У нас в студии был настоятель подворья Оптиной Пустыни при храме святых апостолов Петра и Павла в Ясеневе архимандрит Мелхиседек Артюхин.
Наш гость рассказал о приходе к вере в Бога и о том, как и почему он выбрал для себя путь священнического служения.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие друзья. В студии моя коллега Кира Лаврентьева...
К. Лаврентьева
— Добрый вечер.
К. Мацан
— ...и я, Константин Мацан. И сегодня в этом часе в студии Светлого радио с нами и с Вами архимандрит Мелхиседек Артюхин, настоятель подворья монастыря Оптина Пустынь при храме Святых Апостолов Петра и Павла в Ясенево. Добрый вечер, отец Мелхиседек!
Архимандрит М. Артюхин
— Добрый вечер, ребята! Добрый вечер, дорогие радиослушатели!
К. Мацан
— Вот очень радостно, что Вы уже не первый раз в этой студии...
Архимандрит М. Артюхин
— Не первый, да.
К. Мацан
— ...и рассказывали нам и про Оптину Пустынь, и в каких-то пастырских беседах принимали участие. Но вот сегодня мы бы хотели с Вами поговорить, если так можно выразиться, о Вашем пути к вере. И в вере, и о пути к монашеству. Потому что в Вашей судьбе и судьбе Вашего поколения, которое приходило в храм, во многом и судьба и общества, и страны отразилась, в какой-то степени, и очень интересно об этом было бы поговорить – о Вашем пути. Вот если такой какой-то, может быть, общий вопрос: путь человека к вере и в вере состоит из этапов. Это какие-то встреча за встречей, поворот за поворотом, которые, в итоге, приводят человека к каким-то решениям. Вот какие этапы были наиболее значимы для Вас? Может быть, первый этап, с которого начался путь к вере?
Архимандрит М. Артюхин
— Ну, вопрос очень интересный. Это, скорее всего, что было связано еще со школьным исканием. Есть такая замечательная мысль у одного человека – в жизни любого человека важны два момента и два дня: день, когда он родился, и день, когда он понял, зачем он родился. Я служу в храме, где венчались родители Льва Николаевича Толстого, и поэтому у меня с ним есть какая-то духовная связь. Потому что многие вещи он говорил очень правильно. И древние греки говорили: «И во врагах достойное уважения должно хвалить». Так вот, я его часто цитирую и часто хвалю. Однажды он сказал: «На могильном памятнике миллионов людей можно было бы написать: «Они жили и не знали, зачем они живут». И я еще, наверное, в 14-15 лет задался этой мыслью: а зачем вообще жить? А вот зачем я живу? Потому что я родился в нерелигиозной семье. Единственное, что соблюдалось в нашей семье, это была икона Богородицы, которая лежала в серванте, за банками с вареньями. Это я потом только узнал, что это икона, потому что я думал, что это просто какой-то предмет. Единственное, что у нас куличи и пасхи пекли бабушка и мама. Но вот я не помню, освящали они или нет, но, во всяком случае, я этого момента не помню. Но то, что они пекли, это на самом деле было. И, что интересно, это осталось, наверное, еще с деревни, в которой выросли мама и бабушка. По воскресеньям не делали ничего. То есть был (нрзб.) хозяйственный день – это суббота. Вот в субботу делали все. У меня было свое послушание, у них своя работа, но в воскресенье не делали никакую работу. Вот так подспудно чтили заповедь воскресного дня. И не более. И поэтому воспитания, соприкосновения с верой не было никакого. Но интересно: у епископа Игнатия есть такое выражение: «Путь к Богу лежит через доброе сердце». И в нашей школе, в которой я учился (это город Москва, 362-я школа)... Кстати, интересно, когда мы говорили «362-я» - вот для Вас, молодых, сейчас нет никаких ассоциаций. Я родился в 1962 году – кстати, 2 мая, на день памяти, кончины Блаженной Матроны. Тогда еще, конечно, о ней ничего не знали. Так вот, бутылка водки стоила в те времена 3 рубля 62 копейки. (Смеется.) И поэтому когда говорили: «Из какой школы?», всегда была...
К. Мацан
— ...прямая ассоциация.
(Смеются.)
Архимандрит М. Артюхин
— Прямая ассоциация была. Потому что такого разнообразия не было. Еще какая-то «Пшеничная» была за 4 рубля 12 копеек. Вот больше вариантов не было. Нам было проще.
К. Мацан
— Ученикам 412-й школы тоже было весело.
Архимандрит М. Артюхин
— Ну, может быть. Я в ней не учился, поэтому трудно сказать. И вот у меня, тогда еще простого советского юноши, пионера, комсомольца, уже тогда запала мысль: а вот для чего, а зачем? А для чего? И ответа не было. Ответа не было до тех пор, пока... Ну, это, как я сказал, о этапах жизни. До тех пор, пока не появился в нашей школе преподаватель физики Александр Павлович Орехов. Он сейчас в добром здравии, ему уже много лет. Он был директором нашей школы... Сначала был учителем – ну, он был учителем физики. И он вот в прямом смысле этого слова, если мы имеем понятие в жизни эгоизма... Когда спрашиваю людей – я вот сейчас спрошу у вас самих: а какое противоположное слово, противоположное понятие эгоизму?
К. Лаврентьева
— Самопожертвование?
К. Мацан
— Любовь, неравнодушие.
Архимандрит М. Артюхин
— Ну правильно. А если одним словом? Ну, «самопожертвование» – скорее всего, да, это подходит, но есть еще у него научное слово, научное понятие – «альтруизм». Ну, и «самопожертвование» - если, так сказать, жертвенная любовь... Вот он, на самом деле, был из таких людей. Он тоже был нерелигиозным человеком, но по делам своим был христианином. Вы тоже, наверное, не читали «Тимур и его команда» Гайдара? Ну, а мы читали, имели представление. И вот он был, у него была какая-то внутренняя установка на делание добра и, причем, делание добра, почему-то не афишируя его. Мы потом узнали через несколько лет, что у него не было своего личного отпуска. Он отпуск проводил в трудовом лагере. То есть выезжал с ребятами, они что-то там делали, зарабатывали там 50 рублей за целый сезон и перечисляли его в Фонд мира в надежде, что, может быть, это... Тогда стоимость Калашникова была 25 рублей, и вот они думали, что «два Калашникова мы приобрели для того, чтобы защищать мир во всем мире». Вот такой своеобразный был альтруизм, такое своеобразное было самопожертвование. И, что интересно, он почему-то – ну, не почему-то... Нас небольшое количество было, его единомышленников, в том числе и я. Он эту мысль заронил. «Мысль заронил» – мысль Сократа, хотя он его никогда не цитировал, я только потом, много лет спустя уже, об этом узнал: «Истинная жизнь – жизнь не только для себя». И вот он этим кредо, этой мыслью, этим фундаментом жил. «Истинная жизнь – не только для себя». И я хотя бы понял тогда, в юношеском возрасте, когда было 15-16, что ну да, вот это – правильное направление. И из-за этого тогда еще возникло желание быть или учителем, или врачом. Потому что, как мне казалось, это наибольшая человеческая отдача людям, которые окружают тебя. Или учитель. Чтобы научить тому, чему он научил нас. Вот он нас научил, поставил на эти рельсы – рельсы служения другим. Но интересно – когда подходил 10-й класс, я для себя подумал: «Вот если я пойду по этому пути и пройдет еще пять лет, когда я буду учиться в институте, потом приду в школу», я про себя подумал, и тогда какая-то мне запала такая мысль: «Через пять лет таких дураков, как мы, которые ухватились за эту мысль, не будет».
К. Мацан
— Почему?
Архимандрит М. Артюхин
— А потому что уже тогда был практицизм, уже тогда – совершенно практическое отношение к жизни, друг к другу. То есть мы были какие-то, так сказать, наивные мечтатели.
К. Мацан
— Романтики.
Архимандрит М. Артюхин
— Романтики, да. И я про себя подумал, что, ну, это какое-то стечение обстоятельств, что нам – мне и моим друзьям – повезло с ним, а ему повезло с нами. Но такого сочетания... Потому что мы видели – ну, я, во всяком случае, видел среди своих сверстников, что это было до лампочки. То есть многим уже... То есть мы с ними общались, мы с ними дружили, но какому-то кругу наши идеи были до лампочки. И я понял, что надо обладать такой харизмой Палыча, чтобы вот так показать путь жизни для других людей. И я тогда уже понял, что я так не смогу. И тогда возникла другая мысль – о том, что, ну, тогда врачом. Вот это уже не зависит от того, как к тебе относятся, как кто думает, разделяют твои мысли, убеждения или нет, но это будет уже отдача для людей. И я на этой мысли остановился. А потом другая, так сказать... Ну, какой-то был выбран более-менее житейский путь. Ну, а потом - дальше это все же, потому что я не останавливался на этом. Потом пошли уже – 17 лет – философские рассуждения: «Ну хорошо, а дальше что? Ну, а дальше что?» Ну, а дальше учеба, дальше – работа, дальше – служение, дальше – семья, дальше – дети, дальше – хорошая работа. Вот, кстати, стабильность советского времени – она как раз и предполагала, предполагала хоть какую-то стабильность. Ты понимал, что вот институт, ну, или какое-то другое заведение, потом – работа, и уже о том, что, так сказать, какие-то сокращения, какие-то увольнения... Ну, увольнение – может быть, но чтобы разваливались институты, академии, заводы, фабрики... То есть мы совершенно в другое время родились, и какая-то стабильность – все-таки она на горизонте маячила.
К. Мацан
— А это, в данном случае, сыграло в плюс или в минус?
Архимандрит М. Артюхин
— Я тогда вообще... А не с чем было сравнивать. Я сейчас уже с позиции времени сравниваю, какое было время, когда можно было заняться философией. Потому что почему вот сейчас такая закрутка всей нашей жизни? А чтобы людям не было времени подумать о вечности. Вот о чем речь. Поэтому когда кто-то из мудрых людей – ну, Достоевский еще сказал – «дай человеку необходимого - он захочет комфортного; дай человеку комфортного – он захочет изысканного; дай человеку изысканного – он захочет извращенного; дай человеку извращенного – он превратится в скота». И поэтому... Ну, может быть, это такая наша жизнь, что у нас, так сказать, мы балансируем на уровне необходимого, поэтому, может быть, в этом тоже есть особый промысел, но сейчас не об этом. И тогда задумался дальше: ну, хорошо, работа, учеба, ну, потом – старость. А потом – что? Ну, потом – разные фантазии. Не хотелось к этой черте подходить. А потом – два метра. И я себе искренне об этом говорил: а потом – два метра. Ну хорошо, а можно из этого?.. То есть и у меня была такая мысль: на какой бы пик человек ни поднимался – я, мои друзья, мое окружение, - я все это видел. А чем все заканчивается? А заканчивается двумя метрами. Ну, а стоит тогда вообще начинать что бы то ни было, если закончится все равно двумя метрами? Я ответа не мог найти, но мысль была: ну начинать все равно стоит, и если уж чему-то посвящать, то, во всяком случае, служению людям. Почему? Потому что в этом есть радость в момент этого делания. Ты хотя бы в этот момент уже получаешь какую-то радость, удовлетворение, какой-то смысл.
К. Мацан
— Архимандрит Мелхиседек Артюхин, настоятель подворья монастыря Оптина Пустынь при храме Святых Апостолов Петра и Павла в Ясенево, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер».
Архимандрит М. Артюхин
— Одна из книг, которую дал почитать, мне посоветовал Александр Павлович Орехов, это был Борис Носик, «Жизнь замечательных людей», «Альберт Швейцер». Вам советую когда-нибудь ее пролистать. И вот тогда она укрепила тоже – укрепила эта книга, этот пример, этот образ укрепил на пути служения людям. Ну, это отдельный разговор. Ну, о содержании этой книги – но только в двух словах: человек, в 36 лет закончивший перед этим консерваторию, потом Теологический университет... Слово «теология», когда я читал, я даже не понимал, о чем идет речь – о Теологическом университете в Берлине. А потом в 36 лет поступил в Медицинский университет. Поучившись там пять или шесть лет, уезжает в далекую африканскую страну – Габон. И там основывает сначала одну больницу, потом это все разрослось, потом это стало целым направлением и движением, когда европейцы последовали ему примеру совершенно такого самоотверженного, бескорыстного служения в этой африканской стране. Он стал даже в свое время лауреатом Нобелевской премии за служение миру и за... ну, какая номинация, не знаю, уже была. Обличал Гитлера в свое время, будучи немцем, - правда, из Африки. Но встал решительно на этот путь противодействия. И умер в почти 90-летнем возрасте. Интересная есть фотография – он в африканской панаме (английская такая, с большими полями), с большими такими усами, на Эйнштейна чем-то похожи усы, он держит на руках африканскую девочку и говорит: «Когда ко мне стали приходить рожать девочки, у которых я принимал роды в свое время, я понял, что я начал стареть». Он до последних дней делал операции и был в силах. И это тоже меня тогда, наивного человека... тоже этот путь вдохновил. Но ответа не было. Ну хорошо, служение – ну, а дальше-то что? Ну смысл какой во всем этом? Только потому, что религиозной составляющей не было? То есть зачем я родился... Что я родился – это слава Богу, а вот для чего родился – непонятно, потому что придется умереть. Итак, остановились на этом этапе, что все время, начиная, наверное, лет с 15, был этот поиск – «зачем?». Зачем и для чего? Что это за загадка такая жизни? И, мало того, меня тогда еще поразило и тогда в меня закрались такие мысли, когда – не помню, какой уже класс, биология, одноклеточные организмы, ядро, цитоплазма, оболочка, комплекс Гольджи, рибосомы, хромосомы...
К. Мацан
— Вы все это помните?
К. Лаврентьева
— Да, вообще...
Архимандрит М. Артюхин
— Да. ДНК, РНК и вообще... И так все это рассказывалось, очень так интересно все... Ну, и говорят: «Ну и вот, оно самозарождение жизни» - теория академика Опарина. И до сих пор самое главное, что гипотеза – не теорема, а гипотеза академика Опарина, что некогда в допотопном бульоне образовались какие-то белки и под воздействием грома, молнии, пятого-десятого вдруг все это само собой сложилось. Так, ну а дальше? Ну, а дальше пошла, так сказать, инфузория-туфелька, потом дальше – размножение, пошло, пошло, пошло, пошло. Ну, и как-то из этого – теория Дарвина. И мне запомнился еще один очень интересный момент относительно этой теории и относительно этого рассуждения. Приходит профессор в университет, приходит и говорит: «Вы знаете, все было, все вещество заключалось в одной только точке». И ставит мелом точку на доске. «Но потом, как Вы сами знаете, миллиарды, миллионы лет назад – Большой Взрыв, потом Солнечная система, наша Земля, на Земле – горы, океаны, в океане потом, через миллионы лет, в воде зародилась жизнь, а из жизни зародилось то-то то-то, ну, а потом из обезьяны и произошли мы». Ну, так вот, вкратце, в течение полутора часов – происхождение вообще всего. И студентам говорит: «Понятно?». Все говорят: «Да, да, понятно. Все понятно». Встает один человек и говорит: «Профессор, а можно задать один вопрос?». Он говорит: «Какой?». – «А кто эту точечку поставил?».
К. Лаврентьева
— Изначальную.
Архимандрит М. Артюхин
— «А кто эту точечку поставил?». И у меня все время была мысль: а «точечка» эта откуда? А вот эта жизнь-то откуда? Я не мог никак... У меня в голову не укладывалось – живой, не живой. Я говорю: тогда никакого вообще материала, какого-то религиозного воззрения на жизнь вообще не было. Но я уже тогда не мог в это... У меня в голову это не укладывалось. И без конца опять был поиск: а мы-то откуда? Вот я-то откуда? Я никак не мог себя понять. Ну какая-то чушь: я и обезьяна! Что близкого? Вообще ничего. И тогда зародилась – уже тогда, но постепенно эта мысль была, что я все-таки... что я вот лично – я откуда-то. И мы откуда-то. Потому что мы – мы уже готовый, готовый продукт. И это невозможно было каким-то эволюционным путем объяснить.
К. Мацан
— А как это соединилось с какой-то религиозной идеей, религиозным ответом?
Архимандрит М. Артюхин
— А ее не было. Этой идеи не было. Но уже на уровне материалистического рассуждения, логического, я логически думал, что этого не могло быть. Никакого сравнения. Потому что у меня зацепки не было.
К. Мацан
— А когда она пришла, эта идея?
Архимандрит М. Артюхин
— А вот в школе.
К. Мацан
— Вот религиозная именно?
Архимандрит М. Артюхин
— А вот я рассказываю дальше. Рассказываю дальше. И этот бесконечный... Я почему говорю, что не бывает беспочвенного поворота, сильнейшего поворота в жизни. Поэтому мне так кажется, и я говорю о том, что это не просто какое-то чудо с неба – что-то свалилось... А если даже и свалилось, то к этому был огромный подготовительный момент. Ну, и потом, когда речь зашла уже о поступлении, уже конкретно в медицинский институт, то, опять же, сыграл его совет, его благословение...
К. Мацан
— Учителя-физика вот этого?
Архимандрит М. Артюхин
— Да, да-да. Тогда социальной службы, как сейчас мы их знаем, государственной не были. Владыки Пантелеймона не было со службой милосердия. А бабушки такие нуждающиеся – они были. Ну, он их вычислил, некоторых из них. И мне с другом и с подругой одну бабушку поручил. И мы ходили за продуктами, помогали, ну, и какое-то общение было. Ну, то есть соцработники такие были периодические. И когда речь зашла о поступлении, она говорит: «А ты знаешь, надо в храме поставить свечку Богородице». Я говорю: «А кто это такая?». – «Ну как – кто такая? Ну, Мать Иисуса Христа». – «Да? А как Ее зовут?». – «Ну, Богородица». То есть она даже не могла сказать «Мария», она тоже не знала, как Ее зовут. То есть вот такое... Но какое-то у нее примитивное представление было. Я говорю: «А в какой церкви?». Из всех церквей почему-то она назвала Елоховский собор. А я жил на «Преображенской площади», на Открытом шоссе. Кстати, интересно, все время смеялись... Когда люди спрашивали: «Где ты живешь?» - «Я живу на улице Открытое шоссе». – «А что, есть Закрытое шоссе?». (Смеется.) Открытое шоссе. Или «Проектируемый проезд» - вот сейчас есть такое в Москве. «Проектируемый проезд». Ну подождите, если он уже существует, то почему он «Проектируемый»? Неужели нет названий, нельзя придумать – каких-нибудь героев или каких-то событий? Или просто какая-то «Зеленая улица» или «Очень зеленая»? Ну, «Проектируемый проезд» или «Открытое шоссе». А оказывается, Елоховский собор совсем от нас был недалеко. Можно было даже на трамвае проехать – я, как помню, 46-м. И вот перед экзаменами...
К. Мацан
— А он тогда был кафедральный ведь, да?
Архимандрит М. Артюхин
— Да, конечно, конечно. Тогда в Москве было 48 действующих храмов, на тот период. Это был 1979 год, когда я поступал. И я впервые переступил порог храма тогда. Вот это было первый...
К. Лаврентьева
— Исторический момент.
Архимандрит М. Артюхин
— Да, вот это был первый... Как ты говоришь, об этапах. Вот это было тоже этапом. Но там уже это был особый уже промысел Божий. То есть это было с ее совета. Мало того, вот если бы не было доброго дела в жизни, если бы не было этого кредо, если бы не было этого фундамента, если бы я на этих рельсах не стоял, то я с таким человеком бы не встретился. Это первое, что началось. Я захожу в свечной ящик, помню – Софринские свечи за 20 копеек. За 20 копеек покупаю свечу. Тогда проезд в метро стоил 5 копеек. Вот давайте – сколько, значит?.. Значит, минимальная свеча стоила тогда 10 копеек – это два проезда в метро. Сколько сейчас поездка в метро стоит?
К. Лаврентьева
— 50 рублей.
Архимандрит М. Артюхин
— 50. Умножаем на два...
К. Мацан
— 55.
Архимандрит М. Артюхин
— Два проезда...
К. Лаврентьева
— 55, извините.
Архимандрит М. Артюхин
— Два проезда – 110 рублей, да?
К. Лаврентьева
— Маленькая свечечка – 110 рублей, получается.
Архимандрит М. Артюхин
— Нет, должна бы быть минимальная свеча в храме. Когда говорят: «Почему у Вас в храме такие свечи дорогие?». Ничего подобного. В советское время это два проезда в метро. Сейчас она, самое минимальное, стоила бы 110 рублей, так? У нас сейчас в храме самая дешевая свеча – это 20 копеек. То есть вот инфляция – она есть, и поэтому сейчас, отвечая даже нашим оппонентам...
К. Лаврентьева
— Батюшка, у Вас 20 копеек?
Архимандрит М. Артюхин
— 20 копеек...
К. Лаврентьева
— Первый раз... Вот...
Архимандрит М. Артюхин
— Ну, в смысле, 20 рублей, Господи!
К. Лаврентьева
— 20 рублей...
Архимандрит М. Артюхин
— (Смеется.) Это у меня... Я опять, понимаете...
К. Лаврентьева
— Я поняла, да.
Архимандрит М. Артюхин
— 20 рублей. То есть это одна пятая от проезда в метро. А тогда – два проезда в метро. Понимаете, да, соотношение? Покупая свечу, я говорю: «А где здесь икона Богородицы?». Вы можете себе представить? Весь Елоховский собор в иконах Богородицы. (Смеется.) И тогда мне довольно приятная бабуля, женщина за свечным ящиком, говорит: «Ну поставь любой, вот, Она везде». И вот, представляешь, меня начинает тянуть – вот я иду, ищу, где бы поставить, а понимаю, что Она – везде. И захожу в какой-то темный переходик такой, смотрю – темная икона. Я не могу понять название и даже не понимал, что они с названиями. Ставлю свечу и молюсь простыми словами: «Богородице, так и так, решил поступать в медицинский, хочу послужить людям, но чувствую, что шансов мало. Я Тебя очень прошу – помоги мне в этом!». Поставил свечу. И это была молитва буквально одну минуту. Даже меньше. Ну, все на этом закончилось. Ну, и там потом потрясающая цепь разных событий. И я попадаю в группу с человеком, который совершенно конкретный православный христианин. Сейчас это мой...
К. Мацан
— А в группу – в смысле, в институте в группу?
Архимандрит М. Артюхин
— В медицинском училище. Потому что не хватило полутора баллов, и я с этими же экзаменами перешел дорогу и поступил в медицинское училище при Институте Склифосовского на фельдшера, там отучился, работал потом на «скорой помощи», потом в армии. И в этой группе оказался... То есть я промыслительно тоже не поступил. Потому что оказаться в группе с человеком, который стоит твердо на ногах, который был чадом отца Димитрия Дудко, о котором Вы, наверное, немножко слышали... И он мне... А благодетеля моего пожизненного зовут отец Игорь Лепешинский, протоиерей, благочинный Рузского района, благочинный в городе Руза. А его родная мама – игуменья Барятинского монастыря – это матушка Фефела, в Калужской области, здравствующая, мы с ней дружим так же, как с отцом Игорем. И я начал с ним спорить. А когда он... А он – горячий человек, о вере не скрывает, объясняет. Он говорит: «Да слушай»... Я с ним начал спорить... «Слушай, а ты когда-нибудь что-нибудь читал? До этого – читал?». И меня тоже немножко это поразило – «Мастер и Маргарита». Ничего не понял. Единственное – Иешуа, вот это какой-то совершенно какой-то отголосок, совершенно какой-то отблеск... То есть где Евангелие – и где рассказ об Иешуа? (Смеется.) Но тоже меня это очень сильно зацепило – вот этот таинственный образ. Я даже не понимал, о ком идет речь.
К. Мацан
— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Сегодня в «Светлом вечере», я напомню, архимандрит Мелхиседек Артюхин, настоятель подворья монастыря Оптина Пустынь при храме Святых Апостолов Петра и Павла в Ясенево. В студии моя коллега Кира Лаврентьева, я – Константин Мацан. Вернемся к Вам буквально через минуту.
К. Лаврентьева
— «Светлый вечер» на Светлом радио. У нас в гостях архимандрит Мелхиседек Артюхин, настоятель подворья монастыря Оптина Пустынь при храме Апостолов Петра и Павла в Ясенево. В студии мой коллега Константин Мацан, я – Кира Лаврентьева, мы продолжаем наш разговор.
Архимандрит М. Артюхин
— Кира, ты так интересно произносишь мое имя – «Мель-хиседек».
К. Лаврентьева
— А как, батюшка, как?
Архимандрит М. Артюхин
— Я Мелхиседек.
К. Лаврентьева
— Мелхиседек.
Архимандрит М. Артюхин
— Но это очень интересно. Когда говорят через мягкий знак, я всегда этому очень радуюсь, потому что я хочу быть помягче, потому что я человек жесткий... (Смеется.) А когда говорят «Мель...», это очень мягенько, что меня настраивает на более мягкую волну. Так вот, и он мне дал прочитать Евангелие, перепечатанное на машинке.
К. Мацан
— Это Ваш сокурсник по медицинскому училищу?
Архимандрит М. Артюхин
— Совершенно верно, да, отец Игорь Лепешинский. Ну, тогда – просто Игорь. Евангелия от Матфея и от Иоанна не полностью. И вот я этого момента ждал три года – 14, 15, 16, 17 лет я ждал этого момента. Я прочитываю Евангелие – у меня все становится на свои места. Эту точку поставил Всевышний, эту точку поставил Бог. Мы не умираем, не двумя метрами заканчивается наша жизнь. Она заканчивается воскресением. Но не просто воскресением. Одни будут с Богом, другие будут, к сожалению, без Него. И в этом виноваты или не виноваты окажемся мы сами. И, кстати, Блез Паскаль однажды сказал: «Что такое ад? И что такое Рай? Рай – это место, где человек сказал Богу: «Да будет воля Твоя». Ад – это место, где Бог сказал человеку: «Да будет воля твоя». И я понял, что да, входит жизнь, верим в это или не верим, хотим или не хотим. Воскресение – ну, воскресный день. Ну как переводится? Слово «воскресение» вошло в наш быт постоянный. У тебя в телефоне... У тебя в кармане телефон, у тебя в кармане телефон. Открываем календарь – красненькая буковка горит, «В». Спрашиваю людей: «А Вы что подразумеваете под этим словом? Вот «воскресение» - что это такое?» - «Воскресение? Ну, это выходной». – «Ну хорошо, выходной. Но само слово что означает?» - «Это? Ну, это воскресенье, когда все люди отдыхают». Я говорю: «Давайте чуть-чуть отвлеченно. Ну конкретно это слово что означает?». – «Ну, воскрес». – «Ну, а кто воскрес?». – «Ну вот... Ну вот... Ну, вот этот... Ну, Иисус Христос, что ли?». То есть люди пользуются этим понятием, даже не вникая в его смысл. И тогда встало все на свои места. А тогда – ну, это не конечный этап.
К. Лаврентьева
— А вот можно назвать вот этот момент – прочтение Евангелия – встречей с Богом?
Архимандрит М. Артюхин
— Конечно. Нет... Ну, может быть, да... Но самое главное, что тогда наступила осмысленность жизни. То есть это откровение Господа о себе. Но я, опять же, хочу что подчеркнуть? Мы иногда, священники или тот, кто нас будет слушать, думаем, что от нашего слова, от нашей радиопередачи, от книги, которую мы кому-то подарили, от нашей проповеди – восторженной, насыщенной верой, аргументами, рассудительностью, эмоциями – почему не меняется жизнь людей? Почему они все равно одни и те же? Почему это не трогает, если уже Спас, Фома, Радонеж, Союз, «Светлый вечер», «Вера»... Ну, а почему, так сказать, мы?.. Ну, что-то мы можем видеть, а большей частью мы можем что-то и не видеть. Но не можем видеть, например, результаты своей работы. Мы не можем предположить... Мы среди своих друзей или знакомых, с кем учились, с соседями по квартире, с однокашниками, с однокурсниками так особых перемен можем и не видеть от общения с нами. А потому что я как раз об этом говорил – это долгий процесс, это жизнь еще и самого человека. И вот от одного слова... Потому что мне, когда я давал Евангелие, когда людям говорил: «Вы Евангелие читали?». – «Да». – «Ну, и чего?» - «Да чего-то ничего не поняла. А чего-то не тронуло». И я про себя понял: а почему меня-то это тронуло? А потому что это было очень и очень задолго, задолго. Господь совершенно невероятными, невероятной судьбой вел к этому моменту. И поэтому не надо тут думать о том, что зерно – оно даст плоды тут же. Вот поэтому сеять надо. Поэтому радиостанция нужна. И радио «Вера» нужно. И эти передачи нужны. Это потом когда-нибудь кто-то услышал, запомнил, что-то в сердце или в уме коснулось – это все потом отложится.
К. Мацан
— Отец Мелхиседек, а вот, может быть, я сейчас сильно перескакиваю на другую тему...
Архимандрит М. Артюхин
— Нормально, нормально.
К. Мацан
— ...но мне очень интересно Вас спросить именно о выборе монашеского пути. Ведь не каждый, кто приходит к вере искренне, идет в монахи. И я знаю вот случаи, допустим, когда для человека таким вот именно каким-то «щелчком», опять-таки, при всей подготовке, стали, допустим, слова, как ни парадоксально, Достоевского, Алеши Карамазова, что нельзя верить в Бога и ходить только к обедне, если заповедано: «Раздай все и иди за мной». То есть человек понял, что он не может не раздать все. А что было у Вас?
Архимандрит М. Артюхин
— А вот это как раз – это и было... Вот это и стало переломным моментом – то, о чем я Вам говорил. Я себе на секунду представил... В смысле... Я сбиваюсь немножко. Для меня это была потрясающая находка, для меня это была потрясающая радость. Я обрел смысл жизни. То есть второй день в моей жизни совершился. Первый день – когда человек родился, второй – когда он понял, зачем он родился. Для меня это было просто, так сказать, сверхъестественное открытие, сверхъестественное откровение для меня это было в моей жизни. И я себе представил: вот если бы этого не случилось, какая бы была... чем бы была наполнена моя жизнь? Она была бы наполнена для меня, так сказать, все-таки, в конечном итоге, какой-то бессмыслицей. Потому что служение – да, но ради чего? Вот чем все закончится? То есть выход из этого... Если бы я веры не нашел и веру в бессмертие... И мало того, что подтверждение этому бессмертию! Потому что бессмертие – масса есть философских и религиозных верований в бессмертие, но чем оно подкреплено? Оно подкреплено только нашей, христианской верой. То есть Сам Христос нам его даровал и путь этот открыл для каждого из нас. И вот тогда уже, почти в этот момент, такая была мысль. А за это... Потому что я понимал, что это не от меня. Это Рука Божия, которая развернула на 180 градусов. И я про себя подумал: а в моей жизни с моей стороны должно тоже что-то произойти. То есть ради чего… Он сделал это ради чего-то, и мне надо за это отблагодарить. Потому что это Он открылся, это Он меня развернул, это Он мне подарил веру. И за это надо поблагодарить. А как благодарить? Вот я тоже тогда... Ну, я Достоевского тогда эти слова не знал о том, что «буду благодарить, ходя каждое воскресенье в храм». Вот тогда возникла мысль о том, что «а может быть, вообще по этому пути пойти – по пути служения Богу, служения именно через священническое служение?». Ну, а максимально – через монашество. Потому что вот так сложилось после Евангелия – вот Вы не поверите – я ни в одном храме еще не был, это прошло буквально два месяца, и наступили праздники Октябрьской социалистической революции, день ее памяти – это 7 ноября, сейчас уже никто не помнит почти. И у нас выпали выходные. И тогда они предложили, мои друзья, еще Константин был такой, наш третий друг, и отец Игорь – они мне предложили поехать в Псково-Печерский монастырь. В Псково-Печерский монастырь! Я ни разу еще не был ни в одном храме, они меня потащили в мо-нас-тырь. И не в какой-нибудь – в Псково-Печерский. Я вспоминаю, что это совпало с воскресным днем, потому что как раз выходные – наверное, были суббота и воскресенье, и, наверное, понедельник (почему у нас так выпало столько дней). И я вспоминаю, что это была всенощная. Я вот как встал вкопанный... Всенощная шла, наверное, четыре – четыре с половиной часа, если не пять, в те времена. Это был 1979 год. Это было 7 ноября 1979 года. И я увидел этих «черных». И про себя подумал: вот в христианстве вот эти «черные» - вот они самые настоящие. Они самые, кто этим занимается на самом деле и всецело. Вот так же, как для меня был учитель мой образцом, Александр Павлович. То есть учителя учителям рознь. Вот они – настоящие. И я про себя тоже дальше, у меня следующая мысль: «Это все как-то этапы». И вот тогда у меня это была следующая зарубка. А уж если в церкви служить и Богу служить через церковь, то, наверное, вот так, как они. Но это еще не было вот этим окончательным решением. Но потом... Я шучу: «Как Вы стали монахом?» - «Ну, как... Несчастная любовь. Шел по улице...
К. Лаврентьева
— ...кирпич упал...
Архимандрит М. Артюхин
— «...упал кирпич на голову, увезли в Институт Склифосовского, была кровопотеря, надо было делать переливание крови, и перелили кровь от адвентиста, и вот я так стал верующим человеком». (Смеется.) Это была одна из зарубок. А потом была встреча, замечательная встреча и регулярные уже поездки к отцу Димитрию Дудко, эти потрясающие беседы, ответы на вопросы. Да, поздней ночью – у него был такой обычай. Заканчивалось богослужение, все крестины, венчания, отпевания, потом обед в три захода. Обед в три захода, потому что комната была равна той, в которой мы сейчас с Вами сидим. Три, наверное, на четыре метра. В деревенском домике набивалось по 30-40 человек, и батюшка начиная, наверное, часов с двух, когда в три захода поели в этой же комнате, отвечал на вопросы, наверное, с двух где-то до семи, часов пять. Отвечал на вопросы. И тогда для меня это просто была усиленная катехизация. Ну вот сейчас представь себе, кто из наших современных священников пять часов будет сидеть с людьми, отвечать на вопросы? Потому что он этим горел. Он этим горел – служением людям. Царствие ему Небесное, отцу Димитрию. Это тоже сыграло свою положительную роль, потому что я видел настоящего и священника... Но потом начался поиск духовника, потому что следующий этап Евангелия, да? Грехи и страсти – они те же, и надо было что-то решать. Прочитав Евангелие, я понял, какой человек должен быть. А заглядывая внутрь себя – ничего подобного, весь этот набор, набор эмоций, набор неправильной жизни, набор неправильного отношения к людям, к обстоятельствам, к мыслям – весь набор, так сказать, уже и грехов и мысленных, и других – привел к тому, что как бы мало размышлять и мало читать Евангелие. Мало узнать, каким человек должен быть, а еще к этому должен быть еще и путь, и внутренняя работа. И я понял, что это топтание на одном месте. Нужна сначала глубокая исповедь. И начал искать, опять же, Настоящего – Настоящего с большой буквы. Настоящего. И где это Настоящее? Вот не поверите – объездил многие храмы и чисто интуитивно: «Вот ты этому батюшке будешь рассказывать? Нет. А этому? Нет. А этому? Нет. Другому?» - то есть, никак обстоятельства не складываются. Объездил пол-Москвы. Вот чего-то не складывается. Уже не помню, кто подсказал насчет Лавры. И впервые поехал в Лавру – это был январь месяц уже 1980 года, год Олимпиады. И увидел своего будущего духовника. Увидел его ухо и нос. Вот других видел в лицо, и вот чувствую, что что-то не то. Увидел ухо и нос – вот как он стоит, как он исповедуется, как он беседует. Как беседует – ничего не понимал, не слышал. Это было в Успенском соборе, в Нижнем храме Успенского собора, там, в Лавре. И знаете, кто это был? Это был игумен Венедикт Пеньков, кто потом стал наместником Оптиной Пустыни, стал архимандритом Венедиктом. И вот в этом году его не стало 22 января. Так вот сложилась жизнь, что сначала повстречались с ним, а потом Оптина Пустынь нас связала. И вот тогда была первая исповедь, тогда были первые советы, тогда были первые духовные книги, тогда было духовное руководство. И тогда уже понял, что а вот священнослужителей монахи – их жизнь полностью посвящена уже Богу в наивысшей тоже степени. И так эта мысль тоже зародилась. И до монашества было целых семь лет. Итак, с 17-ти, и монашество я потом принял на третьем курсе семинарии, поступив, сначала проучившись, потом поработав, потом пройдя армию – два года, потом поступив в Семинарию Московскую. И тогда уже было принято решение, которому тоже способствовало... Если время будет позволять, тогда тоже свои этапы были. Ну вот, в двух словах, что привело к монашеству? Привело к монашеству желание отблагодарить своею жизнью Бога за то, что я с Его помощью и с Его откровения обрел смысл жизни в христианстве и православной вере.
К. Лаврентьева
— В студии «Светлого вечера» архимандрит Мелхиседек Артюхин, настоятель подворья монастыря Оптина Пустынь при храме Апостолов Петра и Павла в Ясенево. Отец Мелхиседек, а являлось ли принятие монашества для Вас, ну, простите за такой вопрос, неким максимализмом? То есть «все или ничего»? То есть не остаться белым священником, ну, то есть священником, который может создать семью, или мирянином верующим и пойти работать, например, врачом, по специальности, как Вы хотели. Вот не является ли монашество – это «сразу все - пойти отдать себя Богу»?
Архимандрит М. Артюхин
— Ну, я так вспоминаю свои рассуждения... То есть, конечно, я, если помните, рассказывал о том, что служение людям врачом – это у меня и было, и я это и попробовал, я работал на «скорой», потом два года работал в медсанчасти, полтора года. Кстати, я как раз людям говорю: «Знаете, как я работал? Вот люди работают сутки – трое дома, сутки – трое дома, правильно, да? А я работал полтора года сутки – сутки – сутки – сутки... Итак, мы полтора умножаем на три – сколько мы получаем? Четыре с половиной года мы получаем». Вот четыре с половиной года у меня практика была и врачебная. Ну, если простая арифметика.
К. Лаврентьева
— А перерывы когда были?
Архимандрит М. Артюхин
— А какие перерывы? Я просыпался на работе и засыпал на работе. То есть я жил в медсанчасти.
К. Лаврентьева
— Ничего себе!
Архимандрит М. Артюхин
— То есть сутки, сутки и сутки. Полк был – 600 человек. Там чего только не было. Приходилось зашивать брови, губы разбитые, утюгами разбитые и бутылками, разбитые кулаками, панариции, абсцессы, флегмоны...
К. Лаврентьева
— То есть это в армии?
Архимандрит М. Артюхин
— Да, в армии, конечно.
К. Лаврентьева
— Все, поняла.
Архимандрит М. Артюхин
— Поэтому я говорю, что практика... То есть я четыре с половиной года и поработал. И этот путь был оценен. Потом, священство – оно тоже было взвешено. Ну хорошо, а если бы вот так вот, ну, как обычно – матушка, дети, семья? Ну, тоже неплохо. Но просто у кого-то... Кто-то шел нормальным путем, ну вот он постепенно так и идет. А у меня было – я шел к тупику, к яме, а меня взяли – развернули. Меня вот это потрясло. Вот это меня потрясло – что у меня как у всех быть не... Ну, может быть как у всех, но быть так не должно. И поэтому я думал – что, ну, тогда надо тоже максимально как-то послужить. И это не было каким-то юношеским порывом, потому что, еще раз я Вам об этом говорю, это было, созревало на протяжении семи лет. Это не было – я увидел вдруг... Поступил в семинарию, вдруг увидел клобуки, вдруг увидел кресты с украшениями, вдруг увидел на богослужении, в фелониях, там, проповеди – там, это... Нет, я увидел всякую жизнь, и времени подумать было достаточно. Достаточно – целых семь лет. Как я думаю, этого было достаточно. Потом многие спрашивают: «А Вы когда-нибудь пожалели об этом или нет?». Нет, не пожалел никогда, потому что, во-первых, это не было каким-то, я говорю, сиюминутным решением даже. Ну, не то, что сиюминутным, но каким-то эмоциональным всплеском.
К. Лаврентьева
— Ну правда ли, что монахом надо родиться? Что вот не может любой человек пойти и в какой-то момент решить, что он идет в монастырь? Вот Вы сказали, что у Вас была подготовка семь лет, а...
Архимандрит М. Артюхин
— Да. Даже не семь – вот я рассказывал, со школы...
К. Лаврентьева
— То есть это вся жизнь прямо, целый отрезок жизни!
Архимандрит М. Артюхин
— Я вот сейчас, Кира, убеждаюсь, как-то на свою жизнь ретроспективный какой-то взгляд... Вот я думаю: а что там было моего? То есть в те, советские времена вот такое совпадение обстоятельств... Как кто-то сказал, что «случай» – это псевдоним Бога. Это просто невероятно. Это не было вот такого – вот я рассуждал, вот я, там, выбирал, вот я там, так сказать, это... То есть если бы мне все это на пути Господь не давал и не сводил эти все обстоятельства в одну точку, я про себя думаю – это просто невероятно. Поэтому я тоже понимаю, что ну это какой-то... За руку вел Господь, и поэтому не просто так человек сам вот решил... И поэтому я еще раз говорю – то, что мы верующие люди, вообще просто, что мы верующие люди, это уже чудо.
К. Лаврентьева
— Чудо.
Архимандрит М. Артюхин
— Вот это уже чудо. Мы только за этот дар должны благодарить. И еще мы к этому опять возвращаемся. «На могильном памятнике миллионов людей можно было бы написать: «Они жили и не знали, зачем они живут». Лев Николаевич Толстой. Он написал это, будучи, конечно же, верующим христианином. Он написал эту мысль. И поэтому для нас это открыто – что было, что есть, что будет. Вечность, душа, ад, Рай, путь к нему, Воскресение Христово, бессмертие души, бессмертие тела, воскресение души и тела, так сказать, путь к этому, евангельские заповеди, жизнь, так сказать, для людей.
К. Мацан
— Вы уже много лет пастырь. И, наверное, священник – я говорю «наверное», потому что я этого опыта не имею, могу только наблюдать со стороны – тоже в своем священнослужении проходит какой-то путь. Вот я иногда эту историю вспоминаю – на глазах молодой священник, только что рукоположенный, исповедовал каждого минут по 40 и много говорил. Спустя полгода он перестал вообще почти говорить, только слушал и исповедовал очень быстро, и говорил только тогда, когда это нужно. Я сейчас не про то, как исповедовать, не про исповедь, а про то, что человек некий путь прошел и в чем-то уже сегодня не был равен себе вчерашнему, как пастырь. А вот в чем Вы сегодня, как уже опытный и опытнейший пастырь, не равны себе вчерашнему?
Архимандрит М. Артюхин
— (Смеется.) Мысль очень интересная. Немножко хотел этот вопрос когда-то задать отцу Валериану Кречетову. В 30 лет – «что бы Вы не стали в 30 лет, что Вы делали в 20 лет священного сана?». А что бы не...
К. Мацан
— Ну, например, да. Вы даже более жестко высказываетесь, чем я.
Архимандрит М. Артюхин
— (Смеется.) Да. «А что бы в 40 лет не стали делать, когда были 30 лет священнической практики?». Хотел я этот вопрос задать, чтобы от этих ошибок или иллюзий, которые, может быть, есть, или какого-то взгляда... Я думаю, что всему свое время – все надо было пройти. И 40 минут надо было пройти. Как интересное есть такое наблюдение... У нас была такая легенда в семинарии: если Вы увидите семинариста, окруженного толпой бабушек и туристов в Лавре, точно знайте, что это студент первого курса! (Смеется.)
(Все смеются.)
К. Лаврентьева
— Семинарии?
Архимандрит М. Артюхин
— Семинарии. (Смеется.) Который прочитал две книжки и теперь хочет, чтобы все об этом знали.
К. Лаврентьева
— Всех спасти.
Архимандрит М. Артюхин
— Да, всех спасти. Но это замечательно. Я думаю, что все эти этапы надо пройти – и восторженного отношения, и каких-то иллюзий. Они все нужны. А вот чтобы было, что не было... Ну, с ходу, с ходу...
К. Мацан
— Может быть, отношение к Церкви, к своему служению как-то менялось, к осмыслению себя в Церкви и, не знаю, в священстве, в монашестве?
Архимандрит М. Артюхин
— Вообще, если двумя словами сказать, я всю жизнь, такое впечатление, что никак не войду внутрь себя.
К. Мацан
— Серьезно?
Архимандрит М. Артюхин
— С первых... Ну, из этих поняли, да, что я, так сказать, мечтатель, не практик – по началу жизни. Ну, и таким хотел бы и оставаться. Но как только я поступил в монастырь и как только попал в Оптину Пустынь – кстати, по благословению патриарха Пимена на день Праздника Святой Троицы в 1988 году. Читали указ на обеде, что десант высаживается для возрождения Оптиной Пустыни. Тогда пять человек – представляешь, пять человек!.. Архимандрит Евлогий (он был тогда проректором в семинарии-академии), иеромонах Феофилакт (сейчас настоятель Новоиерусалимского монастыря), иеромонах Мелхиседек (потому что я был пострижен в Лавре и священнический сан принял в Лавре) и два дьякона – иеродиакон Иннокентий и иеродиакон Панхарий. Вот пять человек. И четыре семинариста. А эти семинаристы – из них остались трое до сих пор. Это архимандрит Владимир, архимандрит Антоний и архимандрит Александр. Вот эти семинаристы, которые были там уже построены, они окончили семинарию, вот такой десант, условно говоря, был высажен. И через два месяца меня назначили кануном. И вот я до сегодняшнего дня занимаюсь стройкой. И только иногда, когда меня со «скамейки запасных» позовут на «Союз» или на радио «Вера», вот тогда хоть чуть-чуть займешься своим делом – размышлением о жизни. (Смеется.) Поэтому мы размышляем только во время вот таких передач. А так, если честно, как-то размышлять не было – какой бы я был, что бы я не повторил, каких-то... не стал бы делать сейчас, через 30 лет священнической практики, что бы я не делал, когда было 10 лет ее... Об этом как-то сложно сказать. Может быть, сложно сказать почему? Потому что я всегда боялся одного – я вырос на книгах епископа Игнатия Брянчанинова. И он говорил: «Крайности бесовские и слева, и справа. Идти золотым путем. И самое главное – чтобы все делать по послушанию, все делать с благословения, все делать с совета духовника. То есть у меня не было какого-то кидания из стороны в сторону. Поэтому я имел счастье пообщаться с отцом Кириллом, отцом Наумом, отцом Венедиктом, отцом Иоанном Крестьянкиным и какие-то сугубые моменты жизни, направления, какие-то перемены обстоятельств или деятельности, чем заниматься, все это было выверено. И поэтому сожалеть только приходится о своих внутренних каких-то грехах и неисправностях, а о каком-то направлении по жизни – ну так... Ну, во-первых, я их не выбирал – командировку в Москву, которая уже 22-й год сейчас, 21 год длится. Не выбирал себе послушание, поэтому киданий таких не было из стороны в сторону. Поэтому как бы – о чем жалеть? Сказали: ну, а ты жалеешь, что тебя в Москву послали? Ну, жалею, когда первые года это было, даже первый год. А потом как-то – ну, втянулся, втянулся. Потом другое. И как-то... Я живу по такому принципу... Я недавно наблюдал такую картину – был Успенский пост, сидят две сестры родные, одной восемь лет, а другой пять. Она пятилетней говорит, Машенька: «Ой, как не люблю этот Успенский пост! Одна только трава! Ни мороженых, ни пирожных, ни молочки»... А уплетает «Цезарь» с креветками Софии и говорит: «Машенька, Машенька, надо любить то, что есть».
(Смеются.)
Архимандрит М. Артюхин
— Поэтому я не жил по принципу... Есть такая еврейская поговорка: «Хорошо там, где нас нет». Вот. Но я старался жить по принципу, и людям тоже об этом говорю: наоборот, сделайте там хорошо, где Вы есть. И там хорошо, где мы. Это может стать хорошо – там, где мы есть. Кстати, интересную 1 сентября одну мысль прочитал, когда... Ну, недавно – месяц назад. «Образование может быть и средним, а воспитание должно быть высшим. Что такое хорошее воспитание? Это когда с тобой другим хорошо». Вот к этому и надо стремиться. А если ты сам ноешь, если ты сам недоволен жизнью, если ты сам недоволен обстоятельствами жизни, если ты их не любишь, эти обстоятельства жизни, которые тебе даны, и возможности, и силы что-то исправить в этих обстоятельствах, если ты не можешь их исправить, тогда надо их принять, как мы принимаем свою лысину, как мы принимаем свой возраст, как мы принимаем своих родителей – маму, папу, так сказать, погоду. У нас же никто не пытается изменить погоду – мы ее принимаем. Вот сейчас мы сидим, а за окном проливной дождь. Ну и что? Было солнце, сейчас дождь. Об этом Иоанн Лествичник однажды сказал: «Не надо, не надо зимой искать лето, а летом искать зимы. Надо жить сегодняшним днем и этот сегодняшний день наполнять содержанием, этот сегодняшний день». И любить то, что есть. (Смеется.) Особенно любить радиостанцию «Вера» и передачу «Светлый вечер».
К. Мацан
— Вот лучших слов для завершения нашей программы не найти! (Смеется.) Спасибо огромное! Напомню, сегодня в студии на Светлом радио был с нами и с Вами архимандрит Мелхиседек Артюхин, настоятель подворья монастыря Оптина Пустынь при храме Святых Апостолов Петра и Павла в Ясенево. В студии также была моя коллега Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Спасибо огромное за этот разговор.
Архимандрит М. Артюхин
— И Вам хорошего настроения, светлой веры и, самое главное, хотя бы одну маленькую вещь, но запомним из сегодняшнего эфира. И Вам желаю, и нашим радиослушателям: истинная жизнь – жизнь не только для себя. До новых встреч в эфире!
К. Лаврентьева
— Спасибо!
К. Мацан
— Спасибо!
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!