В гостях у Петра Алешковского была искусствовед Наталья Бруни.
Наша гостья поделилась воспоминаниями о своей бабушке Нине Константиновне Бруни, дочери поэта Константина Бальмонта — о ее интересном жизненном пути и общении с многими известными писателями и поэтами.
— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И я, Петр Алешковский, здесь, в студии радио «Вера». И напротив меня сидит замечательный рассказчик, искусствовед Наталья Бруни. Добрый день.
Н. Бруни
— Добрый день.
П. Алешковский
— Мы на нашей передаче вспоминаем, а вам есть что вспомнить. Это хорошо известно тем, кто знает семью Бруни. И вот давайте на выбор, с какой бабушки начнете?
Н. Бруни
— Я начну с бабушки Нины Константиновны Бруни, моей бабушки по отцу. Она была совершенно великая женщина. Родилась она в 1901 году, отец ее был поэт серебряного века, Константин Бальмонт. А мать ее была тоже замечательная женщина, Екатерина Андреевна Андреева, которая была из купцов. Она была второй женой Бальмонта, и совершенно была не похожа на него по стилю жизни, по образу. Она была строгая...
П. Алешковский
— Купеческая жизнь — это известное дело.
Н. Бруни
— Ну купеческая семья была, но все-таки это было начало века, и они все были заражены «серебряным веком» и всяким вольнодумством. Например, Бальмонт был в разводе со своей первой женой. И хотя она ему изменила, то есть сделала адюльтер, как тогда говорилось, он по своему благородству взял на себя вину. Поэтому когда их развели, то ему был запрещено, ей можно было выходить замуж, его первой жене Ларисе, а ему было запрещено венчаться. И довольно долго, в общем, добивались, чтобы разрешили.
П. Алешковский
— Церковным браком.
Н. Бруни
— Да, церковного брака не было. И вот значит, в 1901 году родилась моя бабушка Нина. А Бальмонт имел одного сына от первого брака, Николая, который, к сожалению, был не очень здоровым, но довольно долго жил и, в общем, после революции он умер, у него была такая болезнь душевная. А бабушка моя росла себе, процветала. Была очень балованной, с одной стороны, с другой стороны, ее мать увлекалась всякими идеями насчет питания, и она была с детства лет до четырнадцати вегетарианкой.
П. Алешковский
— Несчастная девочка.
Н. Бруни
— Нечастная девочка, да. Потом, значит, Бальмонт себе позволял всякие высказывания и стихи антиправительственные, и после 1905 года он был выслан за границу и уехал с семьей в Париж, где и жил до 1913 года, когда триумфально вернулся в Россию. Вообще он был страшно модным поэтом. Страшно модным. Его обожали, за ним носились поклонницы. В общем, он был очень странный мужчина. Потому что он был некрасивый, маленький, рыжий, ужасно хвастался, говорил про себя в третьем лице. И его внешний и такой вот общественный облик совершенно не соответствовал тому, что было у него внутри. Это были совершенно два разных человека. По сути своей он был страшно трудолюбивый, работал каждый день с утра до вечера...
П. Алешковский
— Но он же много переводил еще.
Н. Бруни
— Знал чуть ли не двенадцать языков, перевел Шелли всего на русский язык. А с переводами его замечательная история. Он решил перевести Ибсена и выучил шведский язык, а оказалось, что надо...
П. Алешковский
— Норвежский.
Н. Бруни
— Норвежский. Потом он выучил норвежский и перевел. Жена его, Екатерина, тоже была переводчицей. Она, например, сделала первый перевод Гамсуна. Так что хотя они были людьми обеспеченными, но Бальмонт все время работал. А потом, значит, они вернулись. Бабушка моя выросла до подросткового возраста в Париже, блестяще знала французский, ходила там в школу. А потом они вернулись в Россию, в такое достаточно тяжелое время. Бальмонт летом снимал дачу в Ладыжино, под Тарусой, и жил там с семьей.
П. Алешковский
— А они москвичи, да?
Н. Бруни
— Они москвичи. Нет, Бальмонт был петербуржец, конечно.
П. Алешковский
— Вот мне и казалось, да.
Н. Бруни
— А Екатерина Алексеевна была москвичкой. И он переехал в Москву жить. Ну и много ездил очень в Петербург.
П. Алешковский
— Понятно, главная столица.
Н. Бруни
— Да, и как-то столица «серебряного века». И туда к ним стал приезжать в гости художник Лев Бруни, с которым, собственно, они познакомились в Париже. Он приехал туда учиться рисовать, и не было у него там никаких друзей. И он ходил в гости к Бальмонтам, которые очень хорошо и мило его принимали, и он играл с их дочкой маленькой. Потом он играл с ней в Ладыжино. Кроме того, Бальмонт в это время переводил поэму Шота Руставели, «Витязь в тигровой шкуре» теперь это называлось, а он это перевел «Витязь, носящий барсову шкуру». А Лев Александрович Бруни его рисовал. И такой замечательный портрет, над которым тогда довольно-таки издевались, потому что говорили, что он нарисовал покойника Бальмонта, синего. Такой синий, только в синем цвете, почти как маска гипсовая — очень похожий и красивый портрет. И вот бабушка моя, значит, произрастала и влюбилась в этого художника.
П. Алешковский
— А какая у них была разница, большая?
Н. Бруни
— У них была разница восемь лет.
П. Алешковский
— А, это ерунда.
Н. Бруни
— Ну ему было, значит, 23, скажем, а ей 15. И перед революцией, когда уже начался голод и война, бабушку ее мать, Екатерина Алексеевна, увезла ее на Урал. С Бальмонтом они к тому времени расстались, хотя остались в замечательных отношениях. Вообще Бальмонт очень любил женщин, и главное, что женщины ужасно любили его. Но как-то вот прабабушка Екатерина Алексеевна это удивительно сумела сохранить отношения с ним хорошие. И она написала изумительную книгу воспоминаний, где о Бальмонте только слова восхищения и благодарности, ни одного слова осуждения или какой-то жалобы. В общем, они с Ниной уехали на Урал, а художник Бруни влюбленный помчался за ними. Жили они около Миасса.
П. Алешковский
— В имении?
Н. Бруни
— Нет, они просто снимали.
П. Алешковский
— А, хотя у него его не могло быть.
Н. Бруни
— Никакого имения на Урале нет. Это уже было тяжелое время.
П. Алешковский
— Ну да.
Н. Бруни
— Они революцию там просидели. Значит, 1917 год, Урал, бабушке 16 лет, этот молодой, ухаживает и делает предложение. А она еще не кончила гимназию. В общем, все в ужасе, Бальмонт пишет: ни в коем случае замуж не отдавать. Но, в общем, любовь и...
П. Алешковский
— Свое дело сделала.
Н. Бруни
— Да, в 1918 году все-таки им разрешают и они венчаются. И надо сказать, что моя бабушка, Нина Константиновна — я очень хорошо ее всю мою жизнь, до ее смерти, очень хорошо ее знала, очень много времени с ней проводила, — она была потрясающей хозяйственной женщиной, она все на свете умела. А тогда, когда она вышла замуж, он не умела даже сделать...
П. Алешковский
— Карандаш заточить.
Н. Бруни
— Нет, карандаш, может, умела, она рисовала. Но она не умела сделать яичницу. И она рассказывала, что их первая брачная, то есть после венчания брачная ночь, утром они встают, и он говорит: «Нинка, готовь завтрак». Она говорит: «А что сделать-то?» Говорит: «Ну сделай яичницу». И вышел куда-то. Потом вернулся и видит, что бедная моя бабушка Нина стоит над сковородкой и проковыривает в яйце маленькую дырочку и трясет этим яйцом. Он вырвал у нее эти продукты, в общем, сделал яичницу. И постепенно она научилась всему, поскольку жизнь заставила. Жизнь их там была достаточно сложная. В 1919 году родился мой отец, Иван Львович Бруни.
П. Алешковский
— А вот можно вопрос? Вот они живут в Миассе, вокруг революция...
Н. Бруни
— Нет революции вокруг. Вокруг Колчак.
П. Алешковский
— Ну Колчак, неважно совершенно. Колчак, хорошо. И как они кормятся? Они увезли с собой какие-то деньги? Работы ведь никакой нет, и не предполагается.
Н. Бруни
— Объясняю. Там уже был Колчак к тому времени, который взял моего дедушку- художника, мой дедушка был художник при Колчаке. Как он потом за это не поплатился — один Бог знает. Он был художником при Колчаке.
П. Алешковский
— А сохранились какие-нибудь...
Н. Бруни
— В Музее революции есть какие-то удивительные плакаты. Причем я ничего этого не знала. И вообще в семье, все-таки я родилась в 1949 году, в семье об этом....
П. Алешковский
— Про это не говорили.
Н. Бруни
— Не говорили, да. И все это я узнала только тогда, когда уже стала вот, так сказать, интересоваться напрямую историей моих предков. И, значит, они вместе с Колчаком отходили от Урала в Сибирь. Потом там тоже дело стало плохо с едой. И Лев Александрович написал в Петроград своему близкому, самому близкому другу Николаю Пунину, знаменитому искусствоведу, который к тому времени стал каким-то очень большим начальником в Петрограде, таким художественным, искусствоведческим. И тот его каким-то образом выписал в Петроград. И вот они с семьей — значит, баба Нина, грудной папа и Лев Александрович — возвращаются в Петроград.
П. Алешковский
— Напомню нашим радиослушателям, что это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня сегодня Наталья Бруни, искусствовед, которая рассказывает о своей родне.
Н. Бруни
— Они вернулись в Петроград, и дедушка Лёва стал работать и рисовать. И Пунин очень ему помогал, даже хотя бы тем, что просто покупал его работы себе. Но он и делал закупки для Русского музея, поэтому в Русском музее больше всего работ Бруни. А бабушка моя восстановила свои занятия в консерватории не очень успешно и растила сынка. И была уже беременна следующим ребенком. Вообще у нее было семеро детей.
П. Алешковский
— Боже!
Н. Бруни
— Двое из них умерло в младенчестве, а третий сын, Лаврик, погиб на войне. А тогда жизнь стала налаживаться, и она встретила всех своих друзей, которые еще там были. И моя любимая история, как она идет по Дворцовой площади, а навстречу ей идет Андрей Белый. А она везет в колясочке моего папу. И Андрей Белый говорит ей: «Здравствуй, Ниночка Бальмонт!» Она говорит: «Здравствуйте, Борис Николаевич! Посмотрите, какой у меня сыночек, Ванюша». Он так с ужасом наклонился над...
П. Алешковский
— Коляской.
Н. Бруни
— Коляской, посмотрел и сказал: «И что, у него уже глазки прорезались?»
П. Алешковский
— Он же сын биолога.
Н. Бруни
— Да. Он в ужасе был от грудных детей. Потом в Петрограде началась совсем уже голодуха, и они решили уехать. Сначала они переехали в Москву, а потом решили уехать под Козельск. И поселились в деревне Стенино, напротив Оптиной пустыни. Надо сказать, что они были оба очень верующими людьми — и бабушка Нина Константиновна, и Лев Александрович Бруни, мой дедушка. Они поселились напротив Оптиной, а потом просто переехали, подружившись с батюшкой Нектарием, они переехали под Оптину, и там им монахи отдали такой дом, который назывался «рыбная дача» — там, где они ловили рыбу. Это был хороший большой дом, светлый. И Нина Константиновна жила там с детьми, а Лев Александрович в основном жил в Москве, зарабатывая какие-то деньги. Она жила там сначала...
П. Алешковский
— Круглый год.
Н. Бруни
— Круглый год, да. У нее были иногда помощницы, батюшка Нектарий ей присылал каких-то монашек, которые не очень удачно помогали. Там она родила сначала Нину, потом Лаврика. И пришлось ей научиться все делать. У нее был теленок, у нее были куры, у нее были всякая живность, поросенок, потому что только можно было прокормиться на подножном корму.
П. Алешковский
— На своем.
Н. Бруни
— При этом она была страшно веселая, артистичная. Она была очень способной художницей. Но все это — и музыка, и художества все ее ушли в быт. Она необыкновенно красиво всегда все устраивала. Даже когда она накрывала стол, это было произведение искусства. Хотя была бедная всю жизнь.
П. Алешковский
— Как мы понимаем, не богатство управляет этим процессом.
Н. Бруни
— Да. И значит, она ходила в Оптину. И, между прочим, батюшка Нектарий был крестным отцом моей тетки Нины, второй дочери Бруни, которая потом стала моей крестной.
П. Алешковский
— Вот как.
Н. Бруни
— Время шло, и постепенно пришлось им вернуться в Москву. Оптину... они были свидетелями...
П. Алешковский
— Разорения.
Н. Бруни
— Разорения Оптиной. Мать Льва Александровича, Анна Соколова, вместе с ними там жила. Вообще надо сказать, что и баба Нина моя, и дедушка Лёва были очень милосердными людьми и, видимо, очень терпеливыми. Потому что с ними жили обе бабушки — и мать Льва Александровича, и мать Нины Константиновны.
П. Алешковский
— И ладили между собой?
Н. Бруни
— И они были все очень верующие люди. Думаю, что дело было именно в этом. Может быть, там и бывало что-то, ну как в любой семье, но никогда это не переходило никаких границ, например, для того чтобы расстаться или уехать.
П. Алешковский
— Ну понятно.
Н. Бруни
— Бабушка Анна Соколова, которая была внучкой знаменитого Петра Соколова, писавшего Натали Гончарову, такого акварелиста великого, она в конце жизни стала монахиней тайной.
П. Алешковский
— Уже в советское, естественно, время.
Н. Бруни
— Уже в советское время, да. Они переезжают в Москву. И Льва Александровича назначают руководителем монументальной мастерской, и он занимается росписями. Лев Александрович вообще был замечательный художник, но поскольку его условия жизни были таковы, что работать ему было негде, он почти не оставил масляных работ. А многие его монументальные произведения были просто...
П. Алешковский
— Ну вот в Русском музее, наверное, которые, да, ранние?
Н. Бруни
— Ну там, да, и Русском, и в Третьяковке есть. Но у него, в общем, гораздо больше графики осталось, потому что не было мастерской. Первое время в Москве они жили в мастерской Татлина, который был крестным моего отца. И тоже смешная история, когда маленький папа ползет по коридору и царапается в дверь Татлина. А Татлин открывает дверь так, вместе с папой, и говорит ему: «Мальчик, на меня не рассчитывай». Нина Константиновна родила еще двух детей после Лаврика — Наташу и Андрюшу, которые, один умер от скарлатины в два года, а Наташа от дифтерита в четыре. Это было, конечно, ужасное горе. Но как-то вот вера их держала. И вера, и какой-то веселый и благодарный нрав.
П. Алешковский
— Ну и дети, наверное, конечно.
Н. Бруни
— И дети. Надо сказать, что детьми она не очень... То есть она ими, конечно, очень много занималась, но главный в ее жизни был муж. И вот всегда, когда надо было, например, он уезжал на практику со студентами — он преподавал, — она всегда ездила с ним, когда могла. Беременная или с грудным каким-нибудь ребенком, она всегда старалась быть рядом, как будто предчувствуя, что он рано уйдет.
П. Алешковский
— А когда он умер?
Н. Бруни
— Он умер, когда ему было 54 года, от рака крови. Очень долго болел. Это был 1948 год, и тяжелая была болезнь, и тяжелая была смерть. Она осталась молодой вдовой. Никогда больше не вышла замуж. На его похоронах играла Мария Вениаминовна Юдина, с которой они очень дружили. Пунин Николай Николаевич стоял на кладбище с непокрытой головой, хотя был ужасный мороз и все были в шапках. Я видела эту фотографию — прямо пар идет изо рта у людей, он стоит без шапки. И тетка мне рассказывала, что он, дядя Коля, как они его называли, дядя Коля все время говорил: «Счастливый Левушка». И я так на него сердилась. Как можно говорить «счастливый»? Умер так рано, от такой ужасной болезни, так мучился. А Николай Николаевич как предчувствовал, что его через несколько месяцев арестуют и что он умрет в лагере. И я узнала свою бабушку, естественно, когда я родилась. Я очень рано себя помню. Мы жили в одной квартире на улице Большая Полянка. Там в этом доме дали несколько квартир художникам, то есть не квартир, а комнат. Мы жили в большой коммунальной квартире, там еще жило несколько художников. Значит, в одной комнате жила моя бабушка Нина со своими младшими детьми, Марьяной и Васей, а в 14-метровой соседней жили мы — папа мой, мама и нас трое детей. Это был быт, конечно, тот еще.
П. Алешковский
— Минуточку, позвольте, я вас перебью, как всегда у нас на передаче, и обращусь к нашим радиослушателям. Дорогие друзья, мы должны нырнуть под эфир, спрятаться на какое-то время. Оставайтесь, пожалуйста, с нами. Это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня Наталья Бруни. И мы снова к вам вернемся.
П. Алешковский
— Итак, мы снова с вами. Это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Наталья Бруни в студии. И мы продолжаем коммунальную жизнь на Полянке. Пожалуйста.
Н. Бруни
— Я помню себя лет с трех очень хорошо. Значит это 52-й год. В 53-м году умирает Сталин, и я задаю своей маме вопрос: «Мама, почему раньше все Сталина хвалили, а теперь все его стали ругать?» А мама мне и отвечает: «А ты когда-нибудь слышала, чтобы у нас в семье его хвалили?» Это было всю мою жизнь, что одно в семье и другое...
П. Алешковский
— На улице.
Н. Бруни
— Вокруг. Например, мы ходили в церковь с детства — об этом нельзя было говорить в школе. Нельзя было говорить ни о чем, о чем говорят родители дома. После того, как стали выпускать людей из лагерей, у моей бабушки Нины под роялем всегда ночевал какой-нибудь зек. Я это очень хорошо помню. Ее дом считался гостеприимным для зеков. И вот утром я встаю, засовываю нос к ней в комнату, а под роялем, поскольку больше негде было, лежит матрасик и там спит...
П. Алешковский
— Какой-то мужчина.
Н. Бруни
— Какой-нибудь дядька, которому утром варят кофеек на коммунальной кухне, набитой стукачами. И он, взяв свой картонный чемодан, отправляется дальше. Она была страшно храбрая, моя бабушка Нина. Она вообще ничего не боялась. Она всегда полагалась на Бога. И надо сказать, это ее, конечно, спасало. Она работала тогда, поскольку она знала очень много языков — в Бальмонта была способная, она работала переводчицей в разных технических организациях. Потом, когда она вышла на пенсию, а мы уже уехали в другую квартиру, мы стали с ней реже видеться, но все-таки достаточно часто. И главное, что я жила с ней в ее доме в Судаке. Лев Александрович купил дом в Судаке у грека Кономопуло, и там вся наша семья каждое лето проводила свой отпуск. Дом был маленький, он и есть собственно...
П. Алешковский
— Знаменитый дом.
Н. Бруни
— А нас очень много, но тем не менее все жили очень дружно, готовили на керосинке по очереди и так вот проводили свой досуг. Бабушка моя летом там не особенно жила. Она приезжала весной, сразу после Пасхи, а потом осенью, когда все дети и внуки уезжали, потому что ей тоже нужен был покой. И вот так жили мы, поживали, и она устраивала всякие замечательные праздники. Например, она весной всегда, между днем смерти Льва Александровича и днем его Ангела, 2 марта, она устраивала показ его работ. И приходил кто угодно, до ста человек могло прийти. Она клала его папки с его работами на рояль и прислоняла их к стенке и очень смешно комментировала. Потому что там были и рисунки, и живопись, и все что угодно. И вот наступает 78-й год. Пасха. Еще вернее не Пасха, а суббота. Баба Нина едет в церковь освящать куличи и на обратном пути...
П. Алешковский
— Ей 77 лет.
Н. Бруни
— Да, когда она выходит из автобуса, дверь не вовремя закрывается, ее сумка с куличами оказывается в автобусе. Баба Нина не тот человек, который оставит куличи в автобусе, она начинает дергать сумку. Водитель не видит ее, трогается и переезжает ей ногу.
П. Алешковский
— Господи!
Н. Бруни
— И в ночь, в общем, в пасхальную ночь ее везут в больницу, оперируют и отрезают ей ногу.
П. Алешковский
— Ой!
Н. Бруни
— Утром на Пасху мы все в ужасе — мама моя, я, моя сестра, ее младшая дочь Марьяна, которую я выписала из Литвы, где она живет, — приходим к ней в больницу. Такая обыкновенная палата, шесть человек. Значит, сразу я вижу, что баба Нина лежит, закрывшись занавеской, и курит. Почему-то ей ее...
П. Алешковский
— Позволили.
Н. Бруни
— Ее однопалатницы, да, не рассердились. Мы входим. Это, конечно, зрелище удивительное, когда такая, вот видно, как поднимается одеяло над одной ногой, а второй нету. И спрашиваем ее: «Баба Нина, а когда ты узнала, что тебе ногу отрезали?» Она говорит: «Да только что!» И потом поднимает к нам глаза и говорит: «А где пасха, где кулич? Чем я буду разговляться?» Мама хватается за голову, бежит домой и приносит ей...
П. Алешковский
— Все что требовалось.
Н. Бруни
— Яйца, да, кулич, пасху. А сестра моя увольняется со своей работы и поступает санитаркой в это отделение, чтобы иметь возможность ухаживать за бабушкой. После этой истории баба Нина прожила еще десять лет. Она совершенно не оставила своей активности, она продолжала ездить за границу...
П. Алешковский
— Но на костылях.
Н. Бруни
— Да, сначала... Нет, ей сделали протез. Но протез был очень тяжелый, он был на таких ремнях вокруг талии...
П. Алешковский
— Понятно.
Н. Бруни
— В общем, это было ужасно. Выяснилось, что лучшее в мире протезирование в Швеции. А в Швеции жил мой брат, Лёва Бруни, который женился на шведской девушке и уехал в Стокгольм. Он работал там на радио, между прочим, шведском, которое вещало на разных языках. И вот Лёва пригласил бабу Нину в Швецию делать шведский протез. Денег ни у кого не было, и пустили клич по миру, чтобы собирать деньги на протез. У бабы Нины было очень много друзей по всему миру. Ну во-первых, была ее младшая сестра, дочь Бальмонта, которая родилась во Франции, и было масса всяких людей, которые очень ее любили. В общем, все стали собирать деньги, кто сколько мог. А Лёвка, чтобы еще подработать, пошел работать, кроме радио своего, пошел работать вышибалой в ресторан. Значит, бабушка приехала в Стокгольм и сказала, что она хочет тоже как-то принять участие в сборе денег. А Лёва говорит ей: «А что ты можешь делать?» Она говорит: «Я могу печь пирожки». Тогда Лева договорился с дружественным кафе. А в Швеции, как известно, занавесок нет на окнах. Значит, в большом окне, которое выходило на тротуар, в витрине такой стеклянной поставили стол, на него поставили духовку маленькую, посадили бабу Нину. А она очень вообще была, эффектно выглядела — она была очень крупная, с большими руками, с такой седой головой, кудрявой, с красивым большим носом, вообще очень интересная была. Значит, посадили бабу Нину, и она, нимало не стесняясь, делала тесто, раскатывала его, клала туда начинку, запекала это все в духовке. И было написано, что русская старуха собирает деньги на протез. И шведский народ...
П. Алешковский
— Повалил.
Н. Бруни
— Не то что повалил, но, в общем, кое-чего купили у нее. И вот я очень хорошо помню момент ее возвращения из Стокгольма. Вообще, конечно, это было такое событие, надо сказать, знаменательное. Это был 79-й год. Еще как-то не особенно народ ездил туда-сюда...
П. Алешковский
— Ну и вообще было ощущение, что никто не поедет.
Н. Бруни
— Но она ездила уже за границу, потому что они с ее сестрой Светланой как-то нашлись, и она стала ездить. И потом она ездила на могилу Бальмонта. Сейчас расскажу про могилу Бальмонта особенную историю. В общем, она возвращается из Стокгольма. Народу на вокзале полно — все дети, все внуки, все двоюродные братья, тетки, нас очень много...
П. Алешковский
— Пришли встречать.
Н. Бруни
— Пришли встречать. И выходит из вагона баба Нина на двух ногах и с маленькой палочкой. И это, конечно, было зрелище феноменальное. Она на этом шведском протезе ездила три раза во Францию, каждый год в Грузию. В Швейцарию, к своей племяннице.
П. Алешковский
— А почему в Грузию?
Н. Бруни
— В Грузию — расскажу. В Грузию она ездила всегда на свои именины, 27 января день святой Нины. Потому что Бальмонт обожал Грузию, а Грузия обожала Бальмонта. Там была жива Нита Табидзе, дочка Тициана, которая всегда ее приглашала в гости. И баба Нина всегда на свои именины ездила. Вообще у нее было так все распределено, какой праздник где она встречает.
П. Алешковский
— Где она встречает — хорошо.
Н. Бруни
— Рождество всегда дома и Пасху. А вот на свои именины... И вот, значит, 79-й год, и она мне говорит: «Натуль, давай поедем со мной в Тбилиси». Я говорю: «Хорошо». А я примерно на седьмом месяце беременности. Значит, такая картина: бабушка на одной ноге и беременная я едем в Тбилиси, летим на самолете. И там нас встречают. Просто буквально к самолету подкатывает машина, нанятая Союзом писателей Грузии. И мы садимся в машину, естественно, всякие там друзья ее, все говорят по-русски. А водитель такси спрашивает: «А кого я везу?» А ему говорят: «Это дочь Бальмонта». Таксист останавливается, выходит из машины и говорит: «Я не могу говорить об этом сидя». Вот у нас, да не таксист, а кто-нибудь знает переводчика Пушкина на какой-нибудь язык? Вот Грузия, вот вы спрашивали, почему она ездила в Грузию — вот поэтому. Там на набережной Куры — сейчас уже нет, но долгое время висели портреты всяких разных людей, не грузинских, которые сделали что-то...
П. Алешковский
— Для Грузии.
Н. Бруни
— Прекрасное для Грузии. Там висел портрет Бальмонта.
П. Алешковский
— Ну потому что он «Витязя в тигровой шкуре» перевел.
Н. Бруни
— Да, именно, именно. И они очень любили этот перевод. Во-первых, это действительно барс, а не тигр...
П. Алешковский
— Ну конечно, ну какие там тигры.
Н. Бруни
— Потому что в горах никаких тигров не водится. Но вот это как осталось, так до сих пор все и переводят.
П. Алешковский
— Ну да.
Н. Бруни
— Я даже знала, как это по-грузински звучит, но уже сейчас не вспомню. Потом мы возвращаемся в Москву, и так ее жизнь продолжается. В общем, она живет одна, она ездит по-прежнему летом в Судак. Там ей жить одной труднее, там с ней кто-нибудь — или ее дочь, или сын, или я. И я очень хорошо помню, как я, значит, беременная очередным ребенком, в Судаке живу с ней. Она хочет полоть виноградник. Значит, отстегивает...
П. Алешковский
— Полоть виноградник?
Н. Бруни
— Да, пропалывать. Отстегивает своей протез, складывает, и на одной ноге, такую кладет себе подушечку, и на руках ползает между рядами винограда и полет его, выдирает сорняки. Которые это же не подмосковные сорняки, это каменная земля и жутко желтая солома. И я ей говорю: «Баба Нина, я умоляю вас, не делайте этого! Мне будет плохо сейчас!» Она говорит: «Иди...»
П. Алешковский
— А вы на «вы» были?
Н. Бруни
— Мы были, мы с ней все были на «вы». С ней все внуки, все были на «вы». Она был удивительно дистантным человеком. И с ней вообще представить какую-нибудь фамильярность был невозможно. Она держала всех на дистанции. Она вообще не очень любила детей, но она любила людей. Вот если какой-нибудь ребенок становится интересным ей человеком, то тогда — да, а так чтобы вот просто любить детей — совершенно нет. Она, например, когда мы с ней жили в Судаке вдвоем, она вообще очень любила выпивать. Никогда не была пьяной. Но каждый день выпивала перед обедом рюмочку и говорила по-французски: ..... (говорит по-французски) — чтобы немножечко привести себя в порядок. И какие-то делала вечно наливочки, настоечки. Ну в общем, она старела, конечно, уже ей было все труднее путешествовать. Но все равно она ходила на выставки, на концерты, как-то навещала близких. И вот настало время, когда она совсем слегла, она поселилась...
П. Алешковский
— А у нее уже была своя квартира в этот момент, да?
Н. Бруни
— У нее была своя квартира, но тогда, когда она совсем постарела, она стала жить у своей старшей дочери, Нины Львовны Киселевой, урожденной Бруни. И мы ее все там навещали. Она старела, это было ужасно грустно. Хотя к ней все время приезжали, тогда еще все-таки достаточно было много людей, которые интересовались Бальмонтом. И к ней всегда приезжали какие-то люди, которые что-то у нее спрашивали или кто-то записывали, и были записи для радио и для телевидения с ее....
П. Алешковский
— Комментариями.
Н. Бруни
— Да, с ее рассказами. Она старела, и 9 ноября 1989 года она скончалась.
П. Алешковский
— Какого года?
Н. Бруни
— 1989. Это был день, когда рухнула Берлинская стена.
П. Алешковский
— С ума сойти!
Н. Бруни
— На ее похороны приехала масса людей со всего мира. И в том числе два немца — один из ГДР, а другой из ФРГ, которые были незнакомы, но плакали, обнявшись, над ее гробом. И это, конечно, было потрясающе. Ее отпевали в церкви на Рижском вокзале, на Трифоновской, и похоронили на Даниловском кладбище, там где похоронена ее мать, ее муж. И это было, конечно, что-то потрясающее. Потому что на ее похоронах, вообще я мало видела таких похорон и такого количества людей в церкви — как будто пасхальная служба. И масса было детей. Вообще у нас особенно раньше не очень водили детей на отпевание, а наши все дети и внуки, все были там.
П. Алешковский
— Позвольте напомнить нашим радиослушателям, что это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у нас Наталья Бруни, искусствовед, которая рассказывает об одной из своих бабушек замечательных. И мы продолжаем эфир. Ну наверное, она продолжала традицию. Я думаю, что ее водили на отпевание, и это было нормально и естественно. Или нет?
Н. Бруни
— Вот этого я не знаю. Я думаю, что хотя Бальмонт был очень верующим человеком, и известно просто, что он, когда умирал в Париже, его последнюю исповедь принимал такой довольно знаменитый священник, отец Андрей Сергиенко, который потом вернулся...
П. Алешковский
— В Россию.
Н. Бруни
— В Россию. Который говорил, что вообще более потрясающей предсмертной исповеди, раскаяния такого, как у Бальмонта, он никогда не слышал. Но стиль семьи был такой, что я даже не знаю, ходили ли они в церковь. Это были люди «серебряного века», которые относились к церкви...
П. Алешковский
— Ну да.
Н. Бруни
— Да, что было у них в детстве — она не ходила в церковь. Она не ходила в церковь в детстве. А вот когда она вышла замуж...
П. Алешковский
— Это было такой оппозицией еще советской власти тоже?
Н. Бруни
— Этого я не знаю. Это, во-первых, это была еще не советская, во время советской власти уже она ходила вовсю.
П. Алешковский
— Ну да.
Н. Бруни
— А в детстве, вот когда она уехала во Францию, никогда я не слышала, что она ходила в церковь или что Бальмонт ходил в церковь, или что баба Катя, ее мать, ходили в церковь. Этого я не знаю. Поэтому, может быть, они и ходили, просто никто не знал.
П. Алешковский
— Понятно.
Н. Бруни
— Но я думаю, что стиль семьи был такой, несколько антропософский, они тогда все увлекались всякими идеями. А поскольку Лев Александрович Бруни был очень верующим человеком, из очень верующей семьи, то я думаю, брак с ним именно, так сказать, все это углубил. И ну она стала жить такой жизнью, какой жил он, а он ходил в церковь.
П. Алешковский
— А вот давайте немножко о Льве Александровиче. Во-первых, откуда в России Бруни? Ведь это итальянская фамилия.
Н. Бруни
— Да, в России Бруни из итальянской Швейцарии.
П. Алешковский
— Из Швейцарии?
Н. Бруни
— Да, это итальянская Швейцария. Город Мендризио, где, между прочим, находится одна из самых лучших в Европе художественно-архитектурных школ. Предок наш, про которого мы что-то знаем, звался Антонио Барафио-Бруни, у него была двойная фамилия. Он пострадал от Наполеона, как он сам писал в своих воспоминаниях. Он был ювелиром, он делал медали. И, в общем...
П. Алешковский
— А, то есть художественный ген был с самого начала.
Н. Бруни
— Да. И то ли его пригласили, то ли он сбежал от Наполеона...
П. Алешковский
— Скорее всего, сбежал.
Н. Бруни
— В общем, он оказался в Петербурге, где стал художником придворным. А его сын, Фиделио, который перешел в православие, стал называться Федор Антонович, был тот самый первый знаменитый художник Бруни, который писал Пушкина в гробу и дружил с ним. И был президентом Академии художеств, и написал свою знаменитую картину «Медный змий». И вот от этих вот Бруни мы и произошли. И в каждом роду был художник.
П. Алешковский
— А много линий сохранилось?
Н. Бруни
— Бруни? Федор Антонович сам был бездетный, поэтому мы от его брата Константина. Да, у меня есть огромное генеалогическое древо, там все отрисовано.
П. Алешковский
— Ну вот сегодня полно Бруни, да?
Н. Бруни
— Ну нет, сегодня не так уж много Бруни. Есть питерская линия — такая была художница театральная, замечательная, Татьяна Бруни, вот ее дочь есть Валентина. Мы с ними почему-то...
П. Алешковский
— Не в контакте.
Н. Бруни
— Да. А московских Бруни...
П. Алешковский
— Лаврентий Бруни есть художник.
Н. Бруни
— Есть, довольно много, да. Маленьких детей много Бруни. В общем, мы продолжаем размножаться со страшной силой.
П. Алешковский
— То есть фамилия не потерялась.
Н. Бруни
— Фамилия, нет, надеюсь, что нет.
П. Алешковский
— Ну да, пока не потерялась.
Н. Бруни
— Пока нет.
П. Алешковский
— Да, понятно. Большое спасибо. Наталья Бруни была с нами сегодня в эфире и надеюсь, что мы продолжим, потому что бабушек бывает больше одной. И слушайте, мы договорились встретиться и поговорить о другой бабушке в следующий раз. Спасибо большое.
Н. Бруни
— Пожалуйста.
Помощь Святителя Тихона. Нина Юркова
Есть у меня история, связанная со Святителем Тихоном — Патриархом Московским. Несмотря на то, что я была студенткой университета, названного в Его честь, личность Патриарха Тихона, к сожалению, тогда меня не заинтересовала. Но вот, спустя много лет после выпуска, я случайно наткнулась в интернете на фильм в котором рассказывалось о периоде, когда Советская власть устраивала гонения на Церковь. В фильме зачитывалось воззвание Патриарха Тихона о помощи голодающим. Слушала слова Святителя и чувствовала, столько было в них веры, упования, и силы. Слезы лились по моим щекам.
С того времени я прониклась к Святому особенным чувством, стала изучать Его биографию, подвиги, стала молиться ему. Дальше в моей жизни произошли события, которые показали, что Святитель Тихон слышит эти молитвы, и помогает.
Первый эпизод связан с моей крёстной. Как-то мы разговаривали об усопших наших близких, и она поделилась, что тяжело проживает внезапную кончину мамы. Что недавно приснилось ей, будто они едут в поезде, мама лежит в гробу, и крёстная видит, как плохо маме, но не знает как можно помочь. Она пытается перекрестить маму, но та отталкивает её руку, и говорит: «Да что ты то тут сделаешь, мне к Патриарху надо!»
Неожиданно для себя я говорю крёстной: а ведь мы можем это устроить! Я знаю, к какому Патриарху нужно! Поехали в Донской, к мощам Святителя Тихона, помолимся ему о вашей маме!
И мы поехали. Крёстная долго стояла у мощей, молилась, уехала успокоенной. А спустя некоторое время позвонила, и говорит: «Ты представляешь, а ведь годовщина маминой смерти приходится на день памяти Святителя Тихона, я только сейчас поняла, когда стояла на службе, и хор начал тропарь Ему петь! Теперь я знаю, что Он позаботится о маме, попросит за неё перед Господом!». Я тогда изумилась и обрадовалась такой поддержке.
Ещё из ярких случаев — помощь Святителя в моём квартирном вопросе. Очень хотелось уютное гнездышко, и я попросила Владыку Тихона походатайствовать об этом. На некоторое время забыла о своей просьбе, но вспомнила, когда чудесным образом мне и двум моим подругам удалось снять прекрасную квартиру прямо недалеко от Донского монастыря, где лежат мощи Святого.
Эти чудеса по молитвам Святого я бережно храню в своём сердце. Святителю отче наш Тихоне, моли Бога о нас!
Автор: Нина Юркова
Все выпуски программы Частное мнение
Владимир и Надежда Самойловы
В 1945-м году одесский паренёк Володя Самойлов вернулся домой с войны. Он отправился на фронт 17-летним мальчишкой, только что окончившим школу. Ему казалось, что прошла целая жизнь. Многое довелось испытать. И теперь, после боёв и бомбёжек, было даже немного странно, что можно просто гулять по улицам, общаться со старыми друзьями, ходить в кино и на танцы. Большой популярностью пользовались вечера в Одесском театральном училище. На одном из них Володя и встретил свою любовь. Тонкая, тёмноволосая, черноглазая Надя училась на втором курсе театрального. Владимир не мог оторвать от неё взгляда. А когда танцы закончились, предложил проводить до дома. Володя довёл её до подъезда, а потом пешком через весь город пошёл к себе. Ему казалось, что он летит, словно на крыльях. Хотелось смеяться, петь.
Надежде тоже приглянулся молодой фронтовик. Молодые люди стали встречаться. Каждый вечер — а занятия в театральном училище часто заканчивались уже затемно — Самойлов ждал Надю у дверей. Однажды во время прогулки, Владимир сказал Наде, что собирается продолжить образование и обдумывает, куда бы ему поступить. Может быть, на физико-математический? Ведь в школе он всегда был отличником по точным наукам. И девушка вдруг выпалила: «Иди к нам, в театральный!» И Володя пошёл. Всё лето учил басни, стихи, монологи. А осенью сдал экзамены и поступил сразу на второй курс. Теперь они с Надей ещё больше времени проводили вместе. Молодые люди решили пожениться.
Став мужем и женой, Владимир и Надежда были везде и всегда вместе— и в училище, и дома, и на сцене. Ещё студентами обоих зачислили в труппу Одесского русского драматического театра. Слава об их актёрском мастерстве со временем разнеслась далеко за пределы Одессы. Однажды Самойловым пришло письмо из Кемеровского театра с приглашением на работу. Супруги вынесли предложение на семейный совет. С одной стороны — хорошая «северная» зарплата. С другой — дома, в Одессе, налаженный быт, родные, друзья, любимый театр. Приняли решение — не ехать. А буквально через несколько дней у Владимира вдруг случился необъяснимый приступ удушья. Врач констатировал серьёзное заболевание лёгких и посоветовала сменить влажный южный климат. «Сибирь бы подошла», — заметил доктор. Решение было принято. Надежда поехала на вокзал и взяла билеты в Кемерово.
Там, в Сибири, через год у супругов родился сын Александр. Надежда блистала на сцене, а Владимиру стали поступать предложения от кинорежиссёров. Начались командировки. Надежда Фёдоровна старалась выстроить свой рабочий график так, чтобы вместе с сыном сопровождать мужа. Во время съёмок легендарной картины «Свадьба в Малиновке», где Владимир сыграл роль фронтовика Назара Думы, вся семья Самойловых несколько месяцев жила в настоящей украинской хате-мазанке. Когда поехать вместе не удавалось, супруги перезванивались и обменивались телеграммами. «Они постоянно нуждались друг в друге», — вспоминал сын актёров, Александр Владимирович Самойлов.
В 1968 году супругов пригласили в труппу московского театра имени Маяковского. Самойловы перебрались в столицу. Но однажды словно гром грянул среди ясного неба: у Надежды обнаружили злокачественную опухоль головного мозга. Владимир Яковлевич отменил все спектакли, чтобы быть рядом с женой. Казалось, она идёт на поправку. Но доктора не стали скрывать — со временем женщину ждёт потеря памяти, изменение разума и личности. Будет тяжело, предупредили врачи Владимира Яковлевича. Но он был готов пройти этот путь с любимой женой. А Надежда с нетерпением ждала, когда сможет снова вернуться на сцену. Однако руководство театра предпочло, пользуясь случаем, отправить артистку на пенсию. Тогда Владимир решительно положил на стол директора заявление о своём увольнении.
Он хотел заботиться о супруге до последнего её вздоха. Но вышло так, что ушёл из жизни раньше — инсульт... Когда Надежде сообщили о смерти мужа, её мозг под воздействием болезни работал уже не так, как прежде. Она не поняла, что произошло. Для неё её родной Володя по-прежнему оставался живым. Надежда Самойлова ушла вслед за супругом спустя ровно два месяца после его кончины. Они прожили вместе больше пятидесяти лет. Всю жизнь старались не разлучаться. И в вечность тоже ушли вместе.
Все выпуски программы Семейные истории с Туттой Ларсен
Бесплодная смоковница
В Великий понедельник на богослужении читается отрывок из Евангелия о бесплодной смоковнице.
Это случилось утром, в Великий Понедельник. Христос с учениками направлялся в Иерусалим. По дороге он увидел смоковницу, так раньше называли фиговое дерево, инжир. Иисус попытался найти среди листьев плоды, но когда ничего не обнаружил, то сказал дереву: «Да не будет же впредь от тебя плода вовек». И смоковница тотчас засохла.
Апостолы удивились чуду. Тогда Иисус ответил ученикам: «если будете иметь веру и не усомнитесь,.. если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, — будет; и всё, чего ни попросите в молитве с верою, получите».
В то время глубокий разговор обычно вёлся на языке притч, иносказаний. История со смоковницей — это тоже своего рода притча. Евангелист Марк особо отмечает — в это время года инжир не плодоносил, было слишком рано, поэтому очевидно, что Христос не в буквальном смысле ждал от дерева плодов. Что же символизирует эта история, помимо сказанного прямо — что истинная вера способна творить чудеса?
Есть ещё одна притча о смоковнице, Христос рассказывал её ученикам примерно за полгода до Своей последней Пасхи.
«Некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу; и пришел искать плода на ней, и не нашел. И сказал виноградарю: «вот я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице, и не нахожу; сруби ее: на что она землю занимает?» Но он сказал ему в ответ: «господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее... : не принесет ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь ее».
Это иносказание было вполне понятно современникам Иисуса. С ветхозаветных времён символы Израиля — виноград и смоковница. Очевидно, что хозяин виноградника — Бог-Отец, виноградарь — Сын Божий. Богоизбранному народу было дано откровение о приходе Спасителя. Три года как сбылись пророчества и к народу Израиля вышел с проповедью долгожданный Мессия. Но люди ждали избавления от власти язычников, Рима, а не избавления от власти греха. Большинство не узнало и не приняло Христа, его проповедь о покаянии и спасении. Плод от смоковницы так и не вызрел.
На пороге крестных страданий, Спаситель каждый день оплакивал судьбу Израиля. Но люди сами вольны делать свой выбор. Христос на примере иссохшей смоковницы показал, к чему этот выбор может привести. Этот случай называют «проклятием смоковницы», но в этом проклятии не было злости, ярости. Господь стремился предотвратить надвигающуюся трагедию.
Но история бесплодной смоковницы — не только пророчество о судьбах Израиля. Сын Божий обращается ко всем нам: а где плоды вашей веры? Что скрывается за словами о любви к ближнему, о деятельном раскаянии, об исправлении своей жизни? Ведь теперь вся Церковь Христова, все мы — это то древо, которое пестует Господь.
Все выпуски программы Встречаем Пасху