Отец Пимен не хотел ехать в эту паломническую поездку к мощам святителя Николая. Нет, святителя Божия он, конечно же, любил и всячески чтил. Но, будучи ревностным монахом, всегда считал, что поездки, тем более за границу — это баловство, от которого больше вреда, чем духовной пользы.

Однако в этот раз почему-то он не стал сильно сопротивляться настойчивому предложению благочинного — тем более, что в поездке требовалась его помощь как духовника для исповеди многочисленных паломников.

Батюшка никогда не отличался крепким здоровьем, а последние годы в монастыре оно совсем расстроилось. Лишний вес, диабет, постоянная боль в коленных суставах. Всё это радости не прибавляло — но, как и полагается монахам, отец Пимен старался переносить скорби с безграничным терпением.

Служб было много — но между ними удалось и по городу побродить, и посидеть в кафе, и понаблюдать за окружающими. Отец Пимен никак не комментировал происходящее, предпочитая складывать внутрь себя впечатления. Он знал, что в какой-то момент эта непонятная пёстрая мозаика вдруг сложится в чёткую картину впечатления — и только тогда он сможет ей поделиться с окружающими.

И вот, когда до посадки в самолёт оставалось несколько часов, благочинный спросил: «Ну как, отче Пимене, что скажешь? Понравилось ли тебе здесь?»

Слегка приподняв брови, монах протяжно ответил: «Ну, не знаю. Любят они себя очень».

Благочинный прищурился. «Это плохо или хорошо?»

Монах задумался. «А что здесь может быть хорошего? Вот мы, русские, так не умеем. Смотри, как они заботятся об окружении себя разными приятными и полезными вещами, о том, чтобы всё было удобно и комфортно, о своем питании, о здоровье, о том, чтобы был ритм жизни приятный, без стресса и излишнего напряжения. Они умеют расслабляться и отдыхать».

«И что? Разве всё это — греховно и плохо?» — с удивлением посмотрел на отца Пимена благочинный.

«Ну не знаю. Мне, как монаху, это противно всё. Служение блудливой плоти. Возгревание страстей. Разве может быть духовная жизнь в таком комфорте? Без подвига и предельного напряжения? Без терпения скорбей и тесноты? Где у них крестоношение? Нет его!»

Отец уже начинал горячиться.

«Да, мы, русские, поэтому нас западные люди не любят: у нас в крови боль и труд. Даже у неверующих! Потому что кровь у нас всё равно — православная. Генная память о Святой Руси. Она требует подвига. А здесь — тоскливо всё!»

Отцы замолчали. Неподалёку молодой монах молча слушал этот диалог. Он ничего не сказал, но в его голове так и вращался один и тот же вопрос. «А если бы отец Пимен в своё время, будучи молодым монахом, следил за питанием, делал зарядку, да и просто относился к своему телу не с презрением, а как к „рабочей лошадке“ — разве он стал бы к пятидесяти годам живой развалиной? Можно ли небрежность и нелюбовь к себе называть „духовным подвигом“? или это наоборот — отказ от подвига? Разве в саморазрушении суть христианского подвига?»

Посадка началась. Молодой монах вдруг понял: а ведь он уезжает с полученным от святителя Николая ответом, который так долго его терзал: что такое — ложно понятое подвижничество.