У нас в гостях был Первый заместитель председателя Учебного комитета Московского Патриархата, настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненской набережной протоиерей Максим Козлов.
В сегодняшней программе мы обсуждали слова из книги Притч Соломоновых о том, что Господь кого любит, того наказывает. Почему любовь Божья проявляется именно так, как принимать наказания от Господа и каков смысл этих наказаний?
______________________________________
А. Пичугин
— Друзья, это «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, в этой студии Алла Митрофанова —
А. Митрофанова
— Алексей Пичугин.
А. Пичугин
— И приветствуем нашего гостя: эту часть «Светлого вечера» вместе с нами проведёт протоиерей Максим Козлов — первый заместитель председателя Учебного комитета Московского Патриархата, настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненско
Прот. Максим Козлов
— Добрый вечер!
А. Митрофанова
— Интересный у нас сегодня повод для разговора. Завтра в храмах будет звучать такое чтение из книги Притчей Соломоновых: «ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему». Сразу вспоминается такой парафраз, что если бьёт — значит любит. «Кого любит Господь, того наказывает», — почему обязательно «наказывает»? Зачем такие жёсткие меры? В чём же здесь проявляется отцовская любовь?
Прот. Максим Козлов
— Во-первых, мне представляется, что буквальный смысл прямой, правильный, понятный, от него тоже не нужно уходить. В нормальных человеческих отношениях наказывают того, действительно, кого любят. Человек, к которому ты равнодушен — которого воспринимаешь чужим себе, до которого тебе дела нет. Будешь ли ты заниматься его воспитанием, в том числе с неотделимыми от воспитания наказаниями? Да нет. Родители наказывают собственных детей, которых любят, а в жизнь их соучеников по детскому саду, школе, университету, как правило, не вмешиваются, если они адекватные родители. Соответственно, если мы помним, что говорим об Отце нашем Небесном и знаем, что Он-то любит каждого в той мере, выше которой любви быть не может, значит, Он это попечение, эту свою совершенную, превосходящую любое человеческое разумение любовь проявляет в том числе в форме наказания, которое, конечно, есть научение. То есть цель которого, конечно, педагогическая, а именно: постараться воспитать душу человека так, человека так, чтобы он не лишился главного — Царствия Небесного. Но для этого воспитания, цель которого неоднократно указана в Священном Писании, который есть тот евангельский маргарит-жемчуг, ради которого всё остальное можно продать, всего лишиться, только бы не лишиться этого. Как в других местах Евангелия отчётливо говорится «руки, ноги, глаза» — лучше без них остаться и без них войти в Царствие Небесное — убогим, калекой, с раком, но в Царствие Небесное.
А. Митрофанова
— Отец Максим, так можно рассуждать, если мы априори исходим из того, что для нас Царствие Небесное — это самое необходимое. Тогда можно потерять какую-то из своих конечностей или остаться без глаза, или без чего-то ещё, лишь бы не остаться без Царствия Небесного. Но, вы знаете, мне кажется, что этот приоритет не всегда очевиден нам в нашей жизни бывает. И кажется: как же так, за что? За что то, за что это, для чего все эти наказания? И стоит ли финальная цель того, чтобы так страдать?
А. Пичугин
— Ну и вообще, многие даже верующие люди будут рассуждать в том смысле, что Царствие Небесное где-то далеко, а вот рука моя всегда со мной, она мне понадобится.
Прот. Максим Козлов
— Собственно, эти слова сказаны в Священном Писании для тех, для кого Царствие Небесное, приоритеты вечной жизни являются абсолютными. Ну да, к сожалению, к грустной констатации по отношению к сегодняшнему состоянию мира, является не только наличие среди населения земного шара четверти или примерно пятой части людей, которые являются агностиками и атеистами; но и того, что среди той, примерно больше, чем трети жителей Земли, которые являются христианами или называют себя христианами, для многих жизнь вечная есть некая не то, что совсем абстракция, хотя часто и абстракция тоже, а что-то такое, что, ну хорошо, если приложится к моему вполне благополучному существованию здесь. А всё Священное Писание не о том. И приведённая цитата не о том, и Книга Иова не о том, и Евангелие не о том. Нигде в Новом Завете нет мысли о том, что если вы будете в Бога верить, будете исполнять заповеди, то будете здесь, на земле, благополучны, многодетны, профессионально успешны, в личной жизни счастливы, за границу будете ездить, счёт у вас будет открыт в банке постоянно, финансовых кризисов на ваше время не придётся, войны и революции вас минуют, и прочее, и прочее, и прочее. Вот нигде нет!
А. Митрофанова
— Скорее наоборот: что «вас будут гнать, вас будут поносить, вас будут неправедно злословить за Меня, а вы на это радуйтесь и веселитесь». Тогда возникает вопрос: а нужно ли мне это всё?
Прот. Максим Козлов
— Это вопрос, на который, действительно, каждому нужно ответить. Очень хорошо, что мы его так в итоге сформулировали. На самом деле, вот он именно так и стоит. Для меня важнее всего, в том числе крайних жизненных крушений и неудач, Царствие Небесное, Бог и Его правда, и желание быть с Ним в вечности и с теми, Кого он изберёт, чтобы быть с Ним в вечности, кто окажется не то, чтобы достойным, а кто будет взят в это благое бытие там? Или нет — я не то, чтобы от этого отказываюсь — это же какие-то богоборцы отказываются, — но скорее, считаю это таким бонусом, который приложится к главному, то есть к тому существованию в этом мире, какое я для себя считаю благополучным и нормальным.
А. Пичугин
— Вы знаете, а у меня такая аналогия приходит на ум, не могу сказать, насколько она уместная в данном случае: репрессии 30-х годов, которые затронули огромное количество, почти всё духовенство. Вот новомученики, которых Церковь прославила, это те люди, относительно которых мы знаем, что они действительно не отказались, никого не предавали, мы можем констатировать их святую жизнь, по крайней мере, их святую кончину. А огромное количество священнослужител
Прот. Максим Козлов
— Мне кажется, это только иллюстрирует то, о чём мы сказали. Собственно, и события двадцатого века, и трагедия семнадцатого года — двух переворотов и последующей Гражданской войны, и трагедия, случившаяся с нашим народом в десятилетия репрессий, и трагедия Великой Отечественной войны были тяжелейшим, по-человечески едва ли вместимым научением Божьим по отношению к этому огромному сообществу людей — России и Русской Церкви. Значит, уже другого способа на путях Промысла Божия проверить, что стоит за словами, добиться того, чтобы возникло это соответствие между убеждением, реализуемым в том числе в героических обстоятельствах, как новомученики, и высоким евангельским словом, не было. Собственно, мы тут с вами сейчас тоже занимаемся биением воздуха, а ведь никто из нас не знает, если бы вот сейчас вдруг вот в ту дверь в студии вошли, сказали: «Давайте, граждане, руки за спину, вы арестованы!»
А. Пичугин
— Вот!
Прот. Максим Козлов
— Вот кто из нас может сейчас про себя гарантировано сказать, как мы себя поведём?
А. Пичугин
— Никто не может!
Прот. Максим Козлов
— Мы можем только надеяться и Бога просить, чтобы в тот момент хватило сил вести себя так, как христианину подобает. Скажем ли мы, что подобного рода выявление, наказующее, научающее, пусть не такое страшное и не такое глобальное как то, что было в двадцатом столетии, но частное и в жизни каждого из нас, этот кризис, это суд пока здесь ещё, на земле, для нас не полезен? Когда я узнаю то, что я есть на самом деле. Ведь в наказании чаще всего человек узнаёт о себе некую дополнительную правду — кем он является на самом деле.
А. Митрофанова
— Это если он глубоко в себя заглядывает. А если нет...
Прот. Максим Козлов
— Если готов понести. Нет, мы сейчас же вообще не говорим о мировоззрении людей неверующих. Потому что для них это в принципе неприемлемая вещь. Для человека неверующего идея о том, что нужно терпеть ради... ну, нет, некоторые терпели и ради коммунизма, ради идеологии...
А. Пичугин
— Но кто-то ради ближних своих.
Прот. Максим Козлов
— Но это, по сути дела, не в чистом виде неверующие — это люди перенесённой религиозности — парарелигиозност
А. Митрофанова
— протоиерей Максим Козлов — настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненско
Прот. Максим Козлов
— Можно ещё Ивана Карамазова вспомнить и про слезинку младенца.
А. Митрофанова
— Можно.
Прот. Максим Козлов
— Можно.
А. Митрофанова
— Всё те же вопросы. Они и сегодня остаются.
Прот. Максим Козлов
— Вопросы те же. И что тут нового под Солнцем? Как будто мы не знаем, что это принципиальное неравенство пронизывает нынешнее состояние мира. Один ребёнок рождается у доброй, благочестивой, здоровой матери, питается молоком её груди от юности своея, наслаждается средиземноморски
А. Пичугин
— В сирийской провинции.
Прот. Максим Козлов
— Ну зачем в сирийской? Это ничего. В каком-нибудь самом страшном месте под Нью-Йорком, в какой-нибудь семье родителей-трансс
А. Митрофанова
— Поэтому говорят, что верующие люди — счастливые люди. Можно вот так взять и объяснить себе самые ключевые парадоксы нашей жизни. А если этого нет? Если нет такого доверия к Богу? Такого, что ты понимаешь: действительно, с тобой сейчас разговаривает любящий Отец. Если нет представления о Боге, как об Отце? И тогда непонятно, почему, к примеру, человек, который наворовал, живёт себе прекрасно, дети у него учатся в элитных британских школах, и так далее, а человек, который всю жизнь честно работал, не может скопить себе даже на какую-нибудь поездку, ну, куда-нибудь в Краснодарский край?
Прот. Максим Козлов
— Ну а что тут нового?
А. Пичугин
— Нового абсолютно ничего, но вопрос-то остаётся!
Прот. Максим Козлов
— Нового ничего! Нет, вопрос остаётся так... Тогда подразумевается, что мир должен быть превращён в некий полигон, куда бы вот, не знаю... как исполнители Воли Божьей, направо-налево рассылались ангелы с тем, чтобы одному давать по кумполу, другому выдавать премию за благочестие в течение последней недели. И всё то, о чём мы говорим как о встрече Божественного Промысла и человеческой свободы, превратилось бы в некую компьютерную игру в рамках вселенной — «стань хорошим» называется.
А. Пичугин
— Но тут в вопросе Аллы есть одно «но»: как это объяснить человеку, для которого все религиозные представления не имеют никакой ценности, не играют никакой роли?
Прот. Максим Козлов
— Совершенно с вами соглашусь в том, что... Может, и не соглашусь, но про себя скажу, что нельзя объяснить. В том-то и разница между религиозным и не религиозным мировоззрением..
А. Митрофанова
— Отец Максим, а все ли христиане вот так доверяют Богу, как своему Отцу?
Прот. Максим Козлов
— Можно среди нас устроить тест: так ли из каждый из нас, здесь сидящих, доверяем. Я бы так сказал, знаете: сказать, что все, в том числе... не будем говорить про других — про себя, это было бы очень нагло. Но, по крайней мере я понимаю, что так доверять Ему — правильно. Вот никто из нас не оказывался в испытании, когда нужно доверять в тюрьме, в лагере, под бомбами, как 2-3 поколения назад. Тогда цена наших слов будет проверена, потому что легко говорить, пока такого в нашей жизни не было. Знаете, митрополит Антоний Сурожский говорил: «Я — очень плохой человек. Но то, что я говорю о Боге — правда». Тут, наверное, так можно сказать, что никто из нас не скажет, что мы настолько хороши, чтобы сказать про себя или про окружающих, что мы так Богу доверяем. Но что так нужно доверять — это правда.
А. Митрофанова
— Простите меня тогда за ещё один «проклятый» вопрос: а почему вы считаете, что это правда?
Прот. Максим Козлов
— Потому... всё то, что я знаю о нашей вере, по вере во Христа-Спасителя
А. Митрофанова
— Я прошу прощения!
Прот. Максим Козлов
— Да. ...от ситуации примерно такой в жизни: я рос в очень хорошей по человеческим отношениям, но вполне светской, атеистической советской семье. Моё детство пришлось на 60-70-е годы прошлого столетия. И в возрасте примерно 14 лет в семье моих родителей, что было не типично и необычно для того времени, родилось ещё двое детей. Они думали одного, а получилось сразу двое — двойняшки-братья
А. Пичугин
— Мы продолжим этот разговор буквально через минуту. Напомним, что в студии радио «Вера» сегодня вместе с нами протоиерей Максим Козлов — первый заместитель председателя Учебного комитета Московского Патриархата, настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненско
А. Митрофанова
— Ещё раз добрый «Светлый вечер», дорогие слушатели. Алексей Пичугин, я — Алла Митрофанова. И этот вечер мы проводим с протоиереем Максимом Козловым — первым заместителем председателя Учебного комитета Московского Патриархата и настоятелем храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненско
А. Пичугин
— Вот говорим о приходе к вере, и мне в связи с этим очень интересно: научное мировоззрение — у меня достаточное количество знакомых с этим самым научным мировоззрением. Причём, что интересно, среди них есть как очень верующие люди и даже у нас в студии были учёные с абсолютно мировоззрением человека, который ни по каким признакам не должен был прийти в Церковь, но тем не менее он в Церкви прибывает. Но есть огромная масса людей, которая не просто в Церковь не пришла, но я даже не вижу никаких предпосылок к тому, чтобы это произошло. Эти люди в основном представители различных естественнонаучн
Прот. Максим Козлов
— Мне кажется, что мы сейчас говорим о достаточно личном и, может быть, статистически или социологически необязательно окончательно достоверном опыте, потому что мой, скажем, опыт говорит скорее о другом. Что у нас сейчас, чем крупнее город, чем выше в нём образовательный ценз жителей, чем больше в нём полноценно функционирующих высших учебных заведений, тем интенсивней в нём церковная жизнь и больший процент людей в неё включены, в том числе молодёжи и с высшим образованием, которые в церковной жизни участвуют. На мой взгляд, сейчас как раз более проблема с донесением посыла евангельского рассказа о евангельском благовестии людям мало средне образованным. То есть те, которые формально, может быть, имеют какие-то корочки об образовании, но это корочки о том деградировавшем и, по сути дела, почти обесцененном вузовском образовании, которое даёт, скажем так, чтобы никого не обижать, значительная часть современных российских вузов. Или которые когда-то её получали только для того, чтобы социализироватьс
А. Пичугин
— Это даже христианство не отрицает, в общем.
Прот. Максим Козлов
— Не отрицает. Но это ведь и не противоречит ничему принципиально. Это вопрос выводной и косвенный тому, как та мирокартина, которая нарисована в первых главах Книги Бытия соотносится с версиями, гипотезами и отчасти объективным знанием о предыстории мира, которое есть в физике и других естественных науках. Но ведь это всё, опять же, не доведение до конца, до того, что мы называем мировоззренчески
А. Митрофанова
— Мне кажется, что здесь мотивация может быть ещё один вопрос, на который, насколько я знаю, в науке особо чёткого ответа нет. Это даже не вопрос о смысле жизни, это вопрос о смысле смерти. Невозможно себе объяснить: как это так — всё продолжится, а меня не будет? Нет этому никаких обоснований, почему это так. И мне кажется, через этот вопрос очень многие начинают копать несколько глубже.
А. Пичугин
— А ты смотришь на это с точки зрения верующего человека, а огромное количество людей на это смотрит так: ну, да, кончится, меня не будет; я прожил эту жизнь по каким-то не религиозным, а социальным заповедям; прожил её, наверное, достойно, ну да, и всё, и дальше меня не будет.
А. Митрофанова
— Человек не боится смерти?
А. Пичугин
— Не знаю. Наверное, боится, но это заложено в природе человека — бояться смерти. Но дальше он считает, что его жизнь продолжится в его детях.
А. Митрофанова
— Ну, дай Бог, ладно. Каждый, действительно, здесь сам для себя выбирает.
А. Пичугин
— Ну, мне так кажется, простите, что я своё мнение на сей счёт привожу.
А. Митрофанова
— Мне бы хотелось сейчас всё-таки вернуться к основной теме нашего разговора, к этой формулировке библейской: «кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему». Отец Максим, вы сказали, что есть несколько способов, по Иоанну Златоусту, спастись. И один из них — это терпеть те испытания и скорби, которые нам в нашей жизни выпадают, которые нам, соответственно, посылает Господь. Потому что это же от Него, скорее всего, всё, что происходит в нашей жизни. Можно ли каким-то образом не доводить до этих скорбей? Можно ли делать так, чтобы не начинались эти испытания? Что для этого нужно сделать? К чему нужно прислушиваться? Там же, по-моему, в Книге Иова есть эти слова, что Господь говорит раз, если не услышит человек, говорит человеку второй раз. Как различить, когда Он нам говорит?
Прот. Максим Козлов
— У апостола Павла есть слова, что великое счастье быть благочестивым и довольным. То есть великое счастье исполнять Закон Божий в своей жизни, Заповеди Божьи, Правду Божью и быть довольным. То есть принимать те жизненные обстоятельства, тот путь, ту совокупность внешнего бытия, которую Бог тебе посылает. Не восставать против неё, не искать другой жизни с другими людьми в другом времени в другой стране, и так далее. Вот это внутреннее принятие замысла Божия о тебе. Условно говоря, если мы правильно пользуемся посылаемыми нам деньгами, то даже будучи богатыми, мы можем спастись. Если мы способны, будучи человеком в должности или начальствующим, воспринимать это, как послушание перед Богом и ответственность за дело, которое я исполняю, и не стать деспотами по отношению к тем, кто нам подчинён, то Бог может оставить тебя начальствующим ради твоего же блага и ради блага тех людей, над которыми ты поставлен, и так далее, и том подобное. То есть, если не сместятся при жизненном благополучии наши приоритеты в сторону только земного существования, то тогда ты можешь быть этого не лишён. Может быть, вот о чём тут можно сказать: ведь человеческие отношения, в том числе любовь, они могут быть искажены тем, что всё скрепляющее, в том числе в этой любви, относится только к земному существованию — и волчица любит своих волчат, готова задрать из-за этого тех, кто к ним приступится. И апостол говорит, что и язычники любят любящих их. В этом смысле, ценным в человеческих отношениях, с точки зрения вечности, является только то, что может в этой вечности быть продолжено: любовь к друг к другу, связанная с самостеснением ради иного человека, с отодвиганием себя ради его блага; с тем, что я как бы готов любить не только того, кто мною восхищается или меня поддерживает, но и того, кто меня укоряет и кто мне досаждает, и того, от кого мне скорби достаются. И вот если это настоящее вырастает в человеческих отношениях, то Бог может благословить и долголетием, и семейным счастьем, и внуками, и правнуками, которых ты увидишь. Если ты будешь помнить, что это очень хорошее и очень важное, но не главное, а главное то, ради чего мы здесь, на земле, живём — ради того, чтобы достигнуть блаженной вечности.
А. Митрофанова
— Протоиерей Максим Козлов — настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненско
Прот. Максим Козлов
— Дело в том, что славянизирующий синодальный перевод, и человек девятнадцатого века вполне отчётливо понимал, что слово «наказание» и слово «научение» являются синонимами. И учили, наказывая...
А. Пичугин
— Ну, наказ — от слова «наказ»!
Прот. Максим Козлов
— Да, и наказывали, уча.
А. Митрофанова
— Это если у Сологуба посмотреть — как там всех пороли — или почитать его заметки. Тогда, действительно, учили и наказывали, это было одно целое. Но сейчас же всё-таки это уже не так. Эти слова в нашем сознании разделены: наказание и научение.
А. Пичугин
— Да, это ведь, вообще, ломает всё представление об отношении Бога и человека. Если в понимании человека девятнадцатого века наказание и научение это что-то сродни, как Алла привела пример с Сологубом — учили, наказывая. Но это же не та модель отношения Бога и человека, о которой мы, как христиане, говорим.
Прот. Максим Козлов
— Почему не та? Мы, христиане, уж точно не говорим, что отношения Бога и человека — это то, что сейчас рисуется в некоторых школах современной педагогики. То есть, когда дорастёт себя сам, как хочет, а наше дело — конфеты давать вовремя. Нет, конечно, не конфеты, а экологически чистую пищу. И дальше просто не вмешиваться в то, как сам по себе ребёнок сформируется. В то время, как христианская антропология исходит из идеи, из понимания того, что природа человека является падшей. И что, если ребёнка не воспитывать, в том числе и наказанием, то в абсолютном большинстве случаев вырастет такой дичок, от которого мало не покажется, что формировать нужно крону-то.
А. Пичугин
— Не получится ли так, что у человека просто будет сломлена психика? Что он будет ходить по улицам и всего боятся: «а вот сюда я не пойду, потому что меня Бог обязательно накажет, если я сюда пойду. Хотя там ничего плохого может и не быть. «И сюда я тоже не пойду, а вот здесь...» Человек замыкается в себе в итоге, он думает всё время, что он хуже всех, как в той самой известной песенке.
Прот. Максим Козлов
— Если любви нет, то, конечно, да. А если любовь есть, то будет, как говорил блаженный Августин ещё в пятом веке: люби Бога и делай всё, что хочешь. Потому что если ты любишь кого-то по-настоящему, то ты поступаешь так, по крайней мере очень стараешься, чтобы никак не досадить и никакой скорби, обиды, боли сердцу того, кого ты любишь, не доставить. Вот то же самое, только в неизмеримо большей мере перенесём на Отца нашего Небесного. Собственно, что должен христианин? Стараться жить так по любви к Отцу Небесному, чтобы тем, что я делаю, не доставить ему скорбь обо мне.
А. Митрофанова
— Вы сейчас говорите о наказаниях, о том, как воспитывать детей, а я вспоминаю, как воспитывали меня и пытаюсь понять — а наказывали ли меня или нет. Я вообще не помню. Я не помню ни одного случая какого-то такого применения ко мне каких-то строгих мер. Со мной разговаривали, меня могли утешать, меня могли в чём-то пристыдить, меня могли каким-то образом просто вывести на другой уровень осмысления проблемы. Но очевидных наказаний я не помню вообще. Может быть, из меня получилось бы нечто гораздо более толковое, если бы эти наказания ко мне применялись, но я, вы знаете, своим родителям очень благодарна за то, что они как-то так очень человечно и с пониманием, и тонко очень обращались со мной. Я от этого только благодарность к ним испытываю.
Прот. Максим Козлов
— Ну, не знаю. Меня наказывали, я тоже считаю, что правильно. Я вырвал страницу с двойкой из дневника. И совершенно согласен — надо было наказывать. Конечно, объяснять тоже надо было, но чего объяснять балбесу в пятом-шестом классе, который это делает. Надо ему как следует, так сказать, объяснить так, чтобы он не вырывал больше этой страницы. Может быть, с девочками, начиная с определённого возраста, нужно вести прежде всего беседы. И даже отсутствие этих бесед уже настолько ранит сердце девочки, что она будет стремиться жить так, чтобы этого не лишиться. А балбесу лет в десять-двенадцат
А. Митрофанова
— А правильно я понимаю, что такая родительская формула: если уж наказывать, то наказывать не из злости, а из любви — именно вот в этой аналогии Божию любовь, наверное, и стоит понимать?
Прот. Максим Козлов
— Конечно, по отношению к Богу. Потому что мы точно исходим, что все слова Священного Писания, так называемые антропоморфизмы Ветхого Завета, что «Бог гневается» или другие какие-то человеческие приписываемые чувства к Богу, это ведь именно педагогические антропоморфизмы. Потому что Бог любит человека в такой мере, выше которой быть не может и которая не изменяется сама по себе. Меняются люди по отношению к этой любви. Поэтому, что значит человек, которому достаются наказания Божьи здесь, на земле? Значит, он не безнадёжен. Это значит, что он, столкнувшись с той или иной проблемой, болезнью, скорбью, испытанием, крушением жизненных надежд, имеет шанс здесь, на земле, исправиться. Вот почему считается, что не наказуемые Богом те же богачи, наворовавшие, диктаторы и прочие, на самом деле Богом оставлены? Это значит, что они таковы, что их наказывай или не наказывай — это Всеведущий Бог о них знает, — ничего в них не изменится.
А. Пичугин
— Но мы тоже же не можем решать за Бога и объяснить Его поведение, объяснить Его отношение к нам.
Прот. Максим Козлов
— Не можем, но мы знаем одно, одно чётко знаем: Он каждому, в том числе и этим благоденствующим злодеям, желает спасения. И если оставляет их в этом состоянии без видимых внешних испытаний, мы, естественно, можем сделать вывод, во многих случаях и ошибиться, но во многих и нет, что это происходит именно потому, что этого человека хоть мытьём, хоть катанием, а из него ничего уже не выжмешь. Вот мы помним притчу о богаче и Лазаре. Богатый человек, у двери которого лежал Лазарь, никак не менялся до конца своей жизни. Значит, и не мог измениться. В этом смысле, иногда для того, чтобы погибнуть, равно и как, чтобы спастись, достаточно оставаться самим собой. Вот богач рядом с Лазарем просто оставался самим собой — он ничего злодейского не делал. Но и перемениться так, чтобы увидеть вот этого несчастного человека рядом с собой — ну, как образ, конечно, — он не мог.
А. Митрофанова
— Отец Максим, а значит ли это, что нужно во всём уподобиться этому самому Лазарю, который не предпринял ничего для того, чтобы изменить свою собственную жизнь? Ведь, наверное, сейчас у человека гораздо больше возможностей — социальные лифты работают, возможностей для самореализации гораздо больше. Если его посетил Господь в виде той или иной болезни или каких-то лишений и ограничений, значит, нужно сложить лапки и ничего не делать?
Прот. Максим Козлов
— Ой, социальные лифты... Мы так говорим, всё же живя в Москве или в других крупных городах. Да для огромного количества населения земли нет никаких социальных лифтов. А в Африке какие социальные лифты?
А. Пичугин
— А в деревне у нас какие социальные лифты?
Прот. Максим Козлов
— Да. А в значительной части Китая какие социальные лифты?
А. Пичугин
— Честно говоря, в Москве-то тоже...
Прот. Максим Козлов
— Да и в Москве они очень относительны. Вот родишься в определённого рода социальной среде — вот прекрасно знаешь: от первого до третьего этажа у тебя лифт есть, а дальше там люди стоят, которые не пустят. Поэтому это всё достаточно относительно. Конечно, нищий Лазарь — образ. Понятно, наверное, он мог стать из просто нищего руководителем команды нищих, которая ходила бы по Палестине, и занять более активную жизненную позицию. Но стать даже сотрудником средней руки в команде мытарей, он бы не мог — никто бы не взял его в налоговую инспекцию из-за его статуса. У него этих шансов не было. Поэтому, по большому счёту, да, в пределах какого-то жизненного люфта, всё же мы должны сказать: я или принимаю жизнь, в которой я максимум могу стать начальником отдела, доктором филологических наук или руководителем фермы, а не Абрамовичем, академиком или руководителем министерства; или, оттого, что этого в моей жизни нет, я против неё восстаю и злоблюсь.
А. Пичугин
— Но мне кажется, что не так много всё же людей, которые бы, родившись в очень не богатой семье, и отдавая себе отчёт в том, что у них есть небольшой такой люфт, да, им надо стремиться, конечно, выше, но Абрамовичем он не станет — я вот не знаю людей, которые бы очень переживали по этому поводу. И мечтали бы, спали и видели, что всё-таки они миллиарды заработают когда-то.
Прот. Максим Козлов
— Да, но с другой стороны, людей, которые, ежели не до такого статуса, но на два-три порядка хотели бы повысить своё материальное благополучие, мне кажется, мы знаем вокруг себя довольно много.
А. Пичугин
— Да, на один или на два порядка. Но в стремлении к этому нет ничего плохого, наверное, для каждого человека. Потому что это же какой-то личностный рост, который в нас Бог заложил в том числе.
Прот. Максим Козлов
— Ну, если он не становится конечным приоритетом.
А. Пичугин
— Безусловно.
А. Митрофанова
— А можно ещё к одному измерению обратиться? Мы в нашем разговоре исходим из того, что какие-то ограничения, лишения или страдания — то, что мы называем «Господь посетил», то, о чём мы говорим, что кого Господь любит, того наказывает, — они способствуют тому, что мы становимся лучше. Но ведь так бывает не всегда. Бывает так, что человек может озлобиться, человек может потерять надежду, человек может, в конце концов, утратить доверие к Богу, если оно у него было. А оно есть тоже не всегда, потому что не всегда эта модель, такая, что Господь мне, безусловно, желает блага — это априори, это истина в последней инстанции, — это тоже бывает очевидно и понятно человеку в жизни. Поэтому испытания на всех влияют по-разному. Здесь-то тогда как быть? И в чём тогда был их смысл, отец Максим?
Прот. Максим Козлов
— А смысл был в том, что в испытаниях, что в их отсутствие, за нами сохраняется свобода ответа. Может быть, ещё одна важная тема, от которой мы никак не можем уйти. Свобода — это, наверное, то, от чего более всего хотелось бы отказаться. При всех декларируемых вопияниях о том, что это то, чего бы больше всего хочется достигнуть. Нет, куда бы было лучше, если бы вот за меня было бы известно... Есть некоторые христианские конфессии, которые так и решили, что есть те, которые избраны ко спасению, а есть те, которые к погибели. Уже в конечном итоге у них свободы их личной не существует — Промысл Божий за них уже всё определил. Мы, как православные, исходим из того, что, нет, Бог спасает нас не без нас. И, посылая нам совокупность жизненных обстоятельств, которая в каждый конкретный момент нашего бытия даёт нам шанс на спасение, даёт нам возможность вырулить, как бы низко мы не находились или какой бы неправильный путь мы не взяли; то есть предоставляя, условно говоря, этот поворот, Бог не заставляет нас на него свернуть. Вот Он не заставляет нас на него свернуть. Повороты будут до конца нашей жизни. Всегда знак будет указывать: туда — к спасению, прямо — вниз, к аду. И это будет до последнего мига нашей жизни, до раскаяния разбойника на кресте, до исповеди в больничной палате человека, который всю жизнь был естественнонаучн
А. Митрофанова
— Есть о чём подумать!
А. Пичугин
— Спасибо большое! Спасибо за этот разговор! Протоиерей Максим Козлов сегодня у нас в гостях в программе «Светлый вечер» был. Напомню, что отец Максим — настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Краснопресненско
А. Митрофанова
— Алексей Пичугин —
А. Пичугин
— Будьте здоровы!
А. Митрофанова
— До свидания!
Прот. Максим Козлов
— Всего доброго!
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!