Портрет Ахматовой работы Ольги Кардовской, 1914 год.

«…Незадолго до ее смерти у нас случился разговор о тогдашнем ее положении: о новой славе, пришедшей к ней, и о пошлости, сопровождавшей эту славу; о высоком авторитете и о зависимости от газетной статьи, чьих-то мемуаров, Нобелевского комитета, иностранной комиссии Союза писателей; о бездомности и о зависимости от чужих людей; о старости, болезнях и о десятках телефонных звонков, писем. Сперва она держалась гордо, повторяла: “Поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять”, – но вдруг сникла и, подавшись вперед, со страданием в глазах и в упавшем голосе, почти шепотом, выговорила: “Поверьте, я бы ушла в монастырь, это единственное, что мне сейчас нужно. Если бы это было возможно”».

Это был голос поэта, прозаика и переводчика Анатолия Наймана, он читал из своей книги «Рассказы о Анне Ахматовой», по-моему, конгениальной таланту и мудрости – своей героини. То, что вы слышали, следует, думаю (тут я иду за словами Наймана в нашем разговоре) оценивать и временем: вымолвить такое ей, Анне Ахматовой, в середине 1960-х – совсем не то, что сказать подобное сегодня, когда имя ее нередко полощется досужими псевдолитераторами, и когда желание уйти в монастырь и проще исполнить, и уж куда проще проговорить. А то была удивительная в своей глубине, отваге и мудрости проговорка.
«Рассказы о Анне Ахматовой» – сплошная «закладка»: Найман – последний на земле человек, кто общался с великим поэтом так долго. Говоря словами другого её современника, он понял, с кем имел дело.
Драгоценное, преображенное собственным мирочувствованием и вкусом свидетельство. Штрих, мелочь – и – тут же, рядом, самое главное.

«Больше, чем отзывающуюся произволом свободу и непредсказуемость гениальности, она ценила тайну. “В этих стихах есть тайна”, – было первой настоящей ее похвалой. Другая: “В этих стихах есть песня”, – была в ее устах исключительной редкостью, я слышал такое лишь два раза, о Блоке и о Бродском, по поводу “Рождественского романса”, но и вообще об его стихах. Однажды Бродский стал с жаром доказывать, что у Блока есть книжки, в которых все стихи плохие. “Это неправда, – спокойно возразила Ахматова. – У Блока, как у всякого поэта, есть стихи плохие, средние и хорошие”. А после его ухода сказала, что “в его стихах тоже есть песня”, – о Блоке это было сказано прежде, – “может быть, потому он так на него и бросается”».

После кончины Ахматовой Найман написал стихи: «…Хоть картина недавняя, лак уже слез, / Но сияет еще позолотою рама: / Две фигуры бредут через реденький лес, / Это я и прекрасная старая дама. // Ах, пожалуй, ее уже нет, умерла. / Но опять как тогда (объясню ли толково?) / Я еще не вмешался в чужие дела / Мне никто не сказал еще слова плохого…»
А при жизни её завершил одно свое посвящение так: «Но по новому во время этих встреч / Вы кивнете величавой головою, / И по новому задышит над Москвою / Ваша горькая божественная речь…»
Последнюю строку Ахматова взяла эпиграфом к своей «Запретной розе».

«В одном из разговоров я сказал, что замечаю, как люди, сдающие одну позицию за другой, возмещают это желанием укрепить внутри себя нечто, что было бы недоступно для остальных и противостояло собственной слабости, и как часто это нечто, если оценивать непредвзято, оказывается просто озлобленностью. Она отозвалась резко: “Ни в коем случае нельзя кормить это чудовище, пусть сдохнет с голоду. Озлобленность дает ужасные результаты…”. И через некоторое время: “Когда человек живет так долго, как я, у него появляются некие конечные идеи… Добро делать так же трудно, как просто делать зло. Нужно заставлять себя делать добро”…»

Какие простые, какие вечные слова!..
Давайте вспомним, кто их говорит, и оценим труд того, кто их донёс к нам. Здесь не нужно никакой морали: я только благодарно вслушиваюсь и думаю вместе с вами.