У нас в гостях был директор детского хосписа в Санкт-Петербурге протоиерей Александр Ткаченко и руководитель по развитию этого хосписа Анна Кудря.
Мы говорили о том, как появился детский хоспис, как реагируют люди, сталкиваясь со страданием и смертью, почему даже в хосписе можно улыбаться и радоваться жизни, и почему болезнь не всегда стоит воспринимать, как наказание Божие.
В.Емельянов
— Здравствуйте – это программа «Светлый вечер». В студии Владимир Емельянов и Алла Митрофанова.
А.Митрофанова
— Добрый светлый вечер.
В.Емельянов
— У нас сегодня в студии гости из Санкт-Петербурга. Гости совершенно замечательные, буквально через минуту вы поймете почему. Это протоиерей Александр Ткаченко – настоятель нескольких храмов в Санкт-Петербурге и благочинный Невского округа и директор Санкт-Петербургского детского хосписа. И Анна Кудря – директор по развитию этого самого детского хосписа. тема трудная, но честно говоря, я всегда, не то чтобы радуюсь, когда мы говорим на эту тему, но у меня хорошие чувства, когда мы говорим на эту тему потому что мало средств массовой информации уделяет внимание конкретно проблематике хосписов, а уж конкретно детских хосписов… именно потому, что тема трудная, потому что очень рядом стоят понятия здесь – боль, смерть, родители этих детей, сами страдающие дети. Ну вы сами все понимаете, и так далее, и так далее. И мы вас приветствуем, здравствуйте, отец Александр, здравствуйте, Анна.
А.Ткаченко
— Здравствуйте!
А.Кудр
— Здравствуйте!
В.Емельянов
— И, наверное, первый наш вопрос – что это такое детский хоспис? Где он находится, кто его придумал, как возникла идея, как он появился?
А.Ткаченко
— Первый детский хоспис в стране и по-прежнему единственный действующий стационар детского хосписа в стране находится в Санкт-Петербурге. Деятельность его началась в 2003 году, первый стационар – государственное учреждение открылся в 2010 году. Я был назначен генеральным директором детского хосписа только потому, что лет 15 назад задумался о необходимости создания службы для детей с тяжелыми неизлечимыми заболеваниями, той службы, которая бы организовывала уход за ними в тот период, когда лечение заболевания невозможно, или лечение принесет большие страдания пациенту.
А.Митрофанова
— А что касается вообще такое сложной категории. Когда о взрослых речь идет, тут сердце просто съеживается, а когда о детках, вообще очень сложно думать, говорить тем более на такие темы. Как Вы находите такую возможность – заниматься этой темой, с родителями взаимодействовать и искать людей, которые будут в этом деле Вам союзниками? Почему? Вы же священник, у Вас было множество разных вариантов какому служению себя посвятить. Лично Вы для себя почему это выбрали?
А.Ткаченко
— Наверное, для меня было всегда важно быть в жизни полезным. Это нечто, что Боженька заложил в душу – это желание проживать каждый день так, чтобы было чувство, что прожил его не зря. В какой-то момент, наверное, оно породило в душе желание что-то конкретно делать каждый день. Действительно не бывает спокойно на душе, если день прожит и не за что Бога благодарить. Я вспоминаю слова из песни Высоцкого: «Я дышу, значит я люблю. Я люблю, значит я живу». Наверное это одно из тех глубоких переживаний, которое есть у каждого священника. Любовь должна быть действенна. Если ты к кому-то в течение дня ее не проявил, то ты прожил день зря.
В.Емельянов
— Как говорила матушка – супруга протоиерея Андрея Юревича у нас на программе: «Любовь – это глагол», - в первую очередь. Аня, а я хочу Вам задать такой же вопрос, как Вы пришли к пониманию того, что Вы необходимы и Вы нужны именно в детском хосписе и ни в каком другом месте? Вы по образованию медик?
А.Кудря
— Я не медик по образованию и я в социальной сфере с 1997 года работаю, я работала с самыми разными проблемами, когда и дети улиц была очень серьезная проблема у нас в стране, работала с темой бездомности, с детскими домами, с приютами, так что я достаточно давно в теме социальных наших проблем, но, кстати говоря, Вы задаете такой вопрос по поводу, где находятся силы – тяжело, не тяжело работать. У меня нет такого ощущения, что детский хоспис – это самое тяжелое место работы. Когда… наверное, это трудно понять, если вы у нас не были, но во многих приютах, когда попадаешь в какие-то приюты, гораздо тяжелее ощущения, чем у нас в хосписе. Потому что в детском хосписе очень сильное ощущение жизни.
А.Митрофанова
— Это парадокс.
В.Емельянов
— Кстати, знаете, что, уважаемые слушатели. Мы пока беседуем, если у вас есть компьютер под рукой, вы можете зайти на сайт детскийхоспис.рф, там есть 3d экскурсия по детскому хоспису и вы лично сможете убедиться, насколько это вообще не похоже на какое-либо медицинское учреждение. Там и плавательный бассейн, и шикарная игровая комната, и палаты – это вовсе не палаты, да, там больничная кровать-каталка на колесах, потому что, понятное дело, процедуры и так далее, может быть кто-то уже совсем без сил и дойти не может – нужно отвезти, это ясно. Но в принципе – это не напоминает какое-то лечебное учреждение, все сделано с любовью. Вообще это находится в какой-то усадьбе XVIII века, да? Там был же когда-то приют раньше?
А.Ткаченко
— Летняя резиденция Николаевского сиротского пансиона. Так исторически сложилось, что граф Куракин одно из своих поместий отдал для создания сиротского дома и после революции он пришел в разрушение и он был восстановлен именно как дом для детей с социальной потребностью.
А.Митрофанова
— И теперь там вы находитесь. Отец Александр, а как так получается, что смотрите, Вы священник, у Вас есть медицинское образование?
А.Ткаченко
— Нет, но я много читал.
В.Емельянов
— У Вас же еще была стажировка в Америке тоже связанная с медициной.
А.Ткаченко
— Видимо знаете, Господь жизнь каждого человека строит таким образом, чтобы он смог себя реализовать. Я действительно учился в Америке и я был первым студентом Русской православной церкви, вообще, наверное, православным студентом, который прошел этот курс. Это курс деятельности священника в больнице. Поскольку деятельность священника в каждом из учреждений медицинских, военных, или тюремных требуется особенной подготовки, знания особенностей жизни самого учреждения, американцы разработали курсы для капелланов.
А.Митрофанова
— А где такие курсы у них проходят?
А.Ткаченко
— Вообще, более того, существует некое правило, что каждый воспитанник семинарии, к какой бы конфессиональной принадлежности эта семинария не относилась, или же богословского факультета университета, обязан пройти минимум трехмесячный курс специализации по деятельности в больнице, в тюрьме, или же военной части.
А.Митрофанова
— Интересно, получается, что Вы поехали туда, там соприкоснулись с этим служением, прошли эти курсы и поняли, что Вы хотите этим заниматься?
А.Ткаченко
— Наверное, не так просто, потому что эти курсы, скорее не подготовили меня к служению, а дали возможность пережить, увидеть, осмыслить те чувства и состояния, с которыми сталкивается человек, попавший в больницу. Ведь на тот момент мне было чуть больше 20 лет, наверное, как всем, кто поступает в семинарию и в этом возрасте мы мало представления имели, что же такое болезнь, смерть и чувства, через которые проходит этот человек. И курс был построен на то, чтобы познакомить будущего священника с реальной жизнью.
А.Митрофанова
— А Вы учились в Джордан Виллле?
А.Ткаченко
— Нет, я учился в Санкт-Петербургской духовной семинарии и академии, а курс проходит при больнице, при каждой больнице есть некий такой «Chaplaincy Department» и ведут его люди, имеющие богословское образование, психологическое образование, работавшие в больницах долгое время. Которые погружают студентов богословских ВУЗов в жизнь больницы.
В.Емельянов
— Я не знаю, кто ответит из вас на следующий вопрос, но он прозвучит следующим образом: все-таки представление о хосписе с большинстве своем случаев у людей прямо такое, не то чтобы негативное, но что-то страшное. Потому что – это место, где заканчивается жизнь, да, может быть люди и не страдают от боли и в общем, это учреждение и направлено на то, чтобы уйти в другую жизнь спокойно, без мучений, достойно и так далее, но как жить, если рядом все время смерть. вот эта белая свеча, которую вы ставите, когда кто-то уходит из жизни из детей, напоминание остальным, что это происходит здесь. Как психологически вы с этим справляетесь?
А.Ткаченко
— Вы знаете, у меня есть такое чувство, что в хосписе есть настоящая жизнь, потому что там нет иллюзий.
В.Емельянов
— И есть место для радости и улыбок?
А.Ткаченко
— Один из самых ярких памятных комплиментов, который мне однажды сделали, мне сказали: «Знаете, батюшка, у Вас в хосписе все улыбаются». Слоган, который мы положили как девиз этого хосписа «Обнимая жизнь». Он как раз-таки и говорит, что вся философия деятельности хосписа сводится к тому, чтобы помочь жить, несмотря на тяжесть заболевания, несмотря на предполагаемые перспективы развития заболевания. Каждая из служб хосписа делает все необходимое для того, чтобы человек жил наиболее активно, не испытывал физических, или эмоциональных страданий, то есть помогать ему жить. И более детально погружаясь в аспекты деятельности, мы стараемся делать так, чтобы каждый день был наполнен содержанием – интересными встречами, новым опытом, возможностью самореализации.
В.Емельянов
— Ваши дети учатся в школе.
А.Ткаченко
— Для них специальные занятия проводят, потому что трудно бывает сохранять интенсивность школьной жизни, но тем не менее, адаптированная программа помогает детям узнавать мир вокруг себя, более того, выражать себя в этом мире посредством творчества, посредством знакомства, соприкосновения с этим миром. И поверьте мне уроки занимательной химии, или занимательной математики, занимательной биологии в хосписе проходят куда более интересно, чем быть может быть классические уроки школьные.
А.Митрофанова
— Почему, кстати говоря, в чем здесь такая особенность? Понятно, что дети чуть-чуть иначе воспринимают, но наверняка и педагоги знают какие-то секреты.
А.Ткаченко
— С одной стороны, мы приглашаем тех учителей, которые умеют интересно о своем предмете рассказать. Иногда это учителя, вышедшие на пенсию, которые много лет работали в школе, могут о своем предмете как-то очень на ярких примерах, какие-то интересные факты рассказать детям. Потом дети воспринимают мир не столько по учебникам, сколько из личного опыта и предоставив ребенку потрогать, ощутить, что-то сделать своими руками, дает им больше знаний, нежели заучивание параграфов.
В.Емельянов
— Курсы фотографии у вас там есть какие-то, я знаю.
А.Ткаченко
— Фотография вообще интересна, она позволяет остановить мгновение и когда ты остановил мгновение – ты можешь в него вглядеться, тогда ты можешь его оценить, а когда ты оценил мгновение, тогда ты можешь и оценить жизнь через это мгновение, быть может, поблагодарить Бога за то, что это мгновение было в твоей жизни.
А.Митрофанова
— Анна, а можно Вам тот же самый вопрос адресовать. По поводу того, что это все-таки работа, связаннная с постоянным провожанием, провожанием кого-то из одного мира в другой, с этим переходом. А как Вы это для себя… как Вы себе отвечаете на вопрос, что я делаю в этом месте и зачем мне это все нужно, ведь можно же выбрать какое-то другое направление.
А.Кудря
— Вы знаете, я абсолютно не воспринимаю свою работу и, наверное, очень многие коллеги не воспринимают это уж точно, как провожание из одного мира в другой. И с точки зрения любого профессионала в социальной работе, наверное, паллиативная помощь, помощь детям на этой стадии заболевания – это в определенной степени вершина профессионализма. Это очень интересно с точки зрения профессиональной, именно как с точки зрения профессионала – это действительно очень интересная задача. Более того, сейчас у нас очень немного таких сфер в России, именно социальных проблем, которые находятся на этапе формирования системы, когда ты можешь… твоя работа определяет то, какой эта система будет завтра. То, что мы делаем сейчас – мы закладываем какие-то принципы, философию определенную, пытаемся определенные стандарты качества помощи детям, какие-то интересные программы. Те же самые, то, что мы сейчас обсуждали – фотостудия, сейчас мы мечтаем о своей видеостудии, потому что дети начинают снимать фильмы и очень интересный материал получается. В общем-то, это все определяет, какой будет эта помощь детям завтра. И для специалиста, для профессионала это очень важное ощущение, что ты серьезное дело делаешь.
А.Митрофанова
— Как вообще это радостно и приятно слышать, что формирование системы сейчас происходит и у истоков этого процесса находятся такие люди. Спасибо, вам!
А.Митрофанова
— Напомню, дорогие слушатели, это программа «Светлый вечер» на радио «Вера». И в гостях у нас сегодня протоиерей Александр Ткаченко – настоятель шести храмов в Санкт-Петербурге, благочинный Невского округа и директор первого детского хосписа у нас в России. И Анна Кудря – директор по развитию этого хосписа. Мы говорим сегодня об этом направлении, о паллиативной помощи деткам и о том, что на самом деле, как отец Александр, Вы сказали в предыдущей части нашего разговора, что в хосписе на самом деле может быть и есть самая настоящая жизнь, потому что это жизнь без иллюзий. Вы рассказывали о том, как проходили курсы в Штатах – курсы для священников при больницах, Вам тогда было 20 с небольшим лет. А Вы могли бы… вот мне хочется просто… очень интересно узнать о Вашем личном опыте, а Вы тогда будучи абсолютно молодым человеком, который еще имеет наверняка остатки юношеского максимализма, свой взгляд на мир…
В.Емельянов
— Романтический причем.
А.Ткаченко
— И кучу иллюзий.
А.Митрофанова
— Вы тогда как вообще поменялись в тот момент, что происходило с Вами? Какие иллюзии Вы оставили, какие может быть наоборот укреплись, поняли, что так и должно быть, ведь такой романтизм – это не всегда плохо.
А.Ткаченко
— Наверное, один из уроков, который я вынес после этого курса состоит в том, что я перестал бояться говорить о смерти. Для того, чтобы говорить о том, что жизнь имеет свой конец, ты должен в какой-то момент подойти очень близко к этому концу. Это не было шоковой терапией, просто некая погруженность в серьезность жизни и в то, что в своей деятельности ты действительно несешь ответственность за то, что ты говоришь, что ты делаешь и как ты свою миссию выполняешь, что-то изменило внутри. Наверное, я остался тем же мальчиком 20 с небольшим лет, но какой-то такой опыт присутствия на передовой что-то изменил, он какую-то такую, может быть внутреннюю серьезность, или целостность создал.
В.Емельянов
— Я понимаю, о чем Вы говорите.
А.Ткаченко
— Я бы хотел, чтобы в семинариях что-то подобное происходило, не в рамках курса диаконии, или социального служения, а в рамках просто возможности ознакомить будущих пастырей с тем, какое настоящее действие их служение может привести. Или какие ошибки они могут совершить и к чему эти ошибки могут привести.
В.Емельянов
— Отец Александр, а скажите, пожалуйста, родители детей, которые находятся в стационаре и родители детей, которым вы оказываете помощь на дому, я просто нашим слушателям поясню, что у вас 23 стационарных места и более 300 детей получают помощь на дому, паллиативную…
А.Ткаченко
— Только в одном стационаре, потому что у на сейчас действует стационар еще в Лахте, там семь палат.
А.Кудря
— В Лен. Области.
А.Ткаченко
— В Ленинградской области строится еще стационар, и в Московской области в ближайшее время откроется еще один стационар.
В.Емельянов
— Мы об этом поговорим про Московскую область чуть позже, нас это очень волнует, потому что это рядом совсем с нами. Я к чему спрашиваю, знают родители, что Вы священник?
А.Ткаченко
— Да.
В.Емельянов
— И они наверняка Вам задают вопросы на которые очень сложно ответить – почему, зачем и самое главное – за что.
А.Ткаченко
— Христианство принесло в мир другое отношение к больному. Больной во многих религиях до этого, да и сейчас в светском обществе воспринимается чаще всего, как жертва судьбы, или же объект наказания Божьего. Христос показал Себя как Тот, кто относится к больному, как к человеку, нуждающемуся в сочувствии и помощи. Болезнь и смерть является частью жизни людей на земле. Христианство никогда не относилось к болезни, как к наказанию Божьему. Интересно, что с точки зрения еврейского законодательства, иудейского законодательства на тот момент, соприкосновение с больным человеком могло осквернить того, кто прикасался к нему. И вот происходит нечто непонятное для фарисеев, Господь возлагает руки на прокаженного. И прокаженный исцеляется. Видящие это не могли понять – если Он исцелил человека, Он сам осквернился, или нет? Этим самым Господь показывает, что то, что мы творим для людей, оказавшихся в трудной жизненной ситуации – в болезни, мы творим для Него Самого. Он сам присутствует в наших делах. Христиане всегда считали свое служение в мире продолжением деятельности служения Христа. Свой первый ксенодохий, или больницу для больных Василий Великий создал в период эпидемии чумы в Каппадокии, а Григорий Богослов говорил о важности служения христиан больным. Отношение христиан к служению больным всегда было мерилом твоей совести, того, какой ты христианин. К сожалению, в последнее время что-то изменилось и люди видят в страждущем человеке не объект своей любви, а скорее тех, кто несет на себе наказание Божье. Ребенок болеет, потому что согрешили родители, или кто-то еще.
В.Емельянов
— Очень удобная позиция.
А.Ткаченко
— Очень удобная позиция, интересно, что эта философия была, наверное, и в прежние времена. Ведь недаром ученики спросили у Христа: «Кто согрешил?» - помните, да, когда…
А.Митрофанова
— «Он, или родители его»
А.Ткаченко
— В принципе было такое представление, что за грехом следует наказание. Ответ Господа четко показал, что не согрешил ни он, ни родители его. Но на этом человеке могут явиться дивные дела Божьи. Так вот эти дивные дела Божьи должны мы совершить – это наша роль. Родители задают вопрос о том, почему это случилось в их жизни. И если честно, то мы не знаем на этот вопрос ответ, потому что Господь ответ этот даст каждому человеку Сам.
В.Емельянов
— Потом.
А.Ткаченко
— Потом.
В.Емельянов
— Но они то ждут ответ на этот вопрос сейчас.
А.Ткаченко
— Мы не должны, не призваны на этот вопрос отвечать сейчас, но мы призваны явить христианскую любовь, понимание, внимание и заботу для того, чтобы в этот трудный период жизни эти люди не остались одиноки.
В.Емельянов
— А может быть вообще не нужно задаваться этими вопросами?
А.Митрофанова
— А куда ты денешься от них, Володь?
В.Емельянов
— С другой стороны, я думаю, что никуда не деться от них, потому что эти вопросы скорее всего, если можно так сказать, символизируют, пожалуй отчаняие, потому что все понятно, что происходит, и прогноз понятен. Но даже психологически родители, наверное, ищут какую-то зацепку, чтобы найти этот вопрос, почему именно в их семью пришла эта беда.
А.Митрофанова
— Да, Анна.
А.Кудря
— Я просто хотела немножечко вклиниться в разговор, с точки зрения хосписа, как мы нашли ответ на вопрос, скажем, о роли священника, и священнослужителя в хосписе. У каждого абсолютно действительно, как Вы сказали, родителя и у детей возникают эти вопросы – за что… это действительно очень тяжелые мировоззренческие вопросы и роль священнослужителя именно в этот момент очень важна. Именно поэтому духовная поддержка – это очень важная часть паллиативной помощи. И мы для себя четко совершенно определили, что священнослужитель в паллиативной помощи приходит он в хоспис, постоянно ли он присутствует, или это, допустим, представитель конфессии, которого мы пригласили по просьбе наших пациентов, он все равно является специалистом паллиативной помощи. И, наверное, ни один, нет такого ни в одной конфессии, ни одного представителя конфессии нет, который четко и ясно ответил бы на вопросы – за что, почему, как – нет таких ответов. И мы недавно как раз книжку на эту тему подготовили с ответами представителей четырех конфессий на вопросы, которые задают родители. И даже наши специалисты задают – волонтеры, потому что эти вопросы мировоззренческие возникают у всех, кто с хосписной работой сталкивается. И книжка так и называется «Вопросы, на которые мы не знаем ответов».
В.Емельянов
— Вы запишите себе название, уважаемые слушатели, просто полистать ее, или более вдумчиво почитать, она просто интересна сама по себе, как чтение. Так и называется «Вопросы, на которые мы не знаем ответов» - это издание Санкт-Петербурга, типография Михаила Фурсова 2015 года, 196 страниц.
А.Ткаченко
— Она есть на сайте хосписа.
А.Митрофанова
— А на сайте ее можно скачать.
В.Емельянов
— Если просто любите держать книгу, как книгу в руках, тоже можно.
А.Митрофанова
— Просто не всегда бывает возможно найти, зависит от тиража и так далее. Очень хорошее слово прозвучало – представители разных конфессий. Ну конечно, мы понимаем, что в вашем хосписе дети и мусульмане, и иудеи.
А.Кудря
— Даже буддисты.
В.Емельянов
— И русские православные. Как это все взаимодействует в рамках одного хосписа?
А.Ткаченко
— Хоспис является не конфессиональным учреждением, тем не менее, в нем присутствует храм, в нем совершаются богослужения, сотрудники, родители, которые хотят принимать в нем участие – приходят. Он является не конфессиональным, но это совсем не значит, что он не является духовным. Потому что каждый из сотрудников хосписа может поговорить по душам с родителем, или с пациентом, учитывая мировоззренческие, семейные, религиозные традиции. Эта книжка о которой мы сейчас упомянули, она направлена на то, чтобы сотрудникам учреждений, светских учреждений немножко рассказать побольше о том, что чувствуют мусульмане, иудеи, буддисты, христиане, когда сталкиваются с этими вопросами.
А.Митрофанова
— А как Вы приглашаете, или я не знаю, у Вас там большинство, наверное, деток из семей, которые себя соотносят с христианством и большей частью с православием. Но действительно есть и мусульмане, и буддисты, как Вы сами сказали, и иудеи. У Вас есть какая-то контактная информация, у Вас какой-то есть телефонный справочник, Вы звоните имаму, или раввину, или кому-то еще, когда нужна помощь деткам и родители хотят, чтобы они пришли? Как это происходит?
А.Ткаченко
— Конечно это происходит посредством личного контакта. Мы вместе все и… Буда Бальжиевич Бадмаев – глава петербургского Дацана – буддистского духовного центра в Петербурге. И главный раввин, главный муфтий. Они были соавторами книги, поэтому познакомились с ними и вопросы, на которые мы не знаем ответов мы раздали им, попросили их ответить на вопросы. И в процессе составления книги мы много общались. Но и скажем до этого всякий раз, когда в хосписе появлялся пациент, который желал побеседовать в представителем его религии, мы просто приглашали в хоспис и вот, что интересно, в хосписе в личной беседе мы чувствовали одинаковый трепет перед святыней, одинаковое сопереживание боли другого человека. Наверное, представители разных конфессий, разных культурных слоев, но перед лицом тайны жизни мы все становимся одинаковыми. Ни в коем случае не нивелируя конфессиональных различий, особенностей понимания богословия или мироустройства, но мы одинаково трепетно предстоим перед тайной человеческой жизни на земле и одинаково уважаем духовный опыт человека.
В.Емельянов
— Это программа «Светлый вечер» в студии Владимир Емельянов и Алла Митрофанова. Наши гости – протоиерей Александр Ткаченко – настоятель нескольких храмов Санкт-Петербурга, благочинный Невского округа и директор Санкт-Петербургского детского хосписа. И Анна Кудря – директор по развитию первого детского хосписа Санкт-Петербурга. Мы продолжим буквально через минуту.
А.Митрофанова
— Еще раз добрый сетлый вечер, дорогие слушатели. Владимир Емельянов, я – Алла Митрофанова и в программе «Светлый вечер», напомню сегодня удивительные совершенно люди – протоиерей Александр Ткаченко – благочинный Невского округа в Санкт-Петербурге и директор первого детского хосписа в России, он тоже в Санкт-Петербурге находится. А также Анна Кудря – директор по развитию этого хосписа и мы продолжаем здесь наш разговор. Отец Александр, Вы сказали совершенно потрясающую вещь, во-первых, то , что вы в хоспис приглашаете представителей совершенно разных религий и имам, и раввин, и православный священник чувствуют одинаковый трепет, когда соприкасаются с человеческим переживанием и с тайной человеческой жизни. Объясните, пожалуйста, а какие вообще… как в этот момент выстраиваются отношения между Вами и тем человеком, который к Вам обращается с вопросом? Как Вы, я не знаю, тем более, когда Вы не имеете ответов на те вопросы, которые Вам задают. Что Вы можете дать этому человеку? Что вообще представители разных религий в этот момент человеку могут ответить и чем его утешить и поддержать?
А.Ткаченко
— Мой опыт в детском хосписе, пастырский опыт резюмируется глубочайшим пониманием, что пациент, переживающий тяжелую болезнь, быть может предстоящий перед такими жизненно важными вопросами, быть может, находящийся в преддверии неблагоприятного развития своего заболевания имеет духовный опыт куда более богатый, чем сам священнослужитель. Потому что жизнь воспринимается острее, присутствие Бога – это личный мистический опыт человека – более явственнее. Мы знаем из Священного писания, Господь говорил, что он близок к сокрушенным сердцем. Так вот это не просто некое обещание Бога, что Он будет с нами близок тогда, когда нам будет плохо, а это его реальное присутствие. И это реальное присутствие переживается пациентами и родителями хосписа, как действительно присутствие Бога в их жизни. И им действительно есть, что рассказать. И задача пастыря состоит в том, чтобы помочь человеку рассказать о том, как он чувствует Бога в своей жизни. И сама беседа и потом очень часто становится и молитвой этого человека и тогда и происходит то самое главное, что должно было произойти – выстраивается диалог Бога и человека. Нам не нужно искать ответы на вопросы, на которые мы не знаем ответов, потому что Бог есть Сам ответ, Сам истина. Если мы поможем человеку эту беседу построить, Бог ему скажет этот ответ.
В.Емельянов
— Аня, Вы хотите что-то добавить?
А.Кудря
— А я хотела бы добавить, что опыт православного священника в хосписе оказался очень полезным и для психологов наших, и для социальных работников, и для волонтеров. Потому что умение слушать пациента, слышать его потребности, умение сосредоточиться на потребностях пациента, выстроить всю работу от того, что нужно именно твоему подопечному, твоему пациенту, это как раз пришло из опыта… как кстати говоря и ошибки, которые совершает человек, приходящий в хоспис и общающийся с нашими пациентами – это тоже тот опыт, который мы собрали на основе комментариев в том числе отца Александра.
В.Емельянов
— А какие ошибки совершают, я так понимаю, что волонтеры может быть.
А.Ткаченко
— И священнослужители.
— Как раз недавно это обсуждали.
А.Ткаченко
— Начиная с того, что пришедший оказывать некую помощь в хоспис, чаще всего воспринимает себя, как того, кто действительно может помочь.
А.Митрофанова
— А это не так?
А.Ткаченко
— Ну, немножко самоуверенно.
В.Емельянов
— Но он же должен себя ощущать как-то. Хорошо…
А.Митрофанова
— А, то есть Вы имеете в виду, что буква «я» идет в этом смысле впереди всего остального?
А.Ткаченко
— Я хочу сказать, что на самом деле…
В.Емельянов
— А как он себя должен ощущать, приходя помогать в хоспис? Что он не может помочь… Но у него же должна быть мотивация, зачем он туда приходит.
А.Ткаченко
— Единственное, что мы по-настоящему можем подарить пациентам хосписа – это свое внимание, свои уши, свое общение, можем подарить время своей жизни. Это, наверное, самый большой дар, а все остальное является второстепенным. В том числе и в деятельности священника. В любой больнице людям не хватает общения и любой священник, приходя в больницу должен понимать, что он может являться тем человеком, с которым пациент в первую очередь имеет возможность поговорить и подарить своему собеседнику не торопясь – час, два, три, сколько будет требоваться. К сожалению, не все коллеги могут вот так распоряжаться своим временем, но они должны помнить, что даже то малое время, которое у них отведено на встречу с пациентом, пациент будет это ценить, поэтому в этот момент ты должен отдать все свое внимание, все свои чувства, сконцентрировать на этой беседе, на каждом слове, на невербальных жестах, на обстановке в палате. И все свое внимание направить не просто на то, чтобы совершить какое-то таинство, или действие, или беседу, а помочь выстроиться личной духовной беседе человека и Спасителя.
А.Митрофанова
— Я вспоминаю, как мы в этой студии беседовали с Фредерикой де Граф – волонтером первого московского хосписа – удивительный совершенно человек и она рассказывала о том, что это и есть самое главное – услышать человека, а точнее сказать, даже увидеть его. Увидеть в том смысле, как об этом слове, об этом действии, состоянии человеческой души писал митрополит Антоний Сурожский. То есть увидеть как бы сущность человека, не внешние какие-то его параметры и данные, а попытаться почувствовать о чем сейчас болит его душа. Причем не лезть в эту душу, а просто почувствовать, быть рядом с ним и оказаться рядом в тот момент и протянуть руку, если ему эта поддержка будет необходима. Если нет, то нет. Просто ты всегда знаешь, что я рядом, что ты не один. И это оказывается действительно очень важно. отец Александр, что касается детских хосписов, то вы здесь пионеры вообще, вы в России первые такие. И так получилось, что Вы – священник возглавляете этот хоспис и я так понимаю, что с подачи церкви он вообще был организован. Как это произошло и почему это так? Это парадокс же ведь.
В.Емельянов
— Здесь надо заметить, что это третий детский хоспис в мире, потому что первый находится в Великобритании, второй находится в Канаде, если я не ошибаюсь.
А.Ткаченко
— Да, правильно. На протяжении всей своей истории церковь строила хосписы, больницы…
В.Емельянов
— Богадельни, приюты.
А.Митрофанова
— Это, в общем-то, логично.
А.Ткаченко
— То есть, в принципе, то, что было сделано нами – это есть естественное продолжение служения церкви обществу. Но общество другое, страна другая, она пережила тяжелейший период во время которого у церкви не было возможности проявлять себя в этом направлении и единственная наша заслуга состоит в том, что мы смогли выразить опыт церкви служения больным, языком современного общества, языком медицинским, языком организаторов здравоохранения. И сделать, чтобы уход за пациентом был… чтобы услуга, оказываемая пациенту была пациентоцентрированной, чтобы дать возможность…
А.Митрофанова
— Чтобы в центре всего был человек.
А.Ткаченко
— В центре всей услуги был человек.
В.Емельянов
— А не медицинское учреждение, как это сейчас, как правило.
А.Ткаченко
— К сожалению, многие больницы – это не место, где находятся пациенты, а место, где работают врачи. Наша задача была показать, что все аспекты жизни человека, находящегося в больнице – духовные, физические, душевные, эмоциональные являются сферой нашей ответственности и мы, оказывая пациенту эту помощь должны учитывать все аспекты этой жизни. Мы должны были изложить языком, понятным для медицинского сообщества, что же есть паллиативная помощь – это та помощь, которая помогает человеку жить, несмотря на тяжесть заболевания, охватывает все стороны жизни. Это холистический подход.
В.Емельянов
— В связи с этим у меня есть два вопроса, но сначала мне хотелось бы, а с другой стороны, не очень хотелось бы, но это статистика, если это вообще применимо к человеческой жизни. Ежегодно в наше стране умирает от онкологических заболеваний более 300 000 человек, просто вдумайтесь в эту цифру. Казалось бы, хосписов должно быть очень-очень много. Но если разобраться, то даже в больших городах мы знаем их наперечет, а про маленькие города, где их вообще совсем нет, а если есть, может быть один. Во-первых, почему так происходит, в чем дело, почему мы так… я делаю такой вывод, что мы безжалостно относимся к этим людям, которые уходят. И в связи с этим вот такой вопрос еще возникает, а как у нас сейчас вообще в медицинских ВУЗах решается вопрос с паллиативной помощью, какие-то специальные дисциплины может быть? Готовят ли медицинские ВУЗы прямо конкретных специалистов по такой помощи.
А.Кудря
— Давайте я, наверное, начну, первую часть Вашего вопроса попытаюсь немножечко раскрыть. Во-первых, Вы говорите, статистика по онкологии, просто нужно сразу же понять, что детская паллиативная помощь и взрослая паллиативная помощь имеет существенные различия. То, что Вы говорите по онкологии, да, это очень большая серьезная проблема, но при этом в детском палиативе онкология занимает гораздо меньший процент. В основном, это неврология и другие формы заболеваний, другие заболевания и отсюда и потребности немножко другие у детей. Кроме того, когда мы говорим о детских хосписах, и о детской паллиативной помощи, медицина конечно является основой основ этой помощи, но у ребенка все равно остаются потребности в развитии, в обучении, в психологической поддержке. То есть структура помощи должна быть все-таки немного иной. И надо не забывать, что все-таки ребенок – это ребенок, ребенок – это часть семьи и далеко не всем нужны хосписы. Иногда ребенок может находиться дома, если ему будет оказана профессиональная поддержка на дому, потому что у нас достаточно большой процент наших пациентов – это те, с которыми успешно работает выездная служба паллиативной помощи. К ним приезжают специалисты на дом, помогают родителям, помогают с обеспечением медицинскими препаратами, с оборудованием. И ребенок в своей семье находится дома.
В.Емельянов
— И это лучше, наверное.
А.Кудря
— Наверное, в некоторых ситуациях лучше, в некоторых ситуациях нужны условия стационара. И сейчас действительно хосписов, если посмотреть по всей стране, конечно же их недостаточно, детских хосписов… Но у нас очень высокие темпы развития системы паллиативной помощи, то есть был принят порядок оказания детской медицинской паллиативной помощи и сейчас практически в каждом регионе создаются, или будут создаваться службы паллиативной помощи детям. Здесь важен, наверное, другой момент, нужно не только цифры учитывать, а то, какой будет эта помощь, качество оказания медицинской помощи. И медицинской, и всех остальных видов помощи.
А.Митрофанова
— И тогда возникает вопрос, есть ли профессионалы для этого?
В.Емельянов
— Поэтому второй вопрос и возник.
А.Кудря
— Здесь момент, не перейти только к цифрам, не опираться только на цифры, на количество пациентов и на количество созданных коек. Это самое страшное, если мы начнем только это учитывать. Здесь очень важно, чтобы те койки, которые создаются, те службы, которые создаются, они охватывали весь спектр помощи. Не только ребенку, но и всей семье и оказывали не только медицинскую помощь, как во многих регионах сейчас, к сожалению происходит, но и социальную, психологическую, духовную поддержку.
В.Емельянов
— Поэтому и был второй вопрос – а что происходит? Вы в курсе, что происходит у нас в мед.учреждениях в связи с этой паллиативной помощью – специалистов подготовка и так далее?
А.Ткаченко
— В Санкт-Петребурге и в Москве в некоторых медицинских ВУЗах стали преподавать паллиативную помощь, как отдельный курс, потому что для лицензирования учреждения требуются специалисты, прошедшие этот курс. Для студентов медицинских ВУЗов обязательно проходит несколько лекций, для того, чтобы по крайней мере ознакомить их.
В.Емельянов
— Но что такое несколько лекций…
А.Ткаченко
— Слава Богу, если эти студенты могут после окончания лекции пройти некую практику в действующем хосписе – взрослом, или детском. И такой курс был создан в Петербурге, и был создан в Москве при Медико-стоматологическом университете. В Петербурге при университете большую роль играет педиатрический университет. Конечно же медицинское сообщество еще не готово к тому, чтобы…
В.Емельянов
— Насытить, если можно так выразиться.
А.Ткаченко
— Такими кадрами, да. Здесь просто нужно время. Санкт-Петербург провел за последнее время три большие конференции, в каждой из которых участвовало более 300 участников из 60 с лишним регионов – это были руководители здравоохранения, руководители медицинских учреждений, которые приезжали в Петербург ознакомиться с нашим опытом. Именно с этой целью мы издаем методические издания, книги, которые распространяются по всем медицинским учреждениям, по министерствам здравоохранения, медицинским ВУЗам для того, чтобы у сотрудников были пособия в руках, помогающие им в работе. Конечно же нужно просто время.
А.Митрофанова
— Тут не только время нужно, знаете, отец Александр, ведь та помощь о которой Вы рассказываете, которую вы оказываете вашим подопечным, она же основана не только на профессиональных навыках – это еще и желание врачей и волонтеров отдать свое время и свое сердце. И поделиться своим каким-то душевным теплом с теми людьми, которым оказывается в том числе и медицинская помощь. И это настолько… это ведь не массовое явление, это какие-то другие механизмы здесь работают, внутри самого человека, что у него возникает потребность вот так вот помогать. И откуда-то сверху, или какой-то образовательной системой эти механизмы завести невозможно – это можно только, наверное, личным примером. Отец Александр, вот что касается именно людей, готовых служением таким заниматься, не оказанием медицинской помощи, а служением, как Вы думаете, насколько это вообще перспективно, простите за это слово. Но как Вы смотрите, есть ли достаточное количество желающих?
А.Ткаченко
— Перспектива есть, поскольку всякий человек, который приходит учиться на врача, или на медицинскую сестру, в душе имеет правильный стимул, правильные побуждения. Наверное, беда нынешнего этапа развития здравоохранения в этой стране состоит в том, что мы назвали деятельность врача медицинской услугой. Всегда во все времена деятельность врача была служением. И ярким примером является служение Евгения Боткина, который остался со своим пациентом и принял смерть со своим пациентом, хотя, если бы он не воспринимал свою жизнь, как служение пациенту, а просто услугой… ему предлагали отойти в сторону, ему говорили: «Доктор, мы вам дадим больницу, вы дальше будете работать». Если каждый из студентов медицинских ВУЗов сохранит в душе этот огонь первой любви, он будет не только врачом, выполняющим прописанную услугу и получающим за нее соответствующее вознаграждение, а он будет тем, который по словам Парацельса «сам станет лекарством для больного».
В.Емельянов
— Как ни печально прозвучит – это конечно же невозможно в целом, но слава Богу, что действительно есть такие люди и счастье пациенту попасть в руки к такому врачу. Это действительно так. кстати, что касается медицинских услуг, та же проблема существует и в сфере образования, потому что и раньше тоже педагог и в первую очередь он был учитель – это тоже было служением. Сейчас это образовательная услуга, как только возникает слово «услуга», стало быть клиент всегда прав и стало быть, получающий образовательные услуги тоже всегда прав. И таким образом профессия и педагога, и медика, она вообще в принципе… не то чтобы она нивелируется, но это уже обслуживающий персонал. А это совершенно неправильный подход. Здесь мне кажется, что это огромное упущение, просто даже сама формулировка «медицинские услуги» и «образовательные услуги», потому что это вообще из другой песни.
А.Ткаченко
— Как вы яхту назовете, так она и поплывет.
А.Митрофанова
— Совершенно верно.
А.Митрофанова
— Напомню, дорогие слушатели – это программа «Светлый вечер» на радио «Вера». И в гостях у нас сегодня протоиерей Александр Ткаченко – настоятель целого ряда храмов в Санкт-Петербурге и благочинный Невского округа, и директор первого детского хосписа в России, и в Санкт-Петербурге в частности, там он находится в этом городе. И Анну Кудря – директора по развитию этого хосписа. Мне бы хотелось сейчас в оставшееся время о том, как Вы говорили, способствуете развитию этой системы паллиативной помощи в России. Вы являетесь пионерами в этом смысле. В Подмосковье сейчас открывается детский хоспис и целый ряд регионов, как Вы сказали, приезжают к вам посмотреть, чтобы задуматься о том, можно ли этот опыт… с учетом этого опыта, что-то подобное построить и в своих городах. Расскажите, пожалуйста о том, как это происходит.
В.Емельянов
— Давайте с первого вопроса Аллы начнем, именно с Подмосковья.
А.Митрофанова
— Что сейчас, на каком этапе это все находится? Потому что потребность то есть, мы же знаем.
А.Ткаченко
— С момента, как открылся Санкт-Петербургский детский хоспис, к нам приезжало очень много людей, которые прониклись идеей необходимости создания подобных учреждений, увидев, как работает детский хоспис в Петербурге. И слава Богу, что наш опыт получил распространение и появилась инициативная группа в Москве, в Казани. Регионы учились от нас нашей методологии, нашему подходу к оказанию паллиативной помощи, просто проведя несколько дней вместе с нами. Правительство Московской области передало Петербургскому детскому хоспису усадьбу Пржевальского, находящуюся в Домодедово. Это очень красивый особняк, находящийся на берегу озера.
А.Митрофанова
— А в каком он состоянии?
А.Ткаченко
— В момент, когда его передали, он был конечно в ужасном состоянии, как и многие из усадеб Московской области. Мы смогли привлечь инвестиции и вкладываем более 200 млн рублей для того, чтобы…
А.Митрофанова
— Спаси Господи этих людей, которые дают деньги на такие дела.
А.Ткаченко
— Спаси Господи этих людей. Эта усадьба восстановлена и сохранила свой исторический облик. Восстановлен сад около той усадьбы, благоустроена территория. Внутреннее наполнение усадьбы удобно для размещения в нем центра паллиативной помощи.
В.Емельянов
— Это где еще раз находится?
А.Ткаченко
— Домодедовский район, село Константиново.
А.Митрофанова
— А сколько там можно будет детишек разместить?
А.Ткаченко
— Он рассчитан для размещения 10 семей. То есть палаты предусмотрены для размещения ребенка с его родителем, а не рассчитаны на одного пациента.
А.Митрофанова
— Как это правильно.
А.Ткаченко
— Но самое главное, наверное, в том, что мы помогаем Московской области выстроить систему паллиативной помощи. Ведь Московская область громадная и множество детей, которые находятся дома и наша задача организовать работу выездных служб. То есть присутствие профессионалов паллиативной помощи – медицинских и не медицинских специальностей дома у пациента. Организовать уход за этими пациентами на дому. Обеспечить качество жизни, обеспеченность медицинскими и санитарными средствами. Наверное, большее значение имеет не только восстановление усадьбы и создание там стационара, а создание паллиативной службы в этом громадном регионе. И Московская область станет примером для других регионов с такой же протяженностью, с такими же сложностями транспортной доступности. И в ближайшее время, как откроется этот стационар и начнет работать выездная служба, именно в Московскую область поедут учиться регионы, схожие по структуре, учиться, как эту помощь можно организовать.
А.Митрофанова
— А будет в этом месте, в этом хосписе для тех деток, которые все-таки в стационаре будут находиться все те же самые прекрасные занятия о которых Вы рассказывали, которые есть у Вас в Санкт-Петербурге – по фотографии, какие-то школьные предметы, по химии, по математике, или творческие какие-то занятия, или дегустация экзотических блюд, которые можно, которые не вызывают у них аллергической реакции – это же все наполняет жизнь красками какими-то.
А.Ткаченко
— Конечно краски в жизнь в хосписе приносят сотрудники. Поэтому сотрудников этого учреждения мы тоже готовим. Туда будет назначен директор из Санкт-Петербурга, который много лет работал в детском хосписе в Петербурге, мы подготовим и медицинский, и не медицинский персонал. В общем, мы хотя детский хоспис в Московской области будет работать, как самостоятельное государственное учреждение, эти духовные родственные связи с Петербургом останутся и именно мы позволим этому персоналу построить работу с тем же качество, как это и в Петербурге.
В.Емельянов
— Но это один хоспис всего на 10 семей. И просто я, поскольку москвич, я очень хорошо представляю, как выглядит карта Московской области – это капля в море, даже в океане.
А.Ткаченко
— В любом случае, деятельность выездной службы сможет очень много сделать и нужно учитывать, что многие регионы похожи на Московскую область.
В.Емельянов
— А она базироваться где будет, непосредственно там в Домодедово?
А.Ткаченко
— Правительством Московской области принято решение о том, что несколько больниц, которые расположены вокруг МКАДа, недалеко от него, чтобы это было удобно транспортно, они за счет деятельности выездных служб… закрывать потребности отдельного сегмента, и возможно будет построен еще один стационар в диаметрально противоположной стороне от Домодедово.
А.Митрофанова
— Слушайте, Вы говорили, мне просто очень хочется, чтобы мы закончили программу, раскрыв некоторые секреты Вашей жизни в хосписе. Вы говорили о том, что у Вас в Вашей концепции один день – это обязательно какое-нибудь одно событие, какое-нибудь яркое, которое помогает насыщать жизнь ребенка новыми впечатлениями, переживаниями, красками, помогает ему чувствовать себя полноценно вне зависимости от того, какие у него есть физические ограничения. Вы можете привести пример таких событий, что Вы там творите для них?
А.Ткаченко
— Я даже не могу повторить то количество событий, которое происходит каждый день. Я давно мечтаю написать книгу, просто описать 365 дней жизни хосписа.
А.Кудря
— А можно я приведу пример?
А.Ткаченко
— Конечно, Анечка. Когда ты приходишь в хоспис и в один день встречаешь, например, енота, или арфа стоит в палате реанимации, или ты имеешь возможность встретиться с кем-то из интересных медийных личностей и это является как бы не чем-то особенным, а просто одним из дней, в этом, наверное, весь секрет.
В.Емельянов
— Вам нужен помощник литературный.
А.Митрофанова
— Напишите такую книгу
В.Емельянов
— Который ходил бы за Вами с диктофоном, потом бы расшифровывал все и приводил это в Божий вид. Потому что я, например, с трудом представляю, как можно заниматься шестью приходами и при этом заниматься детским хосписом, а сутках 24 часа.
А.Митрофанова
— Открывать еще филиалы, Володь. Закладывать основы этой системы паллиативной помощи. Отче, но книга все равно нужна, потому что это будет такая книга радости. Их не так много сегодня а в Вашем парадоксальном совершенно на первый взгляд случае, эта книга тем более, потому что Вы будете на основе личного опыта об этом писать, так что мы, как будущие читатели очень Вас об этом просим.
В.Емельянов
— Аня, Вы хотели добавить что-то.
А.Кудря
— Я просто хотела пример один привести. 1 июня был день рождения нашего хосписа и это была вечеринка в сиреневых тонах. Тогда хоспис превратился в чудесный замок, усилиями волонтеров, наших друзей. И все абсолютно сотрудники превратились… психологи стали феями, директор стала… по-моему, она тоже феей стала, бухгалтерия тоже в сиреневых тонах вся была.
В.Емельянов
— Это тревожно.
А.Кудря
— Это совершенно не тревожно, потому что 1 июня у нас был снег из конфетти – это было действительно очень эффектно. И у нас были и гости, и животные, и разные шатры на территории – это только полдня.
В.Емельянов
— Прежде чем попрощаться, я хочу сказать вам уважаемые наши гости, что наши слушатели – люди очень отзывчивые. Поэтому, если они могут, если у них есть возможность помочь, они всегда помогают. И если есть, чем помочь в данном случае нашему будущему подмосковному хоспису в Домодедово, который сейчас строится, организуется, вы можете кинуть клич и мы уверены, что кто-то откликнется.
А.Ткаченко
— Наверное, удобным средством коммуникации будет электронная почта – на сайте детского хосписа детскийхоспис.рф есть все контактные данные. Пожалуйста, напишите о себе, напишите, чем вы можете помочь детскому хоспису – мы будем рады ответить на ваши письма.
А.Митрофанова
— Волонтеры тоже могут туда писать, те, кто хотели бы быть волонтерами, например.
А.Ткаченко
— Конечно же, мы будем рады любому контакту, я уверен, что каждый человек, кто отзывается на такие просьбы – это человек, которого Господь нам послал.
В.Емельянов
— Спасибо вам большое, что вы нашли время прийти к нам на «Светлый вечер». Помогай вам Бог в вашем деле – это вообще конечно просто… ну это невероятное служение, невероятное нужное занятие. Мы напомним вам, уважаемые наши слушатели, что наша беседа сегодня была с протоиереем Александром Ткаченко – настоятелем шести храмов, благочинным Невского округа города Санкт-Петербург и директором Санкт-Петербургского детского хосписа. И вместе с ним мы беседовали с Анной Кудря – директором по развитию детского хосписа, который тоже непосредственно принимает участие в создании нашего подмосковного детского хосписа. На конце года, да, его открытие запланировано? На конец этого года 2016. Спасибо вам большое! «Светлый вечер» для вас провели Владимир Емельянов и Алла Митрофанова. Мы прощаемся, до новых встреч!
А.Митрофанова
— До свидания!
А.Кудря
— До свидания!
А.Ткаченко
— Спасибо, до свидания!
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!