«Писатель-фронтовик Александр Твардовский». Исторический час с Дмитрием Володихиным

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького, поэт Сергей Арутюнов.

Разговор шел о личности, судьбе и литературном творчестве писателя-фронтовика Александра Твардовского.

Ведущий: Дмитрий Володихин

Д. Володихин

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Это светлое радио, радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный поэт, главный редактор портала «Правчтение», Сергей Сергеевич Арутюнов. И сегодня мы поговорим об одном из самых известных писателей и поэтов России XX столетия — о русском человеке, фронтовике, с крепкими нервами и хорошей деловой хваткой; о человеке, которого читали десятки миллионов людей, о человеке, произведения которого разошлись по всему миру; о человеке, память которого постепенно расплывается и, может быть, уже через десять, двадцать лет окажется никому не нужной и забытой — это Александр Трифонович Твардовский. Ну вот, как обычно, для начала, когда мы представляем какую-то историческую личность, прошу дать визитную карточку — буквально в трех-четырех фразах главное, что надо помнить о Твардовском, когда о нем заходит разговор.

С. Арутюнов

— Александр Трифонович был, наверное, в числе двух-трех людей в XX веке, поэзия которых сделалась народной в самом непосредственном смысле. Этих людей мы можем вот по пальцам перечесть одной руки и, я думаю, еще пальцы останутся.

Д. Володихин

— Ну и, например, кто?

С. Арутюнов

— В народ вошли Сергей Александрович Есенин, Владимир Семенович Высоцкий и третье имя, которое можно назвать, это Александр Трифонович.

Д. Володихин

— Ну некоторые песни еще остались, «Медаль за город Будапешт» осталась. Но, в общем, я думаю, что вы очень правы. Люди, которые все по отдельности имели солидный культурный багаж — даже вроде бы выходец из крестьянского сословия, Есенин, люди, которые, в общем, были представителями рафинированной литературы, даже, в общем, по внешней видимости грубоватый Высоцкий — все они принадлежали высшему эшелону культуры. И тем не менее они действительно, вы абсолютно правы, стали принадлежностью общенародной памяти: их цитировали, их помнили, их знали, их любили, их уважали самые широкие массы, может быть, даже больше, чем круг, собственно, высокоинтеллектуальной интеллигенции. Ну что ж, народный поэт...

С. Арутюнов

— Народный абсолютно.

Д. Володихин

— Александр Трифонович Твардовский. Начнем от того ключа, который пробился из-под земли, и который представляет собою его многотрудную жизнь. Откуда, когда, чей сын и как стал литератором?

С. Арутюнов

— Не знаю, существует ли сейчас та самая деревня под названием Сельцо — в одном из источниках она указана как место рождения Александра Трифоновича. Случилось это в поле, даже не в самой деревне, где матушка его была в сельском труде полевом и разрешилась от бремени в 1910 году, будучи женой того самого Трифона Гордеевича, кузнеца деревенского, мужчины, несомненно, сильнейших физических свойств, мужчины крутого, и так оно и пошло, когда было вот это самое тихое семейное чтение по вечерам, заведенное еще дедом Александра Трифоновича, читали детям вслух. О чем наш владыка Климент говорит: читайте детям вслух, каждый раз вообще, когда говорит о семейном чтении.

Д. Володихин

— Для наших уважаемых радиослушателей: владыка Климент, митрополит Калужский и Боровский, глава Издательского Совета Русской Православной Церкви — вот о ком идет речь.

С. Арутюнов

— Истинно так. Читали вслух. Втемяшилось в эту маленькую юношескую голову все, что читалось и, наверное, стихи детские, и стихи взрослые, и будучи еще неграмотным, Александр Трифонович начал сочинять стихи. Вопрос такой: как же записывались эти стихи, если он неграмотный был? Наверное, матушка записывала, я так полагаю.

Д. Володихин

— Да, братья, сестры.

С. Арутюнов

— Сестра была. Может быть, записывали что-то, а потом наверняка все это потеряли. В 14 лет он штурмует первый раз одну из смоленских газет.

Д. Володихин

— 1924 год.

С. Арутюнов

— Да, 1924 год, только что гражданская окончилась, что-то вот там появляется, какие-то первые опыты. И потом он поступает, в свои годы уже такие, юношеские, в Смоленский пединститут, учится там, но сердце его все-таки — представляете, какие годы? Ну это же, значит, вот уже конец 20-х там, это 29-й —год великого перелома. «В Москву, в Москву!» — слышится клич. И Александр Трифонович подается на заработки.

Д. Володихин

— Ну я думаю, дело не только в том, что слышится клич. А дело в том, что коллективизация, она же колхозизация, она так ударила по крестьянству, что моя вот лично родня, она бежала, и многих других людей, она бежала из деревни, чтобы хоть как-то прокормиться в городах. Ну вот и он тоже потек в Москву прямым ходом. Его родня, в общем, и он сам перед советской властью ни в чем не были виноваты, но семья кузнеца оказалась зажиточной. А зажиточная семья на селе — это для 30-х годов уже само по себе вина.

С. Арутюнов

— Мишень. Просто открытая мишень. Чуть получше дом, чуть почище двор — как уже активист какой-нибудь уже присматривается, и уже где-то в сельсовете что-то решают.

Д. Володихин

— Как потом делить будем.

С. Арутюнов

— Да, в какие-то списки он уже входит, а списки отсылаются в район. А в районе уже смотрят и спускают разнорядочку: а что-то у вас какие-то недобитки все-таки остались, так они как: однодворцы, не однодворцы? А надо сказать, что дед-то Александра Трифоновича, Гордей, был фигурой странной для деревни. В чем его странность была? В том, что это был профессиональный военный...

Д. Володихин

— Артиллерист.

С. Арутюнов

— Артиллерист, бомбардир — то есть это командир орудия, не менее как. Ведь бомбардир еще был при Фонвизине-то, помните, это вообще дворянский титул.

Д. Володихин

— Но бомбардир...

С. Арутюнов

— Бригадир. Бомбардир...

Д. Володихин

— Да, для русской артиллерии начала XX — конца XIX это уже не офицерские чины.

С. Арутюнов

— Да это уже, в общем, прапорщик немножко такой.

Д. Володихин

— Ну, в общем, попал опять в крестьянскую среду, и больше в армию не возвращался, однако, очевидно, на семью некое влияние оказал.

С. Арутюнов

— Александр Трифонович вспоминает, что дед вернулся, значит, из Польши, куда русская армия ходила, с какими-то очень такими убеждениями и с кличкой, которую присвоил себе чуть ли не сам: пан Твардовский его стали называть. И он радовался, когда его называли так. И он был первым, видимо, значит, на селе, кто одел на свою голову шляпу. Он призывал не ходить в лаптях, чтобы не походить на обычное, значит, русское смоленское крестьянство, всех своих детей. В результате чего дети до поздней осени ходили босыми, потому что ботинок не было. Поэтому, в общем, воспитание было суровым, но именно вследствие того, что дед Гордей был определенных убеждений, его тянуло, некоторым образом, в аристократическую среду такую, крестьянство высшего сословия.

Д. Володихин

— То есть небогат, но горделив.

С. Арутюнов

— Именно.

Д. Володихин

— Крестьянство и впрямь было не из голытьбы. то есть в 20-е годы дела, очевидно, семьи шли неплохо. Это потом ее разорили, разогнали, отправили, по-моему, куда-то в ссылку или на поселение.

С. Арутюнов

— Да, отправили — это была ссылка, и они пробыли там пять лет. Александр Трифонович...

Д. Володихин

— С ними не отправился.

С. Арутюнов

— Не отправился. Его спасло то, что он был все-таки студент, городской, уже он работал, и его это спасло. И то, с каким спокойствием он отнесся к вот этому воздаянию, очень много говорит о его юношеской какой-то то ли решительности, то ли нерешительности, то ли какой-то отстраненности. Эта рана жгла его всю жизнь. У него есть стихотворение об этом, и оно очень странной интонации. Вот тот край, куда их кинули гуртом, — вот примерно такое начало, его нужно прочесть очень внимательно, построчно и понять: а что же сам-то он, как он относится к этому? У него были очень неважные отношения не с дедом, который читал ему по вечерам...

Д. Володихин

— А с отцом.

С. Арутюнов

— А с отцом-кузнецом. Эти отношения расстроились у мальчика довольно быстро, и он готов был бежать из деревни даже не в силу того, что коллективизация, а от фигуры отца, характер которого, может быть, имел какие-то такие, не совсем отцовские, может быть, не то что любящие свойства в отношении мальчика.

Д. Володихин

— А может быть, просто когда Твардовский оказался в городе, отрезанный от своей семьи, и когда семья попала под удар, он подумал, что для того чтобы выжить, надо отказаться и оказался.

С. Арутюнов

— Это жгло его.

Д. Володихин

— Времена были такие. Там человек, который настаивал на традиционных привязанностях, на вере, на добродетели, мог ведь и сам попасть под удар, оказаться на выселках где-нибудь огромной страны, на поселении, а то и на лесоповале. Ну Твардовский не стал рисковать, а что там на самом деле было между ним и отцом, тайна сия велика есть. Но Твардовский так или иначе попал в Москву, выжил, уцелел, не оказался в ссылке. И мало того, еще и поступил в элитнейший институт философии, литературы и истории.

С. Арутюнов

— ИФЛИ — это знаменитейший институт, здание которого сохранилось в Москве. И когда я читаю некоторые воспоминания об этом институте персон, которые его окончили, судьба этих молодых, таких апостолов социализма, трагична. Потому что эти филологи разделялись на два основных отделения: вот романо-германское и, по-моему, еще одно было отделение вот в этом ИФЛИ. И все, что касалось вот этого романо-германского отделения, это были очень хорошие знатоки немецкого языка. Эти мальчики и девочки первыми попали вот в первый набор в 41-м году на фронт, нелегалами, то есть их забрасывали в тыл разведчиками.

Д. Володихин

— Но они не выжили.

С. Арутюнов

— Практически никто не выжил, то есть их разоблачали сразу. Потому что то ли они говорили на немецком с акцентом, но бойко, то ли еще что-то. В общем, он окончил этот институт еще до войны. И получил направление в армейские газеты. Тогда уже было неспокойно. Тогда уже затевалось, значит, он участвовал в польском походе, и затевалась уже советско-финская война.

Д. Володихин

— Ну что ж, стоит резюмировать, сказать, что Твардовскому очень повезло с образованием. Человек из деревни, человек из русского крестьянства, человек из подпорченной семьи, скажем так...

С. Арутюнов

— Осужденной семьи.

Д. Володихин

— Да, член семьи из людей, которые попали под осуждение, тем не менее оказался, в силу, возможно, каких-то связей, он дружил с Исаковским...

С. Арутюнов

— Да, поэт, уже тогда был поэтом, в общем, деревни советской именно.

Д. Володихин

— А возможно, что-то еще было в его судьбе, остается только гадать. Но тем не менее прохождение ИФЛИ и путевка на мирную, можно сказать, высокопоставленную по тем временам работу армейского журналиста — это скачок для деревенского парня. Дорогие радиослушатели, сейчас, я думаю, стоит поставить песню «Землянка». И вообще сегодня нас будут сопровождать песни, связанные с фронтовым бытом Великой Отечественной, потому что Твардовский для миллионов людей просто поэт-фронтовик. Это справедливо заслуженная репутация. И не он писал эти песни, но они есть правильное сопровождение рассказа о его судьбе.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный поэт Сергей Сергеевич Арутюнов, который является нашим сегодняшним Вергилием по кругам ада в судьбе Александра Трифоновича Твардовского. Итак, первый круг ада, связанный с печальной судьбой семьи, Твардовский прошел в молодости. Но вместе с тем его образование и его творческие способности уже тогда приподнимали его достаточно высоко над средой, в которой он жил и в которой он учился. Ну, например, поступая в ИФЛИ, он был уже автором поэмы «Страна Муравия», весьма известной в советском обществе, сейчас может быть несколько подзабытой, но она прошла большое количество изданий.

С. Арутюнов

— «Страна Муравия» была включена в билеты экзаменационные по современной литературе в самом ИФЛИ. Это удивительно, но это так: он мог вытянуть билет, выпускаясь из института, на выпускном экзамене, про себя — это поразительно. Я напомню сюжет поэмы, она типичная производная от некрасовского «Кому на Руси жить хорошо», потому что там все начинается с дороги — крестьянин покинул на своей же лошади, на своей телеге свою деревню и отправился куда глаза глядят. Какая-то вот эта сказка, да, вот часто ведь...

Д. Володихин

— Путешествие за счастьем.

С. Арутюнов

— Да, вот за счастьем, за волей: есть какая-то «Страна Муравия», где нет колхозов, большевиков, и всего остального — продразверстки или продналога, нет этого там ничего. Есть какая-то подсолнечная страна.

Д. Володихин

— Как же она получилась изданной, да еще и прославленной в советское время? Ну там это не звучало, то, что он бежит от советской власти, он просто бежит за счастьем из родных мест.

С. Арутюнов

— За счастьем, но там очень понятно из его внутреннего монолога, что ему все надоело и что он пытается вырваться. Ну не за пределы Отечества, но хотя бы куда-нибудь. Встречает он по дороге мирного священника, странника такого, он идет по дороге, они встречаются. Ну как дела? А я по-прежнему нужен, отвечает священник. Это очень трогательный разговор и очень антисоветский, кстати говоря. По-прежнему нужен — крестить, женить, нужен, просто на месте не сижу. И священник предлагает ему: а не поедешь со мной? Будешь, ну водителем предлагает быть, водителем телеги. Все вдвоем-то легче. Крестьянин отказывается. Почему, что в нем играет? Ну, в общем, этой участи ему недостаточно. Ну рутина обычная, он же за чудом. Поэтому встречает он там старого товарища, который уже упечен в ссылку и вернулся из нее. Товарищ после ссылки оказывается несколько измененных свойств — в общем, ворует он у крестьянина, у брата своего, в общем-то, побратима, друга старого, лошадь. И потом уже эта, вот эта «Страна Муравия» заключается в той самой лошади, которую крестьянин ищет до самого конца поэмы. Тоже как символ счастья. Ну как-то там вот, пометавшись по дорогам, находит коня своего. И попадает он в какую-то деревню очередную, где очень такой убежденный активист, уполномоченный, собирает народ, как-то объясняет ему. А тот спрашивает: ну что, колхоз у вас? Он говорит: колхоз. И как-то вот начинается в этой вот общине небольшой, смотрит он на этого активиста, а ведь активист этот бит был до смерти буквально. И рассказывает ему, как избили его кулаки до смерти, но все-таки он выжил, продолжает и не боится ничего. Род у него крепкий, здоровье там едва ходит, но, в общем, сердце бьется, и идея бьется. И вот как-то он поддается очарованию этого и учителя, нового своего учителя жизни, и остается там, в общем, вступает.

Д. Володихин

— То есть, в общем, идея состоит в том, что на селе человеку надо очароваться некоей идеей. Ну например, советской идеей.

С. Арутюнов

— Например, да. Это мучительная мысль для любого даже не единоличника, не однодворца, а вообще мучительная идея: ну как так, все обобществить? Как это так — вот коня, свою личную душу как будто сдать в общее пользование? Это действительно великий перелом для любого крестьянина. Это хоть в любой точке мира возьмите: как это так?

Д. Володихин

— Ну да, перелом, который окончился тем, что в конце Советского Союза у нас была так называемая продовольственная программа, и разоренная деревня страну уже не кормила, хлеб покупали где-нибудь в Канаде. Очаровались идеей — результат очарования ну вот такой. Ну что же, для Твардовского в конце концов не так было много вариантов. Ему требовалось выжить, при этом, в общем, нужно было использовать только одно: грамотность, образованность и талант. Что ж, в конце 30-х — начале 40-х он реальный военный корреспондент, в польском походе, корреспондент на советско-финской войне. Ну в 41-м году он, естественно, как на салазках, въезжает в быт военкора Великой Отечественной.

С. Арутюнов

— Да, он работает в газете в армейской, и вот в этой газете начинает появляться уже продолжение его поначалу очень веселых историй о Василии Теркине. Кстати говоря, Василий Теркин — это ведь герой не совсем Твардовского, это были еще стихи другого автора, еще времен Первой мировой войны. Был там такой молодцеватый солдат, и Твардовский использовал вот этого молодцеватого солдата, который там совершал какие-то чудеса, быстро всех побеждал, смекалка вот эта воинская и так далее. Это анекдот, это вообще городская легенда, то есть армейская легенда, вот какой-то Теркин там. И постепенно от этих финских историй, там: «Белофинн летит на лыжах...» — точно такой размер, вот этот самый хорей, интонация уже Отечественной войны становится все более сгущающейся, страшной, и наступает откровение.

Д. Володихин

— Переправа, переправа!..

С. Арутюнов

— Берег левый, берег правый

Снег шершавый, кромка льда...

Кому память, кому слава,

Кому темная вода, —

Ни приметы, ни следа.

Д. Володихин

— Ну вот видите, в школе изучали, до сих пор помним.

С. Арутюнов

— Да мне это мама читала еще вечером. Я еще был дошкольник, мне еще было тогда года четыре-пять, вечерами.

Д. Володихин

— Ну что ж, сначала было весело, потом было страшно. Потом страна начала выходить из войны победительницей. И Твардовский в какой-то степени изменил интонацию, трагическая интонация сменилась на триумфальную. Но вместе с тем он жил и писал со своим народом, как народ переживал, так Твардовский и писал. Стихи-то поэтому и запомнились: они простые, проще пареной репы, в некоторых местах и разговор идет на бытовые темы. А спрашивает старый солдат у молодого: есть ли у тебя одна такая вещь? Какая? Вошь. Ну частично есть, говорит молодой солдат.

С. Арутюнов

— В поле вьюга-завируха,

В трех верстах гудит война.

На печи в избе старуха,

Дед-хозяин у окна.

Вот. Или скажет: недолет, — да, вот это солдат первой империалистической. Это одна из самых уютных глав «Василия Теркина», которую очень хорошо читать под вьюгу. Я просто советую вот родителям, разумным, вменяемым, нашим радиослушателям, которые все вменяемы поголовно: почитайте эту главу отдельно.

Д. Володихин

— Ну что ж, для Твардовского война не закончилась смертью, не закончилась увечьем. Он делал свое дело. Никто не называет его ни трусом, ни дезертиром, он выезжал на фронт, он писал стихи, он работал. И постепенно рос в чинах. Вышел он, кажется, подполковником или полковником из войны?

С. Арутюнов

— Подполковник было его звание уже вот на момент его смерти, в 71-м году. Наверное, там еще после войны немножко ему добавляли. На фотографиях он, по-моему, майор.

Д. Володихин

— Майор. Ну разница невелика, на один чин. И надо сказать, что Теркин закончился вместе с войной.

С. Арутюнов

— В 45-м.

Д. Володихин

— Твардовский постепенно дописывал, в 45-м, не то начале 46-го дописал последнее. И издано было в 46-м.

С. Арутюнов

— Удивителен, то есть что последняя датировка 45-й, некоторые там вдруг сбиваются на 46-й, некоторые датировки — ну это разные редакции просто. Феномен удивителен. Вы представляете себе армейскую газету, пусть даже общесоюзного масштаба, но газета, какой тираж? Вот какой тираж, мы сейчас предположим, у армейской газеты, которая распространяется на весь, скажем, ну фронт один — сто тысяч.

Д. Володихин

— Ну это по нынешним временам это вообще гигант.

С. Арутюнов

— Ну по нынешним временам, даже не будем с нынешними временами ничего сравнивать, ну допустим, сто тысяч. А экземпляров сколько «Василия Теркина» рукописных? До миллиона. То есть каждый солдат, который не сумел сохранить газету — а они рассыпаются, они раскручиваются на самокрутки, да, рвутся. Каждый в блокноте своем имел несколько глав «Василия Теркина» —расплывшиеся чернила, химический карандаш, — переписывали, читали друг другу вслух. Твардовский сам пишет: «Жили, Теркина читали», — ну немножко иронизируя над своей популярностью. Он иначе и не мог относиться к ней. Это чудо было.

Д. Володихин

— А после войны Александр Трифонович воспринимался как человек, который пусть и не был в окопах, не был на передовой, но все-таки как человек, для которого война родная. Он ее не избег, и он прожил ее все-таки в офицерском своем звании и понимал, что такое война, и где там счастье, и где там горе. Дорогие радиослушатели, я напоминаю вам, что это светлое радио, радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы ненадолго прекращаем наш с вами диалог, чтобы буквально через минуту вновь встретиться в эфире.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный современный поэт Сергей Сергеевич Арутюнов. И мы обсуждаем с ним судьбу и труды замечательного русского поэта советского периода, Александра Трифоновича Твардовского. И вот разговор чрезвычайно важный, на мой взгляд, о том, до какой степени Твардовский после войны оставался в этом статусе поэта-фронтовика. Когда написано его стихотворение знаменитое «Я убит подо Ржевом»? Это ведь одно из самых страшных литературных произведений о войне, трогающих душу и рассказывающих какую-то такую правду, которая выкапывается из-под земли с миноискателем, вместе с осколками от снарядов, костями убитых, пуговицами от мундиров и гильзами, которые вылетели когда-то из винтовок и автоматов.

С. Арутюнов

— Это 46-й год — то есть даже земля не успела остыть. 46-й год. Я думаю, что «Я убит подо Ржевом» — это вовсе даже и не стихотворение, оно имеет признаки маленькой поэмы. Это жанр очень редкий, он встречался буквально у считанного количества советских и русских поэтов. Но это маленькая поэма, которую невозможно ни забыть, ни выкинуть из памяти, ни сделать вид, что ее не было. Она настолько, с точки зрения просто вот, знаете, историка. Ведь Ржев, как и Брест, в первые годы после войны был совершенно белым пятном. То есть о Ржеве не говорили, о нем знали фронтовики, которые понимали, что там творилось.

Д. Володихин

— Да, несколько наступлений подо Ржевом, они стоили советской армии колоссального количества убитых, тяжело раненых, это была такая мясорубка. В конечном итоге немцев оттуда вытеснили, и победа была за нами. Но цена великовата.

С. Арутюнов

— Некоторые историки вообще сходятся на том, что просто сражение кончилось даже и ничем: перемолов огромное количество войск, стороны просто разошлись на какое-то расстояние, которое превышало артиллерийский выстрел. То есть столько было на поле боя тел, что там находиться в этом районе находиться было дальше небезопасно. Начались бы эпидемии, просто армия бы вымерла от каких-нибудь страшных болезней, типа тифа там, холеры и так далее.

Д. Володихин

— Ну я не специалист по этой эпохе, не стану говорить, правы те, кто это говорит или нет. Для нас важно то, что стихотворение «Я убит подо Ржевом» одно из самых известных о Великой Отечественной войне, одно из самых трогающих сердца людей. Ну а судьба Александра Трифоновича Твардовского после войны, с 50-х годов почти до самой смерти, до 70-го года, была великолепна и блистательна. Ведь он оказался в кресле главного редактора журнала «Новый мир» и приобрел в этой роли колоссальную известность. Он был уже известен как автор «Страна Муравия», тем более как автор «Василия Теркина». Но журнал «Новый мир» в условиях советского времени — это ведь не просто литературный журнал, это культурное учреждение чрезвычайной значимости. Ну по тем временам это воспринималась как бастион идеологического фронта.

С. Арутюнов

— Ну скажем так, скромно, это первый журнал и лучший журнал Советского Союза литературный, толстый, в котором публиковаться должны были только вещи как, с одной стороны, безупречные, с другой стороны, знаете, давался такой небольшой люфт на экспорт, то есть ну чтобы это был немножко экспортный товар, то есть товар лицом. Не просто лучшее из советской литературы, но она не должна была быть уже окончательно кондовой. Поэтому главному руководству давались некоторые послабления, то есть он должен был отыскать нечто талантливое.

Д. Володихин

— Ну условно говоря, пускай будет чуть посвободнее, главное, чтобы было поталантливее.

С. Арутюнов

— Да. И вот они занимались этим поиском, потому что самотек был гигантским —то есть вот присылали кто ни попадя в журнал, там отсеивалось, конечно, 95%. Но это должен был быть журнал, который можно читать на западе. Это важная очень функция «Нового мира», она, может быть, и сейчас каким-то образом там сохраняется или там старожилы помнят. Но известное в литературоведении выражение, то есть «новомирская проза» — это нечто такое, вы знаете, глобальное, медитативное, всеохватное и очень русское вообще по содержанию. Потому что русская метафизика — это вот один из стержней.

Д. Володихин

— Но формировал этот стиль именно Твардовский.

С. Арутюнов

— Твардовский его и сформировал. Он считал, будучи поэтом, что проза должна быть неспешной, она должна быть об основных базовых вещах. И ну что он делает?

Д. Володихин

— О вечных ценностях, как нам бы сейчас сказали.

С. Арутюнов

— Вот вы сейчас сказали: о вечных, и вот тут же созвучие проскочило, что он делает на практике? Он публикует совершенно страшную вещь — это совершенно не Александр Исаевич Солженицын, это очерк, хроника, по-моему, это один из первых таких советских очерков о деревне — хроники сельской жизни или что-то в таком духе — товарища Овечкина.

Д. Володихин

— Овечкин, который впоследствии уже, как прославленный очеркист сельской жизни, был издан в сборнике «Гости в стукачах». И, если сейчас читать это, создастся впечатление, что это какой-то жуткий антисоветчик на западе рассказывает горькую правду о страшных явлениях советской деревни. А на самом деле это очеркист советского времени.

С. Арутюнов

— Сталинского даже.

Д. Володихин

— Да, он настолько был правдив, он был пугающе правдив.

С. Арутюнов

— Это вызвало шок в обществе. То есть советская интеллигенция, которая выписывала «Новый мир» через одного, если вообще там не 80% советской интеллигенции выписывали «Новый мир», она вдруг увидела, что те самые места, ну да, какие-то там деревенские, они оказалась повернутыми к ним такой стороной, о которой они там даже не подозревали. Будучи там активистами, будучи там приезжантами, дачниками наконец, в чеховском смысле, им вдруг было показано, что на деревне царит не просто разруха и голод, там тиранство, там ужасающие социальные явления — это все вот эти радиационные волны той самой раскулачки. Вот это все показано им было лицом. Как это вообще после этого Твардовский жил, я не знаю. Между прочим, в 53-м году его сняли.

Д. Володихин

— В 53-м или в 54-м?

С. Арутюнов

— В 50-м назначили, в 53-м сняли.

Д. Володихин

— Надо сказать, что вот эта правда надолго прекратилась. Ну был Панферов, насколько я понимаю: «Бруски», рассказ небольшой.

С. Арутюнов

— Да.

Д. Володихин

— И уже очень поздно, в поздней, можно сказать, советской империи Маканин написал «Прямую линию», где в самом начале было четко сказано, что жизнь деревни послевоенные годы — это голод на грани выживания: то есть сегодня жив, завтра мертв, как повезет.

С. Арутюнов

— Да, примерно ситуация голода в Поволжье 30-х годов. Вот примерно, вплоть до людоедства.

Д. Володихин

— Да только это был 46-й год, после Великой победы, 46-й. В 47-м полегчало, но вообще в целом было тяжело.

С. Арутюнов

— Ну в 46-м карточки отменили в городе.

Д. Володихин

— Да, карточки отменили, а люди мерли от голода.

С. Арутюнов

— Именно. Пухли и мерли. А потом вот развивается, некоторым образом, другая линия: то есть та же самая деревня, тот же самый фундаментализм, но начинают поспевать к 60-м годам те самые, которых уничижительно назвали «деревенщиками». Они сопровождаются большим покровительством тех фронтовиков, которые сохранили в себе честь, правду и силу — писатели-фронтовики, лейтенантская проза, — то есть одно поколение подпирает другое: те помладше, не воевали, но рассказ о деревне. Ну и наконец рождается, значит, к новомирскому столу Александр Исаевич Солженицын с «Одним днем Ивана Денисовича».

Д. Володихин

— Но здесь заметим: Твардовский несколько лет «Новым миром» не управлял, при Хрущеве его вернули, в конце 50-х годов...

С. Арутюнов

— В 58-м году.

Д. Володихин

— Значит, уже тогда «Один день Ивана Денисовича», по-моему, «Матренин двор» был напечатан.

С. Арутюнов

— «Матренин двор», да. Но на этом, по-моему, эта блистательная эпопея завершилась. Потому что дальше шел «Раковый корпус» и «Архипелаг ГУЛАГ».

Д. Володихин

— Ну это уже в «Новом мире» напечатать было в принципе невозможно, ни при каких обстоятельствах. Но деревенщики, несколько имен действительно введено было в русскую литературу Твардовским.

С. Арутюнов

— Федор Абрамов.

Д. Володихин

— Федор Абрамов. Можно сказать, отец русских деревенщиков.

С. Арутюнов

— Да, один из самых искренних и чистых людей. И слава Богу, что сейчас существует премия Федора Абрамова, которая, по-моему, называется «Чистая книга», вот как-то так. Ну близкие к литературному миру знают. Вот какая-то правда за Федором Абрамовым стоит. Ну одна «Жизнь Федора Кузькина» что стоит. Кстати говоря, фильм неплохой сняли по ней, хороший актер играл, очень как-то глубоко сделали. Но вот несколько имен, которые он вывел в литературу — это уже за 12 лет второго главного редакторства в «Новом мире», это очень много.

Д. Володихин

— Скажем ему спасибо за то, что много хорошего он сделал для нашей литературы. И я думаю, правильно будет, если после того, как мы упомянули его стихотворение «Я убит подо Ржевом», сейчас прозвучит фронтовая песня «Темная ночь».

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный поэт, главный редактор портала «Правчтение», Сергей Сергеевич Арутюнов. И на самом-то деле людей, который вошли в литературу с легкой руки Твардовского и гремели в ней иногда даже и более звонко, чем он сам, их гораздо больше.

С. Арутюнов

— Да, они как бы пользовались вот этой стартовой площадкой. «Новый мир» — это был аэродром, настоящий военный аэродром: с него взлетали как маленькие, значит, истребители, так и громадные бомбардировщики. И потом их жизнь, их деятельность литературная, она отражалась на судьбе страны.

Д. Володихин

— Притом надо сказать, что Твардовский должен был крепко стачивать свои нервы, потому что ему иное имя, а имя тогда получилось из хорошего рассказа, из хорошей повести, из нескольких статей...

С. Арутюнов

— Мгновенно.

Д. Володихин

— Да, появлялось — его замечали моментально, потому что страна была литературоцентричной, она моментально по огромному тиражу «Нового мира» видела: вот поднимается новая звезда, почувствуйте. И вкус, конечно, у публики бы высокоразвитый. Но вот для того, чтобы этот истребитель и бомбардировщик вывести на взлетно-посадочную полосу, Твардовский должен был иной раз рискнуть и местом, и здоровьем, и нервами. А иной раз, в общем, почувствовать, что где-то рядом с ним, в общем, ходит солдатик с собачкой, с ружьем и колючая проволока рядом с ним ходит — он рисковал.

С. Арутюнов

— Каждый номер «Нового мира» во второй уже половине 60-х годов приходилось отстаивать днями и ночами. Это была позиционная война самая настоящая, потому что Главлит номера не подписывал.

Д. Володихин

— Регулярно.

С. Арутюнов

— Регулярно, да. Любой номер «Нового мира», уже по инстинкту, выработавшемуся в течение нескольких лет, цеплялся за что-нибудь, и номер снимали накануне отправки в типографию. Нет визы Главлита — нет номера. Значит, это скандал. Соответственно, что делает Александр Трифонович. Если Александр Трифонович не восстанавливает здоровье где-нибудь в коттеджном поселке, где он и скончался, а восстанавливал он здоровье по-русски — то есть он наливал себе один стакан, плакал, наливал другой стакан, потом он надевал отглаженную рубашку и галстук и ехал в редакцию, с поправленным здоровьем. Он отходил, он парился в баньке, он смотрел на чистые воды реки, которая протекала. Но надо было ехать в Главлит, надо было ехать на Старую площадь и долбаться.

Д. Володихин

— Ну что тут скажешь, такая жизнь. Вот жизнь, она такая.

С. Арутюнов

— Она такая.

Д. Володихин

— Александр Трифонович Твардовский с 40-х по 90-е был одной из звезд на небосклоне русской культуры советского времени. Все мы, я и Сергей Сергеевич, люди, которые родились в то время, знали его время, знали не понаслышке, читали его, и вот согласитесь, тогда его стихи, его строфы были на языке у многих. Его ведь не только в школе учили, его действительно читали и его словами иной раз размышляли, писали, спорили.

С. Арутюнов

— Это было какое-то удивительное попадание в десятку, и причем несколько раз. Каждая глава «Василия Теркина» раздергивалась на цитаты, цитировалась к месту, не к месту — строками из поэмы назывались статьи, как из русских пословиц, там да, корреспондент сельский всегда писал: готовь сани летом, готовь телегу зимой — это был такой жанр, да, вот статьи о подготовке к севу, о подготовке сбору урожая и так далее. Так вот из «Василия Теркина» сельская, городская, любая советская пресса надергивала цитат — это были заголовки буквально, это были эпиграфы к выступлениям местного партийного начальства. Гуманитарная интеллигенция на съездах своих, даже на съезде кинематографистов Советского Союза, на съездах Союза писателей его цитировали. Почему, потому что он совпал не просто с войной, вот с этим периодом страшным, горьким, он совпал ритмически с веком. Этот четырехстопный хорей, который казался ну размером Маршака...

Д. Володихин

— Простецким, можно сказать.

С. Арутюнов

— Да, это самый простецкий размер. Вот русское ухо — это размер частушки. Это же частушка, она вся четырехстопным хореем написана. Это размер Маршака для детей, это размер Агнии Барто: «Мы с Тамарой ходим парой...» — да, почему нет?

Д. Володихин

— «Захотелось старичку переплыть Москва-речку. Посередке утонул, только ножкой болтанул». Вот это хорей.

С. Арутюнов

— Да, хорей, да. Но этим хореем — самым веселым, шуточным — написаны одни из самых трагических строк в нашей истории XX века, этим самым четырехстопным хореем написано такое:

Что ж ты, брат, Василий Теркин?

Плачешь что ли?.. — Виноват...

— он солдат, он так отвечает. Виноват. Понимаете, это за этими строками такой груз стольких обрушенных судеб, что это невозможно не знать наизусть, невозможно без влажных глаз это читать заново, и заново, и заново. И проходить, и думать: да сколько же он вместил туда этого, и как он отплакал за всех, кто не сумел этого сделать. Просто не успел.

Д. Володихин

— Ну что ж, дорогие радиослушатели, хотелось мне поговорить о том, сколько было не только похвал, но и ругани в адрес Твардовского. Кто-то его обвинял в том, что он слишком советский человек — не с теми дружил, не с теми имел связи. Кто-то говорил, что он слишком недосоветский человек и участвовал в разрушении советской громады. Я другое вам скажу: что бы там ни делал Твардовский, с кем бы он ни хороводил, а все же, кто не читал и кто читал, еще раз найдите и прочитайте хотя бы одно-единственное стихотворение Твардовского «Я убит подо Ржевом». И если не будет после этого понятно, что если бы ничего Твардовский не написал, только это, то и все равно судить его за все его прегрешения должны бы не мы, а Господь Бог, вот тогда у вас нет души. Посмотрите. Ну а теперь мы с вами, конечно, попрощаемся. Но лучше нас с вами попрощается еще одна фронтовая песня — «Дороги». Здесь с нами был замечательный современный поэт Сергей Сергеевич Арутюнов. Мы говорили о Твардовском — насколько мы были достойны об этом говорить, насколько мы умели об этом говорить. И спасибо вам за внимание, до свидания. А сейчас война с вами попрощается за нас и за Твардовского.

---

Все выпуски программы Исторический час

• «Современный русский историк Олег Куц»
• «Взятие Парижа в 1814 году»
• «Карл Густав Маннергейм»