Новый, только что пошитый китель непривычно сковывает движения — и одновременно придаёт осанке какое-то неожиданное благородство. Свежепоступивший семинарист подходит к двери кабинета дежурного помощника инспектора и робко стучит. В просторном кабинете, залитом лучами утреннего сентябрьского солнца, строго по центру стоит большой старинный стол, затянутый зелёной тканью. Пожилой седой мужчина небольшого роста медленно поднимает глаза из-под очков, чтобы разглядеть вошедшего.

«Так, слушаю вас, молодой человек!» — чеканным, наигранно-строгим голосом спрашивает студента.

Юноша почему-то совершенно теряется — и напрочь забывает, как зовут дежурного помощника. «Василий, Иван — то ли Василий Иванович, то ли Иван Васильевич» — ум лихорадочно пытается вспомнить. Эх, была не была.

«Здравствуйте, Василий Иванович! Меня к вам отправил староста курса!» — смущённо улыбаясь, обращается семинарист. Лицо мужчины медленно краснеет, он снимает с носа очки, и с легким раздражением подчеркнуто громко говорит: «Здравствуйте, Петька!»

Студент озадаченно широко открывает глаза. «Простите, но я не Петька!» — «А я — не Василь Иваныч!»

Понимая, что сделал что-то из ряда вон выходящее — уши семинариста становятся пунцовыми. Пройдёт совсем немного времени — и он узнает, что Иван Васильевич — это не просто один из дежурных помощников, это — живая легенда, при одном произнесении имени которого — всем всё становится понятно.

Что такое дежурный помощник инспектора в семинарии — может понять только тот, кто хотя бы несколько месяцев пожил в духовной школе. Эта низшая административная должность — на самом острие столкновения интересов студенчества и начальства. В этом непрекращающемся напряжении любой раскрывает свою сущность — даже если очень этого не хочет.

Оставаться на этой должности сорок пять лет — и при этом её не возненавидеть — не гнушаться, будучи семидесятилетним профессором, нянькаться с вновь поступившими студентами, обходить все комнаты общежитий, разбросанных по лаврским стенам, проверять, вовремя ли эти великовозрастные дети легли спать, выяснять, не заболел ли воспитанник, и где его носило после отбоя — при этом искусно припорашивая свою отеческую любовь налётом суровости и непреклонности — в этом — весь Иван Васильевич Воробьев, любимый десятками поколений студентов дежпом, классика семинарского жанра.

Эта нудная и нервная, выматывающая и неблагодарная работа — для него была радостным служением. Не помню, чтобы у него были свои «любимчики» или «недруги»: его совершенно ровное, равно справедливое отношение ко всем изумляло. А сколько раз, поворчав и поотчитывав нашкодившего юнца, он не давал делу выйти на уровень инспекции — об этом знают лишь те, кто балансируя на грани вылета — не просто спасались милостью Ивана Васильевича, но на собственной шкуре узнавали всю горечь греха — и сладость искренних слёз раскаяния.

Умер он тихо и незаметно — как и жил. Никого не обременяя. Оставив в сердцах тысяч священников неизгладимый след неотступной, покрывающей всё Христовой любви.