У нас в гостях был театральный продюсер, художественный руководитель МХАТа имени Горького Эдуард Бояков.
Мы говорили о Московском Художественном Академическом Театре, о новых авторах и спектаклях, а также о взглядах нашего гостя на семью и семейные отношения.
Ведущий: Константин Мацан
К.Мацан:
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие друзья! В студии моя коллега Алла Митрофанова...
А.Митрофанова:
— Добрый светлый вечер!
К.Мацан:
— ... и я — Константин Мацан. И — приветствуем нашего гостя: Эдуард Бояков, режиссёр, продюсер, и вот, в нашем эфире, мы впервые Эдуарда так объявляем, художественный руководитель Московского Художественного Академического Театра им. Горького. Добрый вечер!
Э.Бояков:
— Добрый вечер!
К.Мацан:
— Мы Вас поздравляем с этой, относительно новой, должностью — 4 месяца Вы на этом посту, и у нас не было возможности...
Э.Бояков:
— Чуть меньше.
К.Мацан:
— Чуть меньше, да... у нас не было возможности ещё очно — лично, в студии — Вас поздравить, хотя, в каких-то программах, мы, конечно же, это упоминали. Поздравляем!
Э.Бояков:
— Спасибо!
К.Мацан:
— И вот, сегодня поговорим, наверное, и об этом новом поприще, о планах, и о том, что уже свершилось — потому, что, кроме поздравлений, тут нужно ещё желать сил и помощи Божией.
Дело — большое. И вот, о разных аспектах этого дела сегодня нашим слушателям и расскажем.
А.Митрофанова:
— Мне бы хотелось начать разговор со спектакля, который Костя видел, а я — ещё нет...
К.Мацан:
— Да, мне повезло!
А.Митрофанова:
— Да! Не всякому так, как тебе! Я думаю, что многие наши слушатели — они, как раз, вместе со мной в этом положении.
«Сцены из супружеской жизни» — уже идут на сцене МХАТа им.Горького. Те, кто живут в Москве, этот спектакль, рано или поздно, я думаю, получат возможность посмотреть, а наши слушатели в регионах такой возможности пока лишены — ну, может быть, вы начнёте гастролировать, и тогда ситуация выправится.
Но, вместе с тем, ведь, это, по сути — первая такая работа Ваша, как бы заявочная, как установочная сессия в институте — это очень важно. Это — такое первое высказывание, к которому все будут приглядываться, присматриваться — а Ваше назначение вызвало целый переполох в театральном мире, да и не только в театральном — и, в связи с первым спектаклем, конечно же, будут потом говорить ( и уже говорят ), «к чему всё катится», или «куда всё летит», или — «к чему всё идёт».
Поэтому, мне бы хотелось, чтобы Вы рассказали, почему такой выбор — «Сцены из супружеской жизни», в постановке Андрея Кончаловского, с Александром Домогаровым и...
К.Мацан:
— ... Юлией Высоцкой...
А.Митрофанова:
— ... Юлией Высоцкой в главных ролях? И это же... ну... фактически, тот текст, который звучит у Ингмара Бергмана в одноимённом фильме — картина, ставшая знаковой для своего времени, и обозначившая какие-то важные болевые точки. Почему — такой выбор?
Э.Бояков:
— Я попробую ответить на этот вопрос. Я думаю, что здесь надо сказать, прежде всего, о двух моментах.
Первое — ни один спектакль, если мы говорим о МХАТе... ни один спектакль, включая наш первый спектакль, не может представлять из себя полноценную проекцию программы. Нет программных спектаклей во МХАТе, и не было никогда!
Безусловно, «Чайка» Станиславского — это некое, совершенно программное, высказывание, и даже проекция этого спектакля, этой сценографии, оказалась на занавесе МХАТа, на занавесе театра, который, в какое-то время, назывался МХТ, потом получил слово «академический», потом, в начале 30-х, он стал называться «им.Горького», потом театр — раскололся на два театра ( им.Чехова и им.Горького ), и сейчас мы имеем два театра. Наш театр называется МХАТ им.Горького, и тоже имеет чайку, но, тем не менее...
А.Митрофанова:
— На занавесе.
Э.Бояков:
— ... да, да, на занавесе... но, имея в названии фамилию «Горький», театр, как раз-таки, эту диалектику и реализует. Потому, что спектакль «На дне», который поставила труппа, в которой играл и сам Станиславский... ну, это — великий, программный спектакль, но он кардинально отличался от чеховской «Чайки». Ну, просто во всём — в предмете, в фокусе, в настроении, в сценографии, в принципах сценографии, в принципе драматургии... поэтому, Чехов и Горький — два невероятных, великих драматурга, которые для меня, как раз-таки, вот это разнообразие и демонстрируют.
К чему я веду? К тому, что, как бы я ни радовался тому, что Андрей Сергеевич Кончаловский поставил спектакль, что бы я сейчас ни попробовал бы заявить, проанализировать и, как бы, предъявить в качестве программности — это, всё равно, всего лишь, спектакль. Он — один.
И, если говорить о программе, то, я думаю, что только к концу сезона, к июню, действительно, те, кто интересуется нашими планами, сможет понять, по-настоящему, что мы делаем. Потому, что будут другие спектакли, которые создадут мозаику, которые создают полноценную картину, которые создают, действительно, карту, в которой работа Кончаловского — выдающегося кинорежиссёра, мощнейшего театрального мастера, который ставил и в «Мариинке», и в «Метрополитен», и в «Ла Скала», мыслителя, человека, который... ну... действительно, очень много, как мне кажется, для сегодняшней культуры значит, и... ещё раз подчеркну... кинорежиссёра, который ещё и символизирует вот этот момент перехода, перетекания одного языка в другой язык — в данном случае, киноязыка — в театральный язык — что очень знаменательно, очень символично.
А.Митрофанова:
— Почему?
Э.Бояков:
— Время такое — время, когда интернет связывает всё со всем, время мультимедиа. Время, когда один жанр не может существовать сам по себе, время, когда в выставочном зале мы можем увидеть спектакль полноценный, время, когда в филармонии мы можем увидеть видеоинсталляцию, время, когда в театре показывают кино или видео, и время новой... такой... сетки, новой системы координат.
Ещё 50 лет назад было всё просто. Существовал театр, литература, кино... Можно, конечно, вспомнить того же Эйзенштейна и того же Мейерхольда, которые вдвоём очень серьёзно обсуждали возможности состыковать эти два великих жанра — один, самый молодой, а один, наверное... ну, один из самых старых таких... эстетических языков, жанров. Но это были — отдельные примеры. Было — высокое искусство, низкое, и были — жанры. Вертикаль и горизонталь.
Сегодня мы имеем совершенно другой клубок, и очень тяжело даже просто... даже сказать, описать какой-то жанр художественного высказывания. Мы имеем какой-то феномен, и не можем разобраться — это, всё-таки, концерт, или театр? Это — видеоинсталляция, или — это какая-то странная трансляция? Что, всё-таки, происходит? Это происходит в медиа, в каком-то виртуальном пространстве, этот феномен, или это — в реальности?
В этом отношении, приглашение такого режиссёра, как Кончаловский, для меня очень знаменательно, символично, и, действительно, можно говорить о программности этого высказывания.
Бергман и Кончаловский — это два классика. Один классик ставит другого классика.
Бергман — не просто киноклассик. Он, конечно, многими воспринимается — и правильно — прежде всего, как кинорежиссёр, но, всё-таки, мы знаем огромное внимание его к театру. Мы знаем то, что он, всё время, выходил на другие территории. Это реализовывалось и в его интересе к скандинавской линии, которая была представлена Ибсеном, Стриндбергом, ну — и далее, по списку, и, я считаю, вполне себе... например, Ларс Фон Триер сегодня — это продолжатель этих самых традиций.
Легко рассмотреть Триера вот на этой линии — на линии Ибсена, Стриндберга, Бергмана и Триера, соответственно. Даже тематически, постоянное внимание Триера к проблемам супружеской жизни — взять его великий христианский, как мне кажется, фильм «Рассекая волны». Постоянный разговор о том, как разрушается семья — это то, что волновало Бергмана. В начале 70-х он сделал вот это высказывание... кстати, в жанре телевизионного, фактически, в жанре сериала. Опять же, я возвращаюсь к тому, что карта жанров... как бы... рассыпается.
А.Митрофанова:
— Вы имеете в виду «Сцены из супружеской жизни»?
Э.Бояков:
— Да, я имею в виду «Сцены из супружеской жизни».
И то, что Кончаловский обратил внимание на это название, мне кажется — это такой... очень, с одной стороны, символический акт, а с другой стороны — очень мудрый, очень мудрый поступок. И большой подарок МХАТу, большой подарок нам — мне и моим товарищам, уже которые думают вообще о репертуаре.
Потому, что, мне кажется, нет ничего точнее, естественнее и сильнее, нежели объяснение времени, объяснение эпохи через процессы, которые происходят с семьёй.
К.Мацан:
— Давайте, мы нашим слушателям приоткроем завесу — тем, кто не знает, что действие у Кончаловского перенесено в Россию 90-х годов — 1991, по-моему, год, получается...
Э.Бояков:
— Да... 90-е, начало 90-х. Перестройка.
К.Мацан:
— Это время Перестройки, да... и в этом — некий внутренний такой... точка сборки всего действия. Вот, насколько это... я понимаю, что это неслучайно... с другой стороны, мы сегодня уже давно обсуждаем 90-е годы, как-то их осмысляем, к этому времени сейчас ставятся вопросы — с разных позиций: что мы потеряли в 90-е, что мы сейчас потеряли — то, что было в 90-х, а сейчас уже нет... вот, это... с чем связано именно такое решение? Это идея именно только Андрея Сергеевича Кончаловского, или это, как-то... не знаю... скоординированная идея художественного руководства?
Э.Бояков:
— Ну... это — результат наших разговоров, нашего обсуждения.
Вы, Константин, сказали, что давно обсуждаем мы 90-е — мне кажется, мы недообсудили 90-е. Мне кажется, мы...
К.Мацан:
— Я имею в виду, что... вот... пару лет назад была какая-то такая... флешмоб «Мои девяностые»...
Э.Бояков:
— Да, да...
К.Мацан:
— То есть, ну... как минимум, вот... в ленте соцсетей эта тема — уже заявила себя, и стала темой.
Э.Бояков:
— Прекрасно! По-моему, флешмобом здесь нельзя ограничиться...
К.Мацан:
— Безусловно...
Э.Бояков:
— По-моему, 90-е... все, кто понимает что-то в истории, должны осознавать, что время, о котором мы говорим — начало и середина 90-х — это время, когда произошла самая настоящая революция. Самая настоящая революция.
Изменился строй, изменился уклад, изменился формат. Изменилось то, что коммунисты называли социально-экономической формацией. Был социализм, наступил — капитализм.
Иногда эти процессы сопровождаются... такой... гражданской войной, как было в начале ХХ века, иногда они происходят относительно бескровно... относительно — потому, что и у нас, конечно, была кровь...
А.Митрофанова:
— Были жертвы, да...
Э.Бояков:
— ... и сейчас — то, что происходит, например, на Донбассе — это следствие, конечно, этих процессов, которые запущены в 90-х, которые случились в 90-х. Но то, что это — невероятно важно, это — безусловно. Это — безусловно. Это — первое.
Второе, что я хотел бы здесь сказать — подчеркнуть — сам приём. Сам приём — он заявляется, как наш приём, как приём нашей театральной художественной стратегии. Обращать внимание на сегодняшний день — через фокусы на какие-то... ну... через связывание сегодняшнего дня — предыдущими.
Мы ведь понимаем, что мы смотрим этот спектакль из 2019 года. Получаются вот такие вот — три точки, получаются такие вот — два прыжка. Первый прыжок — из 70-х в 90-е...
А.Митрофанова:
— 70-е — это время создания фильма «Сцены из супружеской жизни».
Э.Бояков:
— Да, конечно... Бергмана, да. И мы, наблюдая, что было у Бергмана в 70-е, и что было с нами в 90-е, что-то начинаем... у нас появляется траектория. То есть, это получается уже не просто отрезок, а это... если три точки — ну, как в геометрии — это уже фигура. Мы уже понимаем, куда мы катимся... или растём, или движемся, что происходит с нами, внутри какой тенденции мы можем что-то предположить о жизни наших детей. Мы можем испугаться, мы можем сделать какой-то вывод, мы можем, соответственно — испугавшись или обнаружив что-то — мы уже сможем как-то откорректировать сегодняшние наши поступки, сегодняшнее время. Потому, что оно, всё-таки, тем и значительно, что мы живём здесь и сейчас. Мы не можем ничего серьёзного сделать ни с будущим, ни с прошлым, если мы не будем что-то совершать сегодня.
«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»
К.Мацан:
— Эдуард Бояков, художественный руководитель МХАТа им.Горького, режиссёр, продюсер — сегодня с нами в программе «Светлый вечер».
А.Митрофанова:
— Мы говорим сейчас про Ваш первый спектакль, когда Вы уже стали художественным руководителем МХАТа им.Горького, и под Вашим руководством он выпущен — «Сцены из супружеской жизни» Андрея Кончаловского. И, при этом, говорим сейчас о том... подразумевая, что все смотрели фильм Бергмана — но, наверное, это не так.
И мне бы хотелось пояснить немного, что... во-первых, я советую всем этот фильм посмотреть — он очень важный, на мой взгляд, а, во-вторых, напомнить, о чём там идёт речь.
В кадре всё время — два супруга. Ну, там появляются какие-то ещё действующие лица, но они — эпизодические, хотя и важные. И вот это... Лив Ульман — потрясающая актриса, конечно, и — невероятно глубокая, и транслирующая через себя, действительно, какие-то очень важные вещи.
Супруги, которые 10 лет вместе. Их брак подаётся как образцовый, и начинается даже фильм с того, что про них... с ними делают какое-то интервью, что «вот, вы 10 лет вместе, у вас двое детей, вы — такая прекрасная семья, такая красивая пара», и так далее — то есть, у нах внешне всё хорошо, и, как часто это бывает, внутренние проблемы — они... ну... в латентной форме. Может быть, даже сами супруги не до конца для себя их проговаривают и чувствуют, но они — существуют. И вот — всё это взрывается, они приходят к разводу. А потом, ещё через какое-то время — через семь лет — приходят к тому, что они... ну... уже как любовники, они снова вместе. Ну, что-то вот их друг к другу тянет, и так далее.
Это люди, которые живут... ну, конечно, внутри той культуры, которая питается христианскими смыслами, но ощущение такое, что они вынесены за скобки для этих людей. Они — мятущиеся, такие, люди, пытающиеся уловить, что они пропустили в этой жизни, и не чувствующие... вернее... как бы, ощущающие, что это «что-то» — что-то очень важное, но в их жизни этого — нет. И поэтому, в конце фильма, главная героиня... ей снится какой-то страшный сон про то, как она в зыбучем песке утопает, и как она пытается держать за руки своих близких — а у неё нет рук... вот это всё — ощущение богооставленности, как мне кажется. И Бергман — как раз, тот человек, который через такие ощущения, будучи сам, насколько я помню, атеистом, заявляет о важности этой темы в жизни... ну... в общем-то, любого человека.
И там есть очень важный момент — почему я, собственно, и начала разговор именно с этого спектакля, и почему задала Вам вопрос о том, является ли он установочным — главная героиня говорит о том, что она всю жизнь жила... она читает там свой дневник, и говорит о том, что она всю жизнь жила... как бы... не чувствуя себя, не чувствуя того, чего она, на самом деле, хочет, не анализируя того, что с нею происходит, подстраиваясь под желания других людей. Возможно, поэтому она и не может построить счастливых отношений со своим мужем — она подстраивается под него, и так далее...
Вот эта проблема — очень острая, на мой взгляд. Мы, из ХХ века вышедшие, люди, как будто бы, оказались — без роду и без племени. Он нас всех, в каком-то смысле, исколесил. Он отрезал нам связь с нашей традицией, связь с Господом Богом. И, если мы это сознательно не восстанавливаем, то мы и остаёмся вот такими людьми, как «Иваны, не помнящие родства». Как, в «Вишневом саде» вот эта гувернантка, которая... ну... или просто приживалка в семье, которая ест огурец, и говорит, что «я не знаю, откуда я пришла, ни — куда я иду, ни — кто я такая... хочется поговорить, а поговорить — не с кем».
Вот, это ощущение от собственной жизни, как мне показалось, оно — символичное для 70-х годов, и для 90-х, и для нашего сегодняшнего момента — тоже. Я могу ошибаться...
Э.Бояков:
— При том, что, мне кажется, ведь... ну, я, собственно, об этом и говорил. Есть же какая-то тенденция, есть линия. При том, что можно, конечно, говорить о том, что всё становится хуже. Если говорить о семье как о социальном институте, то, конечно, процессы, которые происходят сейчас — я думаю, что в 70-е годы могли бы просто... ну... людей поразить до глубины души.
Может быть, если бы они увидели бы через какую-то футурологическую... я не знаю... проекцию, или через какой-то фокус, что происходит сейчас — когда в Европе совершенно нормально уже иметь однополую семью, когда государства признают право людей, например, на создание подобных «ячеек общества» — может быть, тогда что-то и менялось бы и в 70-е.
70-е — это время... начало 70-х — это время после молодёжных бунтов, это время прихода вот этой вот «хиппистской» энергии, которая... «свободной любви». Тогда... такая... пуританская европейская семья — протестантская, если говорить о Скандинавии — тогда она и начала окончательно трещать по швам.
Бергман этот процесс заметил, отметил... как бы вот так... зафиксировал, а сегодня мы, конечно, говорим о том, что мы переживаем... мне кажется, высказывание Кончаловского ещё и с этим связано — мы наступаем... или не наступаем, но на те же самые грабли.
Безусловно, мы — страна более традиционная, более... такая... ну... корневая, если говорить об укладе. В этом отношении, Европа... ну... нас опережает. К счастью, я добавлю. Но вопрос — ожидают ли нас те же самые вещи, которые сегодня в Европе происходят?
И Кончаловский, таким образом, фиксируя вот эти вот точки — 70-е, 90-е и 2019 — Кончаловский просто... ну... мне кажется, предлагает нам посмотреть... ну, немножечко в 2040, да? То есть, он, естественным образом, говорит...
И, кстати, вот, Вы, Алла, вспомнили про этих двух детей, а в спектакле — детей нет. В спектакле есть — аборт, который разыгрывается. Эта сцена — вообще, одна из самых сильных, по-моему, в спектакле, когда супруги говорят, не произнося этого слова, соглашаясь друг с другом в том, что ребёнок — нужен.
Ну, хорошо, что будет ребёнок. Но, при этом, то, как они говорят, при этом — какие они... даже лексика их, и... ну, и психологическая, собственно... такая вот... театральная ситуация, мизансцена — они таковы, что мы им не верим.
Они говорят друг другу о том, что хорошо, если ребёнок появится — да, это здорово, типа — «прикольно», если будет ребёнок, а мы-то понимаем, что таким образом, в таком тоне, такими словами нельзя говорить о рождении ребёнка — о Таинстве, о чуде, которое может случиться с этой семьёй.
И... просто потом... там фраза такова, что муж говорит: «Ты со мной говоришь, как будто я предлагаю тебе аборт сделать...» — и это слово выскакивает. У неё начинается истерика. Она слышит это слово! Они даже не обсуждают аборт... в таком... в практическом смысле. Это случается тогда — и, мне кажется, это очень сильное высказывание режиссёра, очень сильное высказывание... мне кажется, вот именно здесь Андрей Сергеевич вот этой истерикой, которая начинается с героиней Высоцкой, показывает нам, что — вот, просто... вылетит это слово — и его, действительно, не поймаешь. Если ты начинаешь...
А.Митрофанова:
— Материализуется...
Э.Бояков:
— Да... если ты начинаешь, вообще, обсуждать аборт, думать об аборте — ты уже... ну... ты уже — в аду. Ты уже на территории... ты уже в пространстве, из которого... ну... очень тяжело вернуться.
А.Митрофанова:
— Это как в святоотеческой традиции — исследование рождения вот этого... ну... в итоге — греха. Сначала — помысел, потом — прилог...
Э.Бояков:
— Да, да...
А.Митрофанова:
— ... ну, и далее — вот, по схеме...
Э.Бояков:
— Да, да, да... именно.
А.Митрофанова:
— Достаточно разрешить себе это... озвучить, не прогнать эту мысль...
К.Мацан:
— Не случайно, что именно после этого... в общем-то... семья рушиться начинает...
Э.Бояков:
— Конечно.
К.Мацан:
— ... даже — институционально, в плане ухода... там... мужчины к другой женщине, и так далее. Вот, то есть... эта вещь — она, действительно, не просто слово — а запускаются процессы реальные от этого слова, от этой мысли.
Да, это очень момент такой... пронзительный, потому, что... я себя поймал на мысли, когда смотрел, что это же, в принципе, поколение моих родителей. Примерно. То есть, я мог бы, по возрасту, оказаться ребёнком вот этих персонажей. Но я-то чьим-то ребёнком оказался, а их ребёнком — никто так и не оказался. Они родителями так и не стали.
Э.Бояков:
— Ну... да, и мы же понимаем, мы же знаем эти цифры — говоря о России 90-х. Мы же знаем, что произошло с демографией российской. Мы же знаем, что был невероятный, беспрецедентный спад рождаемости. Мы же знаем, что к концу ХХ века официально в России делалось 2 млн. абортов в год. Официально. Это цифры — просто запредельные.
А.Митрофанова:
— Вот, знаете, очень важная тема, вытекающая из того, о чём мы сейчас говорим — а что нам сейчас с этим делать?
Ну, да, в 90-е мы наломали дров, у нас было то, сё, пятое, десятое, мы не были готовы к тем переменам, которые с нами случились, а кому-то — обрушились на голову... а кто-то и сам спровоцировал в собственной жизни. Но... мы идём дальше!
Вот, сейчас мы живём, и, в принципе, нормально, хорошо, но... вот... зачем снова и снова возвращаться, там...
Э.Бояков:
— Ну... не знаю, насчёт хорошо...
А.Митрофанова:
— Вот... какая связь между тем, что происходило тогда, с тем, что, всё-таки, происходит сейчас... не в социальном смысле, а в смысле... ну... какого-то душевного, или, может быть, даже — духовного наследия?
Э.Бояков:
— Да, прямая связь! Невозможно сейчас договориться, сказать: «Друзья, посмотрите спектакль про то, как бессмысленно, или безнравственно делать аборты, и — давайте, начнём жить честно, хорошо, красиво!» — это невозможно.
Жить чуть честнее, чуть чище можно начинать только после того, как ты начинаешь обращать своё внимание в прошлое, как ты начинаешь разбираться и со своей собственной жизнью — исправлять всё, что можно исправить, а исправить можно всё, даже отношения с людьми, которые ушли из жизни. Можно молиться, нам христианство даёт вполне себе осознанные и описанные практики, если так можно выразиться.
Но и на собственной жизни, конечно, нельзя заканчивать этот процесс. Нужно разбираться с историей, нужно разбираться с Государством, нужно разбираться с тем, что натворили наши бабушки, дедушки, прабабушки. И тогда становится очевидным, что ничего просто так, на пустом месте, не случается.
Когда... а некоторые мои товарищи очень категоричны в отношении к Ельцину, например... когда они утверждают, что Ельцин и Горбачёв разрушили прекрасную страну, где всё так было хорошо, где был такой уровень образования... то, конечно, с ними нельзя согласиться. Потому, что эта же страна разрушала храмы, эта же страна позволяла себе — и в отношении семьи как социального института — ну... в общем-то... что-то, вообще, запредельное, разрушала эту семью. И не только в 20-е, в 30-е годы, когда разрушались физически храмы, но и в 50-е, в 60-е, в 70-е, когда институт семьи... ну... ничего не стоил. Он не был институционализирован — то есть, человека можно было оторвать от родителей и послать, там... я не знаю... по распределению, в другой город.
А.Митрофанова:
— Да, круче даже — в ясли же в 3 месяца же уже, по-моему... или в 6 месяцев отдавали детей, и мам вынуждали выходить на работу — это было!
Э.Бояков:
— Да, да, да... это — катастрофа! Вроде бы, так, всё романтично, так прекрасно... Вот, закончил я Университет, женился, или не женился, получил распределение — и уехал на... ну... там... я не знаю... на Север, в Норильск, например.
А что произошло с моей бабушкой? А что произошло с моей двоюродной сестрой? А что произошло с моей тётей? Они лишились родственника. Я — лишился их. Связь — нарушилась. Даже связь второго круга. Не связь с отцом и матерью, а связь с бабушкой, связь с дядей, связь с двоюродной сестрой. А без этой связи не существует социальной матрицы, не существует ни Государства, ничего! И так мы приходим к 1917 году, и говорим: «Так, вот, тогда же, значит...»
Опять начинается, другие. Теперь встают такие прекрасные монархисты-белогвардейцы, говорят: «Великая Русь была, прекрасная! Святая была Русь — пришли бесы, большевики, разрушили...» — и с этим нельзя, конечно, согласиться. То, что происходило в начале ХХ века, в конце XIX века с русской культурой, с русским контекстом духовным — это катастрофа! Тогда связь... тогда семья начала рушиться!
И Толстой, которого отлучили от Церкви, описал это с беспощадной точностью — взять «Анну Каренину». Ведь, он писал о разрушении семьи. Мне кажется...
А.Митрофанова:
— А «Война и мир» — это начало XIX века, это был другой период...
Э.Бояков:
— Да... и, мне кажется, очень символично, что Анна Каренина бросается под поезд. Потому, что поезд — поезд, железная дорога, то, чего не существовало ещё в большом количестве, то, что было непредставляемо для подавляющего большинства людей, которые жили в России... поймите, это сейчас железная дорога — наша реальность, мы ежедневно пользуемся электричками, и так далее, и так далее, а тогда, всё-таки, это были какие-то невероятные железные фантастические кони...
К.Мацан:
— Ну, да... столкновение некое такое новой техногенной цивилизации и старой, традиционной...
Э.Бояков:
— Да! Это то, что вот сейчас мы говорим, там, про клонирование, про трансгуманизм, про возможности... я не знаю... проектирования на генетическом уровне каких-то свойств характера. Тогда люди видели вот этого «железного коня», и оно... ну, как бы... вот это явление ими осмысливалось, конечно, как что-то такое... фантасмагорическое, фантастическое. И Анна Каренина рушит, разрушает себя, и разрушает семью, совершая самоубийство. А мы — мы, как бы, летим под этот техногенный... под этого страшного коня.
В общем, так можно отматывать, отматывать, отматывать историю, и увидеть, что произошло во времена, когда Пушкин учился в лицее, и увидеть, что произошло, когда была Екатерина, увидеть, что началось в XVII веке... в конце XVII века, когда произошёл раскол... В общем-то, со всем этим нужно разбираться, и, мне кажется, без разговора о Средневековье здесь не обойтись.
К.Мацан:
— Эдуард Бояков, художественный руководитель Московского Художественного Академического Театра им. Горького, режиссёр и продюсер, сегодня проводит с нами этот светлый вечер.
В студии — Алла Митрофанова, и я — Константин Мацан. Мы прервёмся, и вернёмся к вам, буквально, через минуту.
«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»
А.Митрофанова:
— Ещё раз добрый светлый вечер, дорогие слушатели!
Константин Мацан, я — Алла Митрофанова, и напоминаю, что в гостях у нас сегодня режиссёр, продюсер, художественный руководитель Московского Художественно Академического Театра им .Горького Эдуард Бояков. И мы говорим о том, чем занимается сейчас МХАТ им. Горького под руководством Эдуарда.
Вот, подробно обсудили первую премьеру — «Сцены из супружеской жизни» — в постановке Андрея Кончаловского, по тексту, который впервые прозвучал в фильме Ингмара Бергмана одноимённом. И хотелось бы, конечно, ещё и о дальнейших планах поговорить.
К.Мацан:
— Вот, вольно или невольно, я думаю, что по-режиссёрски и драматургически не специально... вернее... специально, конечно же, прозвучало из уст Эдуарда слово «Средневековье». Мы сейчас такой экскурс в историю совершали, и, в общем-то, я думаю, что в любой эпохе мы найдём, что всё было «не слава Богу» с семьёй.
Не случайно историки нам показывают, что в ту эпоху, где страна и народ... как-то... себя осознавал, и куда-то двигался в правильном направлении, всегда в эту эпоху был святой, или святые — какие-то великие такие маяки, вокруг которых и собиралось всё правильное, и вся культура, так или иначе, оплодотворялась верными смыслами. И мы вспоминаем Сергия Радонежского, и XIX век с батюшкой Серафимом и Оптинскими Старцами. Вот эта фигура святого всегда была очень важна.
Насколько я знаю, Вы в театре, так или иначе... ну... такое слово употреблю, может быть, нехорошее... присматриваетесь, обсуждаете роман Евгения Водолазкина «Лавр» — для работы с ним.
Это, как раз, в принципе, история про Средневековье, хотя, конечно — история про нас.
Э.Бояков:
— Вы правы, когда говорили о некоей подводке. Я действительно, произнося слово «Средневековье», подумал о Водолазкине, о романе «Лавр» как о таком... естественном... ну... как минимум, для нашего разговора, а, как максимум, для нашего репертуара, предмете.
Мы не присматриваемся, мы — работаем. Мы договорились с Водолазкиным, мы получаем права на инсценировку этого романа, который я считаю очень большим, очень важным, экстраординарным явлением.
Действительно, я сейчас оказываюсь в ситуации, когда сложно хвалить что-то, с чем ты уже связан, но, я думаю, что мои все друзья смогут подтвердить, что до разговора со МХАТом, я уже много раз себе позволял самые высокие оценки в отношении этого произведения. Оно — ключевое. Оно — невероятно важное для нас.
А.Митрофанова:
— Почему?
Э.Бояков:
— Это не просто большой, хороший роман. Русская литература, слава Богу, жива, у нас есть целый ряд блестящих, выдающихся писателей. Я считаю, что то, что пишут сегодня — и Алексей Иванов, и Алексей Варламов, и Захар Прилепин — это очень большая литература.
А.Митрофанова:
— Гузель Яхина ещё... в этот ряд, обычно, встаёт тоже.
Э.Бояков:
— Это очень большая литература, и слава Богу, что русская литература и русский язык, этой литературой, живы.
Но роман «Лавр» стоит, даже в этом ряду, особняком, по-моему. Потому, что он говорит о жизни человеческой в системе координат, где есть жизнь, а есть — житие. И это, конечно, новый взгляд. Мы не привыкли к своей жизни, и к своим современникам, к своим ситуациям применять ситуацию жития.
Не то, что... я даже не говорю о нас самих — мы... хотя, есть же задача... есть же задача, которая христианскими отцами описана — мы же должны стремиться, мы же должны работать... обожение, правильно? Это же...
К.Мацан:
— А вот роман «Лавр» — он же, мне кажется, про это, как раз, во многом, и есть! Как обычный человек...
Э.Бояков:
— А он — ровно про это! А он про то, как человек...
К.Мацан:
— ... технологический, становится...
Э.Бояков:
— ... абсолютно как человек, совершив страшный... ну... непередаваемый, в общем-то... как-то... спокойно словами — я даже говорю сейчас об этом, волнуясь — потому, что чувствую и вспоминаю эти сцены, эти страницы, где Водолазкин описывает грех, который совершил герой — его ещё не звали Лавр. Ну, это — грех убийства. Герой романа скрывает от Церкви, от Причастия, от отцов, от социального, от общины христианской скрывает девушку, которая беременна, и... ну, как сказать... имея навыки врача — очень большого, очень талантливого — решает самостоятельно принять роды, а потом уже обратиться к Церкви, прийти, попросить прощения и Причаститься.
Случается трагедия. Герой оказывается убийцей, и с этого, собственно, начинается роман — который заканчивается тем, что герой становится святым.
А.Митрофанова:
— Вы сказали об этом соотношении жизни и жития. Но, знаете, когда говорят, что «и в этот момент закончилась жизнь, и началось житие» — обычно водоразделом становится такое... по масштабу — невероятное событие, трагическое, как правило...
Э.Бояков:
— Алла... простите, что я перебиваю... мне кажется, как раз, роман — о том, что никаких событий не случается, и этот процесс возможен только тогда, когда он — процесс. С нами ничего не может случиться одномоментного, что превратит нашу бренную жизнь в высокое житие.
Только постоянная, страшная в своём постоянстве, своей монотонности, работа способна изменить, хотя бы на шажочек нас приблизить к этому свету.
А.Митрофанова:
— А я про это и говорю — спасибо Вам за это уточнение! На мой взгляд, работа, которая следует после, которая, собственно, и делает жизнь житием — это работа... по сути... ну... адская. Это — самая сложная работа, которая есть в нашей жизни, или — может быть в нашей жизни: по изменению себя.
Э.Бояков:
— Конечно!
А.Митрофанова:
— И это подразумевает изъятие из себя таких тяжёлых вещей...
Э.Бояков:
— Адских качеств, да.
А.Митрофанова:
— ... что мы... ну... это — страшно иногда бывает. Страшно даже подступиться к этому! Вот почему, мне кажется, мы далеко не все... вообще... минимальное число людей идёт этим путём. Это же невероятная смелость должна быть! Вы хотите в театре об этом говорить?
Э.Бояков:
— Об этом нельзя не говорить. Я думаю, что количество людей, которые идут этим путём, тоже... мне кажется... было бы не правильно рассуждать... с высокомерием говорить, что «ох, сейчас немного этих людей идёт этим путём».
Мне кажется, надо говорить о себе. Мне кажется, надо говорить, прежде всего, о человеке, который читает эту книгу. И, в этом отношении, мы должны как-то очень жёстко, мне кажется, этот вопрос произнести — поставить, артикулировать.
Пришло время, действительно, когда этих жёстких вопросов надо перестать бояться. Пришло время, когда надо перестать... вот так вот... дежурные, такие, фразы: «Ну, сейчас время не то... Ну, сейчас мало людей идут этим путём...»
Даже если, действительно... там... допустим, статистика покажет, что мало идут этим путём — но у меня нет этой статистики, я, вообще, не уверен, что сегодня людей, которые движутся вверх, их количество — меньшее, чем в Средние века. Я совершенно уверен, что путь совсем другой! Вот, путь — совершенно другой. Вот, это можно утверждать, конечно, с уверенностью.
А то, что возможность эта есть, то, что эти тесные врата, но, тем не менее — существуют, и они — приоткрытые, эти врата... а что, в Средние века было не тяжело? Этим людям, которые... там... не имели грамоты, не имели возможности не просто, там, пользоваться... цивилизованной сантехникой, а просто... ну... элементарно получать знания, встречаться со знанием. Но, конечно, у них были другие возможности, другие невероятные дары.
И сегодня, как мне кажется, надо говорить об этом очень жёстко, очень прямо, без всяких вот оговорок. Не прощая себя и своё время!
А.Митрофанова:
— Вы знаете, Вы когда сказали про то, что об этом можно говорить, например, разговаривая о себе, на личном примере, я решила, что, наверное, позволю себе вопрос, который, наверное, очень личный. Но, поскольку Вы рассказывали о своём собственном пути в журнале «Фома», и у нас в программе «И будут двое...» на телеканале «Спас», когда мы снимали программу о Вас и о Вашей семье, о Вашей супруге замечательной, Людмиле, о ваших детях...
Это счастье, которое есть у вас, стало возможно после того, как Вы проделали очень большой путь навстречу с Вашим отцом. Когда Вы примирились с Вашим папой. И это было непросто, это был Ваш осознанный шаг.
Мне кажется, что это — очень важный такой шаг, и очень важная работа, которую вы проделали, и которая, по сути, наверное, одна из ключевых задач, которые стоят перед нами, людьми XXI века. Потому, что ХХ век — это век, о котором мы подробно поговорили в первой части нашего разговора...
Э.Бояков:
— Разрушивший семью, да?
А.Митрофанова:
— ... давший нам очень много боли, и очень много обид друг на друга.
Э.Бояков:
— И разрушивший семью. ХХ век разрушил семью. Можно так сказать. Громко, но... точно.
А.Митрофанова:
— Как Вы определяете роль этой работы, которую Вы проделали, в Вашей жизни?
Э.Бояков:
— Это... это... это — важнейшее событие в моей жизни. Не было бы ничего, и не было бы моего воцерковления, конечно, если бы я бы не пришёл к отцу, если бы я бы не попросил у него прощения. Если бы я бы его не простил за то, что они с мамой развелись, когда мне было совсем... совсем-совсем мало лет.
Теперь это... эта цепочка, это звено — есть в моей жизни. И теперь — можно жить. Теперь можно ставить... и строить. Причём, в обе стороны — и вперёд, и назад теперь можно отслеживать, и я с огромной радостью встречаюсь с родственниками.
Например, я, совсем недавно, получил фотографию деда своего по отцовской линии — я узнал, кто такой дед! Это вот произошло, буквально, несколько недель назад.
Я встретился с родственниками, которые живут очень далеко — в Хабаровске. У нас ведь страна — не маленькая, и, в этом отношении, это тоже... такой... вызов, какой-то — планетарный, знаете... преодолеть вот эти вот восемь... или сколько... семь часовых поясов...
А.Митрофанова:
— Вы туда летали?
Э.Бояков:
— Да... мой дядя прилетал. И уже его дочь прилетала ко мне. Мы уже погуляли по театру.
И вот сейчас... я сегодня смотрел на эту фотографию, Алла, так получилось — когда я завтракал, я как-то очень внимательно смотрел на этого дедушку, которого я увидел вот только сейчас... ну, он ушёл из жизни, но я сегодня... ну... он — появляется в моей жизни, я рассматриваю его ордена...
Он — разведчик военный был. Я рассматриваю его ордена, я смотрю на его черты, я только начинаю это знакомство, но... это — счастье, что это есть в моей жизни. Я всё сделаю для того, чтобы мои потомки, и для того, чтобы мои пра-пра-правнуки помнили меня. И, когда я так говорю, я надеюсь, что не гордыня во мне говорит, а понимание просто... ну... необходимости спасения — себя, и своей души, и своей семьи, и своей нации, и своей культуры — всё разрушится, если мы не начнём вот эти узелки распутывать, развязывать!
Их очень много в каждой семье — в каждой, в каждой семье! У меня их — бесконечное количество. Страшно становится, когда я начинаю думать о моих отношениях с родственниками, но... но этого нельзя не делать!
«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»
К.Мацан:
— Эдуард Бояков, художественный руководитель МХАТа им.Горького, режиссёр и продюсер, сегодня проводит с нами этот светлый вечер.
Знаете, о чём я сейчас думаю? У нас, какое-то время назад, с Вами, Эдуард, была беседа в этой студии, и с Аллой, и мы... по-моему, это был Ваш такой... первый приход на радио «Вера», когда мы только познакомились. И мы обсуждали течение новой драмы, и драматургию, которую Вы создали как продюсер, как режиссёр... открыли новых драматургов, и обсуждали то время... и такая мысль прозвучала у Вас, что вот тогда было время, когда героем пьесы могла стать проститутка или наркоман — потому, что вот тогда об этом герое не говорили.
Э.Бояков:
— Да.
К.Мацан:
— А сейчас... Вы тогда это сказали, это было, может быть, пару лет назад — сказали, что, может быть, пришло время, когда героем пьесы может стать, и должен стать — святой. И вот, сейчас мы говорим...
Э.Бояков:
— Да, я вспомнил этот разговор, Константин, спасибо за счастье... счастье...
К.Мацан:
— ... сейчас мы говорим о спектакле по роману «Лавр».
Э.Бояков:
— Да. Счастье. Причём, я хочу возвратиться к наркоману и к проститутке, как персонажам. Ни в коем случае, я не отказываюсь в праве и в необходимости говорить обо всех. И, если люди, которые оступились, которые оказались внизу социальной иерархии, или совершили какие-то страшные поступки — неправильные, греховные — они, конечно, не должны нами отметаться. Это, кстати, про безусловное, очевидное. И одна из самых страшных проблем вот такого — «духовного» — искусства, которое начинает говорить о высоком, отметая вот этих вот «грязных» наркоманов, вот этих вот... там... ну, в общем... и так далее, и так далее... людей — мол, «мы не будем об этом говорить, людям нужны высокие примеры»... ну, и так далее, и так далее — это страшная демагогия. И, ещё не известно, что ужаснее, и что опаснее: вот такие вот, «провокационные», «нездоровые» феномены в эстетике, когда люди, движимые исключительно эгоизмом и собственной... такой... медиастратегией думают, что можно ещё, какое ещё... там... святотатство, богохульство... кого ещё можно спровоцировать, в какой храм... что там можно ещё придумать, с каким... там... покемоном поиграть... или, там, как-то на Красной Площади что-нибудь делать со своим телом, и так далее, и так далее, или вот эти рассуждения вот таких вот, якобы бесплотных... знаете... художников, которые учат нас жить, а сами не обращают внимания на то, что происходит на улице — вот, здесь и сейчас, в нашем времени, сегодня — в политике, в торговле, в спорте, в учёбе, в школе, в детском саду — в том числе, и проблемы, связанные с наркотиками, например — ну... Вы сказали: наркомания. Это невероятная тема, это — невероятная тема, это — потрясающая тема, это — важная тема, это — глубокая тема.
То, что происходит с наркоманией — даже вот за те же... опять же... там... годы. Мы вспомнили Бергмана, мы начали с Бергмана — 70-е годы, когда «травка» и ЛСД были олицетворением свободы.
Мы... я думаю, что если выйти и поговорить, во всяком случае, в нашем кругу — практически, людей нет, которые скажут: «Ну, мы, конечно, за „legalize“, мы — за марихуану». Я думаю, что мы все — ну, как-то... большинство из нас — разобрались, мы — против.
Но... а потом скажем: «А музыка „Битлз“, а „Роллинг Стоунз“? Вот здесь уже не будет такого однообразия, одномыслия...
К.Мацан:
— Единодушия такого, да...
Э.Бояков:
— ... единодушия.
А обложки тех же самых релизов „Битлов“-то... все эти „Жёлтые подводные лодки“, такие... „A Magical Mistery Tour“ — это же абсолютно ЛСД-шная эстетика. Там же всё было на физиологическом, на антропологическом уровне заявлено.
И сегодня мы живём в обществе, где формы наркомании — в частности, алкоголизм — это совершенно легальная часть социального ритуала!
А.Митрофанова:
— Есть такое выражение: „А он — что, алкоголик?“ — „Ну, почему... просто — пьющий“.
Э.Бояков:
— Да-да-да... „просто“... Вот — сама социальная матрица, которая сегодня доминирует, социальный сценарий, который сегодня реализуется — он очевиден!
Посмотрите, что... просто, давайте, ещё раз пройдёмся в пятницу вечером по всем заведениям нашей прекрасной столицы — что мы увидим? Мы увидим людей, которые... которые убивают себя!
Они работают, как подорванные, с понедельника по пятницу, а в пятницу они — во все тяжкие! То есть, и здесь возникает тоже вопрос — что с этим делать?
Ведь, эти люди не принимают героин, эти люди не курят марихуану, но...
К.Мацан:
— А Вы знаете, вот, герои Бергмана... вернее, у Кончаловского — они же с этого и начинают: „Может, мы слишком много работаем?“.
То есть: „Мы с тобой не разговариваем толком...“ — говорят муж с женой друг другу, — Мы с тобой не общаемся!» — «Ну, а что ты хочешь? Мы много работаем, потом — отдыхаем».
И вы знаете...
Э.Бояков:
— И, когда наступает момент какой-то для отдыха, мы... мы наливаем спирта в стаканы друг друга...
К.Мацан:
— ... и включаем телевизор с футболом...
Э.Бояков:
— ... да, включаем телевизор с футболом. Или даже... может быть, даже не включив телевизор, мы начинаем нашу возможность — один раз пообщаться с близким человеком — обязательно сопровождать алкоголем.
К.Мацан:
— Алкоголем.
Э.Бояков:
— Да... и, при этом, мы даже не задумываемся.
Я-то сейчас меньше всего... упаси Боже!... я сейчас не осуждаю ни эти процедуры, ни этих людей, которые так делают. Я осуждаю, я сужу тех художников, тех режиссёров, тех драматургов, которые не думают об этой проблеме, а она — огромная.
И если уж, Константин, Вы позволите, я тогда назову третью нашу премьеру. Уже о Бергмане поговорили, о Водолазкине мы тоже поговорили — анонсировали эту премьеру. Но совсем скоро пройдёт... я хотел бы ещё сказать и о третьем, и о четвёртом спектакле.
Совсем скоро состоится премьера по пьесе Ивана Крепостного — белорусского автора, который говорит о взаимоотношениях поколений сегодня. Это — не про Средневековье, это — про сегодняшний день. Это — про старика 70-летнего, 70+, который был военным офицером. Он воевал в Афганистане — то есть, это вот это вот поколение людей, которые... ну... в общем-то... жили в Советском Союзе, и реализовались, как личности, в Советском Союзе. И теперь они нам, как бы, не нужны. Теперь приходит новое, циничное поколение 40-летних таких... ну... типа, чиновников, 20-летних... типа... скинхедов, националистов... таких — очень, очень и очень жёстких, и они начинают этих стариков... просто, театр — ведь материальная, так сказать — буквальная, и, в данном случае, они просто их начинают, чуть ли, не убивать.
И... о взаимоотношениях этих поколений — наш спектакль, который называется «Последний герой».
Следующая, после этого, премьера будет называться «Последний срок». Это — произведение великого Валентина Распутина о деревне, и о матери, которая умирает, и собирает своей смертью всех своих детей.
А.Митрофанова:
— Ах, как жаль, что у нас заканчивается программа! Очень хочется с Вами подробнее и об этом тоже поговорить. И, по-моему... знаете, я когда сегодня ехала на нашу с Вами встречу, думала: «Вот, интересно, всё-таки, про что будет МХАТ имени Горького? Будет ли он то, чего мне так хочется от театра — чтобы говорили про то, что болит внутри у меня, и давали возможность... может быть, со стороны посмотреть на то, что... и как там болит? И, может быть, я найду какие-то подсказки, что с этим делать?»
И вот, Вы говорите о первом, втором, третьем, четвёртом спектакле, и каждый из них — вот в эту самую, очень важную, как мне кажется, болевую точку.
Про то, как восстановить вот эту разорванную связь между нами и нашими отцами, и нашими бабушками и дедушками, и... то есть, с нашим родом — для того, чтобы суметь... как-то продолжиться. Не только здесь, в этой жизни, но, вообще-то, и в Вечности тоже — продолжиться.
Потому, что отношения с отцом и матерью — отношения с Богом.
Э.Бояков:
— Конечно, это — проекция, безусловно.
К.Мацан:
— Вот, мы уже заканчиваем наш разговор. Я только одну вещь хочу заметить, которая мне на ум пришла.
Мы, когда говорили в этой студии, уже не раз, о Бергмане, вспоминали такое высказывание католического теолога и киноведа по фамилии Эйфр.
Было сказано такое, что у Бергмана — отсутствие Бога указывает на Его Присутствие.
Э.Бояков:
— Да.
К.Мацан:
— Вот, это для меня такой, честно говоря, в каком-то смысле, может быть, эпиграф и лейтмотив всей нашей беседы.
Потому, что... вот, что я слышу в словах Эдуарда? Что через указание на все проблемы — то, о чём ты, Алла, говоришь — «то, о чём болит» — это вот такое... острое переживание. Часто человеком отсутствие Бога, и сама острота — говорит о Присутствии Бога, о том, что вот без этой вертикали — на эту боль не ответить.
Э.Бояков:
— Конечно! Мы бы эту боль — не почувствовали, если бы в нас не было бы этого света, и, если бы в нас не было бы этого органа, который будоражит нашу совесть, который заставляет нас задавать себе эти вопросы. Даже тогда, когда мы не отвечаем на эти вопросы.
Даже, когда мы... в психоанализе это называется «замещением»... даже, когда мы, как бы... ну... отодвигаем эту проблему на задний план — она, всё равно, появляется, она, всё равно, к нам приходит. Значит, мы живы, значит, у нас есть шанс, значит, наша жизнь не закончилась, и, до последнего момента, у нас будет шанс на духовное преображение.
И, в этом отношении, и я, и мои товарищи — Захар Прилепин, Сергей Пускепалис — люди, которые работали в театре до нашего прихода — я обещаю, что мы будем этому служить... этому делу, и мы будем пытаться говорить о разнообразии духовного опыта.
К.Мацан:
— Эдуард Бояков, художественный руководитель Московского Художественного Академического Театра им. Горького, режиссёр и продюсер, сегодня был в гостях в программе «Светлый вечер» на радио «Вера».
Спасибо огромное за этот разговор!
В студии также была моя коллега — Алла Митрофанова, и я — Константин Мацан.
До свидания!
А.Митрофанова:
— До свидания!
Э.Бояков:
— До свидания!
«Да молчит всякая плоть человеча»
Великая Суббота — особенный день в церковном календаре. Заканчивается Страстная неделя и православные христиане ожидают наступления праздника Воскресения Христова. В субботу перед Пасхой мы молитвенно вспоминаем пребывание тела Христа во гробе и Его схождение душой во ад. Во времена Ветхого Завета умершие праведники не могли попасть в Царство Небесное — оно было для людей закрыто. Души всех людей после кончины отправлялись в преисподнюю. Однако праведники испытывали там меньшие мучения. После смерти на кресте Христос отправился душой во ад для того, чтобы разрушить власть дьявола над человечеством. Богослужение Великой Субботы наполнено разными по настроению песнопениями. Одни из них готовят нас к Пасхе, а потому являются радостными, предваряющими воскресение Спасителя. Другие молитвословия сочувствуют Христу, перенесшему страшные мучения и встретившему смерть лицом к лицу. Одно из главных песнопений Великой Субботы начинается со слов «Да молчит всякая плоть человеча». О его содержании рассказывает священник Антоний Борисов:
Песнопение «Да молчит всякая плоть человеча» звучит на Литургии в момент, когда священник переносит хлеб и чашу с вином на престол — освящённый стол в центре алтаря. Это действие символизирует собой одновременно крестный путь Христа и Его погребение. Обычно считается, что распятие было самым страшным для Спасителя испытанием. Но это не совсем так. Большим мучением для Сына Божьего стала смерть и путь в ад — место, где нет Бога. Христос встретил там абсолютное одиночество. Бог перенёс муку богооставленности. Церковь, понимая, что человек не способен полностью осознать это событие, призывает нас благоговейно созерцать подвиг Христа. Хор поёт: «Да умолкнет всякая плоть человеческая, и да стоит со страхом и трепетом, и ни о чём земном в себе да не помышляет, ибо Царь царствующих и Господь господствующих приходит заклаться и дать Себя в пищу верным». Так выглядит первая часть песнопения «Да молчит всякая плоть человеча», которое говорит о добровольности подвига Христа. Вторая часть молитвословия приоткрывает нам завесу тайны пребывания Спасителя в аду: «Пред Ним шествуют сонмы Ангелов со всяким их начальством и властью, многоокие Херувимы и шестикрылые Серафимы, закрывая лица и возглашая песнь: аллилуия, аллилуия, аллилуия». Церковное предание сообщает нам, что вместе со Христом в ад пришли ангелы. Но не для того, чтобы помочь Спасителю (Он как Бог всё совершил Сам), а чтобы лично увидеть чудо победы Сына Божьего над преисподней.
Песнопение «Да молчит всякая плоть человеча» поётся в православных храмах только на Литургии Великой Субботы. Богослужение Великой Субботы — уникально и не может быть повторено в иное время. У нас есть возможность послушать песнопение «Да молчит всякая плоть человеча» в исполнении хора-ансамбля Хронос. Давайте ею воспользуемся.
Пасхальное богослужение
Пасхальное богослужение — самое главное в году. Самое торжественное и яркое. Оно проникнуто радостью о Воскресении Христа и победы над смертью. По традиции, служба начинается в субботу незадолго до полуночи. Ведь Христос воскрес в ночь «первого дня после субботы», как говорили тогда иудеи. Первые письменные упоминания о ночной службе на Пасху относятся к третьему веку по Рождестве Христовом, периоду жестоких гонений на христиан, когда праздник был связан для них с большой опасностью.
Сама пасхальная служба, по традиции, сложившейся в России к концу девятнадцатого века, начинается ровно в полночь заутреней и крестным ходом вокруг храма. Крестный ход — дань древней традиции, когда в эту ночь проходило крещение людей, принявших веру Христову, и после Таинства они шли в храм на литургию принять святое причастие. Он также напоминает о пути жен-мироносиц, пришедших к гробнице с погребальным маслом и увидевших, что она пуста. После крестного хода, перед тем, как войти в храм, священник возглашает «Христос воскресе!», и все верующие подхватывают радостную весть ответным возгласом «Воистину воскресе!»
В храме начинается Утреня, которая включает в себя огласительное слово Иоанна Златоуста. Текст этого «слова» глубоко проникновенен: «...Последнего и первого в этот день Господь принимает с одинаковой радостью. Пусть богатые и бедные в этот день радуются друг с другом. Прилежные и ленивые — пусть одинаково чтут этот день. Постившиеся и не постившиеся — пусть все одинаково веселятся. Пусть никто в этот день Пасхи не рыдает о своём убожестве — потому что явилось общее царство. Пусть никто о грехах своих не плачет — потому что в этот день Бог дал людям Своё прощение. Пусть никто не боится смерти, всех освободила смерть Христова».
После утрени служится Литургия. Её особенность — чтение Евангелия на разных языках — на латыни, древнегреческом, английском, испанском, французском, немецком и любом другом языке в знак того, что Благая Весть Христа, Его учение обращено ко всем народам мира. Священник читает начальный фрагмент из Евангелия апостола Иоанна Богослова: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог». Слово — значит Христос.
А средоточием Божественной Литургии является Евхаристия, причащение Пречистого Тела и Крови Спасителя.
И всё пасхальное богослужение — от утрени до окончания Литургии — совершается при открытых алтарных, Царских Вратах. И они не затворяются всю Светлую пасхальную Неделю в знак того, что Иисус Христос навсегда отверз нам врата Небесного Царствия.