«Константин Леонтьев». Исторический час с Дмитрием Володихиным. - Радио ВЕРА
Москва - 100,9 FM

«Константин Леонтьев». Исторический час с Дмитрием Володихиным.

* Поделиться

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького Сергей Арутюнов.

Разговор шел о личности и жизненном пути писателя, философа Константина Николаевича Леонтьева, о том, как на его творчестве отразились служение хирургом на Крымской войне и дипломатом на Балканах, и как он пришел к искренней вере и даже хотел стать монахом.

Ведущий: Дмитрий Володихин


Д. Володихин

- Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и сегодня мы поговорим с вами об одной из ярчайших личностей русской общественной мысли XIX века, человека парадоксального, человека с высокоразвитым эстетическим вкусом, человека, о котором классик русской литературы сказал, что «он умеет бить окна и это хорошо». Итак, в фокусе нашего разговора Константин Николаевич Леонтьев, писатель, философ, историософ, дипломат Российской империи, и я бы от себя добавил – арамей. Почему это так – ну что, ж, мы постараемся раскрыть эту тему в ходе нашей беседы, а для того, чтобы беседовать с профессионалом, с человеком, который понимает, что такое русская литература XIX века мы пригласили к нам в студию доцента Литературного института имени Горького, главного редактора литературного конкурса «Лето Господне», сотрудника Издательского совета Русской Православной Церкви Сергея Сергеевича Арутюнова. Здравствуйте.

С. Арутюнов

- Здравствуйте.

Д. Володихин

- Ну что ж, начнем традиционно с того, что называется визитной карточкой, для наших радиослушателей буквально в трех-четырех фразах первое, что должно приходить к ним в голову, когда заходит разговор или обмен мнениями в сети о Леонтьеве.

С. Арутюнов

- Для меня это прежде всего, конечно, писатель, потому что есть, действительно, личности, наследие которых не оценивается ни современниками, ни впоследствии, но наступает какой-то миг, когда взоры обращаются к тому, что он, собственно, собой представляет, и люди начинают читать, потому что от популярных статей, вызывающих статей, эпатирующих общество, переходят к самому наследию, а что, собственно, он написал такого, что имеет такое вот дерзновение так говорить? Начинают вчитываться и обнаруживают, что там оригинальная идея века намертво сплавлена с потенциалом публицистическим, что там философия неотделима от каких-то ипостасей, героев и начинается вот этот самый долгожданный, - автор его не дождался – разбор, разбор вот этих полетов, как высоко он летал, почему.

Д. Володихин

- То есть, если я правильно понял, Леонтьев – это прежде всего писатель, опередивший свое время, потому что ценность его методов, его подходов стала понятна и оценена по достоинству не его современниками и даже не ближайшим поколением потомков, а, скорее, именно сейчас.

С. Арутюнов

- Леонтьев предупреждал всю свою жизнь, вот 60 лет он прожил на этой земле практически ровно и всю жизнь он предупреждал, современники не понимали наглухо, хотя в это самое время бушевали страсти, то есть в это самое время происходит освобождение крестьян и уровень этих социальных политических проблем…

Д. Володихин

- В это время в Европе идут революции каскадом и, в сущности, Леонтьев говорит: «Дорогие современники, ждите, это придет и к вам вот уже скоро, а вы, как последние глупцы, только и делаете, что приближаете собственную катастрофу».

С. Арутюнов

- И все смеются.

Д. Володихин

- И вот он не только писатель, опередивший свое время, но еще и пророк, который умел заглянуть за горизонт настоящего в будущее.

С. Арутюнов

- Через четверть века после его кончины фактически, а будем говорить еще о 1905 годе, то есть это через 15 лет после его кончины все это разразилось, никто не верил, абсолютно никто, это тоже самое, что, допустим, в каком-нибудь шестьдесят каком-нибудь году, тысяча девятьсот написать, что: «знаете, а долго ли просуществует на Советский Союз? Наверное, он не просуществует».

Д. Володихин

- Ну и человека отправляют в сумасшедший дом под смешки друзей.

С. Арутюнов

- Да, сразу же.

Д. Володихин

- Когда он выходит из сумасшедшего дома стариком он видит, как все исполнилось. Ну что же, Константин Николаевич Леонтьев, 1831-1891 годы, в следующем году мы будем отмечать 130 лет со дня его кончины и в этом году мы отмечаем не совсем круглый юбилей, но тем не менее, в общем, приятный для людей, которые ценят хороший такой добрый христианский консерватизм, юбилей 145 лет его главной самой известной работе – трактату «Византизм и славянство», вышел в 1875 году. Но начнем от родников его судьбы, 1831 год, в среднего богатства дворянской семье на Калужской земле в сельце Кудиново появляется очередной ребенок, Константин Леонтьев, и вот его судьба первое время до тех времен, пока он стал действительно крупной литературной величиной, крупным деятелем общественной мысли, общественного движения.

С. Арутюнов

- В десять лет мальчик поступает в смоленскую гимназию, это совершенно нормально тогда, дворянский ребенок, получивший домашнее какое-нибудь изрядное образование подготовительное, вот он смоленский гимназист, через два года он уже кадет дворянского полка, тут, конечно, пока он был кадетом, за год с небольшим что-то у него со здоровьем сделалось, потому что муштра первых лет, каждый военнослужащий знает, что это такое.

Д. Володихин

- По-моему, он какое-то время в Ярославском лицее Демидовском провел, да?

С. Арутюнов

- Да, был и такой эпизод в его жизни, этот Ярославский Демидовский лицей был уже после увольнения из кадетов, но это уже гражданская такая линия вплетается в его судьбу и в том же году, как только он выходит из Демидовского, он поступает на медицинский и уже в московский университет, он избирает профессию врача, это очень сильно в нем будет проявляться, потому что это основная профессия такая гражданская, но он постоянно будет вплетать в эту участь, он мог бы стать земским врачом, фельдшером, кем угодно после медицинского факультета, мог бы частную практику взять, но он постоянно вплетает  другие нити, он немножко протестует против этого выбора.

Д. Володихин

- Тут получилось необычно: Леонтьев дворянин и род у него хороший, древний род, он этим, кстати, гордился, что я не просто дворянин из тех, кто получил эту благородное звание поколение или два назад, а то, что история его семейства уходит вглубь веков, даже на такой старинный лад мягко произносил свое имя, свою фамилию: «Левонтьев». Собственно, для дворянина нормальное дело, когда он идет на военную службу, то есть кадеты – это было как раз то, что соответствовало судьбе, ну хорошо, ладно, не получилось, идет в изящные искусства, допустим, статистиком, но это уже для разночинцев, и врачи, и учителя тоже, по большому счету, для разночинцев, тем не менее он попадает на самую разночинскую профессию – на профессию врача и именно таким образом, можно сказать, окольными путями он оказывается там, куда его вроде бы изначально вела судьба – на военной службе.

С. Арутюнов

- У него первый опыт случился, кстати говоря, когда ему было двадцать лет - первый литературный, я не имею ввиду иные опыты, и он пишет «Женитьбу по любви», это юноша пылающий, горящий, в общем, сказать, что его сейчас литературная карьера взяла и сложилась ну нельзя, во-первых, тебе 20 – ну куда, не всем же дано быть Лермонтовыми такими, кстати, и Лермонтов- то стал известен примерно за год до кончины, ну о чем здесь говорить, ну 20 лет. Он уже думает, что нет, надо опять менять участь, и где же он оказывается – он отправляется на Крымскую войну, это 54-й год, и это, наверное, его первое такое крещение, он, правда, не оказывается в самом Севастополе, который обложен со всех сторон французами, англичанами, он находится, как бы сейчас сказали, в эвакогоспитале, он – лечащий практикующий военный хирург, вот туда привозят как раз обозами на вот этих дребезжащих телегах, кого растрясли, кого нет, тяжелораненых…

Д. Володихин

- … казаков и вокруг него, скажем так: низ армейской жизни, не знакомство с блестящими генералами, адмиралами, а, что называется, окопная правда, он пишет впоследствии о том, что: «Я был нежным юношей, но, знаете, на войне все это теряется, потому что ну вот представьте себе: я оперирую раненого казака, и тут брызги крови попадают мне на лицо и прямо в рот - еще не так давно я бы в обморок упал от этого, а тут, ну что – выплевываю и продолжаю делать свое дело».

С. Арутюнов

- Крещение кровью, грязью войны – это то, к чему он очень стремился, он об этом напишет еще в «Моей литературной судьбе» есть такая у него небольшая скромная, очень сдержанная вещь, она совершенно не экзальтированная, это попытка такой, знаете, биографии, попытка изъяснения, исповеди, изъяснения мотивов, почему он взялся за перо, дворянский ребенок не мог не писать, это мы сейчас все думаем, что есть писатели, есть не писатели, а на самом деле, получивший изрядное образование дворянский ребенок, он всю жизнь вел дневник, это как минимум, писал записки о чем-либо, о том, что он видел в назидание будущим поколениям и только мы, утратившие эти архивы, думаем, что: ну, наверное, это было три-пять процентов, как сейчас – ничего подобного, они писали все.

Д. Володихин

- Леонтьев после Крымской войны, госпиталь, кстати, был расположен под Керчью в крепости Ени́-Кале́, насколько я помню, там бы и памятник ему, кстати говоря, поставить.

С. Арутюнов

- И не только, еще в Феодосии был госпиталь, где он работал.

Д. Володихин

- Противника он видел, и война у него мешалась в голове, вот эта кровь и грязь и одновременно какие-то романтические о ней представления. Впоследствии он какое-то время был практикующим врачом, но это явно ему не нравилось, зарабатывать деньги частной практикой Леонтьев категорически не умел, не его стезя, конечно, он пошел на службу государству и через несколько лет после того, как закончилась Крымская война он отправляется на Балканы дипломатом, и там ему удалось дослужить до чина консула, то есть он стал, пусть и не сверхвеликой величиной, но заметной величиной и это, скажем, верх его карьерных успехов в судьбе. А сейчас мы с вами прервем этот разговор, поскольку Леонтьев – это писатель державный, писатель консервативный, писатель, можно сказать, имперский в самом лучшем смысле этого слова, наверное, будет правильно, если сейчас в эфире прозвучит отрывок из «Богатырской симфонии» Александра Порфирьевича Бородина.

Звучит музыка

Д. Володихин

- Дорогие радиослушатели, мы в этой студии прямо начали становиться строем и уже примерялись к тому, чтобы пойти колоть басурмана пиками, но вовремя остановились, и я имею честь сообщить вам, дамы и господа, что это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы продолжаем разговор о замечательном философе, публицисте, писателе XIX века Константине Николаевиче Леонтьеве и, собственно, пора перейти к тому, что он считал главным, может быть, делом своей жизни, когда осознал, что карьера государственного образца, в общем, удалась ему лишь до определенного предела – это литературное творчество, совершенно правильно Сергей Сергеевич Арутюнов сказал, что талант Леонтьева очевиден – это писатель милостью Божьей, это главное, что о нем надо знать и как раз произведения Леонтьева уже времен Балкан и юношеские опыты, а именно то, что он писал, наблюдая жизнь греков, турок, болгар, русских, заброшенных на Балканы – вот это действительно заинтересовало общество того времени.

С. Арутюнов

- Огромное количество греческих, балканских вообще в широком смысле даже албанских средиземноморских рассказов, повестей – это действительно, наверное, 80 процентов наследия Константина Николаевича, литературного, хотя к нему же можно отнести и замечательные статьи публицистические и полемические, какие угодно здесь жанры, в принципе, у него это и не членится так строго.

Д. Володихин

- Это верно, мне как-то сказали, что если его одолевала какая-то идея, и он не мог от нее избавиться, то он сначала заставлял своих героев высказаться в рассказе, а потом полученный опыт переносил в статью в более строгом виде.

С. Арутюнов

- Одна его ведущая статья, наверное, главная, она так и оканчивается: «К чему же я все это наговорил – да я облегчил душу и доволен!» Понимаете, на каком накале эмоциональном было вообще написаны эти 30, может быть, 40 страниц чистой экзальтации.

Д. Володихин

- За что любили в России те рассказы и повести Балканские, которые он присылал оттуда, со своей консульской должности?

С. Арутюнов

- Это была весть из стран, в которые русский человек был вхож только как паломник и довольно редко, крестьяне, которые имели возможность куда-то быть отпущенными года на два, это не меньше, то есть паломничества на Святую Землю – это очень долго, это не самолетом, как мы сейчас летаем туда, это порой пешком, на попутных каких-то, с обозами путь туда. Вот эти страны в волшебной дымке, Средиземноморские, они не были настолько в связи с этими постоянными конфликтами, переделами, они не были так доступны, это была очень важная весть о том, что вера жива, живы люди, которые знают Россию, это бесценное свидетельство для русского человека, потому что самое страшное наступает, когда мы отрезаны оказываемся духовно от тех мест, где вера зародилась, мы не получаем оттуда вот этих живительных вестей, мы не знаем, что о нас думают, и мы начинаем мучиться вот этой неприкаянностью и одиночеством, вот это страшные периоды, он этот дефицит ликвидировал практически один в те годы.

Д. Володихин

- Да, и в какой-то степени любили еше его за такое очень правильное эстетство: он любил красоту во всех ее выражениях, красоту природы, красоту людей, красоту нарядов, украшения, ему нравилось, как выглядят на турке расшитая феска, на греке прекрасная свежая фустанелла, и он любил показать: ну вот люди умеют быть нарядными, умеют жить красиво, умеют совершать мужественные поступки, ему очень не нравилось то, что в Россию входит в моду западноевропейская какая-то культура такого очень сглаженного поведения, в серых фраках, в галстуках, одинаковых и, в общем, как правило, неярких нарядов, ему казалось все это таким опрощением жизни, потерей чувства прекрасного, и он искренне восхищался: вот, отважные греки, прекрасные гречанки, воинственные турки, даже вот магометане, но в их поведении есть своего рода красота поступка смелого человека, и он это восхищение умел, конечно, передать.

С. Арутюнов

- Товар лицом. Он не был ни в каком случае торгашом, но он умел вытянуть на этот самый прозаический прилавок многоцветие. В этих абзацах ощущаешь физически вот этот зной, который одолевает греческое побережье, албанское, любое другое, где бы он ни был, здесь сквозит страстность его, эти структуры фразы, как он строит предложения, порой он стилизует речь, он же от первого лица многие вещи говорит, то есть он вживается в героя и говорит: «я», например, это в «Одиссее» - это довольно, как же его…

Д. Володихин

- «Одиссей Полихрониадес».

С. Арутюнов

- Полихрониадес, то есть многовременной.

Д. Володихин

- Это роман, который он считал своим главным делом в литературе.

С. Арутюнов

- Это потрясающая вещь, я вчитывался в последние дни, готовясь к программе, я обнаружил там не менее пяти, наверное, самоопределений, ведь это от первого лица, от грека, который родился в небогатой провинции на бедной земле, он это объясняет, и здесь читается отсылка к некоторым областям не черноземья вообще, честно говоря: «Земля наша небогатая, виноградники у нас не очень, но мы вот горды», подчеркивается там. И дальше он поступает, вот этот грек молодой в услужение к русскому дипломату и начинается огромное количество нагромождения приключенческого, чисто коллизий, это вот борьба за самостояние, соблюдение русской линии, постоянные думы о Греции, конфликты с турками, уличные сцены, знаете, буквально как перед вот этими геноцидами, погромами бывают столкновения, а ведь Восток, я тут подумал тоже на досуге, ну что есть Восток – это же просто полуживотный стон, который разряжается эксцессами, постоянно разряжается этими эксцессами на площадях, либо какая-нибудь сцена с турецким офицером, кто-то кого-то рубит шашкой, женщины кричат, дети начинают визжать и все это потом разряжается опять атмосферой какого-то праздника, карнавала.

Д. Володихин

- И все одеты прекрасно.

С. Арутюнов

- И все прекрасно одеты, и кровь на этих красных, алых фесках и одеяниях практически не видна, но атмосфера постоянного какого-то карнавала, где он, этот Одиссей, а это не случайно выбрано же имя, Одиссей – это символ путешествия длиною в жизнь, он – действующая фигура, как он наслаждается этим, вживается в роль этого слуги, драгомана, полуконсула, четвертьконсула, он наслаждается этой участью, я могу, прямо хочется зачитать вот эту цитату, это удивительно, вы поймете сразу: «Я шел домой, пылая мщеньем, не боль одна, но не воспоминания о страхе за жизнь мою, которые я испытал, когда этот сильный конюх повалил меня на мостовую, нет, гордость моя, мое самолюбие было глубоко оскорблено – как?! - меня, который считал себя сыном архонским, меня, любимого единственного сына загорского торговца Эмпора, меня, которого сам господин Благов удостоил брать благоухающей рукой своей за плечо и с которым он дружески шутил, меня избил на улице безграмотный варвар, обрезанный турок, оборванный и вонючий конюх, как защититься, как отомстить ему?!» И так далее, в общем, это такой пламенный шекспировский монолог! Еще половину я уже просто выпускаю, но: «Вы знаете, обо всем этом я забыл и думал лишь о боли в груди и спине, сокрушаясь только о стыде моем и бессилии, пришел домой к отцу Арсению и, сев на кухне у параманы, горько заплакал» - это огромный период, он гораздо даже, наверное, пространнее, чем речь о горе какой-нибудь, но это написано сердцем, конечно, вот это наслаждение своим героем, это наслаждение тщательно и правильно сыгранной театральной ролью, я бы так это определил.

Д. Володихин

- Но сам Леонтьев, конечно, радуясь тому, что ему удалось сделать большую вещь – «Одиссею Полихрониадеса» и отчасти гордясь этим, все-таки считал, наверное, наибольшей творческой удачей вещь меньшего размера – повесть «Исповедь мужа», опубликованную под другим названием: «Ай-Бурун», название это Леонтьеву не нравилось категорически, он считал, что когда вещь будет опубликована, ее можно называть только «Исповедь мужа» и никак иначе, и он вкладывал свою пламенную страсть в эту вещь, считал, что ему достаточно будет в этой жизни написать единственную, может быть, вещь, пусть и бесстыдную, но прекрасную, вот в тот момент у него эстетизм преобладал над христианским чувством и, конечно, ему хотелось таким образом, показав романтическую красоту страстей и обрести славу и в какой-то степени почувствовать ответное, что ли, обращение к нему публики, которая прочитает и вступит с ним в такой интеллектуальный диалог. Сергей Сергеевич, эта повесть, она очень необычно выглядит, она как бы написана в наше время.

С. Арутюнов

- Более того, он был вправе рассчитывать на диалог с Европой, вот этой самой хваленой образованной, начитанной, но он не получил от нее ничего, хотя эта вещь, по своей какой-то эмоциональной и даже расстановочной наполненности она ничем не хуже, чем вот эта пресловутая «Лолита» Набокова, допустим, по накалу страсти преступной. В чем преступность, я напомню сюжет: некто уже немолодой, хотя ему едва за сорок…

Д. Володихин

- По тем временам «зрел муж».

С. Арутюнов

- … старик, который считает себя уже смотрящим во мрак могильный, знакомится с семейством, мать и дочь, мать подбаливает, не очень здорова, молодая девчонка, и они как-то невольно сходятся, может, потому что деваться некуда, живут как-то по соседству…

Д. Володихин

- Он наслаждается ее какой-то дикой необузданной красотой…

С. Арутюнов

- Да, эти вот любования, как вот Бэлой любовался Печорин и постепенно они сходятся и происходит то самое венчание – я подчеркиваю, совершенно все официально, но он все время думает, что нет, ну какой я ей муж, ну как же так можно, она совсем молода, я погублю ее, это после уже венчания…

Д. Володихин

- И в конце концов отдает ее другому человеку.

С. Арутюнов

- В общем, к ним в дом начинают похаживать то один молодой человек, то другой и в результате жена молодая, чувствуя, что муж как-то себя странно ведет, то есть не ревнует, они множество вечеров об этом говорят: «Почему ты не ревнуешь, что ты хочешь?» Он твердит: «Я хочу тебе счастья, если ты готова преступить эти условности брака…», она же спрашивает его: «Почему у нас нет детей, милый?» Он говорит: «Ну потому что я слишком стар для этого, как же так, какие дети, я люблю тебя возвышенной платонической любовью, какие дети, о чем ты говоришь?» И она утверждается в мысли, что можно преступить, она преступает, уезжает от него с каким-то молодым, разумеется, греком…

Д. Володихин

- И разумеется, прекрасным.

С. Арутюнов

-Ну, он не прекрасен, честно говоря…

Д. Володихин

- Сам муж говорит, что пара их выглядит прекрасно, они лучше соответствуют друг другу, чем он и его собственная жена.

С. Арутюнов

- А потому что его ненасытный идеализм так их видит, на самом деле он предпочитал бы даже какого-нибудь другого, но вот попался этот, хотя он и не подходил по его изначальному плану, но вот он подошел как-то, и они уехали, они путешествовали по Европе, пока их пароход где-то там на полпути из какой-нибудь там Смирны куда-нибудь еще не затонул вместе с ним. Он, получает, соответственно, уже осенью письмо от какого-то своего друга, который видел, как она, раздирая на себе платье и будучи, видимо, уже на сносях, тонула и все, там замечательная сцена есть: подошел какой-то эфиопский или египетский пароход и капитан потребовал каких-то триста тысяч драхм за спасение всех и не у всех хватило денег, он спас, кто заплатил и быстро ушел, потом ему отрубили голову, кстати говоря, этому капитану. Пароход весь затонул, и погибло все, и он, этот муж несчастный, оставшийся на берегу, думает о кончине своей и также напряженно любит ее. И в чем, собственно, вот этот смысл, хочется спросить, ведь Леонтьев, собственноручно перевел эту вещь на французский, он послал ее Просперу Мериме, чтобы он оценил, чтобы именно с этого Проспера, у которого колоссального накала новеллы, это автор «Либретто» оперы «Кармен», начнем с того, «Маттео Фальконе», «Таманго» и все такое, он хотел, чтобы это признали, как хотя бы нравственную повесть, чтобы это пошло – нет, отклика не было, а ведь здесь чувствуется и «Маскарад» Лермонтовский, здесь есть ассоциации с «Бедной Лизой».

Д. Володихин

- Я думаю, сейчас мы поподробнее откомментируем, где там «Бедная Лиза», а где Проспер Мериме, ну а сейчас мне необходимо напомнить вам, дорогие радиослушатели, что, несмотря на такие душераздирающие страсти у нас здесь православное светлое радио, радио «Вера» и в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, мы ненадолго прерываем наш разговор для того, чтобы встретиться в эфире ровно через минуту.

Д. Володихин

- Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин и мы продолжаем разговор о замечательном писателе, философе, публицисте XIX века Константине Николаевиче Леонтьеве. У нас в гостях Сергей Сергеевич Арутюнов, доцент Литературного института имени Горького. Собственно, от себя хотел бы сказать: здесь мы комментировали вещь, которая, несмотря на свой прекрасный эстетизм, должна быть честно названа развратной, и сам Леонтьев прекрасно это понимал, он именно хотел написать бесстыдную вещь, потому что одно время его обуревала гордыня, он жаждал получить славу, даже если та слава будет получена путем запуска своего рода соблазна в литературное пространство, поэтому вот мы сейчас в подробностях рассказали эту повесть, можно сказать, почти весь сюжет ее выпустили в эфир, и вы могли судить о том, что в ней рассказано, что вся жизнь супруга была не в истинном христианском браке, а в некоем идиллистическом любовании красотой, юностью жены, желанием счастья ей, даже если через Таинство венчания преступит и она, и тот юноша, которому он фактически собственноручно ее передал. Знаете, ничего христианского в этом нет и любовь там не христианская, а довольно своеобразная и несколько психологически…самое простое, что можно сказать: чудна́я, поэтому радио бога не подумайте, что мы эту повесть вам рекламировали, мы пытались рассказать, что есть два Леонтьева: Леонтьев-эстет, искренне наслаждающийся жизнью, как Божьим творением и Леонтьев-эстет, которого мучило несколько лет страшное желание славы, и он ради этого готов был пойти на все, но в его жизни произойдет событие, о котором мы поговорим позже, чрезвычайно важное, и это событие его перевело, как поезд на стрелки, с пути эстетизма на путь христианства. Ну а сейчас хотелось бы поговорить о его философском публицистическом наследии, в принципе, при всем том, что он был талантливейший писатель, прославился-то он скорее, как историософ и философ.

С. Арутюнов

- Да, вот эта самая статья, которая породила его, как публициста, я имею ввиду «Византизм и славянство», это трактат с обоснованиями, с отступлениями в сторону и все-таки риторически направленный только на одно: на расслоение некоторых понятий, на вычленение главной сути родной страны, разговор о ее пути, о самом животворном, что в ней есть на сегодня. Он, конечно, породил совершенно того Леонтьева, которого изучают в вузах, ведь не в школьной программе, не в институтских списках рекомендованной литературы для филологов нет его художественного наследия, есть его программные статьи о том, каким путем идти, что представляет собой в его сознании, может быть, в воображении отчасти Россия, это самое главное, вот поэтому он русский философ.

Д. Володихин

- И самый известный трактат – это, очевидно, «Византизм и славянство».

С. Арутюнов

- «Византизм и славянство» 1875 года, где было сказано им следующее: вот сама по себе Русь уже ко второй половине XIX века, не начала бы она подгнивать и иссыхать, если начнет утрачивать в себе византизм, византизм - здесь могут быть мнения и мнения, конечно, меня оспорят…

Д. Володихин

- Он использовал этот термин, не мы, а он.

С. Арутюнов

- Он использовал этот термин, как человек, идеализирующий то, что когда-то было самоценной, самоправной такой цивилизацией, и вот он бы хотел видеть эти элементы в сегодняшней Руси, за исход он, правда, не ручается, о чем он честно говорит. Да, хорошо бы, наверное, бы было, если бы мы не забывали, откуда мы, вообще-то - говорит, - все царства существуют от 1000 до 1200 лет. Есть периоды цветущей сложности- прекрасное это, кстати, его выражение, и он его запустил: «цветущая сложность» и до сих пор используется современными публицистами, есть цветущие сложности, есть третий период – это старость, иссыхание, отсыхание всех корней.

Д. Володихин

- Вот эта юность, усложнение постепенное, цветущая сложность – это сложность форм, потенций, развития идеи, которая была заложена в какой-нибудь цивилизации, дряхлость, золотая осень – это плодоношение того, что было создано раньше, своего рода отдых, до него не всякая цивилизация доживает или, как он выражался: культурно-исторический тип, взяв этот термин у Данилевского: не всякая цивилизация доживает до золотой осени, некоторые погибают молодыми, скажем, от нахождения иноплеменников, а затем происходит как бы распад живого тела, вторичное упрощение, как в человеческом теле в период агонии то, что было устроено правильно, разрушается и уже в состоянии трупа, мертвой ткани, просто сливается с землей, вторичное упрощение и смерть, вот его цикл, он считал, что Россия уже немолода и для нее залог того, что она может нечто явить миру – это следование пути византизма.

С. Арутюнов

- Ну да, как бы не некроз тканей, как бы не вот этот распад, это его тоже выражение очень пошло в современную публицистику, ну хотя бы даже 10, 20-летней давности, я это помню, и его полемический удар также направлен против Европы, которую он тоже преданно и верно, как всякий русский человек, любил, но протестовал и против Европы, и против своей любви, как это обычно и бывает в натуре раздвоенной, мятущейся, он осуждал даже пушкинскую речь Достоевского, начнем даже с этого, который говорил, что каждый русский человек не то, что там обязан, а он исподволь как-то вот подсознательно любит, соотносит себя с Европой – «да Боже мой, какое безобразие, да что вы такое, Федор Михайлович, говорите», осуждает он Достоевского.

Д. Володихин

- Но Константин Николаевич любил Европу старую, рыцарскую поэтическую, Европу великих людей, и он относился крайней пренебрежительно к Европе, современной ему, Европа фрачников, Европа пошлых социалистов....

С. Арутюнов

- Милля, Бокля – да, это были очень популярные мыслители, кстати, от них он некоторые выражения заимствовал, кстати, Милль – это не самая последняя фигура, анализируя их, собирая вот этот обзор…

Д. Володихин

- …позаимствовал и над ними же и посмеялся.

С. Арутюнов

- Посмеивался, для него здесь важен и обзор вот этой современной социальной политической мысли и порой это даже комично воспринимается, поскольку, не будучи экономистом, он стремится будто бы успеть вот за этими экономистами, где-то он порицает марксистов, хотя не очень отдает себе отчет в том, что они говорят, но предвидит, что это зло.

Д. Володихин

- Правда, они не очень отдавали отчет в то, чем они бредят.

С. Арутюнов

- Конечно же, да, они руководствовались цифрами, он руководствовался чистым горящим сердцем, но порицая одно, наступая себе на ноги в другом, он бесконечно пытается все-таки прорицать: а что, собственно, может произойти уже в ближайшее время?

Д. Володихин

- И все-таки находит выход из своего, достаточно сложного учения и говорит следующее: красота цивилизации видна эстетически и если высчитать ее в неких законах или в некоем технологическом развитии, материальном благосостоянии, то вы глупцы, она в красоте, есть красота и есть подлинное высокое развитие цивилизации, революция – это своего рода экспресс-разрушение, экспресс вторичного упрощения и поэтому то, что вы видите революционного в Европе и то, что стремится в Россию, кажется, уже захватывает позиции в России, оно губительно. Леонтьев был антиреволюционер, его византизм – это византизм человека, который считает, что главные два элемента этого державного пути – это крепкая монархическая власть, то есть, говоря по-русски, самодержавие, и прочная восточно-христианская вера, единственно истинная, держитесь этого и будет вам благо, чуть только вы начнете вбивать туда гвозди, расширять трещины, которые уже появились и будет вам гибель, и вот поэтому сейчас мы раскрываем значение того, что такое Леонтьев, как арамей, он чувствовал себя в Российской империи, как своего рода наследник римлян лучших эпох первого и второго Рима, он был арамей по духу и сейчас поэтому в эфире прозвучит мелодия «Василевс» из саундтрека к фильму «Русь изначальная», композитор Алексей Львович Рыбников.

Звучит мелодия.

Д. Володихин

- Уверен, Константину Николаевичу это бы понравилось. Но я напоминаю вам, дорогие радиослушатели, что это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, напротив меня сидит замечательный писатель, поэт, доцент Литературного института имени Горького, главный редактор литературного конкурса «Лето Господне» Сергей Сергеевич Арутюнов, и он вот уже поднял со стола бумажку с цитатой, которая поразила его в самое сердце, цитата из Леонтьева, пророчествующего и обвиняющего.

С. Арутюнов

- Да, есть статья такого программного рода и очень выразительного профиля, называемая «Средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения» - конечно, настолько провокационное название, что невозможно не вчитаться, оттуда я хотел бы зачитать только несколько строк, которые просто на спор, если бы я тестировал сейчас современную образованную аудиторию, я бы спросил: «Чье это, Леонтьева или Гоголя из «Выбранных мест из переписки с друзьями»? И вот кто бы угадал, послушайте: «Машины, пар, электричество, - говорит он с явным отвращением, - и т.п, во-первых, усиливают и ускоряют то смешение, о котором я говорю в моих главах «Прогресс и развитие» и дальнейшее распространение их приведет к неминуемо насильственным и кровавым переворотам, вероятно, даже и к непредвиденным физическим катастрофам, во-вторых, все эти изобретения выгодны только для того класса средних людей, которые суть и главное орудие смешения, и представители его, и продукт». Вот замечательная мысль, такое впечатление, что, говоря о физических катастрофах, мы говорим о техногенных авариях, мало того, мало, природа сама окажется, он предвидит, будет бунтовать против обилия техники.

Д. Володихин

- Я дам только небольшой комментарий: смешение предшествует вторичному упрощению у Леонтьева, смешение – это есть потеря контуров, ярко вычерченных цивилизационным творчеством форм в государстве экономики, культуры, искусства, когда все начинает плыть и смешиваться в кучу и все становится несколько невнятным, вот в буржуазной культуре XIX века Западной Европы Леонтьев видит то смешение и полагает, что ну да, конечно, технический прогресс, но технический прогресс в руках вот у этих ничтожных людей обязательно приведет к беде.

С. Арутюнов

- Приведет. Он говорит о том, что гуманность, собственно, техника – это служанка гуманности, служанка обретения комфорта все более и более высокого уровня, гуманность и христианство, как два огромных экспресса, столкнутся в какой-то точке пространства и как бы они ни шли навстречу друг другу, хорошо, если это столкновение будет по касательной, они не совсем противонаправлены под острым или под тупым углом, будет катастрофический кризис идей, кризис какого-то воздуха, который вырабатывался многие века христианством для людей и вот этот воздух, вот эта гуманность новейшая, она отнимает…

Д. Володихин

- Причем гуманность у Леонтьева – это, скорее, антропоцентризм, расчет на то, что в центре всего человек, а не Господь Бог.

С. Арутюнов

- Да, антропоцентризм, как форма эгоцентризма, как такового и тут же оговаривается, что сравнение вот этих двух курьерских поездов принадлежит не ему, он честно указывает первоисточник, это сказал Прево-Парадоль, который застрелился в Америке, важно очень да, что застрелился в Америке, он предвидел столкновение цивилизационное и предрекал  своей любимой Франции поражение в этой борьбе, мы знаем, какой это уязвимый вообще цивилизационный узел - Франция, которая очень долго боролась против англосаксонского влияния и эта борьба до сих пор не закончена, кстати говоря, это до сих пор складка цивилизационная пролегает, в том числе, и по Франции, ну и по нам, конечно.

Д. Володихин

- Ну что ж, нам осталось сказать, пожалуй, самое важное в судьбе человека, славен он как историософ, философ, обладающий великолепным литературным талантом, как писатель, а для православного человека судьба Леонтьева поучительна прежде всего тем, что он долго, трудно превращался в глубоко верующего христианина, он сам говорил, что в детстве он получил «заряд» христианства, но образование в Российской империи было устроено так, что на студенческой скамье он многое позабыл и это для него стало просто неважным, не предавая Бога он забыл о Боге, но в 1871 году на Балканах он, как врач, поставил диагноз себе в условиях тяжелого заболевания, он сказал, что это холера и, опять же, как понимающий в этом врач, причем врач, который долгое время провел в южном климате, назвал признаки близящейся гибели, и в комнате была икона Пречистой Богородицы, Леонтьев воззвал к ней теми придуманными им в критический момент словами молитв, обрывками тех молитв, которые он знал до того и молился впервые, может быть, в жизни, истово прося дать ему время стать кем-нибудь в этой жизни, не убивать его сейчас. К утру он почувствовал облегчение, увидел в этом нечто промыслительное, чудесное, отправился на Афон, благо человек находился на Балканах и принял там от иноков греческих середу и пятницу, то есть учение православное во всей его бытовой канонической сложности. Он долго рвался душой, остаться ему дипломатом, остаться на Балканах и вместе с тем, может быть, стать писателем или стать монахом и уехал в Россию, утратив возможность продолжать дипломатическую карьеру. Наверное, он был в состоянии духа пограничном, когда метался между различными призваниями, в России попытался сначала постричься скорым изгоном, штурмом, послушничал в Николо-Угрешском монастыре, но не выдержал монастырского быта, все-таки он оказался для него, человека, который был только что консулом, то есть властью, притом властью, изнеженной теплыми странами, слишком груб этот быт. Он получил работу, редакторствовал в газете «Варшавский дневник», был цензором, писал, считал, что карьера его не удалась, не знал о той посмертной славе, которая придет к его трудам и уже в преклонном возрасте поселился рядом с Оптиной пустыню в небольшом домике, который ныне называется «консульским», поскольку в нем когда-то жил бывший большой дипломатический начальник, консул Константин Николаевич Леонтьев, а впоследствии, кстати, в этом же домике жил другой крупный духовный писатель Сергей Нилус и Леонтьев, общаясь с Оптинскими монахами, он постепенно насаждал смирение в своей душе, смирение достаточно глубокое, насколько я помню, он общался с большими святыми Оптиной.

С. Арутюнов

- Да, конечно, Амвросий Оптинский, собственно Оптинских старцев сколько мы насчитываем, это же не один человек, это все те, к которым он взывал, они там были за стеной, он был еще в пределах какого-то вне монастырского круга, но совсем рядом он, знаете, как ласточкино гнездо, прилепился к ним и постоянно хотел вбирать вот этот воздух, он уже не чарующий, он просто кормящий, вот этот воздух Оптиной и, наверное, были и разговоры. Ну, к нему туда даже вообще Толстой приезжал, честно говоря, не только шло общение вот такое одностороннее, вот он и старцы, нет, у него бывали и гости…

Д. Володихин

- Ученики его литературные.

С. Арутюнов

- Да, кстати говоря, ну вот какой-то человек, который жизнь познал и не хотите ли причаститься не только у старцев, а еще вот в этом консульском домике побывать. Он непрерывно тоже пишет и уже в таких работах, как «Записки отшельника» или сам анализ, стиль и веяния – это даже не традиционное такое литературоведение, это мысль о мысли, скажем так, такая вот рапортичка о том, как строится мысль, такой учебник небольшой. Вот в этих работах, конечно, это другой Леонтьев, это Леонтьев заката, ему остается действительно жить физически мало, но он вступает в огромный период своей жизни, где все будет пересмотрено, очень многое, хорошо, что он, как Гоголь, не сжигает своего наследия, мог бы и сжечь, кстати говоря, потому что эти мысли, которые его томили, мучали многие десятилетия, они вдруг куда-то отступают, и он становится на ровный путь.

Д. Володихин

- И действительно, больше его не снедает та гордыня, которая когда-то заставила написать вещь нравственно-сомнительную - «Исповедь мужа», он говорит, что успокоился так, что даже и писать не может, дух отлетел и сам в то же время рад тому, что отлетел и больше он не мучается страстным желанием писать еще и слышать других людей о том, что они думают про его произведения, он в какой-то степени рад этому и говорит тогда, честно признается, что увидел: в литературе красоту романтического разврата может побеждать только красота веры. Он к этому пришел в конце жизни, но все-таки пришел. Конечно, у него были беседы, он беседовал со святым Амвросием Оптинским, и он беседовал с Климентом (Зедергольмом) и даже посвятил своему духовному собеседнику книгу.

С. Арутюнов

- Если позволите, цитата оттуда, ведь неслучайно, перед смертью уже приняв тайный постриг, он назовется именно Климентом.

Д. Володихин

- Да, по имени Климента Зедергольма.

С. Арутюнов

- Да, и вот этот человек, о нем он писал так: «Отец Климент писал и печатал, но нельзя сказать, чтобы его произведения были многочисленны или особенно влиятельны, или чтобы они имели в себе что-либо резкое, лично характерное и вовсе выходящее из ряда, вот он любуется в своем духовном наставнике тем, как ровно горит в нем пламя…»

Д. Володихин

- Внутренним покоем.

С. Арутюнов

- Да, внутренним покоем, несомненно, и отчасти он хотел бы этого идеала у себя, в себе.

Д. Володихин

- В какой-то степени он его добивается и, понимаете, у нас огромное количество православных писателей, в XIX веке было, в XX, конечно, поменьше, но тем не менее, а сейчас какие-то люди искренне веруют, кто-то больше, кто-то меньше, а какие-то мотают себе на ус, что, кажется, страна качнулась к православию, надо соответствовать такому поветрию. Леонтьев к своему личному православию шел трудно, но пустил в нем корни глубоко и в конце жизни он действительно принимает иноческий постриг, переезжает в Троице-Сергиеву Лавру и там уже умирает, этот скорый конец был предсказан ему святым Амвросием Оптинским, то есть его коснулось своими неземными крылами даже чудо Господне. Леонтьев может, хотя это, наверное, прозвучит кощунственно, но все же: быть покоен относительно души своей, она прошла хорошим путем, смерть писателя в монашеском чине – лучшее, что может для себя найти православный писатель, нам бы вот такую кончину Бог даст, но сейчас в Черниговском Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой Лавры есть памятник на могиле инока Климента, умер писатель Константин Николаевич Леонтьев - родился человек духовный, инок Климент и благодарение Богу за это. Благодарю вас за внимание, напоминаю вам, что сегодня у нас в гостях был Сергей Сергеевич Арутюнов, замечательный писатель, доцент Литературного института имени Горького, спасибо ему, спасибо вам, дорогие радиослушатели, до свидания.

С. Арутюнов

- Всего доброго.

Мы в соцсетях
****

Также рекомендуем