У нас в гостях был настоятель храма святого благоверного князя Александра Невского при МГИМО протоиерей Игорь Фомин.
Мы говорили о Масленице, о различных традициях в этот праздник и об отношении Церкви к ним, о том, как избежать языческого отношения к Богу, а также о готовящейся при храме святого благоверного князя Александра Невского масленичной благотворительной ярмарке.
А. Ананьев
— Добрый вечер, дорогие друзья. Как обычно, по понедельникам в восемь часов вечера в светлой студии радио «Вера» я, Александр Ананьев, задаю свои вопросы неофита тем удивительным и прекрасным людям, которые приходят сюда специально для того, чтобы на них ответить. И сегодня я с особенной радостью приветствую здесь, в студии радио «Вера», человека, который мне особенно дорог — настоятеля храма святого благоверного князя Александра Невского при МГИМО, протоиерея Игоря Фомина. Добрый вечер, отец Игорь.
Прот. Игорь Фомин
— Добрый вечер.
А. Ананьев
— Отец Игорь, дорогой, я знаю, что с наступающим вроде как не поздравляют, но я осмелюсь, зная, что вы все равно все мои намерения поймете правильно, я поздравляю вас с наступающим днем рождения, с наступающим юбилеем. Я вам желаю, чтобы Господь дал вам то, о чем вы мечтаете больше всего. Поде́литесь с нами о своих мечтах или планах? 50 лет для мужчины, в общем, это серьезный срок. И если представить себе, сколько деревьев вами посажено, сколько домов построено, какой восхитительный храм стоит сейчас практически в центре Москвы, сколько людей туда приходит. Вокруг храма еще что-то строится. Кстати, я хотел спросить, что удивительного вы там пытаетесь построить? Какой-то появился прекрасный магазин. Какие планы у вас? Мне хочется пожелать вам чего-нибудь особенного.
Прот. Игорь Фомин
— Благодарю, дорогой Александр, за поздравления. Знаете, я совершенно не привязываюсь — раньше, позже. На приходе мы вчера отмечали мой день рождения. У нас был замечательный казан с пловом, традиционный наш такой. И внимание наших прихожан, конечно, мне очень приятно. Какие у меня планы на будущее? Подчиниться воле Божьей. Я хочу провести свою жизнь именно со Христом. А куда Он меня направит, мою лодочку двухвесельную, там еще и экипаж есть в лодочке небольшой, но есть, куда Он направит эту лодочку, пусть Господь сам управит. В общем-то, я так не загадываю ничего, у меня всё есть. У меня есть вера во Христа, а что еще, кроме этого, нужно?
А. Ананьев
— Человек, который не знает вас лично, может быть, услышал бы в вашем ответе желание плыть по течению, не строить планов на день завтрашний, послезавтрашний. Однако, зная вашу деятельную натуру, ваше внутреннее беспокойство, ваше желание сделать за 24 часа больше, чем в 24 часа помещается, я понимаю, что за этим ответом скрывается что-то иное.
Прот. Игорь Фомин
— Нет, планов громадье.
А. Ананьев
— Вот, я об этом и говорю.
Прот. Игорь Фомин
— Голова у меня дом советов, только без лифта, как говорит один знакомый. Планов громадье. Ну, что о них говорить? Очень хочется многого. Но, вы знаете, хочешь повеселить Господа — расскажи о своих планах. Я готов повеселить Господа. Господь тоже должен улыбаться, а не только плакать от наших дел. Ну, хотя бы от наших планов пусть Он улыбнется. Но кто хочет услышать планы, пусть приходит, я сними обязательно поговорю, а он, может быть, подключится и сможет помочь. Может быть, в трезвенническом служении, может, миссионерском служении, может, в организации евангельских кружков у себя на приходах или при каких-то организациях. Может быть, в работе с общеобразовательными школами. Тоже такой очень важный момент. Пожалуйста, я открыт для всех. И о планах и наработках готов со всеми поделиться.
А. Ананьев
— И, заглядывая в самую ближайшую перспективу, на ближайшие выходные, в субботу и воскресенье, это будут выходные масленичной недели, у вас уже тоже есть планы — в храме святого благоверного князя Александра Невского при МГИМО, там, где невероятно уютно и буквально еще недавно стоял прекрасный вертеп. Наверное, это был самый красивый вертеп в Москве, который я видел.
Прот. Игорь Фомин
— Я не хочу сказать, что это самый красивый, пусть он будет один из красивых.
А. Ананьев
— Он потрясающий — он сиял, он живой был абсолютно. Вот именно там состоится благотворительная масленичная ярмарка. Что это будет?
Прот. Игорь Фомин
— Я думаю, что это одна из многих благотворительных масленичных ярмарок, которые пройдут в московских храмах, во многих храмах Русской православной Церкви, на которых мы встретимся, на которых мы будем общаться, будем угощать друг друга блинами, кто-то с вареньем, кто-то с икрой будет угощать друг друга блинами. Но смысл, наверное, будет именно тот, который закладывался испокон веков в эти события — ведь путь к такому общению очень часто лежит именно через историю. То есть угостить, умаслить, умасленичить друг друга. Можно так сказать — задобрить. Это хороший, в общем-то, посыл, это не подлизывание, после которого очень замечательно было вечером встретиться уже в храме в Прощеное воскресенье перед Великим постом. И с таким настроем, с расположением друг к другу уже попросить прощения. Вообще, Сырная седмица, если посмотреть в историю, она встречается в документах уже очень рано, она встречается с IV-V веков. Это седмица перед Великим постом, Сырная седмица. Это потом уже она уже приобрела название Масленица и так далее. А тогда, да, в монастырях, на приходах предуготовительная седмица перед Великим постом, в которой отменялся пост в среду и в пятницу, как и сейчас отменяется. Но, правда, уже для мирян нет вкушения мясной пищи. Но традиция была какова — та, что друг к другу ходили в гости. И угощали, звали к себе в гости, угощали. И были, в общем-то, люди, которые именно через это как-то располагались друг к другу. Это традиция очень хорошая. Вот и сейчас. Я, честно говоря, не знаю названий всех дней Масленицы, в которой мы участвуем: встреча, тещина или золовки или какая-то, не знаю, деверь, шурин, для меня это закрытая тема. Хорошо или плохо, не знаю. Но знаю другое — не то, что все средства хороши, но вообще человек настолько искусен, что может расположить к себе другого человека. И это правильно, и это хорошо. И, не раздражая его, не делая над ним никаких экспериментов, дать ему возможность жить в мире с Богом, с самим собой и с тобой. Вот это, мне кажется, важный момент в Масленице.
А. Ананьев
— Правильно ли я вас понимаю, отец Игорь, мы не видите в Масленице, как в такой тени язычества русского, ничего предосудительного — в том виде, в котором она отмечается сейчас, в частности, во дворе прекрасного храма Александра Невского?
Прот. Игорь Фомин
— Традиция Масленицы, то, что сейчас мы с вами видим, ну, кто-то скажет, что это языческий праздник, особенно историки советского времени это скажут.
А. Ананьев
— Это поклонение богу Солнца.
Прот. Игорь Фомин
— Афанасьев в XIX веке, в общем-то, сравнил блины с Солнцем и так далее. Знаете, я вообще не склонен к дебилизации наших предков — что, сжигая какую-то соломенную бабу, тем самым они провожали зиму и встречали весну. Или призывали кого-то, бога весны или тому подобного. Или, съесть блин, похожий на солнце, это согреть себя изнутри, что ли? И так далее. Не знаю, что это такое. Мне кажется, это какая-то дебилизация наших предков. Я склонен, что мы больше и больше становимся примитивнее в сравнении с ними. Конечно, у нас появляются компьютеры, о которых они не мечтали, мы стали летать.
А. Ананьев
— Но это не делает нас умней.
Прот. Игорь Фомин
— Да, но это совершенно не делает нас умнее. Есть даже термин в психиатрии — цифровая дебилизация. И, вы знаете, наверное, это нас ждет в ближайшем будущем с развитием техники. Но я склонен к другому — что Сырная седмица была уже как минимум на протяжении 16-ти или 17-ти веков. То есть мы ее можем проследить. А о Масленице мы заговорили только недавно. Если кто-то мне будет говорить, что христианство вымарало из истории, из литературы, из книг и тому подобного замечательные языческие традиции, но поверьте, это нереально и невозможно — из книг и из источников информации вымарать. Если мы обратимся к каким-то народным, сохранившимся в наших регионах где-то в деревнях, то, что передается из поколение в поколение…
А. Ананьев
— На Алтае, например.
Прот. Игорь Фомин
— Алтай. Можем дальше пойти — Тува или, допустим, западные наши окраины небольшой России. Причем я здесь причисляю и Украину тоже, для меня это остается до сих пор болью и мне бы хотелось, чтобы объединение когда-то совершилось, чем быстрее, тем лучше, потому что и традиции и жизнь и люди и народ и вера — всё одно. Или мы уйдем на север и там мы встретим тоже традиции, и они очень похожи. Но если на западе и на юге сжигают бабу эту, то на севере мы увидим совершенно другие традиции. В том же самом Алтае или куда-то посевернее — Архангельская область, там не сжигают бабу, там не разводят костры. Там, наверное, разводят костер «инквизиции» для продуктов, там раньше сжигали остатки продуктов, то есть остатки Масленицы — блины и тому подобное. Причем делалось это, мне кажется, для увеселения детей, для увеселения маленьких детей и в назидание детям, что на следующий день, когда они скажут: «Ой, а где молочко, яичко?» — «Мы же с тобой вчера сожгли». И ему придется попоститься. Конечно, недолго он будет поститься, потому что курочки и коровки скоро свои продукты опять нанесут. И, конечно, их детям дадут. Но первые 2-3 дня или первую неделю дети пост будут держать.
А.
Ананьев
— Сегодня в программе «Вопросы неофита» я, неофит Александр Ананьев, задаю вопросы настоятелю храма святого благоверного князя Александра Невского при МГИМО, протоиерею Игорю Фомину. И, поскольку сейчас начинается масленичная неделя, сегодня мы поговорим, в частности, о Масленице. А в целом мне хотелось бы поговорить, отец Игорь, об отношении к язычеству. Причем как в буквальном смысле, так и в том смысле, что в нас, в людях, которые считают или надеются считать себя христианами, иной раз выскакивает что-то такое, что иначе, как язычеством, и не назовешь — какие-то товарно-денежные отношения с Господом и желание через какие-то незамысловатые обряды обеспечить себе удачное собеседование или повышение зарплаты. Но об этом мы поговорим чуть позже, а сначала непосредственно о язычестве. Знаете, я вспомнил рассказ одного прекрасного священника о том, как он ездил на Алтай. Они едут в грузовике, водитель останавливается на каком-то очередном перекрестке, выходит и кладет какую-то печеньку у основания какого-то истукана деревянного. И пробормотав что-то, садится в машину, едет дальше. «А что это такое?» — «А это хозяин местной тайги. Обязательно надо ему положить печеньку, иначе беда будет». На что этот священник спрашивает: «Ты же крещеный». — «Да, я крещеный, но это не отменяет того, что я хочу задобрить этого истукана». Местного божка местной тайги. Вот у меня вопрос: в чем разница между нашим сжиганием чучела условным и вот этим отношением? Это же тоже традиция, правильно? Это тоже какая-то местночтимая традиция. Водителю будет некомфортно, если он не будет соблюдать вот этот ритуал. Давайте проведем границу между тем, что допустимо и приветствуется, что не вредит нам, и тем, что нам полезно.
Прот. Игорь Фомин
— Ну, да, границу здесь провести можно. Давайте попробуем, нащупаем ее, посмотрим. Мы должны прекрасно понимать, что, как говорит апостол, нет Бога кроме Бога нашего. То есть какое-либо взывание к другим богам (причем «богам» я здесь пишу с маленькой буквы, естественно), к каким-либо предметам, традициям и тому подобное, оно обречено на такой эмоционально-душевный, наверное, аспект нашей жизнедеятельности, когда свое душевное состояние мы можем успокоить, мы можем обнадежить, волнение какое-то по поводу полетов в самолетах или задобрить хозяина тайги. У нас есть определенное сознание, воспитанное в каких-либо традициях. Допустим, тот же самый водитель с этой печенькой. Или на Украине: «В храм не пойду, если батон хлеба не принесу. Я должен принести». И когда начинаешь говорить с пожилыми людьми, что «Богу это не нужно», они говорят: «Это у вас в Москве не нужно, а у нас есть свои традиции, к нам не лезьте. Меня все осудят». Что ты преследуешь за этими действиями? Что у тебя происходит? Это успокоение твое личное? Ну, такой психологический тренинг, когда ты начинаешь, как мантру, это делать, говорить или еще что-либо производить. Или наоборот, это твоя такая жизнь, естество, ты эту последнюю печенюшку отнимешь у ребенка, но лишь бы божка задобрить. Вот здесь, конечно, грань какую-то надо обязательно провести. И эта грань, конечно, должна быть, мне кажется, очень четкой. Допустим, в нашем сознании в раннем-раннем детстве закладывается, что мама добрая. И ребенок так растет и живет — всё, что мама делает: кормит, под бочок кладет и так далее — всё говорит об этом. А идет человек в школу, и окружающий мир начинает разрушать это сознание — мама злая, она заставляет делать уроки, она заставляет чистить зубы, заправлять постель, заниматься спортом, мыть полы и тому подобное. И это приводит к тому, что это сознание разрушено к 15 годам. Потом уже человек становится тоже мамой или папой и, в общем-то, всё это восстанавливается. Вот это что такое? Это сознание? Если это сознание, дань традиции, если человек не готов за это умереть, то тогда это, знаете, полная ерунда. Если за эту печенюшку, за этого бога он готов умереть, как христианин готов умереть за Христа, то тогда, наверное, это важно.
А. Ананьев
— Как глубоко вы сейчас копнули-то.
Прот. Игорь Фомин
— Естественно, глубоко копнул, у нас сейчас более-менее благоприятные жизненные обстоятельства. Иоанн Лествичник замечательно говорит в «Лествице», что о посте лучше всего рассуждать после обеда. Так вот и сейчас мы говорим о том, что пострадать за Христа в те благоприятные моменты, когда ты спокойно можешь ходить в подряснике по городу, в присутственных местах появляться, исповедовать свое христианство, можешь перекреститься и ничего тебе не будет. Совсем недавно этого не было, совсем недавно это вытравливалось из наших мозгов. Как еще провести грань? Кто-то скажет, что это фанатизм, фанатики. Это не очень плохое слово на самом деле. Фан — это до смерти, то есть человек в своих убеждениях до смерти готов стоять и отстаивать их. Нужно ли это Богу? — здесь я хочу поставить троеточие. А вот нужно ли это человеку? — здесь я хочу однозначно сказать: да, нужно. Ведь Господь не жертвы хочет нашей, а милости хочет нашей. Жертва — не то, что надо за тебя умереть, я умру, но хотелось бы еще пожить еще немножечко. А милость — это когда в твоем естестве тебя лишают Христа и ты сам умираешь, понимаете? Вот здесь, конечно, можно посмеяться над этой печенюшкой, а можно пожалеть этого человека. Ведь сколько сил мы тратим на какие-то совершенно ненужные, потусторонние вещи.
А. Ананьев
— Суетные.
Прот. Игорь Фомин
— Суетные, да. Очень большая суета.
А. Ананьев
— Я вам благодарен, что вы затронули и эту тему. Не так давно мы возвращались из Сергиева Посада с женой, слушали в машине разговор Владимира Романовича Легойды и Константина Кинчева. И он как-то так, прямо в самое сердце сказал: «Я боюсь однажды, не дай Бог, не выдержать пыток. Я боюсь, что мне не хватит силы духа и веры умереть в буквальном смысле за свою веру». И я сразу начинаю на себя примерять: а мне бы хватило? И понимаю, что у меня нет в этом уверенности. Так что, то, что вы сейчас сказали…
Прот. Игорь Фомин
— Здесь всё очень просто. Даже еще проще — я попробую объяснить. Можно взять и за Христа над свечкой подержать пальчик или ладошку. Вы знаете, это глупость. Вот просто глупость. А когда тебя поведут, свяжут и поведут, тогда, в общем-то, не только ты будешь исповедовать свою веру, но по исповеданию твоей веры, по исповеданию твоих убеждений, тебе будет помогать Сам Господь Бог. Не хочет Он жертвы нашей, не хочет Он, чтобы мы мучились и страдали. И мучения эти, я полностью уверен, Он облегчает. Поэтому здесь Кинчев, в общем-то, должен сказать, что, уповая на себя, я, естественно, не выдержу. Я не выдержу, уповая на себя. Даже ради Бога. Но уповая на Бога, Господь будет споспешествовать мне в моих поступках и делах.
А. Ананьев
— Не так давно, разговаривая с еще одним замечательным священником здесь, в студии радио «Вера», мы затронули тоже тему Масленицы. Он поделился со мной своим, ну, ноу-хау это не назовешь, но блестящей идеей. Он сказал, что бороться с проявлениями язычества, на его взгляд, особо не стоит, но можно адаптировать вот эти какие-то языческие истории для нас, для православия. В частности, он предложил — люди сжигают чучело. Он говорит: «Я не вижу в этом ничего дурного, их намерения мне же понятны. А нужно добавить туда нашего». И он предложил написать на маленьких листочках бумаги тот свой грех или дурную привычку, от которой очень хочется избавиться. Привязать ее к этому чучелу и спалить это всё в этот воскресный день на радость детям. Говорит: «В этом нет ничего дурного. И вроде как и традицию соблюдаешь и что-то хорошее делаешь». Я, честно говоря, смутился. А каково ваше было бы отношение к такой идее?
Прот. Игорь Фомин
— Ну, я не хочу говорить, что я ее как-то замечательно поддерживаю. Я хочу повторить, что сначала была Масленица, а потом пытаются ее оязычить. Это мое глубокое убеждение. Конечно, может быть, меня опровергнут, но только если это будет документально. Это с одной стороны. С другой стороны, я тоже не вижу ничего особого в костре на радость детям. Жгут они костры и жгут, пусть жгут. Лишь бы всё это было аккуратно и безопасно. Привязать и сжечь грехи — ну, как? Под хохот и улюлюканье? Лучше их как-то сжечь их в своей душе. Если тебе это поможет создать такой образ избавления от грехов — ну, пожалуйста. Что человек с этими грехами будет гореть в аду — объяснить ребенку и так далее. Но тогда вокруг такого костра не побегаешь и не попрыгаешь — тогда получается, что мы под огонек сгорающих грешников начнем веселиться в раю, что ли?
А. Ананьев
— Я не представляю себе православного, который будет прыгать через костер еще.
Прот. Игорь Фомин
— Ну, вокруг костра дети же будут бегать, подбрасывать в костер. Знаете, это тоже получится жалкое, что человек там оказался. Нет — костер костром, а исповедь исповедью. Веселье весельем, ярмарка ярмаркой. А все-таки нельзя одно впутывать в другое. Все-таки границы храма — недаром мы ставим храмы совершенно отдельной архитектуры, сразу очень видно, что это что-то такое не от мира сего и так далее. Совершенно необъяснимыми формами, какими-то пространствами и так далее. Всё это можно унифицировать, как где-то на Западе или в протестантских деноминациях. Здесь, мне кажется, вот храм — это все-таки храм, а гуляние — это гуляние. Должно оно быть? Да, я думаю, должно оно быть. Так что нельзя этого бояться.
А. Ананьев
— Вы только что сказали, отец Игорь, что нельзя одно смешивать с другим. Однако, то, что оно все равно смешивается так или иначе, само собой или по воле человека, так это или нет, об этом мы поговорим через минуту. Не отходите далеко, будет интересно.
А.
Ананьев
— «Вопросы неофита» на светлом радио продолжаю задавать я, меня зовут Александр Ананьев. В гостях у нас на радио «Вера» настоятель храма святого благоверного князя Александра Невского при МГИМО, протоиерей Игорь Фомин, который завтра отмечает свой юбилей. Я с удовольствием еще раз поздравляю вас с наступающим. А в конце недели в храме Александра Невского при МГИМО пройдет благотворительная ярмарка, посвященная Масленице. Кстати, отец Игорь, благотворительность этой ярмарки, вырученные средства куда вы планируете направить?
Прот. Игорь Фомин
— У нас есть несколько подопечных организаций. Первая из них — это Дмитровский детский дом для детишек с врожденными физическими недостатками. Эти средства будут направлены по усмотрению воспитателя замечательного, который всегда к нам ездит. Обычно это бывают или школьные принадлежности, учебники. У них есть школа, но, к сожалению, у них в бюджете не запланирована покупка этих необходимых учебников. Или, скорее всего, это будут какие-то гигиенические средства, которые им необходимы на летний период. Там тоже есть какие-то очень странные нормы, в которые не вписывается человек по каким-либо расчетам. Интересно было бы посмотреть, кто эти нормы писал. Эти средства будут отправлены туда. Причем на этой ярмарке будут и поделки детей из Дмитровского детского дома и воспитанников нашей воскресной школы. И все взрослые могут тоже принять участие в этой благотворительной ярмарке, не только покупая, но и реализуя какие-то свои, может быть, консервы домашние. Или прийти и испечь блины, угостить и вот так тоже поучаствовать в этом благотворительном деле. И второй организацией, с которой мы активно сотрудничаем и помогаем — это дом трудолюбия «Ной». Это та организация, которая на данный момент с улицы увела уже более тысячи так называемых бомжей. Причем у них отношение к ним особое, они им запрещают пить, они запрещают тунеядничать, устраивают на работу, ты должен работать. И, в общем, много они прикладывают сил, чтобы эти люди не то что вернулись к обратной жизни, это очень громко так сказано, но научились бы жить нормальной жизнью.
А. Ананьев
— Тот случай, когда человеку вместо рыбы и ста граммов под рыбу человеку дают удочку и шанс начать всё сначала.
Прот. Игорь Фомин
— Да, совершенно верно.
А. Ананьев
— И помимо того, о чем батюшка рассказал, в этой благотворительной ярмарке будут принимать участие потрясающие фермеры, с невероятными абсолютно продуктами, которые можно будет попробовать, в этот день еще можно будет. И пекари, и фермеры. В общем, будет здорово. Приходите обязательно. А мы возвращаемся к разговору о т том, можно ли смешивать одно с другим, на чем мы остановились только что. Я прочитал, отец Игорь, что это называется сублимация — очищение старых обрядов и привнесение в них нового смысла. И можно найти немало примеров в современной Церкви, когда Синод принимал решение оставить традицию, чтобы не давать поводов для ссор и разделений, но привносил в нее новый христианский смысл. Но это даже не Синод. Взять, к примеру, Рождество. Если вчитаться в описание того, что происходило в момент рождения Господа, можно сделать вывод о том, что это всё происходило летом — выпас скота, пастухи. Но поскольку в тот момент необходимо было как-то соединить одно с другом — празднование зимнего солнцестояния и рождения Господа нашего Иисуса Христа, было принято решение отмечать Рождество именно зимой. Я правильно понимаю?
Прот. Игорь Фомин
— Солнцестояние где? В Греции?
А. Ананьев
— Я так понимаю, что это решение было принято римским императором Константином.
Прот. Игорь Фомин
— В Риме если император принимает решение, то зачем ему это нужно? На старом созидать новое? Думаю, Церковь на это тоже бы не пошла, наверное. В старые мехи новое вино не вливается. И в общем-то, мы очень подробно и четко можем вычислить Рождество. Другое дело, там плюс-минус какие-то дни, какой-то, может быть, месяц, это другое дело. Но почему именно на… Ну, во-первых, не совсем на солнцестояние попадает, если даже учесть, что тогда было не 13 дней разницы по григорианскому календарю… Вообще, 22 декабря у нас солнцестояние. 7 января по старому стилю. Разница большая для астронома. Нет, вот этой сублимации, я, честно говоря, не приветствую и не понимаю. Давайте мы воцерковим какой-то день, событие. Был выходной 7-го ноября, теперь у нас выходной 4-го. Слушайте, праздник Казанской иконы Божьей Матери был задолго до 7-го ноября. И это в угоду или не в угоду было сделано, но для нас, верующих людей, это действительно такой подарок от государства. И мы рады, что государству этот день очень важен, важен день примирения и единства. Какие другие примеры? С блинами? Ну, бросьте, блины это не то, о чем можно говорить, что это сублимация. Какой-то еще пример? Знаете, я смущаюсь об этом говорить, мне даже на память ничего не приходит. Церковь она самобытна, она самодостаточна, ей не надо ни под кого подстраиваться, вообще не надо подстраиваться. В этом-то и заключается такая, знаете, назову уже устаревшим, но современным языком, фишечка, если так можно выразиться — в том, что Церковь и Бог в душе очень сильно отличаются. Когда у человека Бог в душе, это, знаете, такой ручной Бог — он сублимирует, он подстраивается. Он любит алкоголиков, потому что я сам алкоголик. Он любит лжецов, потому что я сам лжец. Он любит гордецов, потому что я сам гордец. Но Бог в душе никогда не помилует тещу, потому что я никогда тещей не буду. А если человек приходит в храм, то ему приходится не Бога перестраивать под себя, как это делают, когда Бог в душе, а себя под Бога. И это то, о чем говорит Церковь. И нам, в общем-то, этого не нужно, поверьте. Мы читаем множество повествований о том, что прекрасно проходит Сырная седмица без блинов, прекрасно проходит Сырная седмица без каких-то заговений и тому подобного. То есть это не является событием. Это не является каким-то таким прожектором, яркой звездой на фоне церковного календаря. Это просто такое народное добавление к этому празднику — радость и так далее. Как можно выразить внутреннюю радость? — вот именно угостить друг друга. Чем ты угостишь друг друга? В общем-то, тем, что у тебя есть, по большому счету.
А. Ананьев
— Вот поэтому я и очень хочу прочертить эту разницу. Потому что я смотрю на те традиции и обычаи, которые соблюдает Русская Православная Церковь не только изнутри, что называется, учусь им и открываю их для себя, но и смотрю на них глазами, допустим, глазами моих невоцерковленных и зачастую считающих себя неверующими, людей. И для них это череда каких-то обычаев. И я понимаю, что там такая путаница, что мне от нее бывает избавиться непросто. Они считают, что православные — это довольно забавные люди, которые сначала едят блины, потом пекут куличи. Причем разница между блинами и куличами, в общем-то, небольшая — для них. Потом у них есть время, когда они купаются в проруби, что тоже, на самом деле, не имеет практически никакого отношения. И вот такой получается ком заблуждений. Поэтому для меня очень важно разделить одно от другого. А вообще, у Церкви есть такая задача — как-то разделить одно от другого? Вот я сразу представляю себе пару, мы были на венчании недавно, пару, которая отправляется на венчание. Они отправляются на венчание с белыми ленточками, которые они повязывают на дерево возле ЗАГСА, что по сути своей является языческой традицией. Они отправляются туда с замком, который прицепляют в центре Москвы на перила над Москвой-рекой и бросают ключ в воду, что тоже далеко не христианская традиция, в ней тоже много языческого. И мне страшно от мысли, что и к венчанию они относятся примерно так же, как к повязыванию ленточки или прицеплению замка на перила моста над Москвой-рекой. Понимаете, о чем я говорю?
Прот. Игорь Фомин
— Да, я понимаю. Но я даже близким людям не могу заглянуть в душу, не могу посмотреть, как они относятся к венчанию? — как к замку? Как они относятся к Крещению? — как к обряду выздоровления от грехов или от телесных каких-то болезней? Череда каких-то праздников, событий... Вы знаете, вы сейчас задавали мне этот вопрос, а у меня в голове возник другой. А вот, допустим, у новомучеников где-нибудь в Соловках или на Колыме — я совершенно не помню, чтобы у них была Масленица. Никто не описывает там Масленицу, что они собрались, и хлебный мякиш раскатали в блин и стали бегать, танцевать и в печке жечь какую-нибудь бабу. Ну, если этого нету у новомучеников, то это необязательно и для, скажем так, нас с вами. Вот у них было служение — Литургия. Они даже в тюрьме служили, они на пеньках где-то служили Литургию — вот это обязательный момент. У них было почитание святых — вот это обязательный момент. То есть, понимаете, здесь мы говорим о второстепенном — о том, что в общем-то, никак не влияет на человека, но скажем так, и не отпугивает его от Церкви. Но ведь человеку очень важно всячески проявить свой внутренний настрой. Мы помним царя Давида, когда он перед ковчегом «скакаше играя», как на церковнославянском языке сказано, то есть его так его это событие — перенесение ковчега в храм — взбудоражило, что он не мог удержать своей радости, что он всячески должен был ее выразить, даже в каком-то танце. Вот он перед ковчегом скакал и играл. И здесь то же самое, здесь примерно то же самое — такое радостное событие, иногда начинает уже светить солнышко, иногда еще не начинает светить солнышко, Масленица у нас всегда разная, она от Пасхи зависит, когда эта Сырная седмица происходит. И Церковь этого не запрещает, потому что это естественное физическое выражение внутреннего своего мира. Когда на этом уже начинает строиться какая-то философия, когда это поклонение богу Солнца, вот здесь уже, конечно, надо бить в колокола, здесь уж лучше запретить празднование Масленицы. Но почему в нашем храме эта Масленица есть — потому что я полностью уверен, как настоятель, как священник, который ответственен за прихожан, которые туда приходят, они к этому отнесутся с милосердием друг о друге. Они на этой ярмарке будут покупать какую-нибудь поделку и друг другу дарить, понимая, что двух зайцев убивают — и одному делают приятное, да и деньги еще пойдут на благотворительность. Почему это происходит? Потому что при множестве храмов в Москве, при храмах Русской Православной Церкви есть множество богословских школ, евангельских групп, кружков, где об этом говорится. А внешне всегда кажется, что это, как вы описали — купаются, жгут, едят, что-то еще там делают. И носят часы и ездят на дорогих машинах. Всегда кажется вот это, а на самом деле здесь всё другое, абсолютно другое. Поверьте, испортить можно абсолютно всё.
А.
Ананьев
— Мы продолжаем «Светлый вечер» на радио «Вера». Здесь настоятель храма святого благоверного князя Александра Невского при МГИМО, протоиерей Игорь Фомин и я, Александр Ананьев. Говорим сегодня о предстоящей Масленице, неделе, которая начинается сейчас. И о язычестве в целом. И в последней части нашей программы о чем я хочу с вами поговорить, отец Игорь, это о том, как важно порой в себе диагностировать вот те тени, даже не корни, а какие-то тени, которые у нас есть, от которых, наверное, стоит избавляться. О чем я говорю. Очень часто, стоя со свечкой перед подсвечником в храме, мы просим у Господа чего-то конкретного для себя, забывая о главном — о наших отношениях, о том, чтобы слышать волю Его, быть благодарным Ему не только за то хорошее, что мы от Него просим и ожидаем, но и за то, что нам кажется плохим, тяжелым и мучающим нас. И мы стоим и говорим: вот у меня собеседование в понедельник. Господи, сделай так, чтобы меня взяли на эту работу, пожалуйста. Я буду вести себя хорошо. Видишь, я свечку Тебе купил. И мы в этот момент ничем не отличаемся от того чудного дядечки, который в алтайской тайге оставляет печеньку деревянному божку. Мы ставим свечку: видишь, Господи, я поставил Тебе свечку, я буду вести себя хорошо. Я даже еще что-нибудь дурное брошу, только сделай так, чтобы на собеседовании всё было в порядке. Порой тот песочек со Святой Земли, как мы недавно разговаривали с моим коллегой Константином Мацаном, песочек со Святой Земли для нас становится очень важным амулетом, который должен принести удачу. И мы совершенно забываем, Кто ходил по этому песку, и Кто нес этот Крест и для чего. И превращаемся в самых настоящих язычников. И тогда тема Масленицы, тема купания в проруби, привязывания ленточек, замочков на перилах над Москвой-рекой становится уже совсем иной.
Прот. Игорь Фомин
— Да, абсолютно с вами согласен. Причем эта тема, о которой вы сказали, она является лакмусовой бумажкой для нас с вами. Лично для меня. Не когда я смотрю на кого-то другого и его оцениваю, а лично для меня. Что для меня важно? Песочек со Святой Земли? Камушек с чьей-либо могилки или печенька в Алтайском крае? Если я уповаю, как вы сказали, на материальное, значит, я больше материален. Но по мере моего воцерковления, по мере моего духовной жизни всё это остается в прошлом, всё это остается где-то там. Ну, знаете, как у ребенка — он играет кубиками, в кубик наливает чай и угощает тебя чаем. И ты еще вместе с ним сидишь, веселишься и пьешь. И он это делает серьезно, не веря в это, но делает серьезно. И вот мне казалось, что вот это именно материальное оно, в общем-то, и есть для детей, оно и есть для ребенка, который еще не окреп духовно. Но рядом с ребенком всегда стоит родитель, который наблюдает за ним. Или старший брат. Давайте возьмем старшего брата, старшую сестру, которые любящие, или не очень, или безразличны. Но все равно кто-то старший, который за этим наблюдает и пытается его корректировать. Если старшие любят его, они его аккуратно скорректируют, аккуратно направят. Ни в коем случае эти кубики не разбросают, не будут смеяться над ним. Если эти старшие, скажем так, безразличны, то, в общем-то, он поиграл, попил чаю — ну, пойдем тогда уроки делать. А если еще и, скажем так, не очень хорошие старшие, может быть, в гневе находящиеся или какие-то принципиальные, они высмеют обязательно, они скажут, что это всё не нужно и тому подобное. Всё зависит, мне кажется, от нашего внутреннего состояния, от нашего внутреннего положения. Если я ребенок, который играет в эти кубики, и очень серьезно пью чай из этого кубика или ем суп из какого-нибудь другого кубика, или второе, что мне нравится, то через какой-то момент я все равно понимаю — все-таки на кухню надо идти и надо есть настоящую пищу. Здесь я поиграл, а где-то все-таки я должен подкрепить свои силы. И вот в таежной тайге печенюшкой лучше покормить себя, чем этого божка. Потому что силы нужны тебе. И через какое-то время этот водитель обязательно придет к такому состоянию, что традиция традицией, но, скажем так, продовольственный запас надо рассчитывать немножко по-другому.
А. Ананьев
— Я правильно услышал вас, что материальное это все-таки больше как раз к тому, что мы называем язычеством? Православие это все-таки духовное. И если мы молимся, то мы молимся не иконам, мы молимся Господу, мы молимся святым.
Прот. Игорь Фомин
— Да, совершенно правильно.
А. Ананьев
— А материальное — это все-таки больше к язычеству. Почему я спрашиваю? Например, я никак не могу определить своего отношения к крещенской воде, буду с вами откровенен. Для меня это какая-то очень сложная тема. У меня есть почтение к этой воде, она у нас стоит. Выбрасывать не могу, выливать не могу. Использовать? Ну, а как ее использовать? Пить? Не знаю, как-то сложно… Читал, что предлагают мазать на больные места. Думаю, это какое-то язычество. Вот что делать с материальными проявлениями, с материальной стороной этого всего? Это же тоже важно. Но как не превратить это в язычество.
Прот. Игорь Фомин
— Да, это не должно превратиться в язычество, здесь я с вами абсолютно согласен. Вообще, все церковные установления или подача людям верующим через вещественные какие-то предметы благодати Христовой, она все равно имеет несколько как бы сторон. Это и сторона веры, это и сторона молитвы, это и сторона Бога, то есть которая освящает тот или иной предмет для нашей с вами пользы. И какие-то вещи, мы и даже с вами задумываться над ними не можем, но любая вера дает нам вход, открывает нам вход, точнее, в нас открывает вход того, в кого мы верим. Если я верю в божка в тайге, вера мне открывает вход в меня этого божка. Если я верю во Христа, то вера открывает в меня вход Христа. И меня во Христа. И точно так же в того же самого божка. Кто он, этот бог? Ведь очень часто упрекают, что ваш Бог такой-сякой, пятый-десятый, наказывает, причинно-следственным связям подвержен. Да, я тоже в такого бога не верю, у меня другой Бог — Тот, о котором говорит Церковь. И любовь, о которой говорит Церковь — это не полный рот блинов, сметаны и шоколада и тому подобного. Нет, это совершенно не так. Это совсем другой Бог, о котором мы, наверное, должны отдельно здесь говорить. Но от материального мы никуда не денемся, мы все равно будем зависимы от материального. И христианство, наверное, это единственная религия, которая говорит, что к этому материальному очень важно относиться. К своему телу очень важно относиться. Мы же духовные, душевные и плотские, мы трехсоставные как минимум. Что-то у нас максимальное плотское. Душевное, мы уже как-то с этим смирились, что оно у нас есть, даже психологи говорят, что у нас есть душа, хотя они должны исследовать именно душу нашу. И совсем уж маленькое, что мы признаем, это духовность в нас. Всё это уже есть в современном обществе. И всё это должно не только питаться, но и освящаться. И вот, отвечая на ваш вопрос, как относиться к крещенской воде — как освящаемому вас средству и дающему возможность в вас войти Христу, а вы чтобы могли войти во Христа.
А. Ананьев
— Спасибо. Хотя вы меня заставили опять задуматься. Я вас, отец Игорь, приглашу еще ответить на серию вопросов. Я задумался: а понимаю ли я на самом деле, в чем разница между душой и духом? Человек трехсоставен, я знаю. С телом как-то худо-бедно разбираюсь, хотя к нему тоже много вопросов. Но с душой и с духом немало вопросов. Так что я вас приглашаю.
Прот. Игорь Фомин
— Давайте.
А. Ананьев
— Как отметим всё, как пройдем Великий пост, так обязательно встретимся. Я еще раз напоминаю вам, друзья, что в эти выходные, если у вас будет возможность, сразу после Литургии будет ярмарка начинаться.
Прот. Игорь Фомин
— Да, начнется в субботу ярмарка наша, в 12 часов, после службы. Естественно, приготовления будут заранее, это тоже интересно посмотреть, как это всё устанавливается…
А. Ананьев
— А может быть, и помочь даже.
Прот. Игорь Фомин
— Может быть, и помочь, конечно. Это здорово и прекрасно. В общем-то, мы начнем, наверное, и праздновать. Праздновать, наверное, вовсю. В субботу у нас много каких ожидается мероприятий, мы ее назвали очень подвижным днем — это и спортивные игры, соревнования, которые будут организовывать наш спортивный клуб, действующий при храме.
А. Ананьев
— А он детский?
Прот. Игорь Фомин
— Да, детский.
А. Ананьев
— Очень жаль.
Прот. Игорь Фомин
— Детский клуб, но это-то и прекрасно, потому что дети занимаются круглый год, а вы сможете поучаствовать в соревнованиях и в играх в любом возрасте.
А. Ананьев
— Мне, например, очень не хватает спортивного клуба при храме. Как-то в обычный спортивный клуб не лежит душа ходить, а будь он при храме.
Прот. Игорь Фомин
— Мы сейчас этим озадачены, мы ведем переговоры. Мы уже с парком договорились, они нам дают местечко, мы хотим поставить там такой спортзал, в котором будут проводиться спортивные и культурные мероприятия. Но об этом мы потом как-нибудь поговорим. И первый и второй день, естественно, будут переполнены блинами, которые можно будет и попечь прямо там на месте и принести с собой, угостить. Естественно, будут и наши замечательные фермеры, о которых вы сказали, будет и молочная продукция и хлебобулочные изделия.
А. Ананьев
— Какой хлеб пекут ребята — это фантастика.
Прот. Игорь Фомин
— Да-да, действительно очень замечательный. Будет квас. В нашем храме действует трезвенническое общество, поэтому будет квас. Всякие травы, чаи, варенья, чего только ни будет. Кстати, ребята, фермеры, замечательные наши друзья будут даже кашу готовить. И можно будет приобрести. Каша у них замечательная. Откуда они берут эти прекрасные ингредиенты, даже странно сказать. У нас будет мастер-класс по кулинарному искусству — наша прихожанка Вероника Калашникова, которая с детьми проводит каждую субботу кулинарные мастер-классы, они там готовят, потом сами едят, сами кого-то угостили. Теперь это будет и на широкую публику вынесено, тоже с ними можно будет сделать. Будет кукольный спектакль. Он будет 1-го марта, в воскресенье. Причем куклы такие, на руку одевающиеся куклы, совершенно замечательные, профессиональные, очень красивые, сшили наши воспитанники воскресной школы. Но мы хотим не только подготовленный спектакль показать, мы еще хотим, чтобы взрослые поучаствовали. Мы раздадим им текст, наденем куклу на руку. Обычно это вызывает массу восторга не только у тех. кто играет, но, в первую очередь, у тех. кто это смотрит. У нас будут и народные игры, не только спортивные соревнования, забавы, но будут и народные игры. Их представит клуб «Оптимист», хорошее название, очень замечательное название. Там будут и карусели и какие-то петушиные бои, но только, дорогие гринписовцы, поймите меня правильно, это будут не живые петухи.
А. Ананьев
— Они не будут драться, они просто будут друг друга ругать.
Прот. Игорь Фомин
— Это будут дети, которые будут изображать этих петухов, и будут перетягивать канаты и так далее и тому подобное. Это всё будет только в субботу. Но воскресный день тоже для нас очень интересный. Скорее всего, он будет таким интеллектуальным воскресным днем. Много что будет происходить. Сразу после службы, поздней службы, тоже где-то в 12 часов, в это время будут представлены книги журналистов, таких как Анна Леонтьева, Константин Мацан. Кстати, Константин, постоянный ведущий и радио «Вера» и телеканала «Спас», он будет вести и у нас масленичные или ярмарочные гуляния. Также батюшка выступит, отец Дмитрий Николаев, сыграет на гитаре нам. Он представит новый диск «Летучий корабль».
А. Ананьев
— Это в воскресенье.
Прот. Игорь Фомин
— Да, в воскресенье. Я здесь не хочу здесь какую-то градацию проводить, выберите субботу или воскресенье. Приходите. Напитайтесь друг от друга зарядом радости, веселья, счастья. Впереди перед нами пост, впереди перед нами то время, когда Жених Христос, по представлению Церкви, будет от нас отнят. И мы будем искать Его. Искать и в очищении себя. Но перед этим мы должны понять, что есть множество замечательных вокруг нас друзей, людей, которые нам помогут войти в этот пост, которые нам помогут найти Христа, на которых можно будет положиться.
А. Ананьев
— И это прекрасный финал нашей беседы. Сегодня мы разговаривали с настоятелем храма святого благоверного князя Александра Невского при МГИМО, протоиереем Игорем Фоминым. Спасибо вам, отец Игорь. Увидимся в выходные.
Прот. Игорь Фомин
— Да, ждем всех.
А. Ананьев
— Я, Александр Ананьев. До новых встреч.
Прот. Игорь Фомин
— До свидания.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!