Светлый вечер с Николаем Бурляевым

У нас в студии был актер, режиссер, Народный артист России, президент славянского форума искусств «Золотой Витязь» Николай Бурляев.

Ведущие: Игорь Цуканов, Кира Лаврентьева

---

К. Лаврентьева

— Добрый вечер, уважаемые радиослушатели! «Вечер воскресенья» на радио «Вера» приветствует вас. Как всегда по воскресеньям, мы говорим о христианине в современном мире. И какую бы подводку я сейчас не сделала, какие бы слова не нашла, не найдется тех слов, которые опишут мою радость от встречи с сегодняшним гостем, с легендарным Николаем Петровичем Бурляевым — актером, кинорежиссером, членом Патриаршего совета по культуре, президентом Международного славянского форума искусств «Золотой витязь». У микрофона мой коллега Игорь Цуканов.

Н. Бурляев

— Добрый вечер!

И. Цуканов

— Добрый вечер!

К. Лаврентьева

— И я, Кира Лаврентьева.

И. Цуканов

— Николай Петрович! Добрый вечер! Спасибо большое, что вы нас сегодня посетили. Вот как раз сегодня начинается очередной форум «Золотой витязь», открывается. И мы бы хотели как-то начать разговор с этого события. Вы уже много-много лет занимаетесь этим форумом, и за это время он стал из такого вот славянского, в общем, уже вполне международным. Вот чем, скажем, отличается он в этом году, может быть, вы могли бы рассказать? И в чем сейчас вы видите задачу этого форума?

Н. Бурляев

— В 29-й раз мы открываем кинофорум «Золотой витязь» — в Севастополе. Чем отличается? Ну, тем, что пришлось одолевать этот... коронавирусный психоз планетарного масштаба. Нас отложили на полгода — мы должны были провести наш форум в мае месяце, но проводим его в сентябре. В этом отличие. В том, что не смогут к нам попасть очень многие иностранные наши гости, которые подтвердили, которые хотели быть у нас, крупнейшие люди игрового уровня. Должен был бы у нас быть и Андрей Кончаловский, он обещал быть, но из-за того, что перенесли, совпали сроки с кинофестивалем в Венеции, сейчас он там. Но он обратился к нам с приветствием. И не смогут приехать очень многие достойные люди, и придется работать чисто виртуально. Жюри будет... не все члены жюри будут присутствовать у нас, а только главы жюри. А все прочие будут дистанционно работать — из тех стран, в которых они оценивали наши фильмы. Это в Болгарии, Сербии, Польше, Украине, Белоруссии.

И. Цуканов

— Ну то есть особенности — те же, которые, в общем, в этом году у всех, да? То, что многое происходит дистанционно... Я хотел этот вопрос задать ближе к концу передачи, но спрошу тогда сейчас: вот как вы пережили период вот этого карантина, и о чем, может быть, вам пришлось задуматься за это время? Потому что у всех, конечно, очень, ну, как бы в чем-то сходные ощущения, а в чем-то очень разные выводы. Вот ваши выводы из всего случившегося, ну, и происходящего все еще, каковы?

Н. Бурляев

— Если у Пушкина была Болдинская осень, то у меня была Болдинская весна. Удалось написать пять повестей и сценарий нового полнометражного фильма. Конечно, в обычном режиме я бы этого и не стал бы делать, потому что загружен текущей работой. Жил я спокойно, за городом, относился ко всему спокойно, философски. Есть этот вирус? Есть, так же, как и вирус гриппа. У меня отношение к нему более спокойное, чем у тех, кого загнали в чувство паники и страха. От страха люди гибнут больше, чем от вируса. Надо жить спокойно — делай что должно, и будь что будет. К смерти готовься, а рожь сей. Вот мы сеяли рожь, мы жили без зарплаты, все мои сотрудники, семь или восемь месяцев. Как вы выжили, я не знаю. Я даже подумывал: а может быть, исполняется то, что говорил господин Греф на форуме Валдайском?  Мол, «зачем людям давать культуру? — говорил Греф, — тогда нам трудно будет ими управлять». И я начал задумываться: а вдруг все идет к этому? Потому что удар по культуре мощнейший. Мы же не делаем деньги. Мы не занимаемся бизнесом. Мы полностью зависим от государства.

Ну что, я думаю, что мы пройдем этот путь обязательно, выйдем из него еще крепче, из этого, так сказать, пандемического падения. Мы закалимся.

И. Цуканов

— Вот, наверное, главное, что помогает бороться со страхом, это, ну, все-таки вера. Там сказано и у апостола, что в любви нет страха. Любовь и вера — это такие понятия очень близкие. И хотелось спросить, вернувшись на много-много десятилетий назад: просто люди вашего поколения — они часто приходят все-таки к вере ну как-то очень трудно и тяжело. Вот как это было у вас, могли бы вы рассказать? Что для вас было важными какими-то моментами в обретении веры?

Н. Бурляев

— «Река Истины к вере течет через заводи и заблуждения». Все мы проходили, поколение мое, через очень много заблуждений. Путь к вере, ко Господу — он и не прекращается никогда. Я думаю, что и в вечности мы тоже будем пытаться приблизиться, но дадут ли наши грехи приблизиться к Нему? Лет в 25 я потерял чувство страха смерти. Его нет. Видимо, из-за того, что, может быть, я увидел сам себя в этом, а может быть, действительно так оно и есть — я побывал в том горнем мире. Я видел, как я растаял, тело мое, и как уходила душа — уходила в прекраснейший мир, намного лучше, чем то, что окружает нас тут, со всеми проблемами, ужасами, конфликтами, дисгармонией, хаосом. Это удивительный океан, радужный океан, в котором ты видишь всех, кого ты знаешь и кого ты не знаешь. А знаешь ты всех. Я даже это описал в своей поэме:

И снился дивный сон Ивану —

Он свой корабль оставлял

И золотому океану

Спокойно душу доверял.

Струились солнечные блики,

Всплывали солнечные лики.

Здесь были все, кого он знал,

А знал он всех, все понимал.

Сияние, восторг разлился
И в нем торжествовал Иван.

Безмерный, словно океан,

Он, полный света, пробудился

И радостным назвал свой сон.

Та радость и поныне в нем.

И вот обретя это чувство, я понимал, что когда я уйду из жизни окончательно, я испытаю вот это — то, что я в жизни не испытывал. Поэтому — чего бояться? Там-то лучше, чем здесь. И поэтому ездил и потом, когда НАТО в Югославии, стоял на мосту с белградцами, когда могли попасть в нас ракетой, в этот мост, переполненный людьми. Страха не было. Ну вот чувство долга — то, что ты должен помочь православным и одноверным братьям.

К. Лаврентьева

— Николай Петрович, ваша жизнь, ваша биография — это череда, не побоюсь этого слова, плеяда каких-то прекрасных, удивительных событий, совпадений, на мой взгляд, а на самом деле, чудес, вашего таланта, упорства, характера, встреч с замечательными людьми. И об этом можно говорить очень много часов, очень много времени. Но вот в часе в нашей теме «Христианин и общество» мне бы очень хотелось сейчас вас спросить о тех вехах в вашей жизни, которые так или иначе соприкасались с жизнью духовной. Меня совершенно потрясла встреча с архимандритом Алипием Вороновым. Мне кажется, человек может с ним встретиться как бы вот так просто, хотя это был для вас один из самых тяжелых периодов в вашей жизни. И вот эта встреча, я так понимаю, если я не ошибаюсь, положила начало очень существенным, серьезным изменениям в вашей христианской жизни. Так ли это?

Н. Бурляев

— Отец Алипий был абсолютно простой человек, участник войны, прошел до Берлина рядовым в армии Лелюшенко. Был членом МОСа, художник. Свои работы он мне и не показывал. Это только когда он ушел из жизни, я увидел, какой же он был иконописец удивительный, божественный. Мы просто общались с ним. Так вышло, что после фильма Андрей Рублев, где консультантом был Савва Ямщиков, мой самый близкий в те годы друг, Савва меня всюду за собой возил, на все выставки иконные. Кстати, он подвигал тоже в эту сторону. Да, я крещен с самого младенчества, от рождения, бабушка и мама были, как часто говорят, истинно верующие люди. Но... Я был пионер, я был далек от этого. На фильме «Андрей Рублев» мне Тарковский повесил мой первый крест мне на шею, и он очень как-то грел мою душу, этот крестик. А дальше — Савва, иконные выставки... Савва мне говорит: «Поедем в Печоры». — «Поедем». Ну, я с ним всюду ездил. Приехали мы в Печоры, и принял нас отец Алипий — абсолютно покойный, ровный, остроумный, с озорным глазом человек, все видящий. Как-то мне говорил, что, говорит, генералы боялись его глаз, «потому что я их видел насквозь». Ну, и дальше беседы с ним за трапезой — огурчики, грибочки беленькие, еще что-то. Все вкусно потрясающе. И просто говорили. Он мне тогда говорил: «Коль, тебе будет просто до 30 лет, дальше тебе будет трудно. Но ты парень сильный, все одолеешь». Он мне повесил на шею крест золотой, 1861 года. И вот это уже был мой крест, который у меня потом украл один человек. Я был вынужден, пока я делал роли, снимать и хранить дома, и вот я дал на хранение этот крест, и этот человек — он уже готовился к отъезду в Америку, и я приехал и говорю: «Ну, где крест?» — «Какой крест?» — «Ну, ты же все забываешь». — «Ну да». Это к слову. И так дальше... Дальше — беседы обо всем. И эти ночи в Псково-Печерском монастыре, в келье, заставленной мебелью до XIX века, наполеоновской еще. Иконы, лампада, колокола звонящие — такая гармония, такой покой, какого не было до тех пор.

Он мне помогал, и деньги какие-то давал: «На!» На отъезд благословлял. Хотя я был артистом, но мы очень трудно жили в те годы. Очень трудно, да еще после «Андрея Рублева» вышел негласный указ о том, что не снимать в кино «несоветских» артистов — Инну Чурикову, Быкова Ролана и Бурляева. Трудное было время. Ну, ничего.

И. Цуканов

— Я напоминаю, что это «Вечер воскресенья», и сегодня мы беседуем с Николаем Петровичем Бурляевым — актером, режиссером, президентом Международного славянского форума «Золотой витязь», и много-много-много еще различных регалий у вас есть, Николай Петрович. Скажем, вы писатель. Вот вы сказали, что вы написали пять сценариев...

Н. Бурляев

— Пять повестей и сценарий.

И. Цуканов

— Пять повестей за период...

Н. Бурляев

— А сейчас я готовлю пятитомник к выпуску.

И. Цуканов

— И вот мы начали говорить о том, как состоялось ваше знакомство с архимандритом Алипием, тогдашним наместником Псково-Печерской обители. И что было дальше? Вот вас как-то именно знакомство с ним тогда убедило в том, что здесь истина и здесь какая-то правда? Или вы к тому времени уже были, в общем, вполне сознательно верующим человеком?

Н. Бурляев

— Нет, ну, такого не было, что именно он убедил, что я на правильном пути. Просто я шел уже, я вышел на вот эту дорогу. Уже я пошел ко храму, и дальше началось приближение. Этот путь — он будет до конца жизни, потому что все время ты грешишь, падаешь, поднимаешься. А надо идти дальше.

К. Лаврентьева

— Ну я не могу не спросить... Мы коснулись «Андрея Рублева», где вы играли Бориску, колокольных дел мастера. И вы сказали о том, что тогда не были церковным человеком — вы были пионером. Как может мальчик, который не ходит в храм, который не посвящен в такую церковную аскезу, играть так сильно и глубоко верующего человека?

Н. Бурляев

— Ну, там нет речи прямой о вере этого человека — Бориски, колокольных дел мастера, нет.

К. Лаврентьева

— Там, кроме речи, есть куда более глубокие вещи.

Н. Бурляев

— А это уже все работало помимо меня, это работала уже вся драматургия, потрясающая новелла «Колокол». К слову, Андрей Тарковский для меня написал другую роль — ученика Андрея Рублева, которую потом сделал прекрасно, блистательно прекрасный артист Кононов Михаил, я бы так вот не мог сделать так, как он. И мне эта роль и не понравилась при чтении, хотя я знал, что Андрей Арсеньевич это для меня написал. Взял я дрожащими руками сценарий: «Ну наконец Андрей обо мне вспомнил, роль мне сделал!» И я читаю — ну такая бледная, вообще даже... Ну, есть имя, да — Фома, текста нет вообще практически, одна фраза — «Ходит, как тень, за Рублевым, помоет ему кисти». А что там делать-то? Я же артист, у меня где-то семь или десять ролей. Ну, я попробовался без удовольствия и попросил Андрея попробовать на роль Бориски. Потому что когда я дочитал до конца новеллу «Колокол» — читаю, и я просто, как в бездну, упал в эту новеллу. И вижу себя, как я это сделаю. Вижу себя, что это я. Андрей отказался пробовать меня, категорически, говорит: «Ты мал для этой роли, у меня есть, кто будет играть, я это делал для поэта Чудакова эту роль, потому что он уже пожил. Вот мне нужно такого — там, уже под 30, и он пожил, попил, все такое». Ну, и убедил, опять-таки, Савва Ямщиков Андрея Тарковского. Он с ним поспорил на ящик шампанского: «Поспорим, что ты все равно Колю возьмешь? Лучше не найдешь». Андрей ему ответил — это я сам уже рассказывал, — Андрей говорит: «Ну, значит, Коля уже «зазвездился», уже вообще... Ну эта роль-то — не его». Говорит: «Ну поспорим на ящик шампанского!» Поспорили — а значит, надо делать пробу. Сделали пробу. И проба убедила Андрея в том, что так должно быть.

К. Лаврентьева

— А роль Иешуа Га-Ноцри в фильме «Мастер и Маргарита»?

Н. Бурляев

— Я не знаю, как мне к этому относиться. Я очень трудно шел вот к этому образу. Я хотела сам, как режиссер, делать фильм по Евангелию. Общался с отцами Церкви, и, как правило, ответ был: «Нет, нет, нет, нет». Но одно духовное лицо — сейчас уже можно говорить, кто это был, я считаю, один из лучших иконописцев России, тогда он был архимандрит Зенон, в нашей беседе — вот я говорю: «Вот так и так, имеем ли мы право, грешные люди, касаться этих тем?», — он мне ответил так, что «поскольку есть кино, которое воздействует на миллионы людей, и вам дал Бог этот участок борьбы за душу человека, то вы не только можете — вы должны это делать, потому что если не вы будете это делать, это будут делать другие люди, и как они это сделают?» Так что трудно я шел, и когда мне предложили — об этом я уже говорил вот прессе, — мне прежде предложили роль Ивана Бездомного в «Мастере и Маргарите», я пришел на пробы и отказался от этой роли. «Это играть я не буду, мне это неинтересно абсолютно». И тогда в гордыне моей актерской (ну, мы же себя очень почитаем, как Лермонтов-то говорил — «каждый гном почитает свои труды великими»), и я тогда говорю режиссеру: «Есть лишь один образ, который я бы сделал», и в гордыне я тогда сказал: «И, по-моему, только один я в нашем советском кинематографе к этому как-то готов». — «Какая роль?» — «Иешуа Га-Ноцри». И он сделал пробу. Проба была убедительна, утвердили меня. Позвонил мне ассистент, радостный: «Вас утвердили!» А я тогда был опальный за фильм «Лермонтов», в жуткой опале был у всех — у прессы, меня запретили по всем телеканалам, это отдельная тема. А тут — утвердили. И надо, он мне говорит, подписать договор. Я говорю: «Я не буду этого делать». И я отказался категорически: «Я не буду это делать». Потому что во мне все время боролись и желание, огромное желание прикоснуться к этому, и страх — а какое ты имеешь право вообще, грешный человек, этого касаться? Прошел год, они опять обратились, и я дал согласие. Причем, интересно было: моя сестра (она тоже верующий человек), она ездила к отцу Николаю на остров Залит — жаловаться. Приехала, он принял, отец Николай, и она говорит: «Вот, наш брат такое сейчас делает — он будет играть, он дал согласие (ну, тогда я еще не дал)... но что вот он хочет играть роль Иешуа Га-Ноцри, но мы все отговариваем, мы все против». Вдруг отец Николай ей говорит (она мне потом это рассказывает): «А зачем вы это делаете? Зачем отговариваете? Все по промыслу Божию так будет». И с этим она приехала ко мне — с косвенным если не благословением, то и не отрицанием.

К. Лаврентьева

— Не запретом.

Н. Бурляев

— И с этим я отправился уже работать в Иерусалим, и работа была удивительная. Удивительная. Не было ощущения, что ты делаешь что-то противозаконное, то, что ты не должен делать. Жил, пытался жить уединенно, постился, молился, готовился. А дальше был первый рабочий день — и чудо. Одели меня — сейчас я должен быть в этом образе. Сейчас крикнут: «Внимание, приготовились, мотор, начали!» И должен... А я себя чувствую (хотя уже одет, все, и я загримирован) — я себя чувствую, стоя с разбойниками, которых сейчас Понтий отправит на казнь, и я себя чувствую абсолютно неготовым. И потом, какой-то пустой абсолютно. Где профессионализм, умение собраться и сделать что-то? Зажатый, скованный, просто ничтожество. Паника страшная, я всех подвел. И я говорил режиссеру, что это только я могу — да ничего я не могу, оказывается! Всех обманул. И вот было чудо такое. Перед тем, как крикнуть: «Мотор!», мне режиссер крикнул (а он был где-то в десяти метрах от меня, под нашим балконом, за камерой), он мне крикнул: «Да ведь Он же всех любит!» И все. Этого было достаточно, чтобы вылетела «пробка» из темечка и чтобы в это темечко потек невероятный поток энергии такой солнечной, очищающей всего. Я стал добрее, чем я вообще в жизни. Я могу быть и жестким, хотя стал с годами и терпеливым, могу. А тут вдруг всех полюбил. И режиссера, и Понтия Пилата — Ульянова, и всех евреев — всю массовку, всех полюбил. И вот, поймав в этом поток, в нем удалось пребывать в каждой сцене.

К. Лаврентьева

— «Вечер воскресенья» на радио «Вера», уважаемые радиослушатели. У нас в гостях — Николай Петрович Бурляев, актер, кинорежиссер, член Патриаршего совета по культуре, президент Международного славянского форума искусств «Золотой витязь». У микрофона мой коллега Игорь Цуканов и я, Кира Лаврентьева. Мы вернемся к вам через несколько секунд.

И. Цуканов

— Еще раз добрый вечер, дорогие друзья! Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера». У микрофона моя коллега Кира Лаврентьева...

К. Лаврентьева

— Добрый вечер!

И. Цуканов

— И сегодня у нас в студии — Николай Петрович Бурляев, президент Международного славянского форума искусств «Золотой витязь», который сегодня открывается, актер, режиссер, член Патриаршего совета по культуре. И мы в предыдущему получасе говорили об одной из самых, наверное, ваших важных ролей — Иешуа Га-Ноцри в фильме «Мастер и Маргарита». А я сейчас хотел вот вернуться к тому, о чем вы тоже успели упомянуть, — к фильму «Лермонтов», который вам дался тоже очень тяжело, из-за которого, вот как вы сказали, вам перекрыли доступ, фактически, и к ролям, и к экрану. Что там случилось, и из-за чего это произошло? И почему вообще вы взялись за Лермонтова, как вот он вошел в вашу жизнь? Ведь у нас как-то вот принято так часто, ну, особенно в православной среде, к Лермонтову относиться с таким некоторым... не то, чтобы скепсисом, но так, несколько с опаской. Вот Пушкин — это да, а Лермонтов — это, вроде, вот такой уклон в какой-то такой дурной мистицизм, так иногда считается. А вы вот взяли Лермонтова и, фактически, показали его с совершенно какой-то такой другой стороны. Как вы к нему подступились?

Н. Бурляев

— Да, эта тема потребует очень длительного разговора, а у нас очень мало времени. Вот вы видите, вы тоже, Игорь, поддаетесь общему влиянию, которому и я поддавался. Когда учился в школе — да, говорили нам: «Лермонтов — великий русский поэт», но вместе с этим на подсознание ребенка выливали поток негатива. «Да он же был такой, да сякой, да он же был агрессивный»...

И. Цуканов

— Гордый, заносчивый, да.

Н. Бурляев

— Злой, там, заносчивый, да, там, роста маленького, чуть ли не карлик, кривоногий, хромой. Боже мой, что говорили! И в те же годы, когда я рос, мне говорили: «Ты похож на Лермонтова! Слушай, ты так похож!» И мне не льстили, потому что я к нему относился вот так, как вот сейчас вот вы говорили, с этим грузом сора, который уже нанесли на этот чистейший образ человека, патриота, человека, любящего Россию, знавшего, что погибнет, но прошедшего свой крестный путь. Он знал, что будет убит, еще в отрочестве писал, как это будет: «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я». Все так и было — он там, на Кавказе, окончил жизнь. Еще это и «и не забыт, умру я, смерть моя ужасна будет, чуждые края ей удивятся, а в родной стране все проклянут и память обо мне». И это предвидел!

И. Цуканов

— Так и случилось.

Н. Бурляев

— И на 20 лет о нем просто забыли. А потом появились так называемые современники его, которые начали лить ушаты грязи на него. Когда я делал фильм, анализировал: а почему столько лжи и грязи? Кто писал? А писали-то люди, не допущенные к его сердцу близко. А он был ух как силен! От его глаз пламенных люди уходили в другую комнату, потому что трудно было перенести эту энергию глаз! Он знал, с чем он пришел. Он знал, что будет жить очень мало и что многое должен успеть.

Так вот, этот сор — он и в детские уши вливался в школе советской, и потом уже в российских школах продолжается вот этот поток, ну, полной ерунды. Потому что более любящего, бесстрашного, открытого, красивого... Его же любили первые красавицы Петербурга. Он был прекрасен! И роста был он немаленького — 1 метр 76, такого же роста, как я. Я думаю: откуда эта сплетня, что он был маленького роста? Понял. Ведь он был в лейб-гвардии императора. Император был роста под два метра, такую же гвардию выбивал. Конечно, с двух метров он мог показаться со своими 176 небольшого роста, да. Откуда вся эта грязь? И дальше: в школьные учебники поместили то, что даже люди высокого государственного ранга повторяют, как мантру: «Прощай, немытая Россия!» — то, что Лермонтов никогда не писал. Автографа нет, черновиков нет. Как это появилось? Бартенев, который и о Пушкине пописывал, и о Лермонтове, — вот это он принес эту «немытую Россию», отправил издателю и говорит: «Это мне читал сам Лермонтов». Поди, проверь! Уже нет Лермонтова. Читал ему, нет? А в другую редакцию отправил — чуть-чуть так поправил что-то в этой «Немытой»: «Это списано с подлинника». А подлинника нет, вообще в природе нету его! Поверили, издали, и чья-то грязная рука взяла и поместила это в наследие Лермонтова в последний год жизни, 1841-й, рядом с шедеврами («Выхожу один я на дорогу...»). Ну все дышит любовью. «Люблю Отчизну я...» И вдруг: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ!» Да что такое? Ну это же бред полный! Так гений писать не мог, это просто бездарные стихи! «Прощай, немытая Россия!» Слова «немытая» у него вообще нет в лексиконе. «Люблю», «любить» — тыщу пятьсот раз он написал. «Я вижу, что любить, как я, порок, и вижу, я слабей любить не мог» — он был соткан из любви. И вдруг — эта «немытая Россия, страна рабов, страна господ». Он сам был господин, у него были крепостные — полно. Он этого не мог написать. И дальше — полная бездарность. «Быть может, за стеной Кавказа укроюсь от твоих пашей». Ну он не переходил стену Кавказа — туда, в Турцию, где паши и так далее. Ну, то есть все бездарно. И я помню, что однажды даже наш президент по телевидению это говорил, и я тут же позвонил советнику президента, я говорю: «Ну покажите президенту, что это неверно». Я отправил эссе, которое как раз говорит, что это не так. И уже президент тогда поправился и говорил, что, «ну, если это Лермонтов написал».

К. Лаврентьева

— Откуда у вас такое неравнодушие именно к нему?

Н. Бурляев

— Да, такое вот, так сказать... Познакомились с ним вот, да...

К. Лаврентьева

— Вы настолько глубоко его чувствуете, у вас такое видение глубокое! Почему, откуда?

Н. Бурляев

— Ну, это слияние было с Лермонтовым, да.

К. Лаврентьева

— С чем это связано?

Н. Бурляев

— Я, когда писал сценарий, передо мной была открыточка — маленькая открытка, где он в мундире лейб-гвардии, лучший его портрет кисти Заболоцкого. И вот я все время то отстукиваю его на машинке, то ухожу ввысь мыслью, то гляжу на вот эту открыточку. И вот по этому треугольнику все время я брожу — значит, машинка, портрет и горний предел. И вдруг я вижу, что на моих глазах изображение Лермонтова на этой открытее замещается, просто на глазах, мною, я вижу себя. Это я на этом портрете. И потом у меня было очень много духовных контактов с Лермонтовым. Все я не буду рассказывать, но один я расскажу. Когда я после четырех лет похождений по инстанциям со своим сценарием, и всюду уходит время... Я уже пришел к Бондарчуку Сергею Федоровичу и говорю ему: «Что делают они со мной? Четыре года бегаю, как мальчик, все говорят: «Да, хороший сценарий», а запуска нет. А мне уже не 26 лет, как Лермонтову было, когда его убили. А это убийство, об этом можем еще поговорить. А мне 36. Еще год — и я вообще... Я не подниму саблю, я не прыгну на лошадь. А это я должен делать все сам». И Бондарчук мне тогда говорил: «А что такого? Делай у меня». И этим решил мою судьбу: вроде, запустили, но тут же отняли одну серию, а значит, деньги, половину бюджета. А я хочу сделать фильм обо всей жизни Лермонтова. Как я умещу в одну серию? И вот тогда я в унынии пришел домой, лег спать, еще не сплю, в жутком совершенно унынии, что плохо для православного... Ну все — нужно закрываться, потому что все отказываются. Лучшие операторы, говорят: «Ну мы вам не построим декорации, ну мы вам не сошьем тысячи костюмов за эти деньги!» И вдруг в голову, опять в голову, приходит поток невероятной силы. Ну просто такой — у меня в жизни не было... И радости какой-то. Я так думал, что это мне Лермонтов сейчас отдает свою энергию. Я так переполнился силой, что уснул с улыбкой, проснулся с улыбкой и одолевал эти полтора года с улыбкой. Трудностей было много, но все удивлялись — откуда силы у человека и руководить, и играть, и скакать в цирке на лошади, готовиться к трюкам, и саблей махать полдня, готовиться? А силы только приходили.

И последнее: когда уже закончили фильм, я опять приехал в Тарханы, где прошло его детство. Запустили фильм в клубе. Через дорогу я перешел — в храм и в склеп, где покоится Лермонтов. Мне апелляции ключ, и я один там был. И если я был там три раза до того, и все время был контакт с Лермонтовым. И я чувствовал, стоя над его гробом, в усыпальнице — вот идет сейчас там фильм о нем, и люди его открывают таким, какой он был... Мне лермонтоведы потом говорили, что «мы теперь будем о Лермонтове думать вот так, как вы его представили», — лермонтоведы, которые знают Лермонтова. И я чувствую облегчение Лермонтова — что я ему помог этим фильмом. Я чувствовал это — его одобрение, его улыбку на небесах.

И. Цуканов

— Хотелось задать вопрос еще о современном игровом кино — ну, о том, что называется продюсерским кино. Вот вы рассказываете о таких, ну, каких-то очень серьезных фильмах, которых сейчас, кажется, ну почти и не снимается, да?

Н. Бурляев

— Это не «почти», а просто не снимается.

И. Цуканов

— Да. Вот... Ну, вы как-то много об этом всегда говорите, что у нас и вот эта система продюсерского кино — она все испортила, и что российский прокат — это, как вы выражаетесь, филиал американского в последние годы. Я хотел спросить: а вообще, на ваш взгляд, кино как вид искусства вообще имеет какое-то будущее? Ну так бывает, что некоторые виды искусства со временем как-то отходят за задний план. Может быть, просто вот эта деградация, для всех, наверное, очевидная, которая происходит последние лет уже 20-30, она, может быть, просто говорит о том, что сам вид искусства уже не может дать того, что он давал в 60-е, в 70-е годы?

Н. Бурляев

— Все по промыслу Божию. Ведь когда братья Люмьеров изобрели кино, в этот же год была явлена миру Туринская плащаница. Это негативный отпечаток. И у братьев Люмьеров — то же самое, дал Господь в одно и то же время. И у кино было два пути — или пойти путем служения промыслу Божию, или удариться, как говорил Иван Ильин, в доходный промысел, в эффектную пустоту. Кино советское было очень хорошее, ну потрясающие фильмы, просто родник живой воды, к которому будут припадать грядущие поколения.

И. Цуканов

— Феллини ставил его в пример, насколько я помню.

Н. Бурляев

— Да, Андрею Тарковскому он это говорил: «Зачем вы пошли нашим путем? Ведь у тебя был... Ну посмотри, ваши фильмы — стопроцентное финансирование, тут же 5 тысяч кинотеатров по Союзу это все крутят». Но грянула перестройка, и самое главное — не то, что продюсерское кино плохое. Оно и не может быть хорошим, потому что для того, чтобы кино было хорошим, нужно быть профессионалом в этой области, иметь сердце поэта, глаз художника — это нужно. Так вот, Андрей говорил перед уходом из жизни (я сейчас читаю его интервью того времени), что придет торгаш в кино, нас вытеснят. Они об этом и с Феллини говорили. Значит, Феллини ему говорит: «Ну вот мы два гения, Андрей, ты и я. Но я умираю здесь, в Италии, я никому не нужен. Мой зритель умирает, и я умираю». И Андрей говорил это: «Придет торгаш». И он пришел, и он привел бездарных продюсеров с улицы с деньгами, и они сейчас делают наше российское кино, ориентируясь на Америку, на блокбастеры. Когда я пришел к Мединскому и показал ему то, что Патриарх благословил на создание фильма по Сергию Радонежскому («вы поможете?»), ответ Мединского был такой: «Сделайте блокбастер «Сергий Радонежский», экшн «Куликово поле». Вот это уровень тех, кто руководит культурой. Люди, далекие... И я об этом могу говорить открыто, поскольку я последние пять лет жизни, по предложению Михалкова, вошел в Общественный совет Минкультуры и видел этих чиновников, которым надо делать экзамены. Они ничего не понимают в том, чем они руководят, на 90 процентов.

Так что надо менять. И это меняется просто. Ведь президент услышал глас Патриарха, который обратился к нему в 2014 году. Мы на Патриаршем совете об этом говорили, в частности, я об этом говорил — что в стране нет стратегии государственной культурной политики. Что то, что сейчас делается, это антикультура, и надо что-то делать. И Патриарх тогда, оканчивая Совет, сказал: «Надо обратиться к президенту». И он обратился к президенту, президент услышал Патриарха и дал команду вырабатывать стратегию позитивной традиционной культурной политики. Только ее сейчас надо выполнять.

И. Цуканов

— Я напоминаю, дорогие радиослушатели, что это «Вечер воскресенья» на радио «Вера». У микрофона моя коллега Кира Лаврентьева. И сегодня у нас в гостях Николай Петрович Бурляев — режиссер, актер, президент Славянского международного форума «Золотой витязь», член Патриаршего совета по культуре. Николай Петрович, «Золотой витязь», который, еще раз напоминаем слушателям нашим, сегодня как раз открылся в Севастополе, может этот фестиваль, этот форум, каким-то образом менять (не изменить, наверное, радикально, но менять) ситуацию в кино? Вот что можно сдвинуть с помощью вот таких форумов, например?

Н. Бурляев

— «Делай что должно, будь что будет». Ведь мы идем этим путем тридцатый год. И мы избрали девиз нашего форума — «За нравственные идеалы, за возвышение души человека». Последние 20 лет я всюду говорил о том, что вот в стране нет стратегии госполитики культурной, и мы добились того, что принят этот указ. Значит, мы что-то можем делать. И, кстати, этот поступок я считаю  более важным, чем все мои роли, потому что речь идет о грядущих поколениях. Какую Россию мы им оставим при такой вседозволенной культуре?

Очень боятся у нас цензуры чиновники. Я еще помню, я говорил со Швыдким, когда он был министром: «Ну что вы помогаете всем подряд?» Он мне отвечает: «Ну, вы знаете, у нас отмена идеологии теперь, и надо, чтобы цвели все цветы». Я говорю: «Зачем сорнякам-то помогать? Они уж как-нибудь пусть там под забором растут, но государство не должно помогать»... Он говорит: «Ну, у нас уже все, у нас уже нет ни цензуры, ничего нет». Очень боятся понятия «цензура». Сейчас я вам озвучу то, что о цензуре говорил не я, а Пушкин, о котором думают, что у него царь был цензором. Да дай Бог мне такого цензора, Господи. Умного цензора, личного, понимаете, государя. Ему буду все показывать. Так вот что писал Пушкин, «наше все» (я цитирую): «Я убежден в необходимости цензуры в образованном нравственно и христианском обществе, под какими бы законами и правлением оно бы не находилось. Нравственность, как и религия, должна быть уважаема писателем. Безнравственные книги суть те, которые потрясают первые основания гражданского общества, те, которые проповедуют разврат, рассеивают личную клевету или кои целью имеют распаление чувственности приапатическими изображениями. Разве речь и рукопись (а я бы добавил — и кино, и театр, все) не подлежат закону? Всякое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях что кому в голову придет, и может остановить раздачу рукописей. И последнее: законы против злоупотреблений книгопечатания, не достигают цели закона — не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить тот и другой». Почему главным цензором России был и великий русский поэт, и дипломат гениальный Федор Иванович Тютчев и почитал это главной своей задачей? Могут быть такие цензоры, могут быть те, кто заботится о грядущих поколениях. И если ты, художник, распоясался так, тебе олигархи дают сотни миллионов и миллиарды рублей, и делай что хочешь — для «голубых», для «розовых» — чего хочешь, матом ругайся, ну, не за государственные деньги это надо делать, под забором.

К. Лаврентьева

— Николай Петрович, правильно ли будет считать, что отстаивание нравственности в кинематографе на сегодняшний день это ваша первостепенная задача как христианина?

Н. Бурляев

— Ну, она таковая уже 30 лет, как я поднял забрало и начал говорить то, что я думаю, угодно это или нет чиновникам и прочее.

К. Лаврентьева

— На этом пути, помимо очевидных сложностей, были ли у вас ситуации, когда кто-то не разделял ваших нравственных христианских убеждений и говорил о том, что, «Николай, ну, наверное, нам с тобой больше не по пути»? Какие-то ваши близкие друзья, может быть, люди, на которых вы надеялись?

Н. Бурляев

— Нет, такого не было. Значит, было вот что в первые годы. У нас православный славянский кинофорум с таким девизом, и люди ездили с опаской — мол, чего там Бурляев затеял, что это за девиз — «За нравственные идеалы», когда уже в 90-х вся эта помойка хлынула на экране? Чего он там хочет? С опаской ездили, но те, кто приезжал, оставались навсегда с «Золотым витязем», все вопросы уходили, и наша армия — очень великая армия. Мы создали Славянский творческий союз «Золотой витязь», куда входят 11 тысяч членов из 15 стран славянского мира. И если политики разваливают славянский мир, о котором Пушкин говорил: «Славянские ручьи сольются ль в Русском море? Оно ль иссякнет? Вот вопрос». Тютчев об этом говорил, обращаясь к славянам: «Опально мировое племя. Когда же будешь ты народ? Когда же упразднится время твоей и розни, и невзгод, и грянет клич к объединенью?» Вот объединением и занимается «Золотой витязь», и успешно это делает.

К. Лаврентьева

— В какой момент сформировалась ваша патриотическая матрица? Я не побоюсь этого слова, основа патриотизма, которая вот так сильно сейчас движет вами?
Н. Бурляев

— Ну, я думаю, что я был рожден патриотом. Потом, нам, в отличие от вас, нашему поколению (а наше поколение — вот мне сейчас уже 74 — это Никита Михалков, наш патриарх , мы все одного поколения) — нам повезло. Нам показывали фильмы, на которых мы росли духовно. Мы видели примеры жизни, подвига людей (Александр Матросов, Александр Невский, Кутузов, Ушаков, Нахимов)... Боже мой! Сколько мы видели! Зоя Космодемьянская... Потрясающий пример подвига! Мы сидели в зале, мальчишки, и думали: «Как они прекрасны! А мы так можем?» Сейчас все другое. И очень печально. «Печально я гляжу на наше поколенье».

И. Цуканов

— Вот я хотел как раз к разговору про патриотизм процитировать вас, если вы не против. Вы сказали такую вот яркую вещь однажды, что «нужно успеть за очень краткий отрезок жизни сделать все для России — это я понял очень рано, и это ясно по истории, что память остается только о тех, кто отдал все России — всю любовь, укрепил ее, дал что-то духовное и так далее». И вот что я хотел спросить: почему вот отдавать нужно именно России, а не, скажем, ну просто вот ближним, не тем людям, с которыми Господь как-то сводит? Почему вы считаете таким важным именно... Почему вы говорите в данном случае именно о России как о стране, о нации? И что для вас в данном случае Россия?

Н. Бурляев

— Отдача себя ближним — это подразумевается. Если ты нормальный семьянин, у тебя есть семья, есть дети, ты, естественно, о них заботишься. Так что это даже не оговаривается.

И. Цуканов

— Не обсуждается.

Н. Бурляев

— Но России служить... Вы знаете, в чем отличие Запада и нас, России? Я думаю, вот в чем. Почему мы «загадочная русская душа» для Запада? Или как это они не поймут, как это можно — так жить вообще, жертвовать жизнью за людей? Главное — деньги, бизнес, ну, все. Самоутверждение, права человека...

И. Цуканов

— «Самореализация» еще есть слово.

Н. Бурляев

— Да-да-да, давай, иди по трупам! Так вот, разница наша с Западом в том, что принцип Запада — это самоутверждение. А в России — самоотдача. Это разные понятия, поэтому нас и не понимают — как это так можно? Вот сейчас столько трудностей, я вижу столько нехорошего в России! Но я вижу и хорошее. И я просто провожу... Да, один учитель, когда ему задали вопрос: «Вот что делать, учитель, если в этом мире такая сильная линия зла? Как с ней бороться?», он ответил: «А не надо с ней прямо бороться. Вы над этой линией зла проводите вашу линию добра — более мощную и недосягаемую для зла, вот и все».

К. Лаврентьева

— В начале нашей программы вы сказали, что ваша вера и ваш путь к Богу — это был путь, это путь сейчас. Он состоит из огромного количества разных событий, людей, встреч. Николай Петрович, если бы вы сейчас могли вернуться в самое яркое переживание в вашей жизни духовное, могли бы вы немножко поделиться с нами о том, какое оно было?

Н. Бурляев

— Я совсем не помню свое детство. Несколько деталей — как во сне. Какие яркие события? Да Боже мой, сейчас даже трудно припоминать, какие яркие события... Их было так много, так много! И так к ним относился походя, к этим событиям... Все живые, все друзья — вот они живые... И  Володя Высоцкий, и Андрей Тарковский, и Виктор Некрасов, участник войны, был мой друг, Гена Шпаликов... Все они — рядом, и все они что-то отдавали. Почему-то я, мальчишка, был им интересен — почему-то. Я не знаю, почему. Но я все время общался вот с этим поколением — Тарковского, Высоцкого, тех, кто постарше. Так что какие-то отдельные мгновения трудно припомнить. Все прекрасно. Надо просто каждое мгновение делать бесподобным, ценить.

К. Лаврентьева

— Если ненадолго отойти от темы кинематографа и спросить вас о том, что для вас сейчас самое главное в вашей вере, что это могло бы быть? Какой бы был ответ?

Н. Бурляев

— Самое главное — не отступать от того, что ты чувствовал при рождении и когда ты начал  осознавать себя. А ты чувствовал Бога в себе. И вот от Него отступать мы не должны. Хотя очень много искушений, приходят новые пророки, говорят: «Иди за мной! Я вообще мессия, я все знаю», получают информацию из какого-то потустороннего мира, оперируют ею. Оттуда может получать информацию. Только кто ее диктует, надо разобраться.

Вот. Так что главное — не потерять чувство Бога. Если ты упал — подняться и идти дальше. Но идти к Нему, ввысь. Потому что цель жизни каждого человека — не в том, сколько он урвет у этой жизни. Хотя вот новый капиталистический уклад нам это диктует: «Побольше давай, давай-давай, побольше!» Ну, с собой-то не возьмешь! Самое главное — это успеть подготовить душу свою из этой жизни превременной (70 аще 80 лет — и предел, может быть, 90, или, как Зельдин, в 103). Ну все, а дальше — вечность. Не 70 лет и не 100 — вечность. И ты в ней будешь такой, каким ты покинешь твое тело бренное. Так вот надо себя подготовить к тому, чтобы ты попал, если грубо говоря, в комфортное место.

К. Лаврентьева

— В финале программы «Судьба человека» с Борисом Корчевниковым на телеканале «Россия» вам предложил сделать напутствие себе, маленькому Коле, как будто... если бы была возможность встретиться с ним лицом к лицу. Одно из ваших пожеланий самому себе тогда было — «успеть послужить Господу и России». Мы хотим вас от всей души поблагодарить за ваше служение, пожелать огромного здоровья, терпения, сил в ваших дальнейших трудах. Спасибо огромное, уважаемые радиослушатели, и, самое главное, спасибо вам, Николай Петрович! У нас в гостях «Вечера воскресенья» был Николай Петрович Бурляев — народный артист России, актер, кинорежиссер, член Патриаршего совета по культуре, президент Международного славянского форума искусств «Золотой витязь». С вами был мой коллега Юрий Цуканов и я, Кира Лаврентьева. Всего вам доброго и до свидания!

Н. Бурляев

— Храни Господь Россию!