У нас в гостях был Заслуженный художник России, ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества И. С. Глазунова Иван Глазунов.
Наш гость рассказал о своем видении искусства и его современных тенденций, а также ответил на вопросы: можно ли изображать Христа и евангельские события в живописи, и есть ли определенные каноны написания картин, на которых присутствуют образы Бога и святых, а также какой вклад в живопись принесла икона.
Ведущие: Игорь Цуканов, Кира Лаврентьева
И. Цуканов
– Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера». У микрофона моя коллега Кира Лаврентьева...
К. Лаврентьева
– Здравствуйте.
И. Цуканов
– Меня зовут Игорь Цуканов. И сегодня у нас гостях замечательный гость, заслуженный художник России, ректор Академии живописи ваяния и зодчества, Иван Ильич Глазунов. Иван Ильич, здравствуйте.
И. Глазунов
– Здравствуйте.
И. Цуканов
– Добрый вечер. Сразу же хочется, наверное, такой вопрос задать. Вот вы рассказывали неоднократно в интервью о том, что в детстве хотели быть пожарником, если я не ошибаюсь.
И. Глазунов
– Ну было дело, да.
И. Цуканов
– Стали вы художником, последовали по стопам вашего отца, Ильи Сергеевича Глазунова. Ну вот пожарник – это понятно, это такая благородная профессия, служение людям, спасение людей. А вот предназначение христианское художника в мире, как вам кажется, в чем оно заключается?
И. Глазунов
– Ну это такой вопрос очень широкий. И, конечно, когда в детстве нравятся каски, тогда пожарники были, у них другого образца были шлемы, и все эти учения проходили в Калашном переулке, рядом с нами там, то, конечно, это очень захватывало меня в возрасте там пяти-шести лет.
И. Цуканов
– А, то есть вы это воочию наблюдали.
И. Глазунов
– Да, ну потому и желание такое было, потому что рядом это, до сих пор работает эта пожарная команда. Но художник – это широкое такое понятие, как артист, это то есть можно быть, просто жить искусством, можно жить в каких-то делах, которые имеют отношение к искусству, можно стать художником-живописцем. Но в шесть, и семь, и в десять даже лет, это не совсем понятно, как это происходит. То есть вообще дети все рисуют, и все талантливы, и все обладают видением каким-то и цвета, и тона там, и каких-то простых форм, и радостей каких-то – папа, мама и домик, дым из трубы – это классика как бы детского творчества. Но она говорит именно как пещерная живопись какая-то, она и рассказывает о том, что дорого вот ребенку. Но потом, наверное, уже когда близится переходный возраст так называемый, и человек взрослеет, наверное, уже видно, может он стать или не может, то есть будет ли это увлекать его действительно по жизни, и будет ли это делом таким, которому действительно, без принуждения родителей, человек будет как бы отдаваться этому. И, наверное, у меня особого выбора не было, но, конечно, мне хотели всегда родители, так скажем, навязать какую-то, что вот надо продолжать. Но как можно продолжать, если ты не можешь продолжать. То есть просто сказать продолжать – трудно действительно продолжать. Поэтому тут не было такой, наверное, установки. Ну если бы я не подавал, наверное, каких-то надежд, меня бы и не повели учиться. Но я очень счастлив, что родители сделали этот шаг, и я жизнь связал с живописью, со всем, что относится к ремеслу художника и к каким-то вещам вдохновляющим.
И. Цуканов
– Ну вот можно сказать, что художник преображает мир, скажем, или как-то вот показывает что-то такое, что заложено Богом изначально в сотворенный мир, высвечивает как бы?
И. Глазунов
– Ну конечно. Вот вспоминая Врубеля, например, у него такая была фраза, вот дословно я ее, может быть, процитирую, может быть, не совсем точно, но это что предназначение художника – будить современников величественными образами духа. Это такая очень, как бы стала расхожей достаточно фраза, но в ней кроется великий какой-то смысл. Действительно художник это носитель духа того мира, в котором вот он живет. Он выражает, конечно, какие-то эстетические идеи, художник должен, ну действительно должен соответствовать профессиональному уровню своего времени, общества там и каким-то рамкам, но, по большому счету, художник служит приведению человека к высоким каким-то идеалам, к Богу. Это может по-разному складываться, и не обязательно, допустим, если христианский художник, не обязательно кидаться сразу писать монахов, монахинь и можно иносказательно это и тонко сделать. Но, допустим, как великая русская литература, она всегда духовна, у любого писателя все равно шаг к катарсису, к Богу – это великое такое предназначение слова. И живопись тоже это слово красками, слово цветом, формой. Поэтому тут как бы я не буду оригинален, если скажу, что художник, конечно, служит Богу своими идеалами и тому, что он несет.
К. Лаврентьева
– Ну ваши полотна на какие-то духовные темы, они все равно, как мне кажется, передают очень личные ваши какие-то струны души. Например, меня совершенно потрясла картина «Великая княгиня Евдокия» – там прямо молитва, картина-молитва.
И. Глазунов
– Да, спасибо, мне очень приятно.
К. Лаврентьева
– Ее можно написать, только когда ты сам глубоко переживешь вот эту вот духовную эту вот струну, ты ее ловишь и глубоко переживаешь.
И. Цуканов
– Ну я как-то для себя вот ее открыл, ее житие, ее вообще как особенности ее такой вот биографии человеческой и уже святоженинской такой. И она, конечно, великая женщина, и ее жизнь, она вдохновляет вообще, она вдохновляет на разные проявления, она была и женой, и матерью, и монахиней, и вот такой подвижницей, которая носила вериги по такому, может быть, полуапокрифическим каким-то представлениям мы знаем о ней. И вот этот момент, как-то потряс он меня, что именно сохранить в мирском таком обличье – в то время тоже был сложный этикет, это княжеские, значит, были какие-то меж княжескими семьями были там браки, праздники, те же самые приемы – и вот совместить такую гражданскую свою деятельность, потому что еще она регентшей была своего сына Василия, который потом, Василий Дмитриевич, стал великим князем московским, она сохраняла весь в себе набор вот этой придворной как бы необходимости жизни, при этом хранить такую святую целостность как бы внутреннего мира – вот это меня и поразило. Я представил просто эту сцену, как это могло быть. И немножко название вышло у картины такое очень длинное и, может быть, меня упрекали, что иллюстративно там, литературно. Но я об этом, честно говоря, не задумывался, мне хотелось вот какую-то чудодейственность этого момента показать, какую-то его такую, как говорят, сакрализацию, сакрализационную часть: вот дети, мама и такой вот...
К. Лаврентьева
– Как формировалась ваша любовь к искусству, почему именно древнерусская живопись, почему именно XVII век? Русский Север – еще можно понять, действительно многие художники стремятся туда, стремятся запечатлеть. Но вы-то пошли глубже – вы пошли к русским костюмам, вы пошли полностью вот совершенно эту вот сферу древнерусского искусства. И при это вас называют лидером нового поколения художников русского реализма. Что это такое?
И. Глазунов
– Ну это уже не знаю.
К. Лаврентьева
– Что это за реализм Глазунова? Потому что и Караваджо был реалистом, и Ван Гог был реалистом. Что такое ваш реализм в изобразительном искусстве?
И. Глазунов
– Ну я воспитывался среди, то есть в недрах мастерской отца, где у меня моя мама, она и художник была и реставратор, кстати. Они тогда собирали, в моем юном таком состоянии, детстве совсем глубоком, коллекцию, вот это собрание икон, спасенных часто от сжигания, где-то оторванных от окна склада, там были следы дырок. И когда у них было свободное время, они так сладко корпели на этой реставрацией, и меня в этот мир очень рано как бы и не ввели, а я просто был рядом. И мне это показалось чудом, когда темная доска, и ребенку совершенно не объяснишь, что там такое, черно-коричневая какая-то доска, и вдруг там компресс – и чудо: появляется квадратик красок – там глаз или кусочек нимба, какой-нибудь фон – ну это какое-то действительно, может...
К. Лаврентьева
– Волшебство.
И. Глазунов
– Волшебство, да, это удивительно. И вот эти иконы наполняли мастерскую. Я это все, наверное, впитывал, мне это как-то, так сказать, попадало в кровь. Но для себя я потом открыл, я же тоже был, я в школе художественной учился, был такой мальчик, в общем, со всеми вытекающими особенностями тогдашней школьной жизни. И где-то меня клонило туда-сюда, но в какой-то момент я услышал, было тысячелетие Крещения Руси праздновали, там была такая кассета – первый раз как-то вот официально можно было где-то ее купить, рядом с храмами даже продавали – там были разные записи фрагментов литургии. И вот там была знаменным распевом, по-моему, Издательским отделом Московского Патриархата хором была записана великая ектения, и меня она что-то очень так пробила сильно. И даже вот этот тяжелый рок там и все как-то стали отходить. Я его пытался вернуть еще – как же так, куда ты уходишь, но стал уходить, как песок. И меня это завлекло уже очень сильно. Я стал в ванную ходить уже с книжкой, с альбомами об иконах, просто стал смотреть там, читать. Ну я прочел значит «Иконографию Богоматери» полностью, Кондаков, Успенский вообще стали любимыми авторами – это вот такая юность. Где-то это боролось с моим, значит, переходным возрастом и разными страстями, но так вот как-то я это впитал, мне кажется. И мне это стало ну смыслом жизни, вот узнать, потому что я всегда хотел от себя быть хорошим зрителем, читателем, слушателем – мне это очень нравится, вот сам процесс этот такой впитывания. И как-то глубже понять, и ты начинаешь увлекаться уже этим как темой твоей жизни. А тут еще Север – это тоже неожиданная такая эмоция. Это я поехал, тоже, думаю, сейчас церкви увижу с иконами, которые рубят там и хотят сжечь. Ничего подобного я не увидел. Я увидел брошенные деревни, полуброшенные, людей таких, в нищете страшной живущих, но сохранивших какое-то вот...
К. Лаврентьева
– Дух.
И. Глазунов
– Дух и достоинство какое-то вот. Меня эти рассказы того поколения, которое во время войны сгоняли на лесоповал, и вот в основном женщины, это бабушки уже которые такие, они, их рассказы об их жизни. Они тебе сразу рассказывают, они ставят тазик со сметаной, сахарный песок – еще тазик один, вот все, что дома вот, чем богаты, какие-то ягоды – и ты можешь целый вечер слушать, она тебе всю жизнь свою открывает. И меня это тоже вот, мне кажется, намного больше такого вот собирательства вот это потрясло. Хотя я что-то привозил оттуда, какие-то трофеи таких вот поездок, но это стало для меня бо́льшим. И потом дома огромные эти северные, запах всего этого – это все вместе должно вот накрыть так, тогда это становится твоей темой.
К. Лаврентьева
– В гостях у «Вечера воскресенья» Иван Ильич Глазунов, заслуженный художник России, ректор Российской академии живописи ваяния и зодчества Ильи Сергеевича Глазунова. Иван Ильич, ну смотрите, вот я все хочу докопаться до сути, ведь художники это такие люди очень, мне кажется, свободолюбивые, да, как все люди творческих профессий. И изобразительное искусство, особенно в наши дни, оно все-таки терпит определенные трудности, мне кажется.
И. Глазунов
– Конечно.
К. Лаврентьева
– И то, что сейчас иногда представляется на выставках, это глубоко печальная какая-то история. Вы выбрали одну стезю, и вы по ней идете уже много лет. А каково это, держаться одного пути? Были ли у вас какие-то сомнения или какое-то, может быть, желание пойти в другую совершенно область, другой стиль? Или все-таки вы всегда придерживаетесь вот этой темы древнерусской живописи, Русский Север. Вот вы сейчас рассказали, как вы встречались с какими-то женщинами и глубоко погружались в их судьбу. Почему это, почему этот путь? Откуда такая любовь к Древней Руси?
И. Глазунов
– Она, наверное, передается каким-то, так сказать, наследственным путем. Мне трудно это объяснить, есть ведь какие-то влечения, которые действительно тебя, перед которыми ты не можешь вопреки которых что-то сделать, тебя все равно влечет.
К. Лаврентьева
– Это поиск Бога?
И. Глазунов
– Ну, конечно, это поиск Бога в чем-то, в создании своего мира. А что касается художников свободолюбивых – конечно, когда свергли апостолы Артемиду Ефесскую, союз художников Ефеса был первый, кто был против, потому что у них заказы на статуэтки, значит, исчезли. И ну на самом деле вот этот путь искусства, для меня он как-то сузился сам собой. Я никогда, я, может быть, всегда поддавался эмоциям. Допустим, на выставке некоторого направления постмодернизма там мне просто становилось ну как-то тягостно на душе. Мне, во-первых, скучно, а потом хочется выйти, потому что как будто тебя лишают какого-то воздуха. А там, допустим, когда привозили Тициана в Пушкинский музей, я готов был тоже со студенческим билетом в очереди стоять. И как это объяснить? Ну, наверное, не какой-то, так сказать, рекламой и чем-то, что витает в воздухе – тебе хочется, потребность такая вот души, скорее всего. И когда русская икона, реалистическая живопись, ну реалистическая – для меня шире, чем просто школа там академии. Вообще реалистическое направление, оно целиком и полностью вот составляет такой главный путь искусства, наверное, через века – от тех же вот художников античности, и икона это наследие, в общем-то, в какой-то степени античного искусства. Потому что христианство, оно его только восполнило, оно не отменило ни школы, ни каких-то пропорций, ни форм, просто внесло туда новый дух. Поэтому для меня это путь. И художники, у меня вот мама, допустим, из семьи Бенуа, они сейчас у нас огромное это, как говорят, генеалогическое дерево, много плодов, и очень много плодов именно художников на нем. И они всегда следовали, я у нее учился этому, они всегда, у них всегда был какой-то общий почерк. Они все разные, но какая-то есть узнаваемость. Я не знаю, откуда она взялась, это, наверное, семейное вот наследие какое-то. Но вот я это направление с удовольствием всегда смотрел, и очень люблю выставки, люблю ярославские фрески, у меня вот есть потребность в этом. А, допустим, другие какие-то направления, мне кажется, это предельная формализованная какая-то, ну часто просто за деньги там, за какие-то политтехнологии распиаренная вещь, куда просто неинтересно ходить. Потому что интересно же выражение все равно духа какого-то и выражение красоты. А красота вообще такое понятие, вот оно первым которое стало уходить, когда начался XX век со всеми своими, так сказать, страшными событиями, то красота была объявлена чем-то, наследием какого-то уходящего старого прошлого, с которым надо бороться. Это не только в России, это вообще такой процесс, ну во всяком случае общеевропейский какой-то. И вот что в результате – в результате потеря школы, потеря вообще профессионализма и навязывание каких-то идей, которые от живописи, ваяния и зодчества очень далеки. То есть зодчий это тоже, если брать так широко, это тоже человек, который не просто инженер или не просто придумывает новые формы. С понятием зодчего связана общая вообще концепция того, что вот построено, и заодно уж как это отапливается, и как это не протекает. Поэтому это великие призвания такие. А кстати, зодчество, мне кажется, первый такой вот вид искусства, который выражает то, что происходит с миром и обществом. И если, так сказать, христианское зодчество и православные церкви выражают наше историческое бытие такое, то вот современная архитектура, она, естественно, выражает состояние души в первую очередь нашего мира. Поэтому тут есть с чем сравнивать и есть что взвешивать. А скульптура – я молчу, это тоже очень такой явный признак. Мне кажется, что Господь даже где-то, может быть, за грехи какие-то или за какие-то действия богоборческие лишает человека мыслить формами, начинается вот этот распад на какие-то абстрактные, так сказать, сопоставления масс, которые не несут уже Божиего замысла ни о человеке, ни о природе. Поэтому все что происходит, все зеркало того, что происходит с нашей, так сказать, душой, с пропагандой, с информацией, с верой и со всем, что нас окружает.
И. Цуканов
– Вот сейчас вы следите за выставками ваших коллег, скажем? Наверняка ведь следите и потом, как ректор академии, вы тоже видите тенденции...
И. Глазунов
– Ну да, я в гуще событий.
И. Цуканов
– Вот можно ли сказать, что, скажем так, появилась ли какая-то надежда на то что вот дух возвращается в искусство в последние вот эти десятилетия?
И. Глазунов
– Ну я у нас в академии вижу молодых ребят, которым очень интересна во-первых школа эта, по-серьезному ее пройти, то есть со всеми стадиями познания академического изучения натуры. И потом на выходе как-то работа творческая, картины. Все очень по-разному одаренные, и работы у всех разные, но мы как-то сразу видим, вот прошел человек школу или нет. Потому что дилетантство тут, как бы сказать, не скрыть. Но то, что происходит вообще в мире сейчас, вот это направление, оно имеет серьезную как бы тенденцию вернуться и вообще интерес вызывает большой. Вот мы возим же и по России выставки, в Италию возили студентов с дипломами на тему как раз какие-то русские такие, духовные темы, исторические у нас. И вот как люди реагируют? Ну там в книге отзывов было от каких-то, может быть, художников скорее всего, что да, там какие-то новые формы, а у вас там это. Но в целом люди реагируют очень, как сказать, с открытой душой, будь кто угодно.
И. Цуканов
– Неравнодушно.
И. Глазунов
– И неравнодушно, и потом многие просто соскучились о картине в раме, написанной масляными красками, где понятно, что происходит. И где есть какая-то вот эта та самая красота старого мира, которую никто не отменял на самом деле, ее невозможно отменить. И облака плывут, люди любят друг друга, люди совершают поступки – это все можно отразить именно вот таким языком. Я не то что когда-то был бы за то, что кого-то запретили, отменили там – уже наотменялись и дозапрещались за последние там столетия так, что репрессировали друг друга очень активно. Но есть все-таки здоровая какая-то волна в этом должна быть, в искусстве. Потому что искусство – это искус, это можно искусством, как ребенку трехлетнему сигарету дать или там из тюбика накормить клеем – это мало того, что 18+, но нельзя на этом никого взрастить. Взрастить надо все равно на каких-то здоровых совершенно формах, не знаю, на античной скульптуре, вот на Васнецове. Иконы – я уж не говорю, это высшее проявление такое духовное. То есть если вот ребенок с детства это будет видеть, это станет частью окружающей его действительности, я думаю, что это очень и на душу способно повлиять. Чего сейчас, кстати, мало, потому что у нас история искусств и вообще с преподаванием ее, к сожалению, сложно, сейчас такое не время ренессанс сейчас или какого-то такого возрождения в большом смысле, за это надо бороться.
И. Цуканов
– Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера». Я напоминаю, что у нас сегодня в гостях ректор Академии живописи ваяния и зодчества, заслуженный художник России, Иван Ильич Глазунов. У микрофона моя коллега Кира Лаврентьева. Меня зовут Игорь Цуканов. И мы вернемся в студию буквально через несколько секунд, пожалуйста, не переключайтесь.
К. Лаврентьева
– Еще раз здравствуйте, уважаемые слушатели. В гостях у «Вечера воскресенья» Иван Ильич Глазунов, заслуженный художник России, ректор Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Сергеевича Глазунова. У микрофона мой коллега Игорь Цуканов и я, Кира Лаврентьева. Мы продолжаем наш разговор. Иван Ильич, совершенно удивительно, когда вы рассказывали, что ваш папа в свое время чуть ли не на саночках увозил иконы из храмов, которые должны были вот-вот разрушиться или что-то с ним такое должно было произойти не очень хорошее. И ваш дом был весь в иконах, то есть вы росли среди икон, постоянно глаза Божии на вас смотрели, если можно так сказать. Но говорили ли вы о Боге в своей семье вот тогда, когда это было запрещено?
И. Глазунов
– Да, ну у меня первое воспоминание, вообще то что я помню, это как я лежу в какой-то детской совсем кроватке, и вот передо мной икона Спасителя, такого позднего, XVII века, в такой ушаковской традиции. Он у меня и сейчас висит, вот всю жизнь он со мной. И не знаю, я думал, кто это изображен, такими мозгами младенческими, ну мне, конечно, рассказали родители об этом. Но вообще я скажу, что какая-то была в этой иконе узнаваемость, то есть можно было и не рассказывать даже, что-то в ней было такое и есть, что само по себе говорит, вот как бы является рассказом, то есть о каком-то высшем существе, о высшем, значит, нашем разуме каком-то, непостижимом Боге икона несет информацию сама. Ну, естественно, нужно рассказывать. Но я скажу, что Илья Сергеевич Глазунов, мой папа, он никогда не был таким вот, как сказать, у нас не было дома каких-то вот постов, молитв перед едой, вообще такой сусальности, ну в хорошем смысле, такой вот православной что ли набожности в проявлениях. Потому что родители сами открывали, мне кажется, для себя этот мир, тоже вот взрастая на этих образах. И такого православного навыка, тоже за него надо было, наверное, побороться, он как-то постепенно входил в нашу жизнь. Но о Боге говорили. Во-первых, ходили священники, что вообще редко было в советское время, разные известные достаточно личности. Я помню, что первое «Отче наш» мне один из них дал вот написанное от руки на бумажке. Потому что там по-русски было, значит, когда я научился читать, что вот эту молитву надо выучить. Там и бумажка, к несчастью, давно потерялась, но я помню этот момент. Потом была привезена книга «Закон Божий», которую могли отобрать, естественно, на границе. Это, значит, Зарубежная Церковь тогда издавала по образцу, «Закон Божий» был издан, по-моему, восемьсот, не знаю, девяносто какого-то года вот эта книга, где такие черно-белые, очень наивные картинки. Но там для детей именно описание. Она и сейчас, мне кажется, есть, продается, хотя написаны уже тонны литературы после этого. Но какие-то представления, естественно, были. И там можно было прочесть, во всяком случае, какие-то основы вероучения и какие-то основы вообще для понимания о сотворении мира, Адам и Ева, Ноев ковчег – там было все рассказано так, для детей. Эта книга, тоже у меня она хранится до сих пор, она произвела действие свое. А потом это все был флер какой-то запрещенности такой. В школе же было совсем другое – пионеры, потом комсомольцы, я там все же это, я всем этим был, и меня тоже тоска иногда брала от этого. Но мы, кстати, с моими одноклассниками очень любили на электричке ездить в Троице-Сергиеву Лавру, город Загорск тогда назывался. Вот там жил мой один одноклассник, и у него он как-то принимал всегда в мастерской своего папы тоже, и на службу как-то заходили. Но на одноклассников моих по-разному это все действовало и на меня тоже. Но вообще этот мир очень был под спудом как бы, и он очень манил своей такой вот какой-то несоветскостью всего. И даже можно было не очень понимать, но хотелось туда, потому что там было что-то непостижимо волнующее такое, ароматное, вот в прямом смысле даже, в храмах пахло так, как больше нигде. И люди были какие-то другие там. И сейчас стало все общедоступным, так никто, слава Богу, не рубит иконы, не переделывает храмы в бани городские там или в колхозные, и вообще сейчас другая история началась. Но в те времена этот мир очень был в конфликте, мир советский. Часто вспоминают это время с каким-то даже умиленным чувством...
К. Лаврентьева
– Ностальгией.
И. Глазунов
– Ностальгией. У меня никакой ностальгии нет ни по демонстрациям, ни по там 1 мая, ни 7 ноября. Но есть ностальгия по своему детству, по юности, которая тогда проходила. Даже советские песни какие-то иногда слушаешь, просто они навевают воспоминания, не то что они нравятся очень как музыка, но вот в таком ключе. Но все это очень контрастировало вот с миром Церкви, какого-то первого опыта там причастия, исповеди, и с мастерской моих родителей, где вот эта шла другая совсем жизнь. Там «Всенощная» Рахманинова у нас там все время без конца слушали или Марию Каллас, чтобы сменить немного настроение. Но вот под эту музыку я из окна смотрел, как идет на 7 ноября демонстрация там по Калининскому проспекту.
К. Лаврентьева
– Контраст такой, да.
И. Глазунов
– И этот контраст, он чувствовался. Он чувствовался уже детьми, потому что что-то было не так благополучно между этим и тем, и что-то требовало какого-то вот осмысления.
И. Цуканов
– Я вот сейчас подумал, что вот этот контраст, он хорошо виден на некоторых полотнах вашего отца.
И. Глазунов
– Ну да.
К. Лаврентьева
– Там да.
И. Цуканов
– Там как раз очень такие несочетаемые зачастую фигуры сочетаются и события.
И. Глазунов
– Ну да, он тоже заострял на этом внимание зрителей. И я, кстати, вовлечен тоже в это был очень рано. Во всяком случае ему, как только началась у меня живопись в жизни, он меня вызывал регулярно что-то помочь там, сделать фон где-то или что-то, потом более серьезные какие-то вещи. Но я ко многим работам отношусь, как к своим родным тоже. И потому что отец, и потому что там и моя рука где-то участвовала, и я понимал, что я участвую в каком-то вот противостоянии. А меня, я помню, брали родители еще на слом церкви, не помню какой, в Москве, но какой-то тоже возраст такой, когда все фрагментами. Они писали на стенах там «руки прочь», это было общество еще охраны памятников, первое, кстати, он создал. Тоже там был тоже энтузиасты такие в советской Москве, кто пытался бороться со сломом Москвы. И храмы в первую очередь, конечно, как-то защищались. И эти страшные бульдозеры, которые все это сносили. Меня просто водили, наверное, чтобы тоже приобщить к этому. Но помню, что страшные руины, уже пыль висит, взвесь такая, храм, по-моему, такого времен классицизма, остатки росписей уже под открытым небом практически. И вот люди борются еще, чтобы сохранить этот остов, но, по-моему, бульдозер все равно сильнее оказался, все это было снесено. Но сейчас обратная пошла реакция, обратный процесс. Поэтому те времена вспоминаются какой-то архаикой уже.
К. Лаврентьева
– Но главной вашей картиной все равно является «Распни Его», да, которая в храме Христа Спасителя сейчас находится. Ну самой известной, наверное, да. Вы выбрали этот сюжет в итоге, я как понимаю, это дипломная работа.
И. Глазунов
– Да, дипломная работа.
К. Лаврентьева
– Почему? Почему именно эта тема?
И. Глазунов
– Ну это путь неофита такой вот к познанию, к чтению Евангелия, к познанию событий каких-то Священной истории.
К. Лаврентьева
– Ну это такой самый, один из самых трагических моментов Евангелия.
И. Глазунов
– Трагический для мироздания, да: вот к людям пришел Господь, а был отправлен на смерть. Это страшно как-то вот осознавать. Может быть, когда ты открываешь для себя больше уже и взрослеешь с этим, по-другому начинает видеться немного вот картины вот эти из истории евангельской, и ты понимаешь какую-то в этом больше взаимосвязи. А по молодости, наверное, вот этот какой-то контраст трагизма и там присутствия Царства Божия, он как-то, может быть, даже острее осознается. Потому что это как вот из пламени в мороз, так и такое страшное событие, как действительно, вот что Спаситель, стоит эта такая безучастная власть, которая может вот, которую можно чем-то как бы к душам их достучаться, а можно нет. И толпа, которая реагирует совершенно так вот, не понимая, что творит. И можно все это устроить и ту сторону, и в другую. И среди этого вот Господь, присутствие совершенно Царствия другого, других каких-то совсем материй и все это – вот как-то так я думал об этом, у меня все это сложилось в картину такую. Может быть, я сейчас бы по-другому как-то бы сделал. Но тогда, во-первых, была задача еще все-таки создать такое что-то, плюс-минус монументальное, и хотелось закончить институт тоже все-таки такой какой-то работой...
И. Цуканов
– Масштабной.
И. Глазунов
– Ну масштабной по своим возможностям и способностям. У нас много тогда заканчивало ребят, кстати, очень хорошие картины были, но такие именно масштабные. Я не люблю очень пенсионные такие разговоры, что сейчас-то и масштаб уже меньше стал, и ребят меньше. Сейчас тоже есть, кстати, очень, ну сейчас девочек очень много художниц тоже с полотнами, я по нашей академии сужу, полотна удивительные – большие, монументальные. И, кстати, у девочек очень часто вообще сильно монументальные. Но всех трогает эта как бы возможность твоя высказаться вот так по поводу истории или по поводу какого-нибудь Божественного предмета. Это здорово.
И. Цуканов
– Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера». Я напоминаю, что сегодня у нас в гостях Иван Ильич Глазунов, ректор Академии живописи, ваяния и зодчества. заслуженный художник России, сын Ильи Сергеевича Глазунова. Иван Ильич, вот как вообще возможна живопись, ну скажем, на евангельские темы? Вот для меня как-то важен этот вопрос. Потому что понятно, что такое икона, понятно что такое живопись. А вот живопись, в общем-то, на иконографическую тему это вот какой-то такой срединный жанр, который не очень понятно, куда отнести, больше к иконе или больше к живописи. Вот как вы это воспринимаете? Вообще возможна живопись на тему, вот ну понятно, что есть у Иванова «Явление Христа народу», есть полотна у Николая Ге, на которых изображен Спаситель. Но всегда это воспринимается ну как-то вот немножко не то чтобы странно, но какой-то вопрос в этом содержится: а вот можно ли вот так изображать Христа, скажем, да? Или для вас этого вопроса нет?
И. Глазунов
– Нет, есть, конечно. Вообще есть такой конфликт небольшой вот между этой школой западной живописи и школой, допустим, восточной византийской, древнерусской, есть некая пропасть между ними. Хотя эта пропасть имеет некоторые мостки. Вообще путь такой богоискательства в русских художниках, он соответствовал как бы времени, в котором они жили. Они в эти сюжеты иногда, наверное, невольно вкладывали какие-то социальные свои представления, там толстовские, может быть, какие-то размышления. То есть для итальянцев картина на религиозную тему это замещение иконы, вот у них искусство для храмов и для молитвы вот такое.
И. Цуканов
– То что называется живоподобной иконой.
И. Глазунов
– Ну они-то римляне, у них традиция совсем другая. Конечно, они от Византии многое взяли, и вообще ранняя Италия, это вся такая она византийская и вполне-то очень каноничная с нашей точки зрения, с православной. Но потом эпоха Возрождения, ее часто отождествляют с каким-то падением нравов там, с научными знаниями, которые отменяли Бога. Я не совсем с этим согласен, хотя это было, естественно. Но вообще, наверное, это искательство было такое прошедшей своей, вот угасающей или угаснувшей империи Римской. Потому что античное наследие для них было не так, как для нас, чем-то, чем можно там полюбоваться, поинтересоваться. Это все равно что наша поездка вот на Русский Север, для них прогулка, наверное, по Колизею. Потому что это немножко по-другому, в другом ракурсе они на это смотрели. И их поиск вот этой вот живописи, это национальная идея в этом даже была какая-то. Я думаю, что Ренессанс не произошел просто от желания уничтожить дух византизма в западном христианстве, это само собой произошло – другой менталитет, другие представления, ну сложный процесс. Но у нас-то эта школа пришла в XVIII веке, и сколько было споров там по поводу вот живоподобных икон, и с реформы патриарха Никона не угасает эта тема. Как бы у нас получилось таких два наследия, как бы одно – священные камни Европы, значит, которые мы любим тоже и в себе культивируем, и наше вот такое русско-византийское наследие, которые составляют некоторые два разных полюса. Ну, естественно, евангельская история может быть изображена, мне кажется, и в живописи такой. Естественно, есть какой-то канон, наверное, который, если ты человек как бы каких-то культурных представлений и корней, все-таки ты будешь его соблюдать. Потому что тут игра в искусство, она довольно и ограничивает, и дает возможности. Но вот это богоискательство, оно в такой живописи невольно присутствует, потому что художник все свое как бы совершенство и несовершенство одновременно, своего понимания вот этого мира Евангелия и веры, он обнажает в картине. А икона – это совсем другое. Это, во-первых, икона – это прикладная такая вещь для молитвы. Это в то же время великое искусство, которое вне вообще каких-либо, так сказать, ограничений, но в рамках канона может дать запечатлеть вот этот, из века в век переходящий образ. Вообще, в чем ее задача-то основная, как первохристиане, они писали портрет – это была тогда сирийская школа, александрийская. Господь лик отпечатал Свой и благословил тем самым портретистов, как мне кажется, что этот образ, этот новый лик, вот уже ставший частью человеческой истории, а не просто великого Творца, непостижимого и неизобразимого, а воплотившегося, он стал поводом для художников творить в этом направлении, то есть Господь благословил реалистическую живопись, в общем-то, и передал возможность человеку. Вот писали святых там, на первых, наверное, литургиях древних, где-то вот кто-то привезет образ – я думаю, все падают ниц сразу от того, что это действительно вот недавно замученный, может быть, апостол, или кто-то из святых, или Божия Матерь изображена. Она не была в этом городе и, может быть, кто-то Ее видел, а кто-то нет, но вот Ее портрет здесь – и Она посреди нас, это великое такое чувство, наверное, рождало. И вот передача точности этого образа породило икону. Ну потом там праздники, значит, канонические тоже, которые Вселенские соборы утверждали все это. То есть икона не родилась из языка условности, условность приобрелась позже, когда это все стало достоянием национальных уже школ. В каждом народе, вновь просвещенном, свои какие-то особенности, традиции, кто-то хуже рисует, кто-то лучше, кто-то там примитив делает. Но тем не менее икона позволила унифицировать все эти национальные особенности для того, чтобы первоисточник – святой, или Сам Господь, или праздник христианский, чтобы он был запечатлен довольно достоверно и точно, и не нарушалось никами ересями это изображение. А западная живопись, она пошла по-другому пути. Хотя, кстати, такие возрожденцы при всем своем полете мысли и там перспективах, и деталях, которых нет в наших иконах, иногда очень четко тоже этому канону следовали – даже вот фигуры размещены так же, как полагалось бы на византийской иконе в то время, но они оплетали там все это перспективой, и какими-то руинами, людьми, торсами. Ну и к нам попало вот и то, и другое исторически. Но у нас живопись стала все-таки больше такое подготовление человека к чему-то, к духовному пути. Потому что у нас сразу историческая живопись появилась – то есть там не изображена уже евангельская история, изображена родная, своя, там события разные исторические, и тем самым она как бы законно стала вписываться в общий такой духовно-нравственный контекст.
К. Лаврентьева
– В наше нестабильное время очень важны ориентиры, как мне кажется. И Иван Ильич Глазунов, как раз творчество нашего сегодняшнего гостя, Ивана Ильича Глазунова как раз является одним из тех ориентиров, по которым можно идти, одним из тех вот, знаете, указателей, по которым если пойдешь, то не потеряешься.
И. Глазунов
– Вы очень добры, спасибо.
К. Лаврентьева
– Огромное вам спасибо за этот откровенный, за этот патриотический очень разговор, Иван Ильич. Уважаемые слушатели, в гостях у «Вечера воскресенья» был заслуженный художник России, Иван Ильич Глазунов, ректор Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Сергеевича Глазунова. У микрофона были мой коллега Игорь Цуканов и я, Кира Лаврентьева. Всего вам доброго и до свидания.
И. Глазунов
– Большое спасибо. До свидания.
Радио ВЕРА из России на Кипре. Ο ραδιοφωνικός σταθμός ΠΙΣΤΗ απο την Ρωσία στην Κύπρο (07.05.2024)
Деяния святых апостолов
Деян., 4 зач., II, 14-21
Комментирует священник Дмитрий Барицкий.
Библия — книга, которая содержит в себе множество таинственных пророчеств. Исполняются ли какие-то из них в настоящий момент? Ответ на этот вопрос находим в отрывке из 2-й главы книги Деяний святых апостолов, который звучит сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Глава 2.
14 Петр же, став с одиннадцатью, возвысил голос свой и возгласил им: мужи Иудейские, и все живущие в Иерусалиме! сие да будет вам известно, и внимайте словам моим:
15 они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня;
16 но это есть предреченное пророком Иоилем:
17 И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут.
18 И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать.
19 И покажу чудеса на небе вверху и знамения на земле внизу, кровь и огонь и курение дыма.
20 Солнце превратится во тьму, и луна - в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и славный.
21 И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется.
«День Господень» — выражение, которое часто встречается в писаниях древнееврейских пророков. Оно указывает на период человеческой истории, когда Бог проявит Себя в ней с максимальной силой. Это отразится как на человеке, так и на всём окружающем мире. Особенно яркие предсказания на эту тему содержатся у пророка Иоиля. По его словам, люди исполнятся Духа Божия. У них появятся особые духовные дарования, самым ярким из которых является дар пророчества. Приближение этого удивительного преображения будут сопровождаться чудесами и знамениями, а также необычными природными явлениями, которые по описанию сродни катаклизмам.
Апостол Пётр, который прекрасно знает Писания древних пророков, уверен, что всё сказанное свершилось. Обращаясь к жителям Иерусалима, он утверждает, что пророчество Иоиля напрямую касается проповеди Христа. Это и был период, когда «день Господень» начал вступать в свою силу. Как и говорил Иоиль, Спаситель совершал чудеса и знамения на небе и на земле. На Голгофе пролилась Его кровь. Солнце покрыла тьма. Однако в полную силу этот день развернулся в момент Пятидесятницы. Дух Божий сошёл на апостолов. В их лице Церковь и всё человечество получили особые дары Божественной благодати. И самым очевидным из них стал пророческий дар. Пророческий в самом широком смысле этого слова. Ученики Христовы исполнились божественной силы и мудрости. У них появилась особая духовная интуиция и проницательность, ощущение непрестанного присутствия Творца. Иными словами, они стали видеть, что есть воля Божия, не своим умом, но ощущать её своим сердцем.
Этот новый опыт воодушевил апостолов, наполнил их веселием и радостью. Те тревоги и беспокойства, которые тяготили их до этого момента, внезапно исчезли. Они находились в состоянии необыкновенного внутреннего подъёма. Испытывали невероятную лёгкость. Эта перемена сразу стала очевидна всем окружающим. Самые равнодушные и скептически настроенные из них даже предположили, что они «напились сладкого вина». Так непринуждённо и беззаботно было их поведение.
Всё описанное касается не только того времени, когда христианство только зарождалось. «День Господень» — та реальность, в которой живёт Церковь до сих пор. Дух Божий до сих пор наполняет сердце тех, кто, как говорит апостол Пётр, «призывает имя Господне». То есть тех, кто старается во всех своих делах искать волю Бога, исполнять Евангельские заповеди, приносить пользу окружающим людям. Если мы проводим свой день с этими мыслями, то, чем бы мы ни занимались, наша жизнь превращается в служение Богу. А потому, несмотря на все тяготы, трудности и препятствия, она становится наполненной, осмысленной, полноценной.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Празднование Пасхи». Светлый вечер с иером. Макарием (Маркишем)
У нас в гостях был руководитель Отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии иеромонах Макарий (Маркиш).
Разговор шел о церковных традициях, связанных с встречей и празднованием Пасхи.
Ведущий: Александр Ананьев
А. Ананьев
— Христос Воскресе, дорогие друзья! С праздником вас, слушатели радио «Вера». Меня зовут Александр Ананьев. Со мной в студии дорогой друг светлого радио — иеромонах Макарий (Маркиш), руководитель епархиального Отдела по взаимодействию Церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии. Добрый вечер, отец Макарий. Христос Воскресе! С праздником вас.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Воистину Воскресе, дорогие друзья, дорогой Александр. Слава Богу, мы пришли к
этому замечательному времени.
А. Ананьев
— И вот то, что сегодня праздник — это главное. А то, что это «Вопросы неофита», уже немножко отходит на второй план. И у меня сразу вот к вам какой вопрос: вот в период поста я, как неофит, — а по большому счёту это был первый прожитый, прочувствованный, по крайней мере я старался, я знал зачем я делаю и что я делаю, — вот во время пост я знал, что делать, я знал, как поступать, чего не делать. А вот сейчас, когда праздник наступил, вот пуговицы расстёгиваются, все стараются себя больше не контролировать, приходит радость, но я, как неофит, не знаю что делать! Это, знаете, как на свободу отпустили, а что делать — не сказали.
Иером. Макарий (Маркиш)
— А вы теперь посмотрите на себя, неофит. Вот представьте себе: был ребёнок под
контролем родителей или, может быть, школьной администрации. А теперь он вырос,
получил аттестат зрелости и выходит действительно в каком-то смысле на свободу,
но это не значит, что стало хуже — стало лучше, потому что то, чему он
научился, он теперь реализует в своей нормальной жизни. И вот это ваше
соображение, что вы не знали, что делать — всё-таки это не очень
фундаментальное соображение. Да, Великим постом традиционно накладываются
разные грани, ограничения — их больше, они более заметные, они большую роль
играют в жизни человека. Но жизнь та же самая и Христос Тот же Самый, и вера
наша та же самая. И очень заметно — вот у иеромонаха Серафима (Роуза) в книжке,
которую я переводил, она вышла довольно давно уже, называлась «Американский
проповедник для русского народа» — кажется, вот такое немножко эпатажное
название, там заметки будущего иеромонаха Серафима, он ещё не был иеромонахом,
он писал в местную газету англоязычную
в Сан-Франциско. И вот одна из них о Великом посте, а другая — о пасхальной
поре, о пасхальном периоде. И вот он там цитирует кого-то из христианских
авторов, что период праздников налагает большую ответственность на человека.
А. Ананьев
— Вот я чувствовал, что всё не так просто!
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну, оно вообще не очень просто, но и огорчаться тут не за что.
А. Ананьев
— Какую ответственность, отец Макарий?
Иером. Макарий (Маркиш)
— За своё поведение, за свои действия, за соблюдение нравственных норм — что-то
совершенно очевидное и лежащее на поверхности. Могу вам привести пример,
по-моему, даже когда-то рассказывал о нём в эфире, из моей переписки с разными
людьми: женщина пишет, что её муж несдержан на язык, мягко выражаясь, и
священник ему пригрозил, что Великим постом надо обязательно быть сдержанным,
ничего такого не произносить, и он слушался. И вот эта женщина пишет: «Сейчас
наступила Пасха, и муж снова стал ругаться. Вот расскажите, где это сказано,
что когда Пасха, то снова можно ругаться?»
А. Ананьев
— Нигде такого не сказано!
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот именно. Вот вам типичнейший, простейший пример.
А. Ананьев
— Вообще вот эта вольность, которую приписывают минимум Светлой седмице, вот этой праздничной, счастливой, она же вообще не вяжется с моим неофитским представлением о христианских православных догматах. Ведь в Православии всё строго, посмотрите на себя: вы — строгий человек.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну я не строгий. Вот вы сказали, что вольность не вяжется, а я бы немножко
перевернул и смело бы сказал, что невольность — вот она не вяжется.
А. Ананьев
— Вот это хорошо!
Иером. Макарий (Маркиш)
— И дисциплина поста — дисциплина в правильном смысле, то есть учение о посте —
участие в богослужениях, ограничение в питании, в поведении. Это тоже наша
вольность. Скажем, я студент, я прихожу в аудиторию, там веду себя подходящим
образом, не потому, что я невольник, а потому, что я вольно пришёл учиться и
должен участвовать в учебном процессе так, как это заведено. Вот то же самое и
в Церкви.
А. Ананьев
— Вот сегодня с самого утра я ловил себя на том, что рядом с радостью, рядом с счастьем, рядом со светом я испытываю какую-то растерянность. Это нормально или нет?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Если бы вы были правящим архиереем, там можно было заботиться о
растерянности: что это я растерялся, когда у меня столько всяких дел? А что вам
растерянность? Понимаете, наши эмоции, наши переживания, наши чувства сердечные
какие-то нам не подконтрольны — они нами не должны управлять, и мы ими не
управляем. Они существуют и существуют — это то, что в обыденном языке
называется «настроением». Вот правильно, да?
А. Ананьев
— Вот у меня накануне было ощущение, что вот начнётся Светлая седмица...
Иером. Макарий (Маркиш)
— И что?
А. Ананьев
— А сейчас сижу, молчу, улыбаюсь и не знаю, что делать.
Иером. Макарий (Маркиш)
— А что? У вас есть работа, у вас есть семья, у вас ведь множество всяких дел
добрых. У вас есть молитвенная жизнь — если есть свободный час или полтора, или
два, то пасхальные богослужения замечательные проходят, которые (вы, наверное,
это знали или не знаете ещё) повторяют по существу чин пасхальной Литургии,
пасхальной Утрени, пасхальная Вечерня очень красивая. Иными словами, дело
найдётся каждому.
А. Ананьев
— Я вот, кстати, прочитал по поводу богослужений вот в эту Светлую седмицу, что хорошо бы и нужно православному посетить все богослужения и причащаться каждый день, потому что это особенное время.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Особенное время — хорошо, я согласен, особенные богослужения. Как мы говорим
особенное время? — служба по особенному чину. Посетить все богослужения...
слово не очень хорошее — «посетить», участие в богослужениях. Но это всё-таки
скорее прерогатива монашества, потому что человек, живущий гражданской жизнью,
работающий на производстве, или он там находится, с семьёй, с женой, с детьми,
мамой, папой и соседями и всякими другими делами — ну это будет немножко
перебор, это будет перебор — посетить все богослужения. Или будет посещение —
тоже плохо. Лучше бы участие с причащением Святых Даров — в ту меру, которую позволяют ваши остальные все дела
вашей жизни. Если человек тратит своё время...
если он лоботряс, бездельник и играет в преферанс каждый вечер с
какими-то дураками, простите меня, то вместо этого хорошо бы ему действительно
быть на богослужении. Это не только в пасхальную седмицу, но и в любую другую.
А. Ананьев
— Просто очень хочется ничего не пропустить, очень хочется, чтобы ничто не прошло мимо.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вы знаете, это немножко перебор. В Церкви каждый день праздник, церковные богослужения
все уникальные, любого периода: и триодного периода, и минейного периода, и
Триоди постной, и Триоди Цветной, и праздники, большие, средние, малые — всё
это уникально, всё это действительно человеку даётся, даруется для нашего
духовного возрастания, духовной пользы, но
принимать их надо умеренно.
А. Ананьев
— Прислушиваясь к своим ощущениям, я как-то заранее решил, что обязательно у отца Макария спрошу о его первой осознанной Пасхе.
Иером. Макарий (Маркиш)
— О, дорогой Александр! Уже даже трудно и вспомнить. Я могу вам исповедоваться
в том, что это было ещё до того, как я стал православным, до моего принятия крещения. Крещение я принял уже в возрасте уже почти 32
лет в Зарубежной Церкви, когда из России уехал. А пасхальные дни я помню ещё с
советских времён.
А. Ананьев
— И для вас это была прямо настоящая Пасха.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну как вот «настоящая»? Она была, я теперь это понимаю. Тогда это было какое-то приближение, приобщение,
какое-то робкое касание. И потом это как-то постепенно вошло в жизнь. Могу
рассказать вам, дорогие друзья, вот у нас радио-формат, но могу рассказать
короткую историю про Пасху. Примерно с тех времён, с момента моего вхождения в
Церковь, в моём сознании возник такой сценарий некоего фильма, который был бы построен
на музыке, на песнях, которые составляли интерес моих юных лет, и потом как эти
песнопения заменились совершенно иными песнопениями, на фоне некоторого
видеоряда, в котором ключевую позицию заняла бы Пасха. И мне было много лет, кстати, я был программистом,
кем я только не работал, до тех пор, пока вдруг недавно, пару лет назад, я не
осознал, что сценарий-то мой, идея осталась в голове, а техника дошла уже до такого состояния, что можно
теперь не сходя со стула это реализовать, что я и сделал. И получился небольшой
фильм, минут семь, что ли, который называется «Набросок», по аллюзии с
известным стихотворением Бродского. Можно его найти, если кто желает, на моём
сайте «Священникотвечает.рф» (http://www.convent.mrezha.ru)
— там есть раздел с видео, где его можно найти. И там действительно некоторые
фотоснимки, я их выбрал из интернета, вот они немножко напоминают, служат
отражением о моих воспоминаниях о пасхальных днях, которые были для меня
существенными.
А. Ананьев
— Я обязательно посмотрю, спасибо большое. «Священникотвечает» - одним словом, там в разделе видео.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, там будет ссылочка на видео наверху. И там много всяких фильмов, и в том
числе и этот.
А. Ананьев
— Дорогие друзья, я думаю, что такой шанс упускать не стоит, и вы обязательно загляните. Кстати, и к нашему разговору всегда вернуться, зайдя на наш сайт https://radiovera.ru. Я вспоминаю Пасху прошлого года, мы тогда с ещё будущей женой дважды, да по-моему, три раза забирались на колокольню храма святителя Николая в Кузнецах звонить в колокола. И для меня это было открытием. Она, помню, в понедельник сказала: «А ты знаешь, что можно?» — «Да ладно?!» — и как мальчишка просто, как школьник пошёл забираться на колокольню. Откуда взялась такая традиция?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Трудно сказать. Один из таких вопросов, который всерьёз нужно рассматривать
историкам.
А. Ананьев
— Возвестить всему миру о своей радости?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Колокольный звон сам по себе — вещь очень интересная, непростая. И разные
звоны, и разные уставы о звонах существуют. Мало того, колокол, который нам так
хорошо знаком, в общем-то, это изобретение... изобретение, не знаю уже каких
времён — в Китае колокола были уже в Бронзовом веке, — но вошёл он в русскую
жизнь сравнительно недавно. Если мы посмотрим церковный Устав как он
существует, взятый из практики средиземноморских монастырей, — колоколов-то там
нет, там так называемые клепала. Их кто-то, может быть, видел — это такие доски
или металлические брусья, которые дают достаточно резкий и отнюдь не столь
музыкальный звук, как мы привыкли. А колокол
вошёл в русскую жизнь в веке семнадцатом, никак не раньше, и вошёл музыкально.
Боюсь соврать, говоря совсем простым языком, но думаю, что я не совру , что
именно колокольная музыка — это особенность русской культуры. Поскольку за
рубежом я смотрел — звонниц как таковых я не видел, это обычно один или два
больших колокола, которые дают такой резкий, ритмичный звон. Разные колокола
могут разный звон давать, но мелодия колокольная — я думаю, что это специфика
если не русская, то славянская.
А. Ананьев
— А вот эта традиция, что в Светлую седмицу каждый может подняться на колокольню — это только в Православии?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Если мы возьмём протестантскую какую-нибудь кирху, где тоже может быть
колокол или римо-католический костёл, то там и звонаря-то, в общем-то, не
будет. Там есть колесо некоторое, к которому привязан колокол — это колесо
приводится в движение, может быть, механизмом каким-то. А уж в последнее-то
время и вообще электронная система, которая красиво может воспроизвести что-то,
но всё-таки уже не совсем то.
А. Ананьев
— Признайтесь — забираетесь на колокольню на Пасху?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вы знаете, кажется, в прошлом году я звонил тоже, но больше уже не сам, уже с
кем-то, каких-то там детей, подростков приведёшь, гостям что-нибудь покажешь. А
сам уже — как-то немножко всё сходит...
А. Ананьев
— Но это радость.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Но раньше, когда я жил в монастыре, вот в монастырской жизни — у нас
действительно там колокольня, куда надо было залезать, забираться. И конечно,
там уж это было как-то особенно в почёте.
А. Ананьев
— Вы слушаете светлое радио, радио «Вера». Христос Воскресе, дорогие друзья! Христос Воскресе, дорогой отец Макарий! Скажите, пожалуйста, мне вот что: вот такое приветствие уместно ли, ведь Пасха была вчера? И на Пасху обычно говорят «Христос Воскресе». Я знаю, что вопрос неофитский, заранее просил у вас прощения.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Не надо тут просить прощения. У каждого праздника есть своё попразднство —
продолжение праздника. У Пасхи, как самого великого праздника, это попразднство
сорок дней, вплоть до Вознесения. И обычай, который существует и многими
сохраняется — вплоть до Вознесения приветствовать друг друга «Христос
Воскресе!» А люди, мало знакомые с церковной
жизнью, немножко удивляются, когда месяц спустя слышат это приветствие.
А. Ананьев
— Вот мне сейчас супруга говорила, что Серафим Саровский круглый год приветствовал так людей, которые к нему приходили.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Совершенно верно. Вот вам разговор о вольности или невольности. Ну, как
хочешь, так и приветствуй — он же говорит доброе дело. Тем более каждое
воскресенье церковного периода мы торжествуем Воскресение Христово. Насколько я
понимаю, только в русском языке вот этот первый день недели по субботе
называется «воскресеньем». В других языках другие названия , а у нас —
«воскресенье».
А. Ананьев
— Правда ли?.. я вот это осознал тоже на днях буквально, по-моему, даже прочитал — в последнее время приходится много читать, чтобы всё понять. Правда ли, что в каждом воскресенье есть частичка Пасхи, а в каждой среде и пятнице есть частичка Великого поста?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну... правильно. Может быть, надо уточнить немножко: каждый воскресный день —
это день празднования Воскресения Христова, как только что мы поняли, а среда и
пятница — действительно, в Октоихе это праздники, события, посвящённые Кресту
Господню. Тропарь дня среды и пятницы: «Спаси, Боже, люди Твоя и благослови
достояние Твое» — тропарь Кресту.
А. Ананьев
— В пасхальную ночь на службе обратил внимание в очередной раз: есть традиция — и это, уж простите мне это вольное и даже неприличное слово...
Иером. Макарий (Маркиш)
— А что вы просите прощения?
А. Ананьев
— Ой, да я... Это вольное слово «шоу» — потому что это действительно красиво, это так красиво, что дух захватывает. Во время этой пасхальной ночи священники несколько раз переодеваются. И там так всё стремительно, там так всё быстро, там так всё красиво.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, есть такой обычай.
А. Ананьев
— И вот они в облачениях разных цветов. И ты только видел их в одно цвете — они уже в другом, потом в третьем. Что значит эта традиция с переодеваниями и откуда она тоже взялась?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, верно. Боюсь говорить, откуда взялась. Надо прежде всего понять, где она
распространена, и тогда можно будет изучать, откуда она взялась. Я не знаю, где
она распространена. Я видел и сам как-то даже участвовал в такой пасхальной
службе, когда нам алтарники быстренько-быстренько меняли эти фелони и
епитрахили. А другая сторона — скажем, где я служу, в Иванове, там мы не
переоблачаемся, там нет возможности такой, ни места, никак не расположишься, и
потому что мы не успеваем...
А. Ананьев
— То есть это тоже к разговору о той вольности и невольности.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Это обычай. Вот друзья мои, общее соображение, которое мы как-то уже
упоминали, по-моему, о том, что есть догмат — нечто базовое; есть канон — нечто
предписанное; и есть обычай — нечто, вошедшее в употребление. И дальше
четвёртый уровень ещё будет суеверием — чего не должно быть. Но это всё
постепенный такой переход: из догмата в канон, из канона в обычай, а обычай
потом становится более или менее распространён. Например, приветствие «Христос
Воскресе!» — очень распространённый обычай. Вот вы спрашивали меня о Пасхе, я
помню, что в 2000-м году мне довелось Пасху встречать в городе Иерусалиме. И
это было удивительное впечатление, когда я шёл потом утром по городу и
встречавшиеся люди, греки, арабы, все говорили6 «Христос Анести!» Конечно, это
запомнилось. По крайней мере я уже понял, что обычай этот общепризнан. А менять
цвета облачений — по обстановке. Вот какая тут символика — это тоже надо
ухватить, дорогие друзья, тоже не все это легко понимают.
А. Ананьев
— Сколько вообще цветов в этой палитре? Знаю, что есть белый, чёрный, жёлтый, зелёный...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Чёрный, кстати, не очень характерный. Я думаю, что чёрного не будет на Пасху.
А основные богослужебные цвета: белый и красный — пасхальные; голубой —
богородичный; зелёный — преподобнический; и золотой — просто обычный такой,
праздничный; ну и фиолетовый ещё может быть.
А. Ананьев
— То есть чёрный, который был во время Великого поста...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Чёрный и сиреневый... сиреневый, может быть, тоже пойдёт как цвет. Чёрный — я
просто не помню, что бы был...
А. Ананьев
— И у каждого цвета есть свой смысл.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Я хотел сказать, что в смене цветов есть смысл, поскольку, друзья мои, вот
этот взгляд, оценку обычая... как мы говорим, обычая — нечто практическое, что
входит в жизнь, очень сильно зависит от практических условий. Догматы веры и
факты веры, будем говорить, они одинаковы, а обычаи очень разные и зависят от
технических средств. В частности, вот вспомните ветхозаветную историю про
Иосифа Прекрасного — Иосиф и его братья. У Томаса Манна есть роман целый, а в
Книге Бытия весь её конец посвящён именно этому. Иосифа его отец Иаков очень
любил, видимо, больше, чем братьев, они ему завидовали. И основное, что
подвигло этих братьев к тому, что они этого бедного Иосифа схватили и прождали
— это когда отец сделал или купил, я уж не знаю что там и как, сообразил для
него разноцветную одежду. Разноцветная одежда в те годы была признаком
исключительной роскоши и чего-то невиданного. По очень простой причине: эти
цвета, которые сегодня вы покупаете в магазине пигментов для тканей — это были
дикие деньги. Их где-то делали, какие-то специальные мастера занимались
набивкой вот этой краской тканей какими-то только им ведомыми секретами. Вот
подумайте об этом: сегодня мы покупаем, приходим в магазин тканей — висит
красный сатин, зелёный, в цветочек, в горошек, там какие-то картинки,
изображения — они одна цена. Вот для наших предков того времени это совершенно
немыслимо было. Чёрная наша одежда, которую мы носим, или тёмно-серая была —
простая одежда простых людей. А красная — уже либо повод для зависти, либо
нечто царское или сверхбогатого человека.
А. Ананьев
— Статусная вещь.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот такого статуса, которого у нас автомобилем «Мерседес» не добьёшься. И
смена этих облачений в традиционном восприятии — нечто очень соответствующее
великому празднику.
А. Ананьев
— Я вспоминаю с огромной радостью минувший Великий пост, потому что впервые в жизни я с амвона, по благословению батюшки нашего храма, читал во время Стояния Марии Египетской её житие. Это было такое счастье! Мне благословили надеть стихарь, и несмотря на то, что вот вы говорите, что ткань современная, мне казалось, что там такая вечность в каждой ниточке этого стихаря и это настолько особенное одеяние.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Правильно. Это наше восприятие факта облачения. А я говорю о внешнем
восприятии: входит человек, который незнаком с церковной жизнью — что у
архиерея на голове митра, там стразы у него сверкают, тут у него сакос надет с
изображением — на него это не производит никакого впечатления, он включит
телевизор, он увидит каких-то дешёвых модниц, точно такими же финтифлюшками
украшенных. А для наших предков такое торжественное, драгоценное облачение было
фактом редкостнейшим — если он ходил всю жизнь в одном армяке каком-нибудь
домотканом.
А. Ананьев
— Это очень важное замечание, потому что я понимаю, что не все осознают вот этот исторический контекст вот этих одеяний, вот этих украшений. Ещё двести лет назад отношение к ним было совсем другое.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Правильно, совершенно верно. И поэтому для предков это было само по себе
впечатление от факта богатого облачения, а для наших современников и для нас —
это наш якорь, укоренённость в прошлом, в этой древней церковной жизни.
А. Ананьев
— Ну и тот же ладан стоил совсем других денег.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Абсолютно верно! Я припоминаю то ли у Плутарха, то ли у Светония: один
молодой царевич Македонии, по имени Александр, ваш тёзка, во время
богослужения, церемонии, понятно, что не христианской, клал на жертвенник этот
ладан. А его папа, царь Филипп, говорит: «Ты смотри, слишком не расщедряйся, ты
ещё пока не властелин Азии!» Вот когда он стал властелином Азии, уже стало
можно класть больше ладана.
А. Ананьев
— Вопрос, скорее, практический: мы внутренне как-то расстегнули, как я уже сказал, все пуговицы, освободились, почувствовали вольность. Но ведь есть что-то, чего на Пасху делать нельзя, вот в эти сорок дней.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Грешить нельзя! Ни в эти дни, ни в другие.
А. Ананьев
— Ну, грешить вообще нельзя, но есть какие-то каноны, по которым вот этого делать на Пасху не стоит?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Не знаю. Не стоит так тут упираться в этом направлении. Грешить нельзя ни в
пост, ни в мясоед — это совершенно ясно. А дальше — что церковный Устав. Вот
говорят, что нельзя земные поклоны, нельзя коленопреклонения, нельзя ещё что-то
такое — всё на благоусмотрение. Понимаете, личная молитва, личная религиозная
практика остаётся всегда личной, а церковная движется церковным Уставом — что
там можно, что там нельзя. Есть Устав совершения служб периода Цветной Триоди,
всё совершается определённым образом, и что-то можно, что-то нельзя. А когда
люди пытаются какие-то фрагментики церковного, богослужебного Устава
перекладывать себе на свою жизнь, проецировать — это очень всё даже опасно,
потому что они тем самым сходят с магистральной линии такого христианского
благочестия. Кто-то вам скажет, что нельзя поститься, например. А вот как? Вот
ты ешь эти яйца, и всё. Вот у меня уже с печенью проблемы — нет, надо есть. Ну,
глупость очевидная.
А. Ананьев
— Я рад, что вы заговорили о кулинарной стороне этого светлого праздника: яйца, куличи, пасха, которую накануне готовили — буквально сутки я видел сам, как перетирали через мелкое сито этот творожок. Это безумно сложно, это настоящее искусство. Вот об этом я предлагаю поговорить с вами ровно через минуту.
А. Ананьев
— Вы слушаете светлое радио, радио «Вера», в этот большой праздничный день. Меня зовут Александр Ананьев — я неофит. Но сегодня это абсолютно не важно — у меня в гостях иеромонах Макарий (Маркиш), руководитель епархиального Отдела по взаимодействию Церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии. Христос Воскресе, отец Макарий!
Иером. Макарий (Маркиш)
— Воистину Воскресе!
А. Ананьев
— Какое счастье, что вы здесь, спасибо вам большое!
Иером. Макарий (Маркиш)
— И вам спасибо за приглашение.
А. Ананьев
— И как я обещал, мы переходим к кулинарной стороне вопроса, если вы мне позволите это сделать.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, разумеется.
А. Ананьев
— Во-первых, что вам больше всего нравится? Вот я лично буду откровенен: я весь пост скучал по холодным, свежеочищенным яйцам — это настолько для меня какое-то счастье. Это было первое, что я вкусил после Великого поста. А вот вам что нравится?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вы знаете, я покаюсь тоже — у нас говорят в Церкви, что покаяние тайное,
исповедь тайная, но иногда можно сделать исключение. За долгие годы, уже 20
лет, по существу, монастырской жизни и 10 лет до этого ещё такой
самостоятельной, как-то мои кулинарные интересы увяли. Вот ешь, что дают. Я
ведь сам себе не готовлю — я прихожу в трапезную либо семинарии, либо епархии,
Епархиального управления, и там замечательные угощения. И я благодарю поваров и
Господа, и ем, что дают. А когда был пост, я приходил и там угощения были, и
тоже благодарил поваров и Господа, и ел, что дают. Вспоминается один маленький
ребёночек, про которого мне рассказывали, который сидел и с огромным трудом ел
манную кашу — не знаю, что они там едят, эти дети. И кто-то из старших говорит:
«Видишь, в тебя уже не лезет, наверное, оставь...» На что ребёнок в ответ
посмотрел в глаза этому взрослому и говорит: «А у других-то ведь этого нет».
А. Ананьев
— Какой молодец, какой чудесный ребёнок. Правильное воспитание. Кстати, сейчас вы сказали это, а я вспомнил, что мне, по-моему, воспитательница в детском саду — какое-то туманное воспоминание из глубокого детства — говорила: «Дети в Африке голодают, а ты не доел!»
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, между прочим, точное соображение — не доел. Но взрослым, вообще-то,
надлежит умеривать — не свои аппетиты, а аппетиты детей, и не кормить их насильно.
А. Ананьев
— Откровенно говоря, я ещё тогда, в пятилетнем возрасте, не находил логики в её словах: ну что, если я доем, неужели от этого детям в Африке станет легче?
Иером. Макарий (Маркиш)
— У взрослого человека эта логика есть, и я сам, и люди вокруг меня — нам
как-то неудобно оставлять. Будем говорить проще, что это неуважительно по
отношению к хозяевам. Если хозяйка накладывает мне так много, я говорю: «Не
надо так много!» — «Батюшка, если вы не доедите — оставьте». Я говорю:
«Простите, я не могу на это пойти. Я вас очень ценю, я знаю, как вы вкусно
готовите, я просто не удержусь, я съем слишком много, это вредно, так что
давайте мне чуть-чуть поменьше».
А. Ананьев
— Глядя на внешнюю сторону этого праздника: на эти богато украшенные куличи, с любовью раскрашенные яйца, на эти фигурные пасхи, на всё на это — я смотрю и где-то внутренне у меня начинает скрестись какой-то червячок сомнения: а не грешим ли мы, превращая всё это, смещая акцент в сторону кухни, в сторону еды. Как в Великом посте, когда мы начинаем рассуждать: да, а креветки можно, а мидии можно, а вот рыбу? А какую рыбу? А вот если поросёнок плавает, является ли он морским гадом? То же самое и здесь. Нет ли перекоса в нашем отношении к еде? Потому что такое впечатление, что всё в конечном итоге, особенно если люди не воцерковлённые, но радостные, они начинают просто готовить, есть и считать своим долгом дарить друг другу эти яички, эти куличи, эти пасхи. Это, конечно, мило, но нет ли в этом какого-то перекоса?
Иером. Макарий (Маркиш)
— На дорогах перекос есть, уклон. Знаете, едешь по шоссе, а там знак
«Осторожно, скользкая дорога!» Вот точно так вот. Сама по себе дорога — это
дорога... причём здесь что нас поддерживает и вдохновляет? Люди делают это друг
ради друга — эти хозяйки и хозяева не себе пузо накалачивают, а угощают друг
друга. И это всё в целом правильно, но, конечно, опасность перекоса есть. И я
расскажу вам историю, которая звучит комично, а на самом деле она далеко не
комична. В монастыре опять, я не помню, в какой год, но день я прекрасно помню
— это был сам день Пасхи, пасхальное воскресенье, когда люди спят, в общем-то.
И стучат мне в дверь кельи, какой-то человек пришёл, спрашивает священника. Моя
келья была самая близкая к воротам, я выхожу — время, допустим, часов 10 утра.
Какой-то гражданин или господин в хорошем настроении говорит «Христос
Воскресе!» и начинает мне задавать кулинарные вопросы об изготовлении сырной
пасхи, что-то такое — такие серьёзные вопросы технологические. И я говорю: «Вы
знаете, я не специалист, я не повар. Куличи когда-то я пёк давным-давно, а
сырную эту пасху никогда не делал, так что извините, ничем вам помочь не могу.
Но вот праздник Пасхи, хотелось бы как-то вас поздравить. Вот у меня есть
Евангелие, давайте я вам подарю эту книгу просто». Он на меня смотрит с таким
видом и говорит: «А Евангелие — это что такое?» Я не стал сильно падать
навзничь от удивления, но смеха-то мало. Если он сырной пасхой был очень
заинтересован, а что такое Евангелие даже и не капельки не поинтересовался. Вот
так. И вот это, видите, вот вам демонстрация уклона, ухода. Похожий уход
бывает, когда на праздник Богоявления воду освящают: все эти люди идут за
водой, а всё остальное им по барабану. Ну и Пасха... к сожалению, это такие
признаки нашей религиозной слабости.
А. Ананьев
— У меня, в общем, таких вопросов не было, но теперь, благодаря моей жене есть. А вот у моей жены есть такой вопрос, и он для неё стоит очень остро, если бы мы жили в деревне, такого вопроса не было, а мы живём в большом городе, в центре, и такой вопрос стоит остро: остаётся вот эта бумага от куличей, остаются упаковочки от пасхи, остаётся скорлупа от яиц, пакетики, в которых могут быть крошки. И для неё вот эти пакетики, вот эта скорлупа, вот эти бумажные упаковочки становятся если не святыней, то она к ним очень-очень бережно относится.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Там могут быть и какие-то изображения икон...
А. Ананьев
— Да-да, безусловно. И для неё это очень важно. Она говорит, что это нужно сжечь, это нельзя просто выбросить. А где ты можешь чего-то сжечь в центре Москвы? Пожалуй, нигде — это надо дожидаться, пока кто-нибудь поедет в деревню. Во-первых, верно ли это отношение? А во-вторых, что мы ей посоветуем в этой ситуации?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Знаете, вы рассказывали, а если акцент сейчас правильно поставить, то всё
становится на свои места. Вы сказали, что это для неё — вот у неё такое
чувство. Неразумно было бы сказать ей: «Да брось, да это суеверия,
предрассудки...» — не нужно. Это тот же самый обычай, только её индивидуальный
и её индивидуальное переживание. Практическое отношение к делу такое,
безотносительно даже к Пасхе, к чему бы то ни было, очень разумный подход в
любом христианском доме: вот у вас есть помойное ведро, а рядом с ним вешайте
либо полиэтиленовый пакет, либо какой-то ящичек, куда вы складываете то, что вы
не хотите смешивать с общей помойкой — туда складываете, можно это дело
прессовать как-то, оно там накапливается. Потом какой-то момент наступит,
чего-то с этим сделаете: куда-то вынесете, сожжёте или вывезите, или что-то
захотите сделать. Во всяком случае, вам это не будет неприятно. При этом туда,
в этот второй пакет — вы получите, например, письмо от какого-то своего
близкого родственника и вы тоже не хотите бросать его вместе с тухлыми яйцами,
и вы тоже положите его в тот мешочек. Вот примерно так процесс и идёт, я, во
всяком случае, сам так поступал — мне тоже кто-то об этом рассказал разумном
подходе к делу, чтобы здесь не было фанатизма. Некоторые берут... опять-таки я
начну с того, что это их личное чувство, не стоит их за это укорять, но вот
есть газета, где сказано, как люди идут крестным ходом, есть фотография, как
они несут какие-нибудь хоругви или иконы. И вот он берёт ножницы и вырезывает
эту икону из газеты. Газета издаётся тиражом 50 тысяч экземпляров — как-то
немножко странно, что он вырезает. Но личное какое-то...
А. Ананьев
— Но всё равно кольнёт сердце, и вот чтобы не кольнуло...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну вот у него кольнёт, мы не будем его укорять. И хочешь не смешивать — не
смешивай, сложи отдельно.
А. Ананьев
— Я это очень хорошо понимаю.
Иером. Макарий (Маркиш)
— И так жене и посоветуйте: возьмите мешок большой и туда всё это дело
складывайте.
А. Ананьев
— Ну да, она так и делает: у нас есть специальное место, где хранится всё это. И я, помню, говорил: «На Вербное воскресенье, смотри, у всех вербы, давай мы тоже пойдём вербу освятим!» Она говорит: «Я боюсь, потому что её потом выбрасывать нельзя, её надо будет хранить, а нам хранить уже негде».
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот хранить ничего не надо. Можете своей супруге сказать, что хранить не надо
ничего. Если ты не хочешь выбросить и у тебя нет возможности это как-то сделать
разумным образом, аккуратно эту вербу сомни, положи в тот же самый пакет —
будет момент, ты её сожжёшь или закопаешь. Бывает иногда, что люди просфоры из
церкви приносят и нет чтобы сразу съесть, они как-то к ним относятся так
благоговейно, что они через три-четыре дня превращаются в сухарь.
А. Ананьев
— Поделюсь друзья советом: если их хранить в холодильнике, то они не портятся, они не засыхают очень долгое время. Они потом очень легко режутся. И в течение недели они спокойно...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Верно, но лучше съесть их сразу, также и яйца пасхальные. Ну а тут уже
начинаются соображения здоровья — они тоже в холодильнике лежат, я помню, что
их хранил их тоже долго.
А. Ананьев
— Ещё один неофитский практический вопрос: можно ли дарить дорогим сердцу людям неосвящённые яйца и куличи?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Почему бы и нет? Слово «освящённые» тоже здесь немножко двусмысленное — как
будто им придаётся некое качество. А если вы послушаете эту молитву на
благословение яиц и хлебов, то это всего-навсего молитва о людях, которые будут
эти продукты потреблять. Ну хорошо — вот помолились. От того, что на этот кулич
попала капелька святой воды, а на другой, который вы дома оставили, никаких
принципиальных воздействий, принципиальных изменений не произошло.
А. Ананьев
— Получатся, что они не отличаются.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Не должны. Рассуждать о каком-то новом качестве этих продуктов было бы
богословски неправильно. Если бы вы вообще не стали их благословлять, освящать,
сказали бы, что а зачем это нужно, я и так их съем — это было бы несколько
неразумно, потому что вы тем самым сами себя отделяете от церковного обихода,
от церковной жизни.
А. Ананьев
— Вы долгое время прожили в Соединённых Штатах Америки и там тоже, конечно, праздновали Пасху.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Было дело, да.
А. Ананьев
— Я так понимаю, что речь идёт о Восточном побережье США.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, это город Бостон, русская церковь.
А. Ананьев
— Вот в православной общине этого города так же отмечают Пасху?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, конечно, очень похоже. Это понятно, почему: потому что специфика этого
церковного строя была, и вероятно остаётся для людей, уехавших за границу, той
связью с Россией, которой они так дорожат. И если у нас, на территории самой
Великороссии или Украины, Белоруссии, это обычай всеобщий,
самовоспроизводящийся, то там он с особенною силою, подчёркнуто реализуется, в
том числе и в миссионерских приходах.
А. Ананьев
— А не заимствуются какие-то милые обычаи из Западной культуры? Допустим, родители переехали в Штаты, допустим, 15 лет назад, а ребёночку шесть лет, и он всю жизнь прожил в Штатах. И он-то знает, что на Пасху ищут и собирают вот эти спрятанные яички.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Чего-то я не припоминаю. Единственное, что там бывало — какая-то смесь
традиций разных православных народов, православных, но разных. Что-то от греков
там они брали, какие-то угощения греческие я помню. У греков принято есть
баранину на Пасху. У нас это как-то не вопрос, мясная пища может быть. Мы,
кстати сказать, не приносим в храм мясную пищу, хотя иногда возможно, когда
приходишь благословлять эти пасхальные угощения, там, раз — кусок ветчины
лежит, не скажешь же уносить. Но это не очень у нас принято, а у греков
принято. Ну вот такие вещи. А воздействие Западного, совсем не православного
образа поведения, как-то я не припоминаю. Может быть, это именно связано было с
тем, что русские особенно ревностно, особенно Зарубежная Церковь наша, которая
с тех пор опять вошла в состав Русской Церкви, ведь это очень существенно —
Поместных Православных Церквей немало, и разных, как это сказать, отделений от
русского Православия тоже немало: Православная Церковь Америки,
Западноевропейский экзархат — они не воссоединились с Русской Церковью. А
Зарубежная Церковь всё время заявляла о том, что это часть Русской Церкви,
которая ожидает своего момента воссоединения. И этот момент настал.
А. Ананьев
— Отец Макарий, я вам так благодарен, что вы сегодня здесь, в студии. С вами светло и свободно — во то слово, которое у меня в голове — просто свободно, и это какое-то счастье.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Полиция у вас тут бывает или что у вас тут бывает?
А. Ананьев
— Нет, но всё равно как-то внутренне ты у себя выстраиваешь какие-то границы, заборчики, чтобы вот... И тут приходит отец Макарий, и как-то так выдыхаешь, думаешь: «Господи, слава Тебе! Как же хорошо!»
Иером. Макарий (Маркиш)
— Мне кажется, что для радио «Вера» это нормально.
А. Ананьев
— Да. Вот во время Великого поста, особенно в Страстную седмицу, которая не относится к Великому посту — для меня это было открытием, я даже не знал об этом ещё год назад.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну да, понимаете, литургически она не относится, и то строй литургический
очень близок. А с точки зрения прихожан это практически одно и то же.
А. Ананьев
— Да а вот что касается Светлой седмицы, которая начинается сегодня. В Великом посте каждый день буквально под завязку, под самую макушку наполнен смыслами, значениями, особенными службами, особенными событиями. И ты с огромной важностью и с огромным уважением и любовью относишься к каждому дню и пытаешься всё про него понять, узнать и почувствовать. Что касается значения каждого дня Светлой седмицы?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот эти значения дня отражены... Почему возникают эти значения? Они
отображены в двух богослужебных книгах. Первая называется «Триодь постная», а
вторая «Триодь цветная». «Триодь» означает трипеснецы, то есть эти
богослужебные книги содержат каноны, в которых три или четыре песни, в отличие
от обычных восьми. Светлая седмица более-менее единообразна, ну под конец там
праздник Живоносного источника так называемый в честь великого чуда, связанного
с Пресвятой Богородицей, а остальные дни единообразны — это повторение или
реактуализация самого пасхального торжества. А дальше раскрываем Цветную Триодь
и видим, что каждая неделя, каждый воскресный день Цветной Триоди посвящён
какому-то событию, связанному с Евангелием. Читается Евангелие от Иоанна
читается до праздника Святой Троицы. И там будет у вас Неделя о Фоме — уверение
апостола Фомы; Неделя жён-мироносиц; Неделя о расслабленном и так далее. Вот
никакой тайны тут нет, и люди, которые следят за богослужением, за богослужебным
строем, конечно, это всё воспринимают совершенно естественно. Плюс там будут
праздники уже минейные, то есть неподвижные, в конце концов — праздник
Вознесения Христова.
А. Ананьев
— То есть я резюмирую для себя, что в эти семь дней наполненность смыслами сменяется наполненностью радостью и светом.
Иером. Макарий (Маркиш)
— И смысл никуда не уходит, просто пасхальное торжество, Воскресение Христово
продолжается. Вообще, всё это сорок дней, но сорок дней со своими
особенностями, а интенсивность попразднства или, будем говорить, влияние
пасхально-литургического обычая, пасхально-литургического строя на дни
попразднства со временем убывает. Если в первую седмицу это влияние очень
сильное, в основном это просто повторение пасхальной службы, то в остальные дни
до Вознесения — ну что, цвет облачения будет красный, как правило, поётся три
раза «Воскресение Христово видевше», приветствие «Христос Воскресе», начало
богослужения пасхальное: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его...» — тут
литургика — дело неисчерпаемое. Приходите в храм, дорогие слушатели, и сами
убедитесь.
А. Ананьев
— Вы слушаете светлое радио, радио «Вера». Меня зовут Александр Ананьев. Я не хочу даже говорить, что мы обсуждаем, мы празднуем вместе с иеромонахом Макарием (Маркишем) праздник Светлой Пасхи. И у меня под завязку вот этого часового разговора вопрос к вам будет на самом деле серьёзный. Вот в Пасху все люди в храме радостные, счастливые. Но потом проходит день, и работу никто не отменял — сегодня понедельник, завтра вторник. И у нас опять идёт вот эта круговерть — понедельник, вторник, дом, работа, дом, пробки. И у многих радость, которую они ждали весь год, улетучивается. Это не моя придумка, я об этом действительно читал — радость улетучивается. И возникает какой-то синдром, даже не то чтобы страх, растерять эту радость. Вот я хочу вас спросить: как можно сохранить в себе вот эту пасхальную радость? Это очень важно.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, важный действительно вопрос и не простой. Это вопрос подвига всей
христианской жизни. И пожалуй, ответ должен быть всё тот же самый — о нашей
зависимости, точнее независимости, от разных эмоциональных наших состояний. Да,
мы переживаем утрату подъёма этой радости. Безусловно, где есть подъём, там
должен быть и спуск. Если бы люди всё время шли на подъём, они бы стали бы,
наверное, какими-то летучими ангелами и сразу бы улетели от земли. А раз это не
так, то вслед за подъёмом обязательно должен идти спуск, вслед за периодом
нагнетания эмоционального обязательно будет период эмоционального спада. Я вам,
дорогие друзья, могу порекомендовать замечательную книгу английского
христианского писателя Клайва Льюиса под названием «Письма из преисподней», был
и другой перевод, но я его не могу рекомендовать — он плохой. Вы можете найти
на том же самом сайте «Священникотвечает.рф» «Письмо №8». У каждого письма есть
своё название в переводе... я забыл, какое название у восьмого... вспомнил —
«Маятник»! Аналогия понятна: с разными периодами — плюс-минус, подъём-спад. И
вот там персонаж этой переписки неплохо как раз раскрывает вот эту особенность
человеческого бытия. Всегда будут спады, всегда будут минусы вслед за плюсами.
И несмотря на то, что пишет из преисподней «товарищ», в общем-то чисто
по-христиански и очень трезво описывает вот эту диалектику человеческой
личности, человеческого жизненного пути.
А. Ананьев
— Спасибо вам большое. Я читал «Письма Баламута» и «Расторжение брака», а вот о «Письмах из преисподней» я, откровенно говоря, слышу впервые. Я с огромным удовольствием, конечно, её прочитаю.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну вот «Баламут»-то... И там в послесловии к этому же самому материалу
объяснено, какие у меня именно претензии к этому несчастному «Баламуту».
А. Ананьев
— А есть претензии?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Есть претензии.
А. Ананьев
— Я знаю, куда я направлюсь сразу после нашего разговора: с удовольствием на сайт «Священникотвечает.рф». Конечно, хочется и рекомендуется каждый день причащаться. Мы в начале программы говорили, что посещать каждый день — это будет лишком много, и если душа просит...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну как можно... есть же пенсионеры...
А. Ананьев
— Однако Причастие, насколько я знаю, поправьте меня, если это не так, требует подготовки и поста. Как можно поститься в Светлую седмицу после Пасхи?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Дело в том что говорить, что требует подготовки и поста — здесь не совсем
верное противопоставление, не совсем верная конъюнкция. Пост может представлять
собой часть подготовки, а подготовка диктуется, с одной стороны,
индивидуальными условиями, а с другой стороны — и периодом просто церковного
календаря. Значит, в период пасхальный, послепасхальный вполне естественно, что
священник даст вам совет, рекомендацию эту подготовку уменьшить, сделать менее
напряжённой, менее длительной, быть может.
А. Ананьев
— Вы обратили внимание? Это я опять пытаюсь вернуть вас к разговору о том, чего в Пасху и в Светлую седмицу делать нельзя.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Самое простое — вот подойти к священнику, в большинстве московских храмов
несколько священников, в большинстве больших храмов, и скажите: «Батюшка, есть
возможность у меня причаститься несколько раз. Вот что вы мне подскажете — как
мне подготовиться?» Скорее всего, священник вам даст совет — эта подготовка к
Причастию будет...
А. Ананьев
— К духовнику?
Иером. Макарий (Маркиш)
— А духовник и есть священник, который принимает вашу исповедь.
А. Ананьев
— У меня к вам большая просьба: вот сейчас люди, которые нас слушают, хотят тоже какое-то наставление получить от вас. Я вот сейчас смотрю на вас и понимаю, что я вам тихонько завидую, я объясню, почему. Со всей нашей суетой, со всеми нашими делами очень хочется прочувствовать и быть ближе к Господу. И тут понимаешь, что вот уж, наверное, кому хорошо, так это отцу Макарию.
Иером. Макарий (Маркиш)
— А вот тут я поправлю, потому что Бог-то один — людей очень много, а Бог один.
Строить такую конструкцию, что если человек надел на себя подрясник и крест, то
он, значит, тем самым куда-то забрался — это ошибка, так не нужно рассуждать,
это не верно. Каждому человеку Господь открывает дорогу к Себе Своим, быть
может, путём. Аналогия такая может быть географическая: вот гора высокая, и
люди стоят по периферии, по периметру этой горы. И у каждого там какая-то
тропиночка есть. Направление одно и то же, не надо думать, что они куда-то в
разные стороны лезут — это на одной и той же вершине. Но у каждого будет свой
жизненный путь. И совет, вот эта рекомендация, если можно так выразиться — вы
идите своим путём. Не смотрите по сторонам налево, направо у кого там чего — на
чужом дворе трава всегда будет зеленее расти и розы красивее, и всё остальное,
— а вы вот свой путь держите: семейный, трудовой, молитвенный, служебный, какой
угодно.
А. Ананьев
— Я помню свои размышления, думаю: «Вот бросить всё хотя бы на неделю и уехать в Оптину пустынь или в Троице-Сергиеву лавру. И вот там-то уж точно меня ничего не будет отвлекать».
Иером. Макарий (Маркиш)
— О, Боже мой! Можно коротенькую притчу, да? Она у меня в книжке есть.
А. Ананьев
— Конечно.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Монах один жил в монастыре — очень благочестивый, самый благочестивый во всём
монастыре. И они там ему не давали покоя, монахи-соседи с ним неправильно
обходились, не понимали его. Он сказал: «Всё, я ухожу», — и ушёл из монастыря.
Нашёл прекрасное место в одиночестве, там всё есть, избушку можно поставить,
всё великолепно — так обрадовался. Пошёл, кувшинчик взял набрать воды к речке.
Набрал, поднялся, и вода случайно разлилась. Он огорчился, снова пошёл, набрал,
опять поставил, поставил косо, она опять взяла и разлилась. Он уже так сильно
напрягся, конечно, думает, что же за безобразие какое, может быть, знак какой.
Пошёл, снова набрал и куда-то его понёс, споткнулся и вся вода разлилась. Он
как ногой даст по кувшину — кувшин вдребезги разбился. Он постоял над кувшином,
подумал и пошёл обратно в монастырь к своим этим самым несовершенным собратьям.
Вот вам, пожалуйста, всё тут как в капле воды отражается.
А. Ананьев
— Какая красота. Надо будет обязательно запомнить. Последний вопрос на сегодня — время, к сожалению, подходит к концу. Сегодня понедельник, и я знаю, что, ввиду работы или каких-то обстоятельств, среди наших слушателей есть те, кто не смог посетить пасхальную службу. Ведь Светлая седмица — это возможность прожить ещё раз эту службу.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот о чём мы с вами говорили: каждое утро и каждый вечер... может быть, не во
всех храмах, но, как правило, в большом числе храмов, если не сказать, что в
большинстве, каждый вечер и каждое утро совершается чин пасхального
богослужения — милости просим.
А. Ананьев
— Такой — сокращённый, я так понимаю.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Он немножко другой, там крестный ход совершается потом — после Литургии
пасхальной. Пасхальной полунощницы там нет. А так очень близкая она: и Утреня,
ну, Вечерня особым чином. Соответственно, и Литургия, а Литургия всегда одна и
та же.
А. Ананьев
— Дорогие друзья, я был бы очень счастлив, если бы мне удалось сегодня с помощью моего дорогого гостя поделиться с вами частичкой радости, света и, самое главное, вот этим ощущением абсолютной, настоящей светлой свободы, которую в моих глазах буквально олицетворяет сегодня иеромонах Макарий (Маркиш), наш дорогой гость, руководитель епархиального Отдела по взаимодействию Церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии. Отец Макарий смотрит на меня так хмуро как-то. Ему не нравятся длинные эти регалии все.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да ладно, не в этом дело. На добром слове спасибо.
А. Ананьев
— Спасибо вам огромное! Христос Воскресе!
Иером. Макарий (Маркиш)
— Воистину Воскресе, друзья. Продолжайте ваш добрый христианский путь. Спаси,
Господи.
А. Ананьев
— Я — Александр Ананьев. С праздником вас, до новых встреч.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Спасибо.
Все выпуски программы Светлый вечер