На Париж опустились сумерки. Уличное кафе на углу улицы Лурмель уютно засветилась мягким электрическим светом — совсем как на знаменитых полотнах Ван Гога. Перевалило далеко за полночь, когда по деревянным ступеням веранды поднялась весьма необычная для столь позднего часа, — как, впрочем, и для самого заведения, — посетительница: православная монахиня.

Впрочем, её визит здесь никого не удивил — мать Мария, а именно так звали эту русскую монахиню, — приходила в кафе едва ли не каждую ночь. Она отыскивала нищих и бродяг, зашедших сюда, чтобы погреться, и предлагала им ночлег и пищу. На Лурмель, совсем неподалёку, находился большой дом, в котором мать Мария устроила приют для всех, кто нуждался в крыше над головой, куске хлеба и просто человеческом сочувствии. И она не собиралась сидеть, сложа руки в ожидании, когда эти нуждающиеся, наконец, появятся, а сама разыскивала их и предлагала помощь.

Ещё не так давно эта неунывающая женщина с доброй улыбкой на открытом, ясном лице, вращалась в интеллектуальных кругах Петербурга. Елизавета Скобцова — так звали мать Марию до монашеского пострига — была в дружбе с самим обер-прокурором Священного Синода Константином Победоноосцевым, общалась с философом Николаем Бердяевым, а поэт Александр Блок даже посвятил ей стихотворение.

Но вот грянул роковой семнадцатый год, и всё вдруг встало с ног на голову. Красные, белые... У Лизы требовали ответа, за кого она. А ответить было сложно — ведь, в конце концов, и те, и другие, были просто людьми. И она решила быть не «за», а «против» — против того, чтобы люди убивали друг друга, против того, чтобы ни в чём не повинных расстреливали и сажали в тюрьмы.

В тысяча девятьсот двадцать третьем году Елизавета эмигрировала во Францию. Именно там, после всех ужасов революции и войны, которые ей довелось пережить, она стала задумываться о том, чтобы посвятить себя служению Богу и людям.

Однажды она приехала в шахтёрский городок под Парижем, где собиралась пообщаться с рабочими на тему религии. Уставшие, измученные тяжелой работой люди смотрели на неё скептически. В их тесном бараке было грязно — сил на уборку после смены не оставалось. И вдруг Лиза поняла! Она прервала свой доклад, взяла в руки тряпку и стала мыть пол. Хорошенько убравшись, она обратилась к рабочим: «Напомните, на чём мы с вами остановились?» — и они живо, с удовольствием присоединились к беседе.

После этого случая для Лизы стал очевиден её дальнейший жизненный путь. Шестнадцатого марта тысяча девятьсот тридцать второго года Елизавета Скобцова приняла монашеский постриг и новое имя — Мария.

Скоро энергичную, улыбчивую мать Марию знал едва ли не весь Париж. Торговцы центрального рынка Ле Аль радостно встречали её, когда по утрам она приходила туда за продуктами — с большим мешком за плечами и тележкой. Однако в её приюте для обездоленных на улице Лурмель можно было получить не только хлеб насущный, но и пищу духовную. В домовой церкви, устроенной в старом гараже и собственноручно расписанной самой матерью Марией, проходили Богослужения и занятия Воскресной школы.

Кипучей энергии матери Марии хватало на самые разные дела. В тысяча девятьсот тридцать пятом году она вместе с единомышленниками организовала объединение «Православное дело», под патронажем которого были открыты два общежития для бедных и клиника для больных туберкулёзом.

В годы Второй Мировой войны, когда Франция была оккупирована фашистами, мать Мария спасала безвинных людей от чудовищных расправ. А в тысяча девятьсот сорок третьем её арестовали и заключили в концлагерь. Но даже там она, как могла, помогала своим сокамерницам: утешала, читала Священное Писание. Тридцать первого марта тысяча девятьсот сорок пятого мать Мария вместе с сотнями других узников была казнена в газовой камере. До Победы оставалось всего два месяца...

«О чём и как ни думай, — большего не создать, чем три слова: «любите друг друга», — говорила мать Мария. По этой простой и мудрой заповеди Христа она и жила — до последнего вздоха.