...Однажды, в другой нашей программе – в «Рифмах жизни» – я читал стихи прекрасного русского поэта, Игоря Меламеда, чья удивительная земная жизнь, длившаяся пятьдесят три года, закончилась весной 2014-го.
Поэта и эссеиста, друга своих друзей, отца, мужа и – непременно скажу это здесь – долгого страдальца (последние годы он мучился тяжелейшими болями после позвоночной травмы) отпевали в храме святого благоверного царевича Димитрия при Первой Градской больнице, чин погребения совершал священник (и поэт) отец Константин Кравцов, который за несколько лет до того крестил усопшего. Стояла Великая Суббота. «Вот – гроб Господень, – сказал отец Константин, глядя на не погребенную ещё Плащаницу Христову. – И вот – Игорь. Он рядом с Христом».
Вослед поэтическим книгам Меламеда – «Бессонница», «В черном раю» и последней, прижизненной – «Воздаяние», – вышел, посмертно, сборник его статей и эссе «О поэзии и поэтах». Вот там, уже не вдохновенно-стихотворным, но раздумчивым читательским голосом, он заговорил с нами – оставаясь на привычном ему литературном поле – о самом главном, о том, что не пишут (а если пишут, то редко) – в аналитических исследованиях о словесности.
Он заговорил о Промысле, об Истине, о Благодати.
«…Благодатная истина не имеет ничего общего с истинами просветительскими. Христос приходит к неграмотным рыбакам, сатана является к Фаусту. Паскаль отвергает “Бога профессоров” во имя “Бога Авраама, Исаака и Иакова”. Пушкин с горечью замечает:
"Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран”.
В терминологии нового времени самое, пожалуй, бессмысленное выражение – “поиски истины”. Это всегда и наиболее бесплодное занятие.
Тому, кто обрел Христа, больше нечего искать. Самое трудное отныне – не потерять Его.
Даже мудрый Розанов постоянно пенял “сладчайшему Иисусу” за то, что христианство – религия страдания. Но он окончательно принял Христа не в умствованиях “за нумизматикой”, а в нищете, голоде, предсмертной скорби. Либеральному сознанию и вовсе не понятно, отчего “блаженны плачущие”. Поэты в этом отношении гораздо прозорливей: “Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…”. Поэты интуитивно знают, что божественный свет лучше всего виден из черного туннеля».
Фрагмент из обширного исследования Меламеда под названием «Поэт и Чернь» читал поэт и друг Игоря – Михаил Иверов, который своим добрым житейским и душевным участием постоянно скрашивал и наполнял трудные игоревы месяцы и недели, помогая старшему товарищу учиться жить в новых, почти невыносимых для обычной жизни условиях бытия…
Сами названия статей Меламеда – «Отравленный источник», «Я не люблю иронии твоей…», «Варвары», «Искусство красить заборы», «Совершенство и самовыражение» и помянутая – «Поэт и Чернь» уже сообщают нам о том, на уровне какой планки пойдет разговор об искусстве, о литературе, и, прежде всего о поэзии.
Читая эту удивительную, прямо скажу – отважную, мужественную книгу я жалел об одном, что не совпало стать её читателем приснопамятному Михаилу Дунаеву, богослову и автору труда «Православие и русская литература».
Дорога Игоря к вере неуклонно прорастала повышенной точностью его поэтического и читательского слова. Так, к давним мыслям о благодати (о том, что приближение к ней не связано с пресловутым «совершенством» и «мастерством»), прибавились ценнейшие размышления о тайне Божьего Промысла. И все это оказалось увязанным с поэзией, как высшей формой человеческой речи.
Книга эта оказалась чуть ли не первым публичным исследованием о стихах, сделанным человеком, вышедшим из широкого, так сказать, секулярного литературного пространства и вошедшего в пространство духовное. Как он открыл для себя – единственно верное. Это отражалось на всем, даже когда рассуждал о «боковых», казалось бы частностях, например, о явлении патриотической лирики:
«…Традиция высокой патриотической лирики в нашей поэзии фактически прервана. Более того, существует как бы негласное либеральное табу на стихи о России. Да и само слово “русский”, где возможно, политкорректно заменяется на “российский”. Эти либеральные фобии своими корнями уходят отчасти в советские времена. В брежневскую пору “свободомыслящий” пиит считал для себя зазорным воспевать отечество. Потому что в перечне гражданских тем стихи о Родине (с ненавистной Набокову прописной буквы) через запятую стояли со стихами о партии, шпалах БАМа и прочей идеологической дрянью. Для дебютанта такие вирши были обязательным “паровозом”, вывозящим всю подборку, печатавшуюся в престижной центральной прессе.
Русская тема словно была отдана на откуп графоманам консервативного направления. Бывали, разумеется, замечательные исключения и невероятные прорывы. Достаточно вспомнить Николая Рубцова, поднявшего патриотическую лирику на классические высоты…»
Хорошо сказал во вступлении критик (и давний) друг Меламеда Павел Басинский. Обмолвившись, что кому-то эти статьи возможно и не понравятся, Басинский уточнил, что они – результат собственного поэтического опыта, а не просто случайные интеллектуальные упражнения автора.
«…Он излагает нам законы того поэтического государства, за которое он отдал жизнь».
Какое точное, и какое редкое определение в нашей сегодняшней литературной действительности.
«Белые птицы»
Белые голуби в чистом весеннем небе — это очень поэтично. «На волю птичку выпускаю...» — писал Пушкин о празднике Благовещения. Однажды в Екатеринбурге я видела, как епископ открывал после праздничной службы большую клетку — и стая белоснежных птиц ринулась в небеса...
Но сейчас я живу в Переславле-Залесском, чудесном старинном городе, где сам воздух, кажется, пропитан православными традициями — однако птиц на Благовещение из клеток не выпускают. В конце утренней службы в храме на самом берегу Плещеева озера батюшка обращается к нам с проповедью. Он рассказывает о благой вести, что принёс Деве Марии Архангел Гавриил, о смирении Марии перед этой вестью, а значит — перед Богом, о грядущем Спасителе. И вот мы выходим из храма к озеру — в полной уверенности, что Господь любит каждого из нас, если пришёл в наш грешный мир. Жаль только, что птиц здесь не выпускают...
Мои размышления прерывают... птицы! Я замечаю вдруг стаю, что кружит над ледяной озёрной гладью. Неужели чайки вернулись? Нет, им рано. Пригляделась — да это голуби! Белые-белые! Откуда они? Может, из ближайшей голубятни — я знаю, тут есть недалеко... А впрочем, какая разница! Они кружат над нами — белые птицы, знак наших надежд и любви Господней. И в этом — высшая поэзия.
Все выпуски программы Утро в прозе
Тайная вечеря – первая Пасха
Первой Пасхой христиан была Тайная Вечеря — та Пасха, которую праздновал Сам Иисус Христос в Иерусалиме накануне Своего ареста и казни. Праздник еврейского народа в воспоминание об освобождении его из египетского рабства стал тогда на Тайной Вечери преддверием крестной смерти Сына Божьего.
Наверно, ученики Христа искренне удивлялись тому, что праздник столь разительно отличается от той традиционной еврейской Пасхи, ведь были изменены ее установления.
Во-первых, Учитель праздновал Пасху в чужом доме, а ее полагалось праздновать обязательно в своем узком семейном кругу.
Согласно установленному древнему ритуалу, Пасху ели стоя и будучи готовыми к дороге — то есть одетыми и подпоясанными, с посохом в руке. Так полагалось в память о спешном бегстве евреев из Египта. В Евангелии же сказано, что «настал час, Он возлёг, и двенадцать Апостолов с Ним». Господь и Его ученики возлегли, не как рабы, а как свободные люди. И куда-то торопиться ради спасения им уже было не нужно, ведь Спаситель — с ними.
И вот Господь, как сказано в Евангелии, «взяв чашу и благодарив, сказал: приимите её и разделите между собою, ибо сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придёт Царствие Божие. И, взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть тело Моё, которое за вас предаётся; сие творите в Моё воспоминание. Также и чашу после вечери, говоря: сия чаша есть Новый Завет в Моей крови, которая за вас проливается». Так Господь устанавливает великое таинство будущей Церкви — евхаристию. Учеников же в те минуты, может быть, больше всего удивило то, что хлеб для Пасхи выбран квасный, дрожжевой — вовсе не тот, пресный, который положено есть на Пасху.
Первую Новозаветную Пасху Спаситель совершал по-новому. И смысл ее был направлен уже не в прошлое, а в будущее, ко Второму Пришествию Христа. И особое спокойствие, торжественная неторопливость, с которой, несмотря на присутствие на трапезе предателя Иуды, совершалась первая христианская Пасха, свидетельствовала о том, что народ Христов — это уже не рабы земного царя, от которого надо бежать ночью, а Царство Божие — не дальняя земля за горами. Царство Божие — внутри нас.
2 мая. О духовном смысле Омовения ног Христом апостолам
Сегодня 2 мая. Церковь вспоминает Омовение ног Христом апостолам.
О духовном смысле этого события, — протоиерей Владимир Кашлюк.