Светлый вечер с Петром Алешковским. Гость программы — Ирина Зарон

Ирина Зарон

В гостях у Петра Алешковского была художник-иконописец Ирина Зарон.

Наша гостья поделилась воспоминаниями о своем отце — известном художнике Павле Зарон, о его судьбе и творчестве, а также рассказала о своем творческом пути, приходе к вере и к иконописи, а также о том, какую роль в ее жизни сыграл отец Александр Мень.

Ведущий: Пётр Алешковский

---

П. Алешковский 

— Здравствуйте. Это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Я, Петр Алешковский, здесь, в студии радио «Вера», и напротив меня за столом синего сукна сидит замечательный художник и иконописец, нашего времени иконописец, если можно так сказать, Ирина Зарон. Здравствуйте.  

И. Зарон 

— Здравствуйте.  

П. Алешковский 

— Мы на этом «Светлом вечере» нашем вспоминаем. И поскольку мы приблизительно одного возраста, если не точно одного возраста, то, в общем, нам уже, оказывается, есть что вспомнить.  

И. Зарон 

— Да.  

П. Алешковский 

— И когда я договариваюсь с тем, кто придет в студию, и с Вами тоже, я всегда говорю: «О чем Вы хотите вспомнить?». Это может быть, скажем, детство, это может быть даже юность, не важно. Это могут быть люди, которые Вас окружали, и это может быть быт. То есть мы хотим, я хочу, чтобы наши слушатели погрузились хоть немножко в то время, которое уже безвозвратно потеряно и которое живет с нами, пока мы живы. А потом уже его не будет, оно будет только на бумаге — ну, на фотографиях, на каких-то носителях памяти, но уже не в человеке. И поэтому я просто даю Вам слово, а потом мы обязательно придем и к Вашим иконам, о которых мы обязательно поговорим. Я только хочу рассказать в маленькой преамбуле нашим слушателям, что Ирину Зарон, с точки зрения людей, которые, в общем, хорошо понимают искусство и которые чувствуют то, что Вы делаете, без сомнения, ставят Вас ну если не номером один, то номером «над один», скажем так, в сегодняшнем иконописании. И это, казалось бы, удивительно — что женщина пишет иконы. Вот, казалось бы, только мужчины должны писать иконы, как мне рассказывал один не шибко подкованный человек. К этому мы тоже вернемся. Давайте все-таки с Вашего детства, может быть, начнем. Потому что Вы не москвичка, а это редкое явление у нас. Все, в основном, москвичи.  

И. Зарон 

— Нет, я родилась во Владикавказе в семье художника. Мой папа, Павел Миронович Зарон, был заслуженным... Ну, в конце жизни... Ну, в общем, он был народным художником Северной Осетии и заслуженным художником Российской Федерации. Но дело, наверное, не в этом. Дело в том, что он был, наверное, самым прекрасным папой на свете, вот для меня. И такой близости какой-то такой, взаимопонимания и такой нежной-нежной любви... ну... 

П. Алешковский 

— Дочка всегда близка к отцу.  

И. Зарон 

— Да. Но нас было две дочки. У меня еще есть старшая сестра, у нас огромная разница в возрасте, очень большая.  

П. Алешковский 

— А, Вы еще и маленькая... Ой, Вы еще и младшенькая! 

И. Зарон 

— Да. Да, да, когда мне было пять лет, моя сестра уехала учиться в Москву, и, в общем-то, потом она уже к родителям не вернулась. Ну, там, она возвращалась, когда у нее должны были родиться дети, но в общем, в целом она уже не жила с родителями. И поэтому... Ну, с мамой у нас тоже были замечательные отношения. Просто папа...  

П. Алешковский 

— А мама тоже была художник? 

И. Зарон 

— Мама преподавала английский язык в школе. А папа — он... Ну, благодаря ему я стала художником, я считаю так. Хотя я закончила институт — Строгановку, монументальную живопись. И у меня был мой педагог, Гелий Михайлович Коржев, один из известнейших советских художников. Он был у нас завкафедрой... 

П. Алешковский 

— Да. Недавно была большая его выставка.  

И. Зарон 

— Да, была недавно его выставка на Крымской, вот. Он возглавлял кафедру в нашем институте и вел мастерскую, руководил — там, где... Ну, мастерскую, в которой училась я у него. Но, тем не менее, я еще раз повторю, что художником я стала благодаря папе. Я стала рисовать, наверное, сама по себе. И так я не помню, чтобы мне кто-то предлагал что-то нарисовать. И первые мои рисунки были нарисованы на... Сейчас уже дети так не рисуют, я уже по своим внукам сужу. Сейчас покупают краски, покупают бумагу хорошую. А я рисовала на обложках тетрадей своей старшей сестры — там, где раньше были правила октябрят, пионеров и Гимн Советского Союза.  

П. Алешковский 

— И таблица умножения.  

И. Зарон 

— И таблица умножения, да, в клеточку на тетрадях. И тетради были розовые, голубые, зеленые — всякие. Вот я рисовала на свободной стороне, где не было Гимна. И... 

П. Алешковский 

— А сестра Вам не надавала тумаков за это? 

И. Зарон 

— Нет, это были тетради... 

П. Алешковский 

— А, это использованные?  

И. Зарон 

— Да-да, уже использованные, не то, что... 

П. Алешковский 

— А, ну понятно, естественно — с бумагой было сложно.  

И. Зарон 

— И первые мои рисунки, которые попали на международные выставки, они были именно вот сделаны вот... 

П. Алешковский 

— Да?! Они сохранились? 

И. Зарон 

— Да. Частично они сохранились... Там папа многое, очень многое сохранил.  

П. Алешковский 

— Угу. А сколько Вам было лет? 

И. Зарон 

— Первый свой международный приз такой, на очень престижном международном конкурсе в Индии — «Shankar Children’s Competition» (это Джавахарлал Неру оставил фонд после своей смерти, был тогда такой фонд) — я получила, когда мне было четыре года. У меня есть такая серебряная тарелка ручной работы, и там написано: «Ирина Зарон».  

П. Алешковский 

— Вы знаете, вот у меня на стенке висят три или четыре работы моей дочери. Она больше не рисует давно. Но вот именно приблизительно тех лет — четыре-пять. И я много раз видел детей, которые в четыре-пять рисуют. А мне кажется, что мы все рождаемся с талантом художественным.  

И. Зарон 

— Да, да.  

П. Алешковский 

— И он куда-то исчезает. Вот Ваш отец сумел сохранить и развить.  

И. Зарон 

— Да, да.  

П. Алешковский 

— Потому что то, как дочка... Одна картинка называется «Папа курит» — Пикассо отдыхает, я серьезно говорю. 

И. Зарон 

— Я понимаю.  

П. Алешковский 

— Я не продаю свою дочь, а я рассказываю о том, что происходит в голове ребенка.  

И. Зарон 

— Да-да-да.  

П. Алешковский 

— Это поразительная свобода, в первую очередь. То, что исчезает потом, когда тебе говорят: «Так, рисуй, пожалуйста, голову Архимеда», да?  

И. Зарон 

— Да, но это когда-то приходится тоже рисовать.  

П. Алешковский 

— Это безусловно, потому что объемы надо освоить и понять, как это еще делается.  

И. Зарон 

— Нет, тут очень важным переход, чтобы он не стал болезненным и трагическим, как это было у Нади Рушевой, как мы помним.  

П. Алешковский 

— Да-да, да.  

И. Зарон 

— Когда был какой-то определенный тупик, как я понимаю сейчас. Вот это должен быть такой тонкий педагогический ход, когда из этой детской непосредственности такой вот умилительной, которая свойственна всем детям, надо... 

П. Алешковский 

—  Какая «умилительная»? У меня сын совсем не художник, он всегда рисовал «каля-маля». Но у него есть такая картинка, она, кажется, сохранилась — такие разноцветные квадратики, в основном, зеленые и коричневые. И они ходили к такой учительнице, которая сажала детей и давала им полную волю. Иногда она чуть-чуть подвигала. Ее задача была — чтобы они были свободны. И я спрашиваю: «Мить, чего ты нарисовал?». Он говорит: «Это птица». Я говорю: «Какая птица? Здесь квадратики». Он говорит: «Нет, это птица», — говорит мне четырехлетний сын абсолютно уверенно. Я говорю: «Нет, ну объясни, почему».  

И. Зарон 

— Ну, ему кажется, что... 

П. Алешковский 

— Он говорит: «Нет, эта птица летит», — говорит он. Я говорю: «Хорошо. А где крылья, там, хвост?». Он говорит: «Нет. Она летит и видит землю», — говорит он. Он никогда не летал ему на самолете. И я должен ему сказать, что ничего более близкого, чем вид с самолета на распаханные луга... 

И. Зарон 

— Да-да.  

П. Алешковский 

— Откуда это, что это? Я помню, что меня это сшибло, я на всю жизнь запомнил. Это уже какая-то мистика, понимаете? Причем, он был абсолютно убежден, что это птица летит и видит землю. Он ее никогда не видел. Поэтому вот в детстве вообще мир абсолютно иной.  

И. Зарон 

— Да.  

П. Алешковский 

— Простите, я Вас перебил, но я надеюсь, что этот восторг, который Вы передаете, он и во мне тоже откликнулся.  

И. Зарон 

— Да. И обычно все мои рисунки были связаны с тем, что я наблюдала вокруг себя в жизни, — какие-то такие жанровые сценки, это касается семейных сюжетов. Вот, в частности, сохранилась картинка — папа подписывал по моим объяснениям... Это у нас еще не было нормальной квартиры, мы жили... мы снимали у одной осетинской семьи в доме просто одну комнату. И выход был во двор, на улицу. И картинка называется так — я объяснила, папа подписал: «Бабушка прогоняет пьяного, а Ира и Женя боятся». Очевидно, подошел к калитке какой-то пьяный человек, а бабушка моя, которая меня... ну, с которой я была в доме, дома все время, потому что я в детский сад не ходила, была с бабушкой — кстати, дочерью священника, это бабушка моя. Она его прогоняла. А Женя — это моя подружка была, которую я до сих пор очень хорошо помню. Ну, вот такие вот подписи. Демонстрация первомайская — там идут с флажками. Ну, вот какие-то вот такие... Очень много разных... И вообще, осталось много рисунков, папа много очень сохранил. И тут... 

П. Алешковский 

— Он-то понимал ценность этого.  

И. Зарон 

— Он, конечно, понимал. Потом — тут еще вот я что могу добавить, — он был членом Правления Союза Художников СССР.  

П. Алешковский 

— А, вот даже так?  

И. Зарон 

— Да, довольно долгое время. И он ездил в Москву на заседания, совещания и так далее. Здесь был... К сожалению, я не могу вспомнить его имя-отчество... Помню только фамилию — Михайлов... Не могу вспомнить, очень сожалею. Он занимался как раз детским творчеством и контактами с этими выставками, которые устраивались на международном уровне. И папа ему показал. Они дружески общались, были знакомы. Он показал мои рисунки. И он сказал, что это замечательные рисунки, удивительные, их надо отправить... Ну, вот, в частности, вот этот конкурс в Индии — он  был очень известным. И я потом участвовала в этом конкурсе в течение 10 лет, до 13 лет. И у меня сохранились все призы. Я ухитрилась получить там все самые-самые высокие награды. Простите, чтобы это не выглядело так нескромно, но мы же касаемся детства.  

П. Алешковский 

— Да, да.  

И. Зарон 

— Там, в частности, была Медаль Неру, которых было 20 штук на всю... Всемирный был такой конкурс. Была Медаль Президента, единственная — я ее тоже получила. Они у меня дома в коробочках лежат.  

П. Алешковский 

— Здорово, здорово. 

И. Зарон 

— Да, да. Мне их вручали в школе. Вызывали в Москву, чтобы в Москву приехать. Я не хотела, вообще была очень застенчивым ребенком, мне это все было неприятно, как-то тяжело... Вручали в школе на линейке мне эти медали. Ну вот. Дальше были еще какие-то международные какие-то выстави — итальянские, японские и так далее. Остались дипломы. Ну, если это говорить вот о детстве... Потом был момент такой сложный, когда надо было действительно... Я не училась в художественной школе никогда нигде, только с папой... 

П. Алешковский 

— А вот папа сам что рисовал? 

И. Зарон 

— Папа был, в основном, пейзажистом. И у него было несколько больших таких картин, ну, назовем их жанровыми, таких, с историческим каким-то сюжетом. Несколько, касающихся местной тематики осетинской. В частности, была первая работа его такая известная, он получил за нее Золотую медаль Академии Художеств, — «Золотая осень», когда сидят старики, вот примерно такая погода, как у нас сейчас, сидят старики на скамеечке, осетины, и ну просто вот сидят и беседуют. И вот такая... Ну, у него было... Да, он был пейзажистом, но он был... Он остался... Он родился-то, вообще-то, не в Осетии, и оказался там, ну, скажем, достаточно случайно. Но он вжился, он стал плоть от плоти этого края горного... 

П. Алешковский 

— И сейчас, наверное, выставлен там в музее, да? 

И. Зарон 

— Ну, в музее есть, вообще во многих музеях бывшего Советского Союза есть его работы. Ну, так вот... И для него пейзажи... Как только начиналась весна, мы с ним выезжали вместе, он меня брал с собой. Мы ехали либо в горы, либо за город шли просто и писали там этюды. Я что-то тоже писала вместе с ним. Ну, писала свое, конечно.  

П. Алешковский 

— И напомню нашим радиослушателям, что это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и в студии у нас Ирина Зарон — иконописец. И вот мы начинаем, как бы проживаем детство Ирины во Владикавказе. А скажите, папа, когда рисовал пейзаж, он говорил: «Вот сделай так, как ты видишь?». 

И. Зарон 

— Нет, мы... То есть мне говорил? 

П. Алешковский 

— Да.  

И. Зарон 

— Нет, он никогда мне ничего не говорил.  

П. Алешковский 

— А сам он рисовал как есть, или чем светлее, тем темнее был пейзаж на картине? Был у меня такой замечательный художник — кстати, который рисовал церкви новгородские.  

И. Зарон 

— Нет... 

П. Алешковский 

— И вот чем светлее день, тем темнее церковь. И они все отличные были, поверьте. Но... Ну вот... 

И. Зарон 

— Нет, нет, у него таких задач... Вот буквально то, о чем Вы говорите, это ему свойственно не было. Но он старался... И то, что мне очень близко... Я потом, когда нашла его старенький маленький этюдничек и стала писать сама пейзажи с натуры, когда я живописью такой масляной не занималась много-много лет, и вдруг нашла вот этот свой этюдник маленький, такой карманный, и так во мне повернулось что-то в сердце, и я стала писать пейзажи. Его интересовала среда, вот это — понятие — среда. То есть вот эта окутанность светом каким-то общим и настроение. Среда, настроение... 

П. Алешковский 

— Настроение, объем, да?  

И. Зарон 

— Настроение, да, в природе. Вот весна начиналась раннее — любимое время. Или осень. Зеленых таких пейзажей у него, практически, не было, летних.  

П. Алешковский 

— А я понимаю — весна и осень самые активные времена года.  

И. Зарон 

— Да, да, там красота вот этих розовых... 

П. Алешковский 

— И просыпается, и умирает, да?  

И. Зарон 

— Розовые деревья — на фоне голубого неба они кажутся розовыми. И вот это осеннее тоже золото, грасси(?) такое, которое тоже становится на фоне голубого неба красноватым. Сейчас, если мы посмотрим в окно, мы это все увидим. Ну, вот, мы с ним ездили в горы, останавливались там... 

П. Алешковский 

— А как же Вы поступили в Строгановку, если Вы голов не рисовали? 

И. Зарон 

— Я рисовала головы! 

П. Алешковский 

— То есть папа Вас готовил? 

И. Зарон 

— Да. Он приглашал натурщиков ко мне специально. Да, мы готовились с ним по программе. И вот это был момент самый сложный. То есть я была таким ребенком-вундеркиндом в полном смысле этого слова. Обо мне писали «Moscow News», всякие журналы и так далее, фотографировали меня с моими призами... 

П. Алешковский 

— Хорошо, что Вас не затерли. Это самое страшное — когда ребенок поддает... Это папа, конечно. Это, конечно, папа.  

И. Зарон 

— Мудрейший педагог! Вот чем дольше живу, тем больше это осознаю. Вот он сумел этот перелом такой от детской непосредственности и такой удивительной какой-то... 

П. Алешковский 

— То есть он сумел надеть на Вас кандалы, но Вы их не почувствовали?  

И. Зарон 

— Нет, нет. Я вообще поступила не с первого раза в Строгановку. Ну, там была специфическая обстановка.  

П. Алешковский 

— Понятно, понятно.  

И. Зарон 

— (Смеется.) О которой, может быть, не стоит даже упоминать. Но, тем не менее... 

П. Алешковский 

— Я приблизительно догадываюсь, и мы обойдем это стороной, потому что поступить в такой «блатной» институт... 

И. Зарон 

— Да, да. 

П. Алешковский 

— ...ну, особенно на живопись или на станковую, это было очень сложно.  

И. Зарон 

— Это не станковая, это была монументальная живопись. 

П. Алешковский 

— А, монументальная, да-да.  

И. Зарон 

— Да, там станковой не было вообще.  

П. Алешковский 

— А, Строгановка, да. Да.  

И. Зарон 

— Строгановка, да. Вот Суриковский был более «блатным» даже институтом, в котором была разнарядка: один из колхоза, один — нацкадр и так далее, и все это шло... Под все эти категории я не попадала. Но, в общем-то, все-таки я туда, слава Богу, поступила и об этом никогда не жалела, никогда в жизни. Ну, хотя бы потому, что там я познакомилась со своим мужем, с Сергеем, мы с ним учились на одном курсе. Так вот я по поводу того, как я туда поступила. Там сначала принцип такой: просмотр работ и допуск к экзаменам. И там спрашивали, почему... Да, «что заканчивал?». Я сказала, что ничего, папа у меня художник, он со мной занимался. Ну, мне сказали: «Как он хорошо с Вами занимался!». Меня допустили. Там было конечное количество — там восемь мест всего было на монументальную живопись. Для всего Советского Союза — восемь мест.  

П. Алешковский 

— Да, да.  

И. Зарон 

— А аудитории вмещали 65 человек экзаменующихся. Все вот аудитории... И, стало быть, получалось 8 человек на место всегда, каждый год. Ну, столько и допускали. Я не знаю, уместно ли об этом еще сказать, — я еще не была комсомолка.  

П. Алешковский 

— Ну, это понятно.  

И. Зарон 

— Да.  

П. Алешковский 

— И это тоже был минус.  

И. Зарон 

— Это был минус. Но это никто не заметил. Каким-то удивительным образом, никто это не заметил. Не поступила я в комсомол не по каким-то там соображениям высокой духовности, а просто по собственной лени. Лень — вообще мое качество, оно такое, не самое свойственное, в каких-то ситуациях. Ну просто я болела, когда все вступали, и мне потом уже не захотелось...  

П. Алешковский 

— «Замотали», как говорили.  

И. Зарон 

— ...ну, самой идти и писать. А я была отличница, училась всегда очень хорошо, и никому в голову не приходило, что я вот... 

П. Алешковский 

— ...не комсомолка.  

И. Зарон 

— Не комсомолка. 

П. Алешковский 

— Понятно. Понятно.  

И. Зарон 

— Поэтому я вот так как-то школу закончила и, в общем... 

П. Алешковский 

— А скажите, Вы на монументалке учились... Во-первых, мне интересен Коржев... Я не могу сказать, что мне нравится этот художник — он, скорее, вызывает у меня какое-то странное чувство, с его преувеличенными фигурами... 

И. Зарон 

— Ну, я с Вами согласна.  

П. Алешковский 

— ...и прочее, прочее. У него есть «Баня» знаменитая такая... 

И. Зарон 

— У него есть «Обреченная», называется. Которую он... «Обреченная». То есть сидящая обнаженная женщина и рядом стоящий врач, который... 

П. Алешковский 

— Да, есть такая... У него есть что-то нездоровое в его живописи, на мой взгляд. Но то, что он умел это делать, это вне всякого сомнения.  

И. Зарон 

— Да, да.  

П. Алешковский 

— Дело в том, что мы знаем и помним и знаем сегодня, что умения никто не отменял в живописи. И очень немногие уже до этого добираются, да? А из тех, кто выставляется, бьет себя кулаком в грудь и говорит, как Кинг Конг, что он замечательный художник... И в этом  смысле Коржев, наверное, что-то мог дать, да? 

И. Зарон 

— Да. Безусловно. Вот его посещения были таким праздником. Он появлялся... Поскольку он был завкафедрой, он приходил, ну, может быть, раз в неделю, когда были... А он был у нас еще, кроме этого, руководителем мастерской, как я уже говорила, поэтому он смотрел нас, своих студентов. И мы ему показывали все, что мы к этому моменту делали. Ну, вот такой текущий просмотр. И все наши педагоги — те, у которых мы учились, — были вполне достойные люди, художники. Ну, я не могу сказать... Я ехала на папином багаже, поэтому я как-то... Ну, я не знаю, у меня не было ощущения, что мне чего-то там не хватает. Как-то я понимала, что мне делать, и, в общем, вот... Другое дело, что там учили профессиональным монументальным техникам — мозаике, фрескам. Мы все это делали. У нас была такая черная лестница, где мы делали свои фрагменты. А Коржев — он... Это было сродни тому, о чем мы говорили с папой. Он, когда приходил, он обращал внимание на вещи какие-то очень существенные, о которых не говорили наши педагоги, и студенты многие этого тоже не понимали. Но я понимала... 

П. Алешковский 

— Например? Приведите пример.  

И. Зарон 

— Например, вот эта самая свето-цветовая среда, то, о чем мы постоянно говорили с отцом. То есть в живописи каждый цвет — он должен быть... И то, что мне потом в иконе... 

П. Алешковский 

— ...очень важно.  

И. Зарон 

— ...очень важно, да, это то, что я сейчас вижу редко, в принципе, — вот эта цельность такая, цельность среды, когда каждый цвет находится в своем... Цвета находятся вот в этом одном своем пространстве таком световом и цветовом... И Коржев говорил об этом, он на это обращал внимание. И это было очень важно для студентов. Ну и, конечно, он мог, там, сказать... Вообще, он рассказывал всякие... Вообще, это был такой праздник — его приход. Все наши педагоги собирались на кафедре, а поскольку он много ездил и много рассказывал о поездках... Ну, и так далее. Все, конечно... всем было интересно. Но вот его серьезные разговоры, такие вот очень серьезные — касаемо рисунка, живописной вот этой среды, — вот это то, что он мог действительно дать всем своим студентам. Другое дело, я еще раз повторю, что не все понимали, о чем он говорит. Потому что не у всех была вот эта вот такая... 

П. Алешковский 

— ...нацеленность... 

И. Зарон 

— ...ну, база — такая, какая была у меня с отцом. Ну, у нас были все наши студенты — они... Там среди моих однокурсников есть два народных художника. Ну, нас заканчивало десять человек.  

П. Алешковский 

— Понятно.  

И. Зарон 

— Даже девять. Потому что я заканчивала не у Коржева. Последний год я училась у Владимира Константиновича Замкова, я была в академическом отпуске, потому что родился у нас сын, и я взяла академический отпуск. И последние полгода диплом я делала у Владимира Константиновича. 

П. Алешковский 

— А диплом Вы делали по иконе уже или нет? 

И. Зарон 

— Диплом я делала — мозаику. Нет, не по иконе.  

П. Алешковский 

— Нам предстоит сейчас, дорогие радиослушатели, «нырнуть под эфир». Пожалуйста, оставайтесь с нами. Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Мы скоро вернемся.  

Итак, мы вернулись, мы «вынырнули» из эфира и опять в студии радио «Вера». «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и Ирина Зарон, художник и замечательный иконописец, рассказывает о своей жизни, о своем творческом пути. И мы остановились на мозаике, которую Вы сделали в Строгановке. 

И. Зарон 

— Да, у меня был диплом — мозаика, это был конкретный объект для Владикавказа. Ну, я выбрала мозаику, мне хотелось сделать что-то в материале. Вот не просто роспись, а в материале. И я с удовольствием это делала. Ребенка я оставила родителям во Владикавказе, муж мой был в это время в армии. И я предавалась творчеству, не будучи обремененной никакими вот такими всякими... 

П. Алешковский 

— Она жива, эта мозаика, сегодня? 

И. Зарон 

— Я думаю, что нет. Не знаю. Я никогда не интересовалась ее судьбой. Обычно вот эти дипломные работы — их выставляли...  

П. Алешковский 

— А, Вы не делали по заказу, не на стене делали? 

И. Зарон 

— Нет, нет.  

П. Алешковский 

— А, понятно. Все-все. Понятно. 

И. Зарон 

— Был проект... Проект. И фрагмент — натуру... Вот такая вот мозаика.  

П. Алешковский 

— Хорошо, а когда же Вы пришли к иконе и почему?  

И. Зарон 

— Учась в институте, мы изучали все монументальные техники. В том числе, вот я говорила, и фреску, и копировали. У нас была практика, мы ездили в Ростов Великий, там писали интерьеры, писали церкви Троицы в Никитниках (летом была практика). А копировали в Музее имени Рублева. Я там копировала такую икону — «Положение Пояса и Ризы Богоматери», ничего не понимая абсолютно к тому времени. Мы не были крещеными людьми тогда. Моя бабушка была — я уже упоминала об этом — дочерью священника, но совершенно ничего она не говорила, она была запугана... 

П. Алешковский 

— Ну, это мы знаем таких бабушек, да... 

И. Зарон 

— Да, да. Потому что ее муж сидел в сталинских лагерях, и ее зять, тогда еще не будучи зятем, мой папа, он тоже сидел там же, на Севере.  

П. Алешковский 

— Папа сидел Ваш, да?  

И. Зарон 

— Да, в 18 лет он попал в лагерь. 

П. Алешковский 

— И сколько он отсидел? 

И. Зарон 

— Будучи студентом Художественного училища Памяти 1905 года... 

П. Алешковский 

— С ума сойти. 

И. Зарон 

— Да. Он сидел три года. Тогда давали мало. Он попал, сейчас я скажу — наверное, в 1932-м или 1933-м году. И тогда еще немного... 

П. Алешковский 

— Бывало такое, да.  

И. Зарон 

— Да, потому что мой дед, который попал в 1937-м, он... 

П. Алешковский 

— ...он получил «десятку». 

И. Зарон 

— Да... Нет, он сидел вообще до смерти Сталина. Он сидел... 

П. Алешковский 

— Но потом ему добавили, да... 

И. Зарон 

— Да. Он сидел очень долго. Ну, бабушка моя вот эта вот, которая была дочерью священника... Единственное такое дуновение духовное (простите, конечно, это немножко странно звучит), которое... У нее не было ни крестика... Она пекла жаворонков на Сорок Севастийских Мучеников. Я это помню, эти жаворонки с глазками-изюминками. Вот, очевидно, была такая традиция в семье. Все — ни на Пасху она ничего не делала... Она меня воспитывала... Ну, то есть я была с ней все время дома, потому что родители работали, и я была с ней. Так вот, мы в институте, когда учились, мы копировали иконы, и сами по себе альбомы по иконе мы смотрели с папой, еще когда я была совсем ребенком. И когда мы приезжали в Москву... А все родственники жили в Москве, потому что папа-то мой — он из Москвы.  

П. Алешковский 

— Ну да, москвич. 

И. Зарон 

— Он из Москвы попал вообще в этот лагерь, потом не мог в Москву уже вернуться. Ну нельзя было ему.  

П. Алешковский 

— Понятно, да-да-да.  

И. Зарон 

— И когда мы приезжали в Москву, мы с ним в Третьяковскую галерею всегда шли, прежде всего, смотреть иконы. Я очень хорошо помню «Успение» Феофана Грека, там, где красный такой архангел вокруг синей вот этой сферы, мандорлы, и папа мне всегда говорил: «Посмотри, как это синее с этим красным»... 

П. Алешковский 

— ...с красным живет, да.  

И. Зарон 

— Да. Он смотрел как художник, как живописец, в нем не было вот этого... То есть он, очевидно, может быть, чувствовал, но... 

П. Алешковский 

— Понимаете, в чем дело, ведь очень важно, мне кажется, понимать, откуда возникает чувство. Оно возникает не только от убеждения и от веры, оно возникает, и часто у многих оно приходит ровно через восхищение искусством.  

И. Зарон 

— Безусловно. 

П. Алешковский 

— Потому что это же не просто искусство.  

И. Зарон 

— Конечно.  

П. Алешковский 

— И вот здесь и зарыта какая-то тайна.  

И. Зарон 

— Да.  

П. Алешковский 

— И когда это совпадает, тогда уже все совершенно хорошо и все правильно.  

И. Зарон 

— Да-да. Вот мы с ним смотрели... Вот я это запомнила — «Успение», хотя смотрели и другое. Нет, мы с ним смотрели Серова, которого он всегда очень любил, всегда шли к Сурикову, ну, и так далее. Но мы каждый раз с ним — вот я с ним ходила в Третьяковку, — но всегда мы... и с тех пор как-то вот это «Успение», которое мы тогда с ним, я всегда... 

П. Алешковский 

— Я помню эту икону. У меня бабка там работала всю жизнь. Я там тоже очень часто бывал.  

И. Зарон 

— Да. Желтая, такая охристая фигура Спасителя, белая маленькая фигурка души Богородицы, синий, очень сложный синий цвет мандорлы Славы и красный — архангела, крылья вокруг. Да, в общем, вот это такая... И, в принципе, вот я говорю, вот мы не понимали ничего, но мне казалось, что лучше и прекраснее иконы — я была в этом убеждена — я ничего не видела. Я никогда не думала, что я буду этим заниматься. Потому что я уже, будучи достаточно взрослым человеком... Меня приняли в Союз художников, когда мне было лет, наверное, 26-27, вскоре после окончания института. Ну вот сразу, минуя даже молодежную секцию, рекомендовали с выставки в Манеже — у меня там была большая работа «Осетинские похороны». А поскольку у меня такая фамилия — непонятно, женская она или мужская, — там даже написали, что «молодой художник И. Зарон». И потом в журнале «Прибалтийском» эта работа была воспроизведена, и там была моя фамилия с буквой «с» в конце — ну, в таком прибалтийском варианте, «Заронс». Ну она действительно такая была. То есть вот я писала такие вот работы, что я видела вокруг... Ни о каких иконах речи тогда не было. И каким-то моментом... Ну, понятно, что мы люди взрослые, мы живем, мы думаем, мы размышляем и видим, что происходит вокруг, мы читаем и так далее. Я заходила в храмы — ну, мы с мужем заходили, и я сама, и во Владикавказе я заходила там в храм... И вот Вы правильно сказали, что да, может привлечь вот эта красота искусства — будет хотеться, а может и оттолкнуть отсутствие красоты.  

П. Алешковский 

— Конечно. Конечно! 

И. Зарон 

— Отсутствие красоты. Наличие какого-то... 

П. Алешковский 

— Штампа. Кича, штампа, да.  

И. Зарон 

— ...такого кича, даже я бы сказала, да. И меня как раз это отталкивало. Я видела то, что там было на стенах... Ну, может быть, не туда ходила. Нет, я понимала, что существует Кремль, в котором... 

П. Алешковский 

— Не, ну а где же Вы нашли бы церковь, всю увешанную экстра-классными иконами?  

И. Зарон 

— Ну, вот как-то, да...  

П. Алешковский 

— Такого не получится. 

И. Зарон 

— Регулярно я не ходила, естественно. Так, зайдешь как-то — и вот увидишь, и то, что ты видел, тебя как-то мало... Даже облачения священнические — ну, все это как-то, в общем, не было... И, конечно, знакомство с отцом Александром Менем явилось таким моментом поворотным в нашей жизни. Я думаю, что об этом муж расскажет больше, потому что... Он же нас и крестил — и мужа, и меня, и сына нашего. Мы все втроем крестились.  

П. Алешковский 

— И меня, к слову. Да.  

И. Зарон 

— Ну вот, видите, как! (Смеется.) Потом его... Вскоре после этого он погиб.  

П. Алешковский 

— Скорее, его убили.  

И. Зарон 

— Его убили, да. Мы поняли, что если этот человек — в этой Церкви, и он говорит о ней, и он в ней служит, то вот тут Истина. Тут не было уже сомнений, и уже не смущало то, что вокруг мы видели, совершенно.  

П. Алешковский 

— Ну, еще был очень важный фактор, конечно, того, что большевики гнали Церковь и уничтожали ее. И мы видели сохраненное в музеях и несохраненное (потому что не было) в церквях, и очень хорошо помнили это. Я помню, у батюшки отца Александра была одна из любимых иконок — называлась «Отец Сергий на субботнике». То ли это... Примитив абсолютный. Сергий Радонежский при строительстве скита — значит, он несет бревно, да?  

И. Зарон 

— (Смеется.) Ну, понятно! 

П. Алешковский 

— И то ли медведь рядом из леса выглядывает, то ли... Не помню. Но абсолютный примитив! Абсолютный примитив! 

И. Зарон 

— Да, да. 

П. Алешковский 

— Я понимаю — она была настолько наивна, что она была замечательна. Понимаете, вот именно этой детскостью — «будьте как дети», да?  

И. Зарон 

— Да, да.  

П. Алешковский 

— И вот такая икона легко могла висеть в храме, за неимением других. Все было ободрано, и мы же это понимали. И это вызывало чувство сострадания и его очень притягивало, на самом деле.  

И. Зарон 

— Ну, такая икона, явно созданная человеком с такой наивной детской верой, это одно. А другое дело — поделки такие какие-то вот ремесленные, бездушные, холодные.  

П. Алешковский 

— Нет, это понятно совершенно. Да, да.  

И. Зарон 

— Ну, вот то, что, собственно, отталкивало. Потом в какой-то момент так случилось, что мы стали ходить, водить сына, вернее, ходить с ним вместе в первую — одной из первых открылась в Москве — воскресную школу в храме Иоанна Воина на Якиманке. Сыну нашему было тогда 12 лет, мы с ним вместе ходили. Там служил замечательный священник — дай Бог ему здоровья и упокой, Господи, душу его матушки, Нины Аркадьевны, — отец Николай Ведерников. Вот Нина Аркадьевна, его супруга, Она была всегда с ним рядом. Они создали там детский хор, в котором стал петь наш сын, который никогда не занимался музыкой до этого. Ему уже был 12 — 13-й год. То есть он начал музыкой в 13 лет заниматься. Они проверяли всех детей на наличие... 

П. Алешковский 

— Он сейчас занимается музыкой? 

И. Зарон 

— Он музыкант, он преподаватель Консерватории... 

П. Алешковский 

— Сойти с ума! 

И. Зарон 

— ...и регент храма Всех Святых на Кулишках много лет. Еще преподает он в Новоспасском взрослым церковное пение и литургику.  

П. Алешковский 

— Замечательно.  

И. Зарон 

— Да. Он закончил Свято-Тихоновский богословский институт, регентское отделение, потом Консерваторию, дирижерский факультет. Да, благодаря благословению отца Николая Ведерникова. Но я хотела сказать Вам о другом — что там еще служил такой отец Сергий Объедков, он был монахом тогда, иеромонахом. Он получил храм — храм Святителя Николая в Голутвинском переулке. А мы у него исповедовались. И он нас позвал в (нрзб.), когда получил этот храм, позвал нас с мужем туда. Ну, и еще за ним пришли люди. Там было очень много людей искусства. Там были искусствоведы, там был такой Алексей Рыбников, известный композитор, его бывший одноклассник. Ну, такая была община, такая...  

П. Алешковский 

— ...хорошая.  

И. Зарон 

— Хорошая, интеллигентная. Но храм представлял из себя руины совершенные. Это возле Третьяковской галереи, недалеко от Новой Третьяковки. Ну, мы стояли там у истоков, что называется, восстанавливали, и полы сами там клали, и ночевали там, и так далее. Ну, и там надо было сделать, просто чтобы началась служба, какой-то временный первый иконостас. На картонках придумала я, написала Царские Врата с евангелистами, с Благовещением. Имея небольшой опыт копирования и какую-то насмотренность, естественно, потому что я уже все-таки была художником и взрослым человеком, о первое, что я сделала. Потом... 

П. Алешковский 

— И все? И Вы «попали», и Вы стали... поняли, что это Ваше, да?  

И. Зарон 

— Да, безусловно, да! Потом я писала аналой...  

П. Алешковский 

— И больше «Осетинскую осень» Вы не рисовали, практически? Вы стали?.. 

И. Зарон 

— Нет, «Золотую осень осетинскую» писал мой отец. (Смеется.)  

П. Алешковский 

— Я шучу. Но я...  

И. Зарон 

— Нет-нет. Я перестала заниматься совершенно живописью масляной. Ну, какие-то, может быть, натюрморты еще были написаны, но в общем, конечно, да, все. Я писала вот в этом храме Святителя Николая в Голутвинском переулке — мы 11 лет там провели. Муж проектировал, ну, мы вместе обсуждали. Там три иконостаса, один их которых — шестиярусный. Там Крест поклонный первый, который Сергей сделал, и есть и кресты на улице, вообще вся территория, все... Там продается виноград из его мастерской, увита беседка, где там пьют чай. Вот там... Ну, вот я начинала... 

П. Алешковский 

— А Вы там по-прежнему? Или Вы ушли из этой церкви?  

И. Зарон 

— Нет, нет. Мы отсюда давно ушли. Оттуда ушли, в общем, практически все, кто там был. И там сменился настоятель, там сейчас Китайское подворье. А отца Сергия отправили на Святую Землю, он там служит. У нас были сложные отношения. И вообще я хочу сказать, что... Конечно, не знаю, стоит даже об этом говорить или нет... Когда ты оказываешься внутри — внутри, то есть для работы, не просто пришел исповедаться, причастился и побыл на службе, помолился, а когда ты оказываешься внутри, — то очень много появляется таких поводов для соблазна, для каких-то смущений и так далее. Но 11 лет мы там были.  

П. Алешковский 

— Хорошо. А скажите вот теперь, что для Вас икона? Вы ринулись бесстрашно в пространство, которое, ну, не освоено абсолютно сегодня. Я хочу, чтобы меня правильно поняли нас слушающие, — большая часть современных икон, которые я вижу, не устраивают меня как ценителя. Абсолютно, пожалуйста, я могу... Мне все равно — это может быть фотография или картонка, совершенно не важно.  

И. Зарон 

— Да-да.  

П. Алешковский 

— Она может быть освящена, она может быть просто вырезана из журнала и висеть над изголовьем моей кровати в деревне, потому что ничего другого под рукой не оказалось. 

И. Зарон 

— Ну, у нас то же самое.  

П. Алешковский 

— Это разные вещи. Но когда разговор идет об искусстве иконописи, о той сложно передаваемой словами теме, о которой я все-таки хочу, чтобы вот Вы рассказали, сказали об этом, — как Вы обходили?.. И как Вы как бы уяснили себе, что это, как это? Почему? Я спрашиваю, потому что я знаю Ваши работы, и они мне очень... ну, слово «близки» — неправильное, они в меня, скажем, проникают, пронзают, они мне понятны, и они для меня важны. Но я вижу, что они совершенно нестандартны, что называется. При том, что есть, конечно, какое-то понятие канона, от которого Вы ни в коем случае не открещиваетесь. 

И. Зарон 

— Да.  

П. Алешковский 

— Вот что это такое — канон и свобода? 

И. Зарон 

— Это очень сложный вопрос. Вот Вы сказали, что я бесстрашно ринулись, — это не так. У меня был очень большой страх, и вообще сам вот этот факт, что я стала писать иконы, тут надо сказать спасибо Сергею, моему мужу. Я бы никогда, наверное, в жизни не дерзнула этим начать заниматься, потому что я человек вообще такой робкий, нерешительный и все время сомневающийся. Я переживаю... Казалось бы, я уже почти 30 лет пишу иконы — тем не менее, я каждый раз очень переживаю, когда я пишу, и волнуюсь — смогу ли я это сделать. У меня как-то все время какие-то сомнения... 

П. Алешковский 

— А как бывает? Бывает иначе, если человек работает? 

И. Зарон 

— Я думаю, что бывает.  

П. Алешковский 

— Творческий человек? Нет, мне кажется, что нет.  

И. Зарон 

— Ну, творческий — да. Вот, Сергей меня убедил, что мы должны начать делать первый иконостас для этого храма — Святителя Николая в Голутвине. Он придумал проект, и я ходила... Да, я ходила в Третьяковскую галерею очень часто и записывала... У меня есть масса маленьких таких тетрадок, там написано — «Для записи слов», такие продавались раньше, — где я писала свои наблюдения, записывала то, что было для меня важно вот в этих старых иконах. И даже сейчас, когда ко мне... ко мне сейчас довольно часто приходят студенты и из Строгановки, и из института — и богословского, Свято-Тихоновского, — ну так, поговорить немножко, посоветоваться и по поводу дипломов, и так далее, я им всегда советую, я им всегда говорю — это то, что было для меня важно в начале моей работы над иконами: «Определите для себя, вот что Вам больше всего (я не знаю, уместно ли это слово — «нравится»), что Вам кажется самым важным, существенным». Вот эти восемь залов иконных (по-моему, их восемь в Третьяковке). 

П. Алешковский 

— Сейчас уже не знаю, сколько. Четыре помню точно, а дальше... 

И. Зарон 

— Ну это было раньше.  

П. Алешковский 

— Да... 

И. Зарон 

— Я говорю: «Посмотрите, что Вам ближе, что Вас больше всего волнует, что Вас больше всего впечатляет, что на Вас сильнее всего действует? Поймите, пройдите эти залы, посмотрите. Это то, что было вот у меня. И для себя предъявите. И напишите своими словами, просто своими словами». Почему? Ну, допустим, вот домонгольские залы... 

П. Алешковский 

— Давайте я напомню нашим слушателям, что это «Светлый вечер» с Петром Алешковским, Ирина Зарон, иконописец, напротив меня, и мы продолжаем наш разговор. Вы знаете, вот я опять вмешаюсь на одну секунду. Моя бабушка, работавшая в Третьяковке, водила меня по Третьяковке. Или я очень хорошо помню Музей изящных искусств. Мы подходили к такой витринке микенской, и там были разные вещи. Она говорил: «Одну выбери, и я выберу». Мы выбирали. «Ты что выбрал?». Я говорю: «Конечно, кинжал!». Она говорила: «А я — бусину. Объясни мне, почему тебе нравится кинжал?». И это — описание-анализ на самом деле — «почему тебе это нравится?». 

И. Зарон 

— Да, да-да! Да!  

П. Алешковский 

— «Пожалуйста, ты можешь выбрать что угодно, но ты мне докажи». Вот в эту игру я играл с детства, и я ее обожаю, потому что это самое важное — когда ты начинаешь думать и вдруг понимаешь... 

И. Зарон 

— Назвать это словами, да, да! Вот я об этом говорю молодым художникам студентам. Я не знаю, слушают они меня, следуют ли моим советам или нет... 

П. Алешковский 

— А это не Ваше дело. 

И. Зарон 

— ...но я считаю, что это очень важно — для себя понять, почему, назвать это. Я говорю: «Вы не будете это никому показывать, это Вы делаете исключительно для себя. Вот попробуйте. И не пишите общие слова — «красиво в цвете» или, там, как-то... Найдите какие-то другие»... Это то, через что я прошла сама. Поэтому я им это и советую. Да, были первые опыты. Вот Голутвинский наш храм — это вообще, фактически, первый опыт. И сейчас, конечно, я смотрю, и мне самой кажется странным, что это я писала. Потому что... 

П. Алешковский 

— Там висят Ваши иконы, да?  

И. Зарон 

— Там три иконостаса, один из которых, в центральном приделе — шестиярусный. Причем, один ряд там — это рельефы Сергея, там праздники его, Страстной ряд. Ну вот 11 лет, я говорю, мы там были. И вот как-то... Ну как-то двигалось все. Вот этот большой иконостас — это, конечно... И первый Никольский, который был написан, разница там большая. Это все касается и рисунка, и пластики, и так далее... 

П. Алешковский 

— А Вы меняетесь как художник? 

И. Зарон 

— Да, да, очень! Очень.  

П. Алешковский 

— А что меняется? 

И. Зарон 

— Это очень трудно сказать, что меняется. Даже, знаете, вот я Вам скажу...  

П. Алешковский 

— Или Вы пробуете? 

И. Зарон 

— Нет! 

П. Алешковский 

— Мне очень хорошо понятно, что художник может сказать: «Я вот это прошел, теперь я попробую вот так...» 

И. Зарон 

— «Попробую-ка я так»... 

П. Алешковский 

— Понимая, что было там... Это пустые, казалось бы, слова, но очень для меня, например, понятные.  

И. Зарон 

— Ну, в каком-то смысле, конечно, да, когда ты пытаешься найти какой-то немножечко другой ход. Но у меня так не было. Прежде всего, я хочу сказать, что передо мной никогда не стояла такая задача, я никогда себе это не говорила, даже внутренне, — вот сделать как-то необычно. Потому что мне часто говорят: «Вот у Вас иконы — они авторские, они имеют какое-то свое лицо...» 
П. Алешковский 

— Они имеют свое лицо — да, это правда.  

И. Зарон 

— Да. Я никогда не думала на эту тему. Я писала так, как я это чувствовала. 

П. Алешковский 

— А как это бывает? Вот, допустим, Вам приходит заказ на Германа и Зосиму Соловецких. Вы будете читать что-то о них? 

И. Зарон 

— Да, конечно, безусловно, да. И смотреть их изображения тоже буду.  

П. Алешковский 

— Вы будете читать. Потом Вы будете смотреть изображения, правильно? 

И. Зарон 

— Да, да. 

П. Алешковский 

— А дальше Вы начинаете работать, но без всякой прориси? 

И. Зарон 

— Да, конечно. Нет, я сама делаю рисунок, всегда сама. Но ориентируюсь на канон, безусловно. Может быть, это и не самый удачный вариант, который Вы сказали, если мы рисовали. Предположим, есть какие-то... 

П. Алешковский 

— Нет, когда Вам говорят, там, скажем, какая-нибудь Иверская, то тут, наверное, довольно сложно... 

И. Зарон 

— ...что-то свое, что ли, внести? 

П. Алешковский 

— ...что-то свое привнести. И, тем не менее, наверняка, Вы приносите. 

И. Зарон 

— Нет, конечно, безусловно, в каждой иконе существует своя пластика — ну прежде всего, если говорить о рисунке... 

П. Алешковский 

— А цвет?  

И. Зарон 

— Цвет? Цвет... Все равно все это внутри канона содержится. Но нарисовать можно по-разному. Если говорить о линеарном, о линейном таком изображении, понимаете, как, скажем, голова — ну вот мафорий Божьей Матери, вот этот вишнево-коричневый, вот когда там идет силуэт от головы к плечу... 

П. Алешковский 

— Да-да-да.  

И. Зарон 

— ...это можно нарисовать... ну десять вариантов может быть. Когда там будет острый угол сопряженный, да? 

П. Алешковский 

— Линия, да.  

И. Зарон 

— И острое какое-то плечо — это будет некрасиво, непластично.  

П. Алешковский 

— Угу, да.  

И. Зарон 

— А можно сделать какую-то линию такую... 

П. Алешковский 

— Поскольку все тянутое и овальное. 

И. Зарон 

— ...музыкальную какую-то такую, певучую, да? Ну, в чем тоже будет косвенно содержаться вот какой-то духовный смысл, простите за высокопарность. Ну, и так далее. 

П. Алешковский 

— Или пальцы, да?  

И. Зарон 

— Да, руки, пластика рук. Все, все! Младенец — вот как младенец, как... Та же Владимирская, да? Вот это объятие младенца, вот эта его ручка, обхватывающая шею Божьей Матери, и его фигура, примыкающая к ней. Там внутри канона большая свобода. Если человек чувствует в принципе пластику, он чувствует цвет, он сделает это как-то красиво, пропорционально. Это может быть как-то вытянуто несколько, удлинено... 

П. Алешковский 

— А цвета могут быть изменены по... как Вам кажется? Вот мне кажется, что, скажем, мафорий не может быть изменен. А вот, тем не менее, фон, например, да?  

И. Зарон 

— Да, конечно, безусловно! Пишутся иконы сейчас и на синих, и на зеленых, и на красных фонах.  

П. Алешковский 

— И всегда писались, на самом деле.  

И. Зарон 

— Да, да, да. Ну, на золоте — само собой.  

П. Алешковский 

— Посмотрите Псков. 

И. Зарон 

— Да. Я вот не пишу на золоте иконы. У меня есть единственный иконостас вот в этом храме Голутвинском, сделанный на золоте, белый, посвященный Тихвинской иконе, но он низкий такой иконостас, и там фон золотой. Это единственное, что писалось на золоте. И потом я поняла, что мне неинтересно делать на золотом фоне. Интереснее написать и создать... 

П. Алешковский 

— Какие таблетки XVI века Новгородского иконостаса — блестящие, они на золоте.  

И. Зарон 

— Да нет, все эти... 

П. Алешковский 

— Но в целом я понимаю, почему Вам не хочется. Потому что цвет — куда более богатый, чем золото.  

И. Зарон 

— Масса икон на золоте, что тут обсуждать... 

П. Алешковский 

— Я просто говорю, что цвет, мне кажется, куда более богатый, чем золотой цвет. 

И. Зарон 

— Да! Конечно! Потом, это современное золото — оно часто просто убивает живопись. Ну, и там просто ты пишешь на свету, какую-то создаешь свою вот эту среду, в которой обитают населяющие ее образы святых. Это может быть холодный какой-то фон, такой серебристый, серый, может быть светлый, почти белый, и так далее... 

П. Алешковский 

— А как Вам приходит этот фон? Как к Вам приходит цвет? Вы как-то пробуете? Вот Вы... 

И. Зарон 

— Я делаю эскизы, как правило...  

П. Алешковский 

— Ну да. 

И. Зарон 

— Но часто я... Часто потом вопреки этим эскизам уже что-то делается, отступая от них. Хотя эскизы иногда бывают красивее, чем то, что получается в результате.  

П. Алешковский 

— Ну, это можно перекрасить, наверное, если очень хочется? И, наверное, если смотреть слои Ваших красок на иконах, их, наверное, много. Потому что вот мне кажется, что... Ну просто вот чувствуешь, что это очень тщательные работы, очень, я бы сказал, не «строгие», а «строгие по отношению к себе». К сожалению, у нас время нашей передачи подходит к концу. Я очень Вам благодарен, Ирина, что Вы сюда пришли и побеседовали с нашими слушателями и со мной. Я очень хотел поговорить с Вами об Андрее Рублеве и о Феофане Греке, потому что это диаметрально противоположные для меня художники, работающие «на одну линию», что называется.  

И. Зарон 

— Да, да.  

П. Алешковский 

— Может быть, в другой раз когда-нибудь. Потому что вот пример того, что на Стоглавом соборе было принято за основу — Рублев «пошел в тираж», что называется, а Феофана Грека невозможно дублировать. Это абсолютно разные художники, разные взгляды, и все равно пронзает и тот, и другой. И вот, пожалуйста — канон и свобода. Большое спасибо. Это была Ирина Зарон на передаче «Светлый вечер» с Петром Алешковским. 

И. Зарон 

— Спасибо.  

П. Алешковский 

— Спасибо! 

И. Зарон 

— Спасибо.