раз, добрый вечер, отец Александр! Здравствуйте1
О.Александр:
— Добрый вечер! Добрый вечер всем, друзья!
А.Ананьев:
— Любоначалие, оказывается — я это понял вдруг очень, вот, когда Вы начали рассуждать о его природе — очень ярко описано Александром Сергеевичем Пушкиным в «Сказке о Золотой рыбке»! Помните?
Сначала эта нехорошая женщина требовала себе новое корыто, потом ещё что-то, потом ещё что-то, потом ещё что-то, и уже, как вершина её гордыни, как вершина её греховных заболеваний, апофеоз её нравственного падения: «Хочу быть Владычицей морскою! И чтоб ты у меня, Золотая рыбка, служила, и была б у меня на посылках!» И вот это, по-моему, и есть, выражаясь понятным детским языком, то, что мы называем любоначалием — то, о чём, как раз, и говорит преподобный Ефрем Сирин. Так это?
О.Александр:
— Вот, Александр, смотрите. Сначала, получается, она же хотела финансов...
А.Ананьев:
— Да.
О.Александр:
— Ну, и корыто чтобы купил... то есть, финансы, финансы, финансы...
А.Ананьев:
— Потом — статус...
О.Александр:
— Да, потом — статус. И — уже командовать. То есть, всё растёт, всё-таки... от сребролюбия мы поднимаемся к именно любоначалию.
А.Ананьев:
— Вот, благодаря Вам, я вдруг понял, что это — блестящий пример того, что такое любоначалие! Но — чего я не понимаю, отец Александр, так это того, что... вот...
Изначально — вот эта молитва великопостная... я, однажды, это услышал, и мне это так в душу запало... я спрашивал: «А почему здесь нет тех грехов, которыми... ну... которым мы чаще подвержены... там... более понятных? А здесь — какие-то такие... изысканные грехи...» — на что мне сказали: «Александр, вот эта вот молитва — она, всё-таки, адресована, в первую очередь, тем, кто посвятил свою жизнь монашескому пути — в первую очередь, монахам. А монахи, как люди, достигшие определённого высокого духовного уровня, очень хорошо понимают, что опасности скрываются здесь: в праздности, в унынии, как следствия любоначалия, празднословия...» — я не знаю... чего больше всего не хватает на пути Великого поста именно монахам. И — вот, у меня вопрос.
Во-первых, так это или нет? А, во-вторых, откуда же у монаха, который полностью отказался от светских основ взаимоотношений между людьми — а, в отличие от праздности и уныния, любоначалие — оно, как раз, про отношения, в то время, как праздность и уныние — это... такое... индивидуальное, можно заниматься этим дома... откуда это у монахов?
О.Александр:
— У монаха — любоначалие?
А.Ананьев:
— Да! Он же отказался от этого всего...
О.Александр:
— Ну... Александр, Вы как-то так рассуждаете, как будто не жили никогда в монастыре!
А.Ананьев:
— А, Вы знаете, я никогда не жил в монастыре! Единственное, что я знаю про монастырь — это... самое яркое впечатление ушедшего 2020 года, за которое я этому году благодарен — потрясающий документальный фильм «Где ты, Адам?» про старца монастыря Дохиар, на западном побережье горы Афон, игумена Григория, который был напрочь лишён любоначалия. И, вот, самые рвущие душу кадры — это где Григорий сидит и плачет за своих подчинённых, за монахов. За тех, кого он постриг в монахи, за тех, кем он должен управлять — он плачет о своей вот этой вот непростой ноше, о своём кресте, который он несёт. Он хотел бы, чтобы этого креста не было, и он плачет. Но он должен это нести. И он потом встаёт, вытирает слёзы, идёт, улыбается, обнимает своих братьев. Вот — это, прям, воплощение того, что такое отсутствие любоначалия, в лучшем своём виде!
О.Александр:
-Да, это — антоним...
А.Ананьев:
— Да, это — антоним! Старец Григорий из древнего монастыря Дохиар.
Вы, кстати, смотрели этот... потрясающий фильм этот?
О.Александр:
— Нет. К сожалению, нет.
А.Ананьев:
— Ой... вот, прям, рекомендую! Вот, Великим постом, прямо было бы прекрасно! И я думаю, что я его тоже ещё раз пересмотрю.
Так, вот, всё-таки, возвращаясь к монахам, отказавшимся от правил жизни в светском обществе. Откуда у них-то стремление... не стремление, а, вот именно, такая болезненная склонность к любоначалию, коль уж об этом, вот так, особо, говорит преподобный Ефрем Сирин?
О.Александр:
— Ну, если говорить про монашество, то — что мы видим? Да, человек, Который выходит из мира и идёт этим путём — он, получается, встаёт в начале тех трёх векторов, которые он должен преодолеть, постичь, стать выше... вот, какие три направления? Направление целомудрия, направление нестяжания и направление послушания. То есть, люди, которые входят в монашеский образ жизни, они начинают стремление вот к этим всем трём векторам.
Конечно же, это сложно. Конечно же, это... я бы сказал... безумно сложно. И хочется, каким-то образом, естественно, соскочить... официальным образом... от этой истории.
И... ну, допустим... чтобы соскочить с темы целомудрия, безбрачия... как можно соскочить? Можно перевестись на подворье, где, всё-таки, будут женщины ходить, как-то смотреть на них, как-то, вот... ну... что-то там, в своей голове, крутить в этом плане. А сидеть в монастыре — сложно.
Если мы говорим про тему нестяжания — как можно с неё... вот... спрыгнуть? Ну, можно обвешаться кучей икон всяких: эта иконочка — из этого монастыря, эта — из этого... вроде, как бы, ты молишься, а, вроде... так... твоё.
Я помню, как мы, когда я был трудником в одном монастыре, перевозили одну матушку из одной кельи в другую. И, вот... там... ну, не соврать... человек пять трудников, наверное, дня три перевозили имущество матушки, но оно всё было, как бы, официальным: то есть, иконочки, свечечки, маслица...
То есть, очень... вот... хочется. Вроде, как, нельзя заниматься какими-то вот такими штуками, но... вот... можно... вроде, как, можно.
И здесь — та же история. Когда мне нужно слушаться кого-то... а если я стану... ну, хоть кем-то главным... ну, допустим, главным по скотнику ( скотному двору ), главным в рухольной, главным алтарником, там, ключарём, или кем-то ещё, то — всё равно — мне будет полегче.
И я не думаю, что монах — сам, прямо, специально это всё делает. Просто его... вот... ну, как мы сейчас говорим, психологическим языком... подсознание — оно аккуратно, аккуратно, аккуратно вытаскивает его на какую-то должность, чтобы, в этой должности, было поменьше вот этого послушания кому-то, и, всё-таки, было, где кем-то можно руководить.
Но это — уход с той дороги, которую выбирает монах. Поэтому, может быть, Ефрем Сирин это говорил про себя. Может быть, когда... ну... вообще, когда человек пишет какую-то молитву — это же он ею молится. И, может быть, вот эти позывы, которые толкали его на любоначалие — он их и «промаливал», да: «Господи, не дай мне... духа любоначалия». А потом, конечно же, его ученики, которые, ясное дело, тоже страдали всеми этими сложностями душевной работы — они тоже переняли эту молитву.
И, смотрите, мы же её читаем в Великий пост — то есть, в тот момент, когда мы максимально концентрируемся на таких духовных... то есть, у нас сейчас идут самые духовные «сборы». Вот, у нас — четыре раза в году, мы, как бы, собираемся очень сильно, как и спортсмены — едут на какие-то сборы свои, потренироваться — вот, и мы, четыре раза в году, идём на такие тренировки усиленные по духу, но Великий пост — самый такой... и мы, поэтому, эту молитву в Великий пост и читаем каждый день по несколько раз. А для монаха, действительно, это... наверное... краеугольные... такие... штуки.
А.Ананьев:
— Вот, как это часто бывает со словами, которые мы произносим по нескольку раз в день, с молитвами, которые мы произносим по нескольку раз в день, с каждым разом — всё больше и больше размывается острое понимание каждого, произносимого нами, слова. И, вот, как раз, вот эти вот программы «Вопросы неофита», каждая из которых посвящена одному из прошений преподобного Ефрема Сирина, и должны, как раз, обратить наше внимание на то, а что же здесь имеется в виду, а что же здесь говорится, а что мы подразумеваем под любоначалием, чем оно опасно, и откуда оно в нас берётся?
Вопрос — вот какой. Нелюбовь к начальствованию, нежелание возглавлять людей, и, самое главное, нежелание быть возглавляемым — это отсутствие любоначалия, или это, своего рода, вид любоначалия? Когда человек хочет оставаться независимым ни от какого начальства, и независимым ни от каких подчинённых. Это — обратная сторона гордыни, получается... или — что это?
О.Александр:
— Ну, вот... мне приходит такой образ. Я, в своё время, занимался профессионально борьбой дзюдо, и читал... там... эти, всякие, книжки. И, вот, один из принципов этой борьбы заключается в том, что надо поймать противника на его движении. Идёт он вперёд — значит, надо его бросать вперёд, противник идёт назад — значит, надо бросать назад. То есть, добавляем к его движению свою силу, чтобы его, каким-то образом, победить.
Вот, к сожалению, в духовной практике происходит то же самое. Только ты решился никем не командовать — хоп, а здесь уже — бах! — и гордыня: «Чёй-то я буду ими командовать — не хочу брать ответственности». Только решился какой-то объект возглавить, чтобы что-то получилось, а тут — бах тебя опять! — в эту сторону уже толкают: «Ну, давай, покомандуй — как это здорово!»
То есть, получается, что, за что бы мы ни взялись — по-хорошему, по-искреннему, по-честному, по... такому, вот... правильному — всегда происходит какая-то штука, чтобы нас с пути... ну... скинуть.
И, вот, вроде, думаешь: «Да не хочу я командовать... ну, зачем мне командовать? Я, вот, лучше постараюсь быть без греха любоначалия...» — и тут же, прям, эта гордыня: «А чего это я буду брать ответственность?» И, получается, везде...
А.Ананьев:
— Вот! Вы меня... да...
О.Александр:
— ... везде, везде, везде мы... все благие намерения — скидываются прямо, чтобы нас... как-то, прям, в ад свести.
А.Ананьев:
— А я ещё как-то вот... в начале нашей беседы... ещё как-то радовался про себя, думая: «Ну, какой из меня грех любоначалия? Я же сижу у себя в гардеробной, работаю диктором, ни над кем не главенствую, никого не унижаю и не оскорбляю, и не заставляю работать на себя». А, вот, в процессе разговора, думаю: «Подождите... ну я же сижу у себя в гардеробной, гордо расправив плечи, и думаю про себя: как хорошо, я же здесь — самый главный!»
Чем это не грех любоначалия?
О.Александр:
— Конечно...
А.Ананьев:
— Просто, в какой-то своей, мышиной, интерпретации! Вот... это — удивительная история абсолютно...
О.Александр:
— Да. Грех поджидает на каждом пути.
А.Ананьев:
— Да. Причём, вот этот вот грех любоначалия — он может быть выражен ещё и в несколько неожиданной форме.
Допустим, человек едет за рулём. И то, как человек ведёт себя в потоке автомобилей, очень хорошо рассказывает о нём... о его духовном состоянии.
Вот, если человек подвержен этому любоначалию, он начинает вести себя на дороге, действительно, как главный, и становится крайне невыносимым для остальных участников дорожного движения. Он начинает сигналить, он начинает подрезать, он начинает влезать вправо-влево. И, в том случае, если к нему не относятся как к главному — ну, как правило, это зависит от стоимости машины — он начинает гневаться отчаянно, и говорить: «Да как вы смеете? Я же здесь — главный!» — хотя, казалось бы, по правилам дорожного движения, все участники дорожного движения — равноправны.
Это, ведь, тоже — любоначалие?
О.Александр:
— Так, а вот... как, вот... почему так получается? Вот, Вы хорошо подметили, что — зависит от стоимости машины. То есть, сначала у него был грех сребролюбия, и он накопил на эту машину. А теперь он плавненько переходит в любоначалие, то есть: «Я же, вот, теперь — вот такой, поэтому — вы меня слушайтесь!»
То есть, он — везде такой. Страшность любого греха заключается в том, что он не распространяется на часть нашей жизни.
Я привожу такой пример... он — не совсем приятный, но, зато, понятный. Вот, если у меня пахнет изо рта, у меня пахнет — и на жену, и на детей, и не подчинённых, и на друзей. То есть, нет такого, что я здесь — люблю любоначалие, а вот здесь — любоначалие не люблю. То есть, если я люблю любоначалие, я и в баню с друзьями приду, и буду: «Так, мужики... все заходим... так... закрываем... венички тут не портим...» — я везде буду командовать. Я и на дороге буду вот так вот себя вести, как Вы говорите. Я к детям приду: «Так, в какой институт ты хочешь поступать?... Это всё — ерунда. Вот, поступай в этот... я чувствую, здесь вот то-то, то-то...» И я приду в столовую, приду в ресторан — я буду хамить «этим официантам», которые «неправильно всё делают». У меня будет «пахнуть» моим грехом — на всё. Вот, в этом-то — катастрофа.
А.Ананьев:
— Нет, вот, пока... да... пока Вы не начали говорить о том, чтобы прийти в столовую и хамить официантам, мне казалось, что вот этот человек, который... там... как-то... и с вениками в бане разобрался, и с детьми разобрался, и везде... хороший человек, отец Александр! Ну, вот, правда, ну!
Вот, я... так... слушаю, и думаю: ну, а что? Ну, симпатичный дядька, симпатичный! Вот, таких называют, знаете, как? Душа компании!
О.Александр:
— Ну... душа компании, пока ты его слушаешься. А если другой скажет: «Нет, нет, нет! Давайте сначала сейчас водой обольём тут все полки, а потом...» — то есть, если сказал что-то не по его, он тут же начинает, из души компании превращаться в монстра.
Потому, что его должны слушаться — все должны быть ручными. Пока все ручные, всё классно. Как только ребёнок сказал: «Ты, знаешь, пап... а я хочу быть художником ( танцором или кем-то ещё )», — наш любоначальник превращается в монстра.
А.Ананьев:
— Потрясающе!
«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»
А.Ананьев:
— Протоиерей Александр Гаврилов, настоятель храма иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша», и я, Александр Ананьев, в программа «Вопросы неофита» говорим сегодня о любоначалии.
И, вот, в завершение программы, как мне и хотелось, я предлагаю Вам, отец Александр, сделать акцент на связи любоначалия с отсутствием любви.
Вы уже, как-то, упомянули, что чем меньше в сердце человека любви, тем больше он стремится повелевать — хотя бы, так ощущая собственную значимость, и, хотя бы, так ощущая своё присутствие в жизни.
Мне это не совсем очевидно. Почему именно отсутствие... ну... с другой стороны, если человек — начальник, разве в его сердце нет любви? А если... вот... у него нет любви, то он... и к людям-то, наверное, тянуться не будет?
Ну, то есть... вот эта связь отсутствия любви...
О.Александр:
— Нет... любовь начальствовать. То есть, он может быть начальником — и здорово! Если он любит начальствовать — тогда в нём нету любви.
А.Ананьев:
— Вот... вот... вот... почему? Где вот эта связь?
О.Александр:
— А, вот, смотрите... Получается, что, на самом деле, любви нету нигде — в этих всех грехах. Просто, чем мы дальше идём по грехам, тем больше обнажается отсутствие любви.
То есть, в каких-то первых грехах — ну, допустим... там... ну, я не ем чего-то, или ем... ну... я, допустим, чревоугодник — ну, где здесь про любовь? Вообще, сложно, как-то, сказать. Вот, похоть — ну, вроде, как бы, тоже там... некоторые заменяют её словом «любовь». Сребролюбие... То есть, чем дальше мы идём по молитве Ефрема Сирина, по этим духам, которые хочется убрать — празднословия, там... да... всего — вроде, как бы, не про любовь. Но, чем дальше мы спускаемся в глубину, тем больше видно, что нету любви.
То есть, если я люблю командовать, я хочу их сделать ручными. Я хочу, чтобы они делали то, что Я хочу. А Господь разрешает нам делать то, что МЫ хотим. А Господь — это эталон любви. То есть, Он будет печалиться, что я не пошёл, допустим, сегодня... там... и не сделал доброе дело, хотя мог, но разрешает нам это. А любоначальник — накажет меня за это.
То есть, получается, что один из атрибутов любоначалия — это наказание за то, что ты неправильно что-то сделал. А Бог — никого не наказывает. Бог...
То есть, получается, любоначальник наказывает потому, что это — справедливо. Вот, наверное, такой даже термин возьмём. Справедливость — это меч любоначальника. Ну, с его стороны, справедливо, да? То есть, с его точки зрения, справедливо: кого-то — наказать, кому-то — поощрить. Справедливость.
А любовь — это антоним справедливости. То есть, если взять, допустим, земной шар, и два полюса, то один полюс — это любовь, другой полюс — это справедливость. То есть, Бог — несправедлив. Он — любвеобилен. Потому, что, если бы сейчас Бог был справедлив, то мы бы, Александр, с Вами сегодня из кабинета и гардеробной не вели бы этот разговор. Нас бы уже давно «почикали». А Бог, как Величайшая Любовь, к нам — несправедлив. Он нас обнимает, целует наши намерения. А начальник — любоначальник — наказывает. Потому, что там, типа, справедливость.
Вот, может, так посмотреть?
А.Ананьев:
— Но любое руководство в современном мире... ну, будем откровенны — любое руководство, оно опирается именно на принципы справедливости, а не на принципы любви. Потому, что, опирайся руководство на принципы любви — не было бы, как такового, руководства. Ну, в современном виде. Ну, ведь, правда. Вот, все эти руководители, начальники...
О.Александр:
— Ну, почему? Вот, мы, в храме, стараемся по принципу справедливости уходить, а по принципу любви — приходить.
А.Ананьев:
— Серьёзно?
О.Александр:
— Конечно. Мне кажется...
А.Ананьев:
— А почему это трудно... ну... как это получается? Потому, что... ну... сделал человек что-то хорошее — получил человек в награду что-то доброе. Сделал человек что-то дурное, или не сделал то, что обещал сделать — ну, получил по заслугам, пошёл каяться...
О.Александр:
— Нет, нет...
А.Ананьев:
— Нет?
О.Александр:
— Нет. То есть, мне кажется, что если акцент идёт на любви, то, даже когда человек сделал что-то плохое, надо посмотреть со стороны любви. Почему он сделал что-то плохое? Либо он боялся, и от страха это сделал, либо — от неуверенности в себе, либо — от незнания, либо потому, что он чем-то заболел, или — что-то ещё? Всегда можно оправдать человека и обнять его, и, в следующий раз, он сделает хорошо.
А.Ананьев:
— И — последний вопрос, относительно любоначалия.
Мне пришло в голову, отец Александр, что любоначалие происходит от отсутствия или недостатка веры в Бога. Ибо, если Бог — не Господь и Владыка, то я сам — господь и владыка. Я сам — становлюсь абсолютным центром своего маленького мира, своей маленькой гардеробной, своего маленького или большого коллектива, и я всё рассматриваю с точки зрения моих необходимостей, моих желаний и моего суждения.
То есть, получается, ещё одним антонимом любоначалия становится — вера?
О.Александр:
— Ну... вот... я, вот, не вижу этой связи. Почему? Потому, что бесы тоже же верят, что Бог есть. Они даже знают, что Он есть. Но это не делает их любовью.
Мне кажется, что вера не является атрибутом любви. Потому, что, если я знаю, что есть Бог, это ещё не значит, что я хочу Ему подражать.
А.Ананьев:
— Как можно знать, что есть Бог, и не хотеть к Нему стремиться...
О.Александр:
— Ну, вот — бесы...
А.Ананьев:
— Бесы?
О.Александр:
— Бесы. Бесы, допустим, или — сатанисты. Или кто-то сам... ну, вот, кто-то говорит, допустим... я очень часто слышал такую фразу: «У меня свои отношения с Богом». То есть: «Да, Бог есть, Он — то-то, то-то, но я на Него обижен, у меня... стало быть... своя тут песня».
То есть, люди знают, что есть Бог, что Он — всесилен, любящий, и так далее, и так далее, но у них... как бы... своя там пластинка играет, своя музыка...
А.Ананьев:
— Ох, не знаю, отец Александр! Мне кажется, что они просто знают не всё! Вот и всё. Я не могу себе представить... там... 43-летнего сатаниста — ну, это было бы смешно! Если ещё человек называет себя смешным словом «сатанист», то это — просто по дурости, просто по молодости.
О.Александр:
— Может, и так... может, и так...
А.Ананьев:
— Но уж никак не от большого ума, и никак не от знания.
А, вот, если человек знает... ну... или, по крайней мере, стремится знать, то не стремиться к Богу — было бы странно. А если человек стремится к Богу, и признаёт, что именно Он — Владыка всей жизни, в каждой её ситуации, в каждом её мгновении, на каждом месте, то... какое может быть любоначалие у тебя, если у тебя, буквально, один Начальник?
О.Александр:
— Да, вон, сколько верующих — и, всё равно, любоначалие процветает. Иначе, и такой молитвы бы не было.
А.Ананьев:
— А, вот, на Ваш взгляд... мне просто стало любопытно. Вот, у нас перечислены четыре таких греха — праздность, уныние, любоначалие и празднословие. Какой — самый распространённый?
О.Александр:
— Наверное, празднословие... мне кажется... Потому, что апостол Павел говорил: «Если ты усмиришь свой язык, ты станешь человеком совершенным». А, вот, праздность... ну, празднословие — это, вот... в него входит — и осуждение других людей, и сплетни по поводу других людей... празднословие — это такая... То есть, если я усмирю свой язык, я стану человеком совершенным. Стало быть, очень тяжело усмирить свой язык. Стало быть, мы все болтушки — ещё те...
А.Ананьев:
— ... и это — прекрасный задел на программу, которая выйдет в эфир ровно через неделю на светлом радио.
Ровно через неделю в «Вопросах неофита» мы поговорим о празднословии — откуда оно берётся, чем оно опасно, и почему — вот, как говорит отец Александр — празднословие распространено больше прочих грехов, перечисленных в покаянной великопостной молитве преподобного Ефрема Сирина.
Спасибо Вам большое, отец Александр! Как всегда, огромное удовольствие — с Вами поговорить.
О.Александр:
— Спасибо!
А.Ананьев:
— Несмотря на то, что мы говорили сегодня о дурном и греховном, радости от общения получили немало!
О.Александр:
— Спасибо, друзья!
А.Ананьев:
— Настоятель храма иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша» протоиерей Александр Гаврилов сегодня был в эфире. Вернуться к этой программе, переслушать её, послушать в дороге — это Великим постом особенно приятно — можете на нашем сайте radiovera.ru.
Я — Александр Ананьев. Услышимся через неделю!
До новых встреч!
О.Александр:
— Всего хорошего, друзья!
«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА».
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!