Поделиться
clubarion.com
«…странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: Емеля, Емеля! – думал я с досадою; – зачем не наткнулся ты на штык, или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать. Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина».
Это были размышления офицера Петра Гринева из финала десятой главы пушкинской повести «Капитанская дочка». Читал Семен Ярмолинец.
Я пересмотрел множество рассуждений об этой великой прозе, думал о мотивах христианской любви, милосердия и дворянской чести, растворенных в ней; о её притчевости и сказочности, прочитал о сравнениях её с «Евгением Онегиным» и гоголевским «Тарасом Бульбой»… И о том, почему Пушкин взялся описывать несовременное ему время… И так далее – вплоть до объяснений именования текста, названного многими мудрыми людьми самым христианским произведением русской литературы.
Но таинственные отношения Петруши и Пугачева, убившего родителей его невесты, отношения, которые наша обезбоженная современность вполне могла бы обозвать каким-нибудь «стокгольмским синдромом», – захватывают меня сейчас более всего.
…Вот, Петр Андреевич только что объяснил Пугачеву, почему уцелевшую дочь капитана Миронова, казненного казаками, выдали за племянницу попадьи:
«…“И то правда” – сказал смеясь Пугачев. – “Мои пьяницы не пощадили бы бедную девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их”.
– Слушай, – продолжал я, видя его доброе расположение. – Как тебя назвать не знаю, да и знать не хочу... Но Бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души...
Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. “Ин быть по-твоему!” – сказал он».
И вот что удивительно. Петр Гринев, чистая душа которого все время возрастает на глазах у читателя, – неосознанно, но решительно отделяет грешника от совершенных им ужасных грехов. Душою христианина он сознает, что грех порабощает человека, но что возможно и надобно суметь увидеть за грехом, как бы это дико здесь не звучало, и образ Божий, точнее, то, что от него осталось – в этом «оскоромившемся» неожиданным проявлением благородства и справедливости самозванце. Знаменитый «заячий тулупчик», пожалованный в начале повести – тогда еще не «обрызганному кровию» беглому каторжнику – вероятно, помог и Пугачеву приоткрыть возможности своего внутреннего зрения.
« Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время. Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать всё, чем исполнено было мое сердце.
Мы расстались дружески. Пугачев, увидя в толпе Акулину Памфиловну, погрозил пальцем и мигнул значительно; потом сел в кибитку, велел ехать в Берду, и когда лошади тронулись, то он еще раз высунулся из кибитки и закричал мне: “Прощай, ваше благородие! Авось увидимся когда-нибудь”».
По воле Божьей они увиделись в минуту казни разбойника и душегуба. Емельян просто кивнул головою Петру, узнанному им в толпе.
Кивнул – значит поклонился. Кому? Доброму в его судьбе человеку? Достойному, смелому дворянину, не уронившему чести? Нет, не только. Он поклонился образу Божьему. Поклонился, как брату во Христе.
