«Николай Гумилев». Гость программы Сергей Арутюнов - Радио ВЕРА
Москва - 100,9 FM

«Николай Гумилев». Гость программы Сергей Арутюнов

* Поделиться
Николай Гумилёв
Николай Гумилёв

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького Сергей Арутюнов.

Разговор шел о творчестве, духовных поисках и трагической судьбе известного русского поэта Серебряного века Николая Гумилева.


Д. Володихин 

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И, честное слово, для меня честь вести сегодня передачу, поскольку посвящена она будет одному из моих любимых русских поэтов, скорее, даже любимому русскому поэту — Николаю Степановичу Гумилёву. Для того, чтобы поговорить о его творчестве, о его судьбе с разных точек зрения, и с точки зрения исторической, и с точки зрения литературоведческой, мы позвали сегодня к нам в студию доцента Литинститута и главного редактора детской литературной премии «Лето Господне» Сергея Сергеевича Арутюнова. Здравствуйте. 

С. Арутюнов 

— Здравствуйте. 

Д. Володихин 

— Ну что ж, по традиции, когда мы говорим о какой-то исторической личности, в самом начале следует что-то вроде визитной карточки, буквально в нескольких фразах. Что должны вспоминать, о чём должны задумываться наши радиослушатели, когда при них речь будет заходить о Николае Степановиче Гумилёве? 

С. Арутюнов 

— Николай Степанович, прежде всего, поэт, офицер, герой Отечества, искавший первые 27 лет своей жизни золотую дверку, а в 27 лет, как признался он Анне Андреевне Ахматовой, не нашедший её, погибший от рук советской власти всего-то навсего в 35 лет; оставивший по себе память даже не в благодарных учениках своих, которых было достаточно, но в учениках в смысле метафизическом. Эти ученики явились и в Великую Отечественную войну, и позже неё. И, в общем, не только проживший свои 90 лет, как он загадывал незадолго перед смертью: «Хочу прожить 90, не меньше», — а живущий до сих пор. 

Д. Володихин 

— Я бы, может быть, ещё добавил очевидную, во всяком случае для современных исследователей, принадлежность значительной части его творчества христианству. И второй момент: вот вы говорили о волшебной дверке. Говоря словами Николая Степановича, это «дверь в Индию духа». Ну вот, мы сейчас будем рассказывать, прежде всего, о его начальных периодах жизни, и здесь у нас будет достаточно возможности рассказать о том, что это была за «Индия духа» и почему Гумилёв так искал туда какие-то тайные врата. Прошу вас. 

С. Арутюнов 

— Человек, родившийся в 1886 году в Петербурге, выезжавший из него по необходимости, братской необходимости, только в отрочестве, получивший, как это принято у нас говорить, прекрасное образование. Николай Степанович — это ребёнок прекрасной петербургской семьи. Вот я упоминал о том, что он выехал из Петербурга по необходимости, тем более такой загадочный эпитет «братская». Дело в том, что заболел его брат, у него нашли признаки туберкулёза. Дмитрия нужно было спасать, ехать если не на воды, то куда-нибудь в тёплые края, дабы этот туберкулёз выветрился. И они уехали из Петербурга. И одно время Николай Степанович учился в тбилисской гимназии. Потом они вернулись в Петербург. 

Д. Володихин 

— Какое-то время он учился и в царскосельской гимназии. 

С. Арутюнов 

— В царскосельской гимназии — это была отдельная история. 

Д. Володихин 

— И какое-то время в Сорбонне, потом какое-то время, по-моему, на историко-филологическом факультете Петербургского университета — всего понемногу. Значительная часть его образования — это образование домашнее, но вот оно сделано было с необыкновенным тщанием и с хорошей огранкой, как у драгоценных камней. 

С. Арутюнов 

— Несомненно. В гимназии он учился спустя рукава, едва-едва закончив её в 20 лет, и то по настоянию его великого учителя Иннокентия Анненского. К нему пришли и сказали: «Гумилёв из рук вон плохо учится. Что ж такое? Пора отчислять», — сказали ему многие, по свидетельствам, учителя. Анненский отошёл к окну, сложил руки за спиной, резко обернулся и сказал: «Ну так что ж? Раз он поэт!» — и это был аргумент, который переборол все эти неуды, и Николая Степановича оставили в гимназии. Да, потом была Сорбонна. 

Д. Володихин 

— Да, «что ж, зато он пишет стихи». Ну что ж, он пишет стихи, и когда он начинает это делать? 

С. Арутюнов 

— Да в шесть лет. Первое стихотворение его сохранилось, я могу зачесть. 

Д. Володихин 

— Ну что ж, давайте попробуем. 

С. Арутюнов 

— Это всего строфа, звучит она так: «Живала Ниагара близ озера Дели, любовью к Ниагаре вожди все летели». 

Д. Володихин 

— Ну что ж, в шесть лет, а такое написать — это ещё очень хорошо. Однако, насколько я понимаю, слава как к поэту придёт к Николаю Степановичу значительно позже. Первые его детские, отроческие стихи печатались на деньги родителей. Кажется так, да? 

С. Арутюнов 

— Не только юношеские. Дело в том, что иных источников финансирования, как родительские деньги, у него не было ещё очень долго. И первые книги, можно так говорить, вышли на их деньги. Но, кстати говоря, выручка от первой книги ушла на часть финансирования второй. Так же, по-моему, все поэты по всему миру. А немножко родители добавляли. Здесь, в процентном отношении, их вклад уже во вторую, третью книги был таким пристойным — он не просто приходил к родителям и говорил: «Дайте денег на книгу!» — нет, он продавал свои книжки. 

Д. Володихин 

— Ну хорошо. А в какой момент его начинают замечать? Условно говоря, с каких стихов, с какого сборника? 

С. Арутюнов 

— Надо сказать, что на «Горы и ущелья», который был написан в Грузии и вообще представляет собой рукописную, уникальную книжку, конечно, не могло быть отзывов, потому что это рукописная вещь. Потом был этот «Путь конкистадоров» — это Санкт-Петербург, он уговорил издателя Вольпина. И в 1905 году, в этот ревущий 1905-й, она была издана. Отзывы были, скажем так, умеренно кислыми. 

Д. Володихин 

— Брюсов, мне кажется, слегка погладил по голове и сказал: «Ну, неплохо, неплохо». 

С. Арутюнов 

— Он непросто сказал «неплохо, неплохо», он очень кисло отозвался. И только в самой последней фразе он сказал, что... это принятый, вообще, рецензионный жанр, который подразумевает, что в последней фразе нужно оставлять надежду. Это не нами заложенная традиция и не с нами она уйдёт, как говорится, в мир иной. Он всё-таки, конечно, сказал, что «надежда, определённо, есть», но так говорят все врачи, когда они осматривают даже безнадёжных больных. Поэтому это вполне себе кислая реакция. Если мне не изменяет память, то один из сборников он пытался выкупить назад и уничтожить. По-моему, это относится к «Романтическим цветам». 

Д. Володихин 

— Ну что ж, дальше «Романтические цветы», «Чужое небо», «Жемчуга». Но вот Гумилёв живёт жизнью литературы, завязывает знакомства, когда он в Париже, он интересуется французской литературой, а не чем-нибудь ещё. Для него литература — всё, воздух, можно сказать. И для него все самые последние тенденции в литературе, не только русской, но и европейской, это то, что интересует его в высшей степени. И он постепенно напитывается определённым багажом поэтической культуры. В какой момент происходит переход из накопления в создание действительно сильных стихов? Скажем так, не будем говорить «действительно сильных» — действительно известных. 

С. Арутюнов 

— Я думаю, с «Чужого неба» всё и началось. Потрясло и название, и оно до сих пор потрясает: «Чужое небо». Вот первый раз с такой интонацией это произнёс наш профессор Литинститута Смирнов. Вы представляете, что это было тогда, если это сейчас вот такое? Оно ведь не просто «другое небо», как в Евангелии, оно «чужое». С детства, вот с первого стихотворения стремясь именно в Абиссинию, Николай Степанович был не просто экзотичен, он всеми силами складывал сказания, то есть преимущественный жанр его не только ранних стихов, но, бывало, и поздних — это баллада, причём романтическая, байроническая баллада с трагическим сюжетом и ещё более трагическим концом. Поэтому очевидно, что он и был создан как один из, может быть, даже французских поэтов или английских поэтов на русском языке. 

Д. Володихин 

— Ну что ж, об этом говорят многие. Но мы остановились на сборнике «Чужое небо». А хотелось бы услышать какое-то из его стихотворений, не самых ранних, разумеется, но уже принесших ему какую-то известность: «Баллада», «Капитаны». 

С. Арутюнов 

— В основном, конечно, цитируют эти самые строфы, особенно концовку стихотворения «Капитаны». Я думаю, что даже не имеет смысла читать его всё, оно довольно пространное. Но когда доходит до «розоватых брабантских манжет» (это явно звук фанфар), тогда мало по жилам какого мальчишки от 11-и до 21 года не пробегает вот эта уступчивая всякому геройству дрожь. 

Д. Володихин 

— Ну, а больше, чем одна строчка, найдётся у нас? 

С. Арутюнов 
— Конечно, найдётся. Найдётся и юношеское стихотворение. Вот очень оригинальная вещь, которая написана в 1905 году: 
«Захотелось жабе чёрной 
Заползти на царский трон, 
Яд жестокий, яд упорный 
В жабе чёрной затаён. 
Двор смущённо умолкает,  
Любопытно смотрит голь,  
Место жабе уступает  
Обезумевший король. 
Чтоб спасти свои седины  
И оставшуюся власть 
Своего родного сына  
Он бросает жабе в пасть.  
Жаба властвует сердито,  
Жаба любит треск и гром. 
Пеной чёрной, ядовитой  
Всё обрызгала кругом.  
После, может быть, прибудет  
Победитель тёмных чар,  
Но преданье не забудет  
Отвратительный кошмар». 

Это написано в 1905 году как раз в те дни после январского восстания — вот какой он увидел первую русскую революцию. Для меня это несомненная связь. 

Д. Володихин 

— Ну что ж, отношение характерное. По стихам Николая Степановича Гумилёва создано немалое количество романсов, причём публика порой не понимает, что это стихи Гумилёва, просто воспринимает это как эстрадную песню, как творчество современных музыкантов. Но вот, наверное, некоторой неожиданностью будет то, что романс «Однообразные мелькают», который сейчас будет исполнять Николай Носков, создан на стихи Николая Степановича Гумилёва. 

(Звучит романс.) 

Д. Володихин 

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. У нас в гостях доцент Литературного института, главный редактор детского литературного конкурса «Лето Господне» Сергей Сергеевич Арутюнов. И мы разговариваем о судьбе и творчестве замечательного русского поэта Николая Степановича Гумилёва. Ну что ж, в 1910-11 годах в судьбе Гумилёва наступают значительные перемены. Вот на мой взгляд этот промежуток от 1910 года до 1914-го, до начала Первой Мировой войны, был своего рода временем вознесения Николая Степановича на Олимп поэтической жизни. В его судьбе много чего изменилось — и в семейном смысле, и в творческом, во всех смыслах. Давайте посмотрим на это из нашего времени. 

С. Арутюнов 

— Тот брак, который он всё-таки заключил с Анной Андреевной Ахматовой, конечно, побудил все его творческие силы к наивысшему подъёму. Потому что Анна Андреевна, несмотря на других женщин, которые были в его судьбе, была будто бы та царевна, которую он вызволил, как доблестный рыцарь, из какого-то плена. 

Д. Володихин 

— Из логова змиева. 

С. Арутюнов 

— Из логова змиева. Вынес её из пещеры и был с ней совершенно особенен, потому что это была, наверное, та самая роковая привязанность, которая и не могла его, наверное, по сути отпустить полностью. Он столько раз взывал к ней, столько раз делал ей предложение и был совершенно ослепительно счастлив. Вот их сын, ставший потом замечательным историософом, ни на кого не похожим учёным, унаследовав черты и матери, и отца, в трёхлетнем возрасте сидя на коленях у матери, очень смешил публику. «Кто твои папа и мама?» — спрашивали его господа эстеты, друзья семьи. Он говорил: «Мой папа сказочник, а мать истеричка», — и все хохотали. 

Д. Володихин 

— Лев Николаевич Гумилёв и в будущем не имел обыкновения сильно сдерживать свой острый язычок. Вероятно, в детстве ему говорили, что и не надо. Но вот что касается действительно семейного счастья, оно получилось не очень долгим. Два медведя в одной берлоге не очень уживаются. И через несколько лет, к сожалению, последует развод — уж больно это были два экспансивных и два разных характера. Но пока есть счастье и это счастье действительно даёт возможность творить. И не только творить, но ещё и созывать братьев по цеху, поэтов, в некое новое сообщество. 

С. Арутюнов 

— «Цех поэтов» — это, наверное, первое вообще в России, я так думаю, зафиксированное многими воспоминаниями и хрониками объединение, не просто творческое, а объединение, которое преследует одну единственную цель: научиться писать стихи наилучшим образом. Это преддверие Литературного института, преддверие многих курсов по улучшению стиля. И, конечно, огромный, величественный, величавый Гумилёв — это мотор, это абсолютный двигатель, работающий на абсолютной энергии вот этого импульса, тончайше разбирающийся в поэзии, как признают даже те, которые его не очень любили и не очень любят. Тончайший знаток и советчик в том, как организовать свой поэтический слог. 

Д. Володихин 

— В принципе, когда образовался «Цех поэтов», Гумилёв действительно был там ярчайшей фигурой, помимо него там были и Городецкий, и его супруга Анна Ахматова, и захаживали, насколько я понимаю, Мандельштам, Нарбут, Зенкевич. 

С. Арутюнов 

— Это вот те избранные, которых вы перечисляете, это основа, в общем-то, потом акмеистов. Это чисто гумилёвская партия, вот они потом из цеха поэтов образуют собственное уже не просто какое-то там направление, а это течение, которое озаглавило буквально всё начало двадцатого века. И очень многие вышли из него потом, то есть акмеизм длится в нескольких поколениях, по крайней мере, с его вот этими заповедями, что такое «акме» и как оно должно выражаться в поэзии. 

Д. Володихин 

— Если говорить о цели «Цеха поэтов», то она была проста: поэзия есть ремесло. В своём ремесле надо быть мастером, причём мастером утончённым, поэтому надо учиться и не стесняться того, что коллеги приходят и тыкают тебя носом в те места твоих стихов, где ты проявляешь слабость. 

С. Арутюнов 

— Вы не представляете, как этот тезис взбесил общественность — поэтическую и околопоэтическую. Его возненавидели за эту фразу, за этот принцип «поэзия — ремесло» бесконечно. Ему стали говорить, что, дескать, надо ещё иметь выслугу лет, чтобы произносить такие вещи, да кто вам дал право объявлять священное искусство каким-то разлагаемым на... «проверить алгеброй гармонию», объявлять неделимое делимым на какие-то элементы. Да кто вы, собственно, такой, сударь? Он только надменно улыбался и учил, учил, учил. 

Д. Володихин 

— Ну что ж, я думаю, стоит прочитать что-то из того периода. 

С. Арутюнов 

— А вот, пожалуйста, это стихотворение называется «Христос», я очень хотел его прочесть: 
«Он идёт путём жемчужным 

По садам береговым, 
Люди заняты ненужным, 

Люди заняты земным. 

«Здравствуй, пастырь! Рыбарь, здравствуй! 
Вас зову я навсегда, 

Чтоб блюсти иную паству 

И иные невода. 

Лучше ль рыбы или овцы 

Человеческой души? 

Вы, небесные торговцы, 

Не считайте барыши! 

Ведь не домик в Галиллее 

Вам награда за труды, — 

Светлый рай, что розовее 

Самой розовой звезды...» 

Это отрывок всего-навсего, вы знаете, там несколько больше строф, но это изумительно, потому что это обнажает суть, это так ярко рисует диалог Христа с людьми, что, казалось бы, большего и не сказать. Это мастерство. 

Д. Володихин 

— Ну что ж, «Цех поэтов», который действительно привёл, скажем так, подмастерьев Гумилёва к творческому совершенству, был ещё и плодородной средой для появления акмеизма. Теперь давайте ещё раз перечислим их. 

С. Арутюнов 

— Давайте ещё раз перечислим. Это, разумеется, Георгий Адамович, оставивший замечательные воспоминания о мастере, это, конечно, Георгий Иванов, это Ирина Одоевцева... 

Д. Володихин 

— Ирина Одоевцева, по-моему, попозже придёт уже. 

С. Арутюнов 

— Да, чуть-чуть попозже. Николай Оцуп и Всеволод Рождественский, например. А Николай Тихонов — известнейший советский поэт. 

Д. Володихин 

— Многие из тех учеников, которых вы перечислили, к первому «Цеху поэтов» не принадлежали. Это уже второй «Цех поэтов». Но во всяком случае, второй-то «Цех» тоже, хоть он и появится значительно позже, уже на излёте жизни Гумилёва, ставил себе те же самые задачи: добиваться мастерства, учить мастерству. Теперь давайте вернёмся к акмеизму. Слово это прозвучало, и действительно оно впоследствии на петербургскую, то бишь петроградскую, ленинградскую школу поэзии, в России повлияло чрезвычайно мощно. Хотя афишировать своё ученичество и свои какие-то творческие связи с Гумилёвым, который будет убит советской властью, в общем не решались. Однако, что такое вообще акмеизм? 

С. Арутюнов 

— Я понимаю это течение как следование правде, как ни странно. В манифесте акмеистическом сказано множество замечательных, волшебных слов, которые стараются определить, а чем, собственно, должна быть настоящая русская поэзия в начале двадцатого века. Но я понимаю эти слова, как следование правде. Никто, пожалуй, кроме акмеистов, не оставил такое терпкое и какие-то совершенно ощущаемые сквозь десятилетия атмосферные такие вихри вокруг предметов. То есть требования точной детали, например, это чисто акмеистическое требование. Потому что если вы вспомните, от чего уходил Гумилёв, противостоя своему учителю Валерию Яковлевичу Брюсову, это именно символизм с его довольно размытыми, чисто номинативными идеями, которые оформлялись или не оформлялись в конкретные образы, которые взаимодействовали между собой. Это некий такой небесный алфавит. Там было очень много абстрактного. Этот символизм хотел перевести язык неба на язык земли, то есть они писали какое-то новое Евангелие. У Николая Степановича в «Цехе поэтов», и в первом, и во втором, люди опирались на конкретику, и этим они превзошли символистов, которых сейчас читают несравненно меньше. А вот какие-нибудь хлыстик и перчатка, лежащие на столе читаются до сих пор, потому что это передаёт время, это передаёт людей, и через косвенные приметы их дают представление о том, чем они, собственно, жили и дышали. 

Д. Володихин 

— Помимо того, что вы сказали, наверное, стоит отметить то, что акмеисты требовали адамического взгляда на мир. И поэтому порой акмеизм называли ещё «Адамизмом». Что это значит? Это значит, прежде всего, что символисты пустили в поэзию слишком много женственности: немного мистики, немного истерики, немного даже не проповеди, а скорее, некоего гадания о высоких смыслах, без ясного, чёткого представления, что, собственно, происходит и что смысл, ранее названный, не может изменяться. У них всё текуче, всё изменяется, всё может быть трактовано разными способами. Николай Степанович Гумилёв требовал иного: адамический взгляд на реальность — это взгляд, в рамках которого мужчина ясно смотрит на мир и называет вещи этого мира, действия, которые происходят между вещами, людьми. При этом ничего не размазывает, нигде к солнцу не добавляет тени — всё должно быть прозрачно. И напускать туману — это совсем не то, что хотел Гумилёв в своих акмеистических идеях. 

С. Арутюнов 

— Вырастая в лоне, в общем-то, символистов, он наблуждался в этих туманах сверх меры. И в конечном счёте, может быть, одним из первых и понял, что мистический туман — это верное средство лишиться всех ориентиров и прийти к тому имморализму, который, в общем-то, и проповедовал в какой-то мере и жил им Валерий Яковлевич Брюсов, жизнь которого была полна происшествий трагических... 

Д. Володихин 

— И закончилась очень своеобразно. 

С. Арутюнов 

— Да, и закончилась своеобразно. А когда читаешь некоторые стихи Николая Степановича, ни в коем случае не подражательные — у него был свой тон и голос с самого начала, — но когда читаешь и узнаёшь приметы символизма в его стихах, то охватывает дрожь. Это, конечно, знаменитое стихотворение о «моём друге Люцифере», подарившем ему пять коней сначала, а потом шестого по имени «Отчаяние». Это стихотворение «Самоубийство», где не даётся никаких морально-нравственных оценок тому, что женщина взяла, да и отравилась и лежит на ковре, трепеща. И это стихотворение, например, по мотивам, наверное, романа Достоевского «Игрок», где вот он пишет, что, дескать, «неси свой крест людям» — это он имени игрока говорит. И он возвращается в игровую комнату и гордо кладёт свой крест на карту, закладывая его в будущем туре, стремясь отыграться. Предствляете, эти стихотворения, которые написаны между 1905-м и, по-моему, 1909-10-м годом, они ужасают, они показывают величину вот этого неразличения и падения человеческого, и не только в результате страстей, а в результате как раз тех мистических туманов, в которых очень легко перепутать беса с ангелом. 

Д. Володихин 

— Только давайте уточним: эти стихи написаны?.. 

С. Арутюнов 

— Эти стихи написаны как раз между пятым годом и, скорее всего, даже одиннадцатым. 

Д. Володихин 

— То есть, иными словами, этот период в творчестве Гумилёва, был наполнен символизмом. И впоследствии он достаточно резко отвернул от него. 

С. Арутюнов 

— Он отвернул от него. Я бы не назвал этот переход достаточно резким, потому что к Валерию Яковлевичу, к своему преимущественному адресату в письмах, он всегда относился с величайшим уважением. 

Д. Володихин 

— Но это отношение к личностям, а не к методу. А я хотел бы напомнить, что, несмотря на все эти ужасы всех этих картонных люциферов, у нас здесь светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы обсуждаем судьбу Николая Степановича Гумилёва. Прерываемся буквально на минуту, чтобы вскоре продолжить нашу беседу. 

Д. Володихин 

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Это радио «Вера» — светлое радио. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы с главным редактором жюри детской литературной премии «Лето Господне» Сергеем Сергеевичем Арутюновым обсуждаем судьбу и творчество Николая Степановича Гумилёва. Итак, мы входим в тот период его жизни, когда судьба поэта вновь изменилась. Мы не поговорили до сих пор об Индии духа, о путешествиях в Абиссинию. Насколько я помню, Гумилёв дважды, действительно, путешествовал в Африку. И кто-то смеялся над этими путешествиями, а вот сотрудники музея Кунсткамеры, или его, кажется, называют Музеем антропологии и этнографии имени Петра Великого, говорят, что собранные им коллекции оказались весьма ценными. И однако, вот период романтических путешествий для Гумилёва завершается, и он очень хорошо понимает, что уйти в какую-то необыкновенную романтическую, наполненную более высокими смыслами, чем есть на нашей грешной земле, планету, в новый мир — сейчас бы сказали специалисты по фэнтези «параллельную реальность» — не удастся. Всё, что у него есть — это этот самый адамический взгляд на мир и этот самый мир. И вот этот мир поворачивается к нему страшным  своим лицом: начинается Первая мировая война — 1914 год. Гумилёв, надо сказать, без всяких сомнений идёт в армию. 

С. Арутюнов 

— Они ещё сидят на царскосельском вокзале — Блок, Ахматова и Николай Степанович. И Блок выходит буквально на пять минут, и Гумилёв, наклонясь к Анне Андреевне, говорит: «Боже мой, неужели и его пошлют в армию? Это же всё равно, что жарить соловьёв». Вот эта замечательная фраза так тонко характеризует этот гуманизм, не просто адамизм, а гуманизм Николая Степановича. Это тот самый год, в котором его запись в армию добровольцем решает некоторые тяжелейшие его личные проблемы, потому что с Анна Андреевной Ахматовой нелады, причём нелады такие, которые уже, наверное, ведут к разрыву. А помните, что разрыв в России тех лет — это разрыв, чреватый... то есть официально не разводили — это не было принято. Это был разрыв, наверное, это была испорченная жизнь: нельзя было, как сегодня, развестись и жениться на ком-нибудь ещё. 

Д. Володихин 

— Как говорят: влёгкую. 

С. Арутюнов 

— Да. И это это было настолько тягостное чувство, которое возникло примерно с октября-ноября 13-го года, и всю первую половину до самого начала войны, вот летом, оно преследовало его. Так что, видимо, для некоторых людей, как и в 41-м году, это был выход из затянувшегося буквально на шее узла — и вот он уходит добровольцем. 

Д. Володихин 

— Хотелось бы напомнить, что, вообще говоря, из наших поэтов, людей взрослых и неробкого десятка, в армии в Первую мировую побывали очень немногие: Николай Степанович, Лившиц позднее попадёт в армию, Есенин — но это, в общем, исключение. И для того, чтобы пойти на эту войну постоять за Отечество — а Гумилёв не в штабах служил, а рядовым кавалеристом, потом унтер-офицером, и ему пришлось хлебнуть и боёв, и достаточно страшных прифронтовых условий. 

С. Арутюнов 

— Два «Георгия» — вот то, украсило его грудь, солдатскую грудь. Причём Одоевцева вспоминает разговоры тогдашней, в общем-то, литературной черни, и она вспомнила это в стихах, слава Богу, вот эту строфу невозможно забыть: «Но приятели косо смотрели на Георгиевские кресты. Гумилёву их дать? Умора! И усмешка кривила рты», — вот как относились в Петербурге к человеку, который пришёл с фронта. Вот в каком состоянии находилась интеллигенция, которая на фронт не пошла. Поразительно просто — согласитесь. 

Д. Володихин 

— В общем, к тому времени Петроград был действительно, в духовном смысле, подточен. Как будто общество пробила на разных уровнях ржа, посыпалась труха. И люди гордились тем, что избегли армии, а не тем, что в этой армии служили достойно. Гумилёв — белое пятно, но надо сказать, что это белое пятно делает честь России и русской поэзии. Насколько я помню, по результатам его боевого опыта, скажем так, боёв, походов, тяжёлых болезней, которые он перенёс на фронте, вышел сборник «Костёр», замечательный сборник. И там есть поистине великие стихи. 

С. Арутюнов 

— Невозможно забыть, как об этом сборнике уже через шесть лет после гибели Николая Степановича отзывался никто иной, как Светлов в журнале, который назывался на «Литературном посту». В этой статье была дана жёсткая отповедь герою Отечества в том, как примитивно и плоско разбирался он с проблемой войны, в том, как беспочвенна его фронтовая лирика, и в том, как он наивен и совершенно бездуховен в деле защиты Отечества, потому что, как известно было у большевиков, война-то шла за буржуазию, за буржуазное правительство и так далее. 

Д. Володихин 

— Ну, Господь с ним — со Светловым. Давайте попробуем почитать, что же такого там было безыдейного и бездуховного. 

С. Арутюнов 

— Например, «Война»: 

«И воистину светло и свято 

Дело величавое войны. 

Серафимы, ясны и крылаты, 

За плечами воинов видны. 

Тружеников, медленно идущих, 

На полях, омоченных в крови, 

Подвиг сеющих и славу жнущих, 

Ныне, Господи, благослови». 

Д. Володихин 

— Да, «Костёр» был богат великими вещами. 

С. Арутюнов 

— Сравните с блоковским, это ведь та же самая рифма: «мировой пожар в крови, Господи, благослови!» «Благослови» и «крови» — это рифм, которая придёт, может быть, к Блоку в 20-м году, когда были написаны «Двенадцать». 

Д. Володихин 

— Не совсем в 20-м, но несколько позже, чем написал Гумилёв. 

С. Арутюнов 

— Да, в 18-м. 

Д. Володихин 

— Во всяком случае, да, это разное отношение к реальности. 

С. Арутюнов 

— Вообще разное. 

Д. Володихин 

— Надо сказать, что в финальной стадии войны Николай Степанович Гумилёв оказался за рубежом. Какое-то время он провёл во Франции. И очень деликатный момент, что 17-й, 18-й год, страшное время в России — расстрельщина, голод, — у Гумилёва есть все возможности остаться во Франции, его никто не гонит в Россию. Остаются некие рудименты бывших российских правительственных структур, и за них можно держаться ещё очень долго. И там, кстати, и банковские счета есть, которые позволяют жить и не тужить. Но тем не менее Николай Степанович решается вернуться в Россию. Когда это происходит? 

С. Арутюнов 

— В 18-м году. Дело в том, что он так называемым Северным маршрутом — это через Швецию, Норвегию, Скандинавские страны — добрался сперва в Англию, а потом в Париж. И в Париже он служит адъютантом при комиссаре Временного правительства. Там он волен жить жизнью вполне мирной, потому что это так называемый Салоникский фронт, который... помните, что Салоники - это же вообще... 

Д. Володихин 

— К Салоникскому фронту Гумилёв имел очень опосредованное отношение, а вот Франция ему давала возможность жить совсем неплохо. 

С. Арутюнов 

— Да. Но там-то его война тоже поджидала. А что, собственно, случилось — это мятеж первой и второй бригады, которые просто не хотели дальше ни воевать, ни служить. Они хотели, может быть, домой, к своим семьям, к землям, наделам и так далее. 

Д. Володихин 

— Напомним, что это русские бригады в составе экспедиционного корпуса, который воевал во Франции, но с распоряжения российского главного командования. 

С. Арутюнов 

— Да, и вот эти бригады пытаются оставить свои служебные обязанности, и если не изменить Отечеству, которое их туда послало и содержало их, то как бы сложить оружие и направиться пешим или железнодорожным путём уже в совсем другое Отечество, потому что ветры свободы и так далее. Так вот, Николай Степанович участвует в подавлении этих мятежей. Причём эти мятежи успешно подавлены, и многих солдат депортируют в то время в Петербург для дальнейшего разбирательства и переформирования. Обычно как поступали с бригадами, которые взбунтовались? Перемешивали роты, во первых, и высылали в разные части, чтобы неповадно было. Это был самый либеральный, кстати говоря, способ — не шпицрутены, о которых писали, — это был самый либеральный способ подавления мятежа. 

Д. Володихин 

— Но в результате-то всего этого не произошло — то, что встретили бригады. В своём Отечестве был хаос. Сам Гумилёв? 

С. Арутюнов 

— 10 апреля 18-го года — это та самая дата, когда Николай Степанович отбывает в Россию из Франции. И, соответственно, уже поздняя весна, он появляется в Петербурге, и начинается, в общем-то, последний этап его жизни — гражданский. 

Д. Володихин 

— Которой осталось на несколько капель. Дорогие радиослушатели, вы слышали, что Николай Степанович был кавалеристом Первой мировой, рядовым, ефрейтором, унтер-офицером, прапорщиком. Я думаю, будет правильным, если сейчас прозвучит марш 3-го Смоленского уланского полка, ибо Гумилёв был как раз уланом. 

(Звучит марш.) 

Д. Володихин 

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы с доцентом Литинститута и главным редактором детской литературной премии «Лето Господне» Сергеем Сергеевичем Арутюновым обсуждаем жизненный путь и творчество великого русского поэта Николая Степановича Гумилёва. Ну что ж, возвращается Гумилёв для того, чтобы получить полуголодный быт. Но тем не менее именно в этот период — оставшиеся последние около трёх лет до финала его жизни — он выпускает замечательные сборники. Именно тогда вышел «Костёр», именно тогда вышел «Огненный столп», «Шатёр». И в «Огненном столпе» появилось, наверное, самое знаменитое его стихотворение «Слово». Но время от времени даже говорят, что «Огненный столп» — это и есть зрелый Гумилёв. Но это смешно: с десяток сборников вышел на протяжении жизни, а созрел он, выходит, только на финише. Это уже своего рода придирка. Но сейчас мы с вами поговорим о другом. В сущности Николай Степанович, несмотря на очень тяжёлое материальное положение, тем не менее находит способ открыть второй «Цех поэтов». Как это произошло? 

С. Арутюнов 

— Он появился в Петербурге и вокруг него сразу же, конечно, закрутились вот эти вихри — Гумилёв в Петербурге. Первый «Цех поэтов», конечно, уже не мог существовать, потому что иные уже уехали, иные затаились где-либо ещё, кроме заграницы. 

Д. Володихин 

— А кто-то поссорился с Гумилёвым. 

С. Арутюнов 

— Да, с ним ссорились, с ним очень было просто поссориться, кстати говоря. Он вдруг замыкался для человека, и человек ощущал, что с ним обращаются, как с каким-то более низшем по... 

Д. Володихин 

— Экспонатом. 

С. Арутюнов 

— Да. И не всегда просчитывалась вот эта реакция Николая Степановича — он внезапно мог замкнуться. И «Цех» постепенно собирается всё-таки. Там появляются молодые лица, на которых Николай Степанович рассчитывает, особенно на Николая Оцупа, например. Эти его ученики будут пытаться в последний момент спасти его. Как будет пытаться спасти его, кстати, и Корней Иванович Чуковский. 

Д. Володихин 

— Хотя люди эти очень разные. 

С. Арутюнов 

— Да, это очень разные люди. Говорят, что и Горький пытался что-то произвести. Но Горький спас совершенно другого человека — он спас одного из профессоров той организации, в которой, якобы, участвовал Николай Степанович. Другой был спасён. 

Д. Володихин 

— Мы сейчас доберёмся до этой организации. Но прежде вопрос, который исключительно важен для нашей радиостанции: до какой степени, как вы считаете, Гумилёв был православным человеком, христианином? И всю ли жизнь было так или лишь в какой-то период его судьбы? 

С. Арутюнов 

— Это, наверное, самый тяжёлый вопрос, потому что это вопрос не просто веры и не только радиостанции «Вера», и не только веры всеобщей — это то, на что отвечать почти невозможно, это то, на что мог ответить лишь он сам. Но вот я прочту вам одну из строф, это надпись на книге «Колчан», не менее чем: 
«У нас пока единый храм,  
Мы братья в православной вере, 

Хоть я лишь подошёл к дверям, 

Вы ж, уходя, стучитесь в двери». 

Это так сложно — объяснить последнее двустишие, что некоторые работы написаны о толковании этого двустишия. Это, конечно, притча для литературоведа, знающего хорошо Николая Степановича и тенденции вокруг него. Но что это значит — «я подошёл к дверям, а вы, уходя, стучитесь в них»? Это надменность человека, который познал больше или, наоборот, смирение? 

Д. Володихин 

— Скорее, сожаление о том, что кто-то, будучи у церковных врат, в какой-то момент отвернулся от них. 

С. Арутюнов 

— Может быть. Но версий, вот как уже в зрелом символизме и в раннем акмеизме, может быть, по крайней мере, несколько. Конечно, это человек православной культуры, конечно, верующий глубоко и ярко верующий, для себя, потому что свет именно веры освещал, наверное, 95% его стихов. У него почти совсем нет отчаяния. Трудности, возникшие в Петербурге с хлебом, со снабжением, отоплением, он воспринимал бодрее всех. 

Д. Володихин 

— Надо сказать, что и в стихотворении «Слово» ясно видно его приверженность к христианству. Во всяком случае, когда он славословит слово, то говорит, что «и в Евангелии от Иоанна сказано, что Слово это — Бог». Здесь определённое признание того, что он, наверное, в какой-то момент созрел для веры. Молодость его была достаточно причудливой, странной, наполненной исканиями Серебряного века... 

С. Арутюнов 

— А разве у Пушкина было по-другому? 

Д. Володихин 

— А зрелость принесла ему веру. 

С. Арутюнов 

— Принесла через страдания. Он крестился огнём и мраком, пожалуй, даже глубже, чем Александр Александрович Блок, который написал об этом стихотворение. Но Александр Александрович прошёл свой крестный путь туда — к небытию. Их гибель разделяет всего несколько дней. Но у Николая Степановича было несколько больше оснований ещё раз креститься. 

Д. Володихин 

— Давайте так: остаётся финал — финал страшный. И перед этим финалом хочется услышать последние, фактически предсмертные стихи Николая Степановича Гумилёва. 

С. Арутюнов 

— «После стольких лет 
Я пришёл назад, 

Но изгнанник я, 

И за мной следят. 

— Я ждала тебя 
Столько долгих лет! 
Для любви моей 
Расставанья нет. 
— В стороне чужой 

Жизнь прошла моя, 
Как украли жизнь, 

Не заметил я. 

— Жизнь моя была 
Сладостною мне, 

Я ждала тебя, 

Видела во сне. 

Смерть в моём 

И в дому твоём, — 
Ничего, что смерть, 

Если мы вдвоём». 

Это диалог мужчины и женщины. 

Д. Володихин 

— Ну да, конечно. У него была вторая жена — Энгельгардт. Потом появилась его возлюбленная — Высотская. И Лев Николаевич Гумилёв не единственный его ребёнок. Но сейчас давайте всё-таки подойдём к тому, что произошло с Николаем Степановичем Гумилёвым. Он был арестован в 1921 году по «Петроградскому делу» и где-то в самом конце августа расстрелян, несмотря на попытки образованных людей обратиться к властям. Знаете, давайте я несколько слов скажу об этом — мне пришлось когда-то погружаться в эту тему. Есть версия, она, конечно, очень благостная, что Николай Степанович Гумилёв никогда ничем контрреволюционным не занимался. И вот в 1992 году его реабилитировали, и это замечательно, очень хорошо, правильно. Но я думаю, что Николай Степанович в гробу перевернулся после того, как его реабилитировали за то, что он боролся против власти упырей. И у него было оружие, он получал деньги от представителей белого подполья, он хотел участвовать в этом деле. Внутри организации была, скажем так, лига людей творческого труда, группа. Они не должны были образовывать боевые группы, кроме какого-то уж совсем крайнего случая, они должны были интеллектуально обслужить новое правительство. И Гумилёв очевидно вошёл в эту группу, как благородный рыцарь, который ставил на почти безнадёжное дело, потому что его туда звала честь. И думаю, что он участвовал, думаю, что те многочисленные свидетельства, которые говорят о том, что люди легкомысленные могли его реабилитировать. Эта реабилитация лишь бросает тень на его память. Так вот, думаю, что Гумилёв был на своём месте: крестился на все храмы при большевиках, говорил, что он истинный монархист и, возможно, что и в какой-то активности подпольной участвовал. Но для нас не это важно. Понимаете, какая вещь: 1921 год — это когда на всех фронтах Гражданская война прекратилась. Существует лишь подполье и существует интеллигенция — творческие люди, которые не хотят себя обтачивать под наждачный камень советской власти. Они не могут быть прямыми, простыми — они немножко посложнее, поиндивидуальнее, они эту свободу ценят. И советская власть, очевидно, хочет показать, что, конечно, вы можете заявлять о своей духовной свободе, но давайте-ка мы показательно расстреляем группу известных людей. Причём вот возьмём и расстреляем в том числе и Гумилёва, он как раз очень нужен и хорош в группе расстрелянных, потому что он известен. 

С. Арутюнов 

— Ведь Николай Степанович в какие-то считанные дни возглавлял Всероссийский союз поэтов, немножко отодвинув Александра Александровича Блока — там была такая небольшая интрига. Ведь это практически главный человек в поэзии, по крайней мере на всероссийском уровне. Это мало кто помнит вообще, кроме литературоведов. Один из самых главных людей как минимум, если не номер один, то номер два точно. И что же? 

Д. Володихин 

— Выходит примерно так: а давайте стрельнем главного русского поэта — остальным неповадно будет. 

С. Арутюнов 

— Да. А ведь не привыкать, учитывая многолетнюю традицию. Дело в том, что руководитель организации, а мы можем говорить о нём как о фигуре, весьма такой характерной для своего времени — это Владимир Николаевич Таганцев. Это российский географ, сын сенатора, великолепный учёный. Он буквально лишился всех вот этих своих сдерживающих противовесов, когда расстреляли его друзей. Было Кронштадтское восстание, и Гумилёв писал воззвание, которое потом хотел найти и сжечь его, но забыл, в какую книгу его положил. Было Кронштадтское восстание, и потом очень много учёных и вообще интеллигенции умерло от голода к 1921 году в том же Петрограде, Москве и так далее. И у интеллигенции был повод для того, чтобы восстать. Организация была поистине огромной. 

Д. Володихин 

— Ну что ж, нам остаётся в финале передачи отдать должное поэту-рыцарю Николаю Степановичу Гумилёву. Я, дорогие радиослушатели, благодарю вас за внимание и представляю вам вновь Сергея Сергеевича Арутюнова, который был у нас сегодня гостем. Итак, спасибо за внимание, до свидания! 

С. Арутюнов 

— Спасибо вам огромное, всего доброго! 

Мы в соцсетях
****

Также рекомендуем