«Святитель Иннокентий Херсонский». Артём Малышев

У нас в студии был преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Артём Малышев.

Разговор шел жизни, служении и богословских трудах святого святителя Иннокентия Херсонского.

Этой программой мы продолжаем цикл из пяти программ, посвященных богословию русских святых XIX века.

Имена русских святых синодальной эпохи известны нам часто только по их пастырским наставлениям, а между тем русские святые были и мыслителями, оставившими после себя глубокие богословские труды. В чем специфика русской патрологии? Какие темы и почему интересовали русских пастырей? Что это говорит нам о нашей Церкви? Этим темам посвящен наш цикл.

Первая беседа с Артёмым Малышевым была посвящена святителю Филарету Московскому.

Ведущий: Константин Мацан

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. В студии у микрофона Константин Мацан. Этой программой мы продолжаем цикл бесед, который на этой неделе в часе «Светлого вечера» с восьми до девяти у нас выходит, где мы говорим, напомню, про богословие русских святых XIX-го и ХХ века, про русскую патрологию. И сегодня наш герой святитель Иннокентий Херсонский. И проводником в мир мысли этого русского богослова станет для нас Артём Малышев, кандидат теологии, преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Добрый вечер.

А. Малышев

— Добрый вечер.

К. Мацан

— Артём, вчера мы с вами говорили про святителя Филарета Московского, сегодня — про святителя Иннокентия Херсонского. У меня есть подозрение, что если про Филарета человек, не погружённый в историю Русской Церкви XIX века, всё равно что-то слышал, потому что есть высказывания, есть молитва святителя Филарета, о которой мы говорили, в конце концов, святитель Филарет двоюродный прапрапрадедушка Николая Дроздова, знаменитого ведущего программы «В мире животных», который был у нас на радио и рассказывал, как он, в общем-то чтит память своего великого предка. То вот, как кажется, имя святителя Иннокентия Херсонского в большей степени известно, наверное, специалистам. Или нет? Или вот, с вашей точки зрения, это не так? Не находится ли наш сегодняшний герой в тени своего великого предшественника?

А. Малышев

— Конечно, имя святителя Иннокентия Херсонского менее известно христианину современному, чем имя святителя Филарета Московского. И это естественно, это понятно, это объяснимо. Но и при жизни они тоже как бы занимали разные ниши. И, наверное, ниша святителя Филарета Московского была выше, была более яркой, известной, чем святителя Иннокентия Херсонского. При этом сказать, что прям совсем святитель Иннокентий Херсонский забыт, я не могу. В храмах, в лавках церковных, даже в отдалённых местах — вот мы недавно ходили в поход по берегам реки Нерли и нашли храм, в который, наверное, редко люди заходят. И там я увидел несколько книг святителя Иннокентия Херсонского, причём его книг. Там немного книг продавалось, но вот Иннокентия Херсонского там книги есть. А какие это книги — это несколько экземпляров разных изданий работы святителя Иннокентия Херсонского «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа». Слушатели, может быть, в храмах, куда они ходят, видели эту книгу. Это самая известная его работа.

К. Мацан

— Давайте, может быть, начнём немножко с биографии и скажем пару слов вот об этой эпохе. Мы с вами, когда вчера говорили про святителя Филарета, вскользь упомянули, что при нём была осуществлена реформа духовного образования в Русской Церкви. И, насколько я знаю, будущий святитель Иннокентий был как раз тем, кто вот уже студентом на себе испытал эту реформу. То есть он уже учился в обновлённых духовных школах. Так? И что это была за реформа, в чём была её суть?

А. Малышев

— Да. Это была первая в Российской империи реформа духовного образования.

К. Мацан

— Это 1814 год?

А. Малышев

— Да, в 1814 году она завершилась, а началась в 1807 году. Эта реформа неразрывно связана с именем святителя Филарета Московского. И, собственно, эта реформа создала систему духовной школы. О ней можно много говорить, можно целый курс лекций посвятить этой реформе и вообще истории духовной школы в Российской империи. Эта реформа создала то, к чему мы привыкли, и сейчас это даже существует. Три уровня духовного образования: училище, семинария и академия. То есть до сих пор в каком-то таком виде эти три уровня существуют. И разделила территорию Российской империи на четыре округа, каждый из которых возглавлялся академией: Московская академия, Санкт-Петербургская, столичная, передовая, авангардная, Киевская академия, и чуть позже появляется Казанская духовная академия — главы округов. Это формальная сторона.
А содержательная сторона в том, что создавалась так называемая архитектоника теологии — система богословских наук определённая, определённая градация богословского знания со своими ответвлениями. А внутри всего этого находится принцип, который был заложен в русское богословие ещё раньше, в начале XVIII века. Этот принцип основывается на Священном Писании. То есть Священное Писание как бы рождало из себя богословскую систему, систему богословского знания, которая должна была развиваться. Если закончившие училище становились низшими клириками, выпускники семинарии должны были быть священниками, могли стать священниками, священнослужителями, то в академиях готовились церковные интеллектуалы — люди, которые занимались бы богословской наукой непосредственно и были потенциальными кадрами на уже высшие ступени, архиерейские ступени.

К. Мацан

— Ну вот, видимо, одним из таких интеллектуалов стал будущий святитель Иннокентий.

А. Малышев

— Да, совершенно верно. Он прошёл традиционный путь архиерея-богослова: духовное училище, семинария, духовная академия. Святитель Иннокентий учился в Ельце, а Елец тогда относился к Киевскому округу академическому. Он поступает в Киевскую академию, заканчивает её. И следующий шаг тоже естественный, его совершали многие, точнее, он над ними совершался — это назначение на преподавательскую должность. Он становится преподавателем Санкт-Петербургской академии в 1823 году. Ему 23 года. Сначала семинария, где он преподаёт греческий язык, какие-то такие низшие дисциплины, потом возглавляет уже семинарию. Потом очень скоро, через пару лет, он становится инспектором и приват-доцентом Санкт-Петербургской академии, читает уже серьёзные богословские курсы, часть из которых сохранилась, лекции сохранились. И в 1830 году, когда ему 30 лет, он назначается на должность ректора родной Киевской академии, которую возглавляет. И тоже продолжает там читать лекции замечательные, дошедшие до нас, по догматическому богословию и нравственному богословию. А потом его архиерейская, так сказать, стезя, архиерейский крест. С 1837 года он архиерей, сначала викарий Киевского митрополита Чигиринский, потом он архиерей Вологодский, Харьковский, Ахтырский. И в конце, уже с 1850-х годов, он архиерей Херсонский и Таврический. Вот такой у него путь. Этот путь прошёл и сам святитель Филарет, камертон эпохи, и все архиереи, за редким исключением, например, Игнатий Кавказский и Черноморский (Брянчанинов), который по другому пути шёл своеобразному, и потом, к концу XIX века эта вот лествица, восхождение немножко меняется. Но вот в первые три четверти она примерно такая.

К. Мацан

— Каковы основные темы, которые были важны святителю Иннокентию в его богословии? Можно ли их выделить? Вот наподобие того, как мы выделяли в нашем прошлом разговоре основные магистральные темы в творчестве святителя Филарета Московского.

А. Малышев

— Да, их можно выделить. Ну, наверное, разные исследователи выделят разные темы, которые им кажутся наиболее важными. Но, безусловно, среди всех тем выделяются его христология и антропология. Собственно, оригинальная русская православная христология и антропология начинаются со святителя Иннокентия Херсонского, вот он дал толчок.

К. Мацан

— Артём Малышев, кандидат теологии, преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Итак, тогда давайте вот эти две темы поподробнее и рассмотрим. С чего начнём? С христологии, наверное.

А. Малышев

— Ну, логичнее начать с антропологии в системе богословского знания. Я только скажу ещё пару слов о самом святителе Иннокентии. Его, наверное, главная черта, которая позволит нам понять и особенности его христологии и антропологии, это оригинальность. Оригинальность и такая увлечённость, страстность, я бы даже сказал, в богословии, самобытность. Он всегда до того, как стал архиереем — после того, как он стал архиереем, он богословствовал меньше уже, но хотя продолжал, — он был первым во всём. То есть он первый выпускник в семинарии, первый в академии, один из первых докторов богословия. Он стал первым, кто применил новые методы богословские, о которых мы поговорим, первый, кто стал использовать новую терминологию в богословии. То есть он был таким новатором. И это было как бы тоже естественно. То есть он вот порождал новые темы, а за ними и новые проблемы.

К. Мацан

— И, видимо, порождал и критику в свой адрес.

А. Малышев

— Критику тоже порождал, хотя при этом удивительным образом она, как вот нам кажется сейчас, не била в цель, а шла куда-то не туда. Мы бы сейчас другое критиковали в его наследии. Но то, что можно там как бы найти и осмыслить и, скажем так, переосмыслить — этого хватает его трудах. В этом отношении он, конечно, очень отличается от святителя Филарета. И похож при этом, потому что он тоже был одарённый человек чрезвычайно, но при этом он был увлечённый человек. Увлечённый до того, что мог, как говорит отец Павел Хондзинский, о котором мы в прошлой беседе тоже говорили, такие дерзновенные, даже дерзкие какие-то идеи...

К. Мацан

— Напомним тем, кто нашу прошлую беседу, может быть, ещё не послушал или вчера не подключался к Радио ВЕРА. Отец Павел Хондзинский — декан богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, автор замечательных книг по русской патрологии. В частности, книги, которая называется «Богословские портреты». Вот она перед вами лежит на столе в напечатанном виде. У меня она есть в pdf, где собраны очерки о жизни и учении самых выдающихся русских богословов XIX-го и ХХ века, в том числе очерк по Иннокентию Херсонскому. Я думаю, что мы к этому тексту так или иначе сегодня, может быть, даже имплицитно, будем обращаться.

А. Малышев

— Да. Это причём очерки русского святоотеческого богословия. То есть все богословы, представленные тут, их 13, что символично, это всё прославленные святые. Отец Павел таким образом показал возможность русского святоотеческого богословия. Мы знаем греческое святоотеческое богословие, а это вот русское. То есть это такой проектный труд. Вот, возвращаясь к святителю Иннокентию Херсонскому, как раз-таки его антропология и христология имеют в себе вот эти дерзкие, если можно так выразиться, дерзновенные, оригинальные, опасные идеи и мысли.

К. Мацан

— Так, антропология.

А. Малышев

— Антропология. Святитель Иннокентий первый среди богословов, кто стал рассуждать о человеческом самосознании в богословской плоскости. То есть, возможно, специалисты по истории русской философии укажут какие-то ещё авторов, которые говорили о человеческом сознании, о его границах, его возможностях, его положении, но среди богословов, тем более академических, он первый. Причём не в каком-то таком абстрактном философском курсе, трактатах, а именно в богословском курсе по нравственному богословию. Это был курс нравственного богословия, где вот он опирается. На кого он опирался? Это Фихте, это Кант, это вот мистики, о которых мы говорили в прошлой беседе, тот же самый Фенелон, знаковой мистик всей александровской эпохи, это отчасти какие-то масоны, Алексей Фёдорович Лабзин, например, автор тоже таких работ богословских, антропологических отчасти, сакраментологических. И вот, используя самые разные труды вот этих вот авторов и древних отцов церкви, это Григорий Богослов, Василий Великий, Григорий Нисский, он показывает новые перспективы антропологии, новые возможности антропологии.

К. Мацан

— А вот это обращение к теме самосознания — вот нам сегодня тоже кажется, что это какая-то такая самоочевидная вещь. Мы все знаем, что у нас есть сознание и самосознание. Большой философский вопрос что это такое мы сейчас оставляем в стороне. Но вот на уровне такого бытового использования слов — вот у нас в каждом есть самосознание, вот моё «я» и так далее. А почему Иннокентию Херсонскому стало важно к этой теме обратиться? Было ли это, если угодно, продиктовано встречей с той самой западной философской мыслью, Кантом, в частности, Фихте, которая вот это представление о субъекте, вот внутреннем моём «я» вводили в философию? И важно было святителю Иннокентию эту категорию как бы взять и присвоить себе, ввести её, как бы мы сегодня сказали, в православный дискурс богословский. То есть это была такая, скорее, задача в чём-то апологетическая, может быть: встретиться со светской мыслью, не со светской совсем, но с такой западной мыслью, уже во многом секуляризированной, и как бы её воцерковить. Или действительно есть какая-то лакуна в богословии, которую без апелляции к теме самосознания, без апелляции к психологии не выразишь, не закроешь? Вот необходимо было этой категорией пользоваться, и без неё никак.

А. Малышев

— Ну вот одно другому не противоречит из того, что вы говорите, вот эта апологетическая цель и систематическая цель. С одной стороны, ответить на вызовы современности, на критику каких-то философов с атеистическими взглядами, а с другой стороны, восполнить то, чего у нас нет, — это, собственно говоря, один путь. Но, возвращаясь к самому понятию самосознания, мы к нему привыкли, но первым, кто стал его использовать в богословском дискурсе, и один из первых, кто стал использовать в философском таком дискурсе, это был как раз-таки святитель Иннокентий Херсонский. И тот, кто первый заговорил о субъекте, о «я», обо мне как о творческом начале, как о духе, обладающим своей волей, свободой, самосознанием и способном к самоопределению, вот в таких терминах, это был он. Почему он, почему не святитель Филарет? То есть Канта знал и святитель Филарет, и знал хорошо. И мистиков тоже знал святитель Филарет Московский, но...

К. Мацан

— Есть очень милый эпизод, про который мы знаем из книги отца Павла Хондзинского, что, действительно, святитель Филарет выписал себе Канта, то есть прочитал его, а потом сдал в библиотеку. То есть признаётся, как не нужное в употреблении, то есть вот он для богословия ему оказался не нужен, в общем-то, прочитал и забыл.

А. Малышев

— Да, это он пишет отцу, что первой покупкой его в Санкт-Петербурге — его пригласили в 1807 году как раз-таки для того, чтобы создать устав нового образования, — вот он покупает Канта на латинском языке. И он его читает и понимает, что как бы это не его, это не нужно, и сдаёт в библиотеку. А святитель Иннокентий, прикоснувшись, прежде всего, к философии религии Канта и к его «Критике практического разума», понял, что это как бы будущее, в принципе. Не то чтобы он полюбил философию Канта или не полюбил, но понял, что как бы мимо Канта не пройдёшь.

К. Мацан

— Нельзя уже богословствовать так, как будто бы Канта не было и нет.

А. Малышев

— Да. То есть нужно как бы входить с ним в диалог какой-то. И прежде всего это, конечно, апологетический диалог. «Религия в границах одного только разума» — как вот по новому переводу...

К. Мацан

— Раньше было «в пределах».

А. Малышев

— Да, вышел перевод в прошлом году новый этой работы — четвёртой критики Канта. Вот тогда, в 20-30-е годы, этот труд воспринимался как такое как бы нападение на традиционное христианство, что вот Кант как бы заменяет традиционное догматическое богословие своими новыми догматами, рациональными, натуралистическими, неологическими...

К. Мацан

— Ну, в самом общем виде просто напомним слушателям — это, конечно, очень большое огрубление, — но философия религии Канта учит, что вот о Боге можно говорить как о регулятивной идее для нравственности, о неком принципе, который есть у нас в уме, который нам позволяет поступать этически верно. И без этого принципа, который у нас с вами есть, мы не можем обойтись. То есть это очень большое огрубление, но вот ради нужд программы разрешим его себе. То есть Бог есть, скорее, идея, но не живая Личность, вот к Которому ты обращаешься в молитве.

А. Малышев

— Да, совершенно верно. И догматы традиционные, экклесиологические, христологические — это учение о Христе, о Боге Троице, о Сыне Божьем — он также интерпретирует как какие-то моральные принципы, с точки зрения вот моральных аксиом. Сын Божий для него это категорический такой императив отчасти. И святитель Иннокентий, познакомившись с этим, не только с Кантом, там были и другие натуралисты — Канта он определяет как такого главу, лидера натуралистического направления в Германии, которое рождается в последней четверти XVIII века. Считается даже, что с трудов, известных фрагментов Реймаруса, но об этом надо отдельно говорить. Что вот Кант и его труд «Религия в границах одного только разума» понимался как такая вот попытка нападения, попытка замены традиционного христианства новым. И поэтому святитель Иннокентий, и не только он, Канту отвечают. То есть современные кантоведы, например, сказали бы, что так нельзя, что это как бы не попытка, это просто сознательный философский трактат, где сознательно выбираются альтернативные догматам начала и такая интерпретация Откровения и Предания.

К. Мацан

— Ну а как святитель Иннокентий Херсонский отвечает Канту, мы после небольшой паузы поговорим. У нас сегодня в гостях Артём Малышев, кандидат теологии. После небольшой паузы мы вернёмся, дорогие друзья, не переключайтесь.

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. У микрофона Константина Мацан. У нас сегодня в гостях Артём Малышев, кандидат теологии, преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. И я напомню, что мы говорим о святителе Иннокентии Херсонском, о его богословии, о его апологетике, о его трудах. И вот на перерыв мы ушли, скажем так, подвесив интригу о том, что же отвечает святитель Иннокентий на рациональную, моральную теологию Иммануила Канта.

А. Малышев

— Да, и ответ, самый интересный, самый яркий, как раз в христологии. Вот мы возвращаемся к его христологии. С одной стороны, святитель Иннокентий использует и усваивает установки Канта, христологические установки Канта. И, на основании их, используя метод, логику Канта, он ему отвечает.

К. Мацан

— А что за христологические установки Канта?

А. Малышев

— У Канта в третьей части четвёртой критики есть христологический отдел, где он говорит о, как он выражается, естественно рождённом человеке, божественном человеке, божественно мыслящем человеке, что как бы есть для него Христос. Он не говорит Христос, он говорит о некотором человеке, который осуществил идеал морального законодательства, тоже так вот огрубляя. И он сказал, что если бы такой человек явился на земле, который бы осуществил моральный идеал, моральный закон выполнил бы — его должен выполнить каждый человек. Каждый человек призван, вне зависимости от того, есть Бог, нет Бога, есть Христос, нет Христа, выполнить моральный закон — это его долг, то, что у него внутри рождается...

К. Мацан

— Я должен знать, что я могу.

А. Малышев

— Да, должен. И он пишет, что если бы кто-то выполнил его, явился бы на земле такой человек, то он бы, конечно, совершил моральную революцию и значительно бы нам облегчил тем, что мог бы быть примером для подражания. То есть кантовский «Христос» — это тот, кто своими силами выполнил моральный закон, то есть своими силами преодолел все искушения, все склонности природы — ещё одна категория Канта — и как бы вот осуществил идеал, стал Сыном Божьим. То есть тут есть тонкости такие, что вот он отделяет Сына Божьего от Иисуса Христа, но это уже тонкости.

К. Мацан

— Фактически получается, что Кант отрицает божественность Христа.

А. Малышев

— Да. Не то что отрицает. Он говорит, что хорошо верить в Христа как в Бога, у Которого Божественная воля, об Которого все искушения разбиваются, как он говорит, об Его волю. Это, конечно, хорошо, но такой субъект может вызвать только восхищение у нас. И мы можем сказать: замечательно, ну а ко мне-то это какое отношение имеет? То есть я-то имею склонность, я имею колеблющуюся волю, постоянно нахожусь в борьбе, а он от рождения уже свят, он от рождения уже недвижим, непоколебим. И вот такой идеал от рождения может вызвать не более, чем восхищение и не более, чем почитание.

К. Мацан

— Получается на самом деле очень жёсткая мысль для православного мировоззрения. Если про Христа думать как про именно Богочеловека, как, собственно, церковное учение нам говорит, то тогда, по мысли Канта, как её интерпретирует Иннокентий Херсонский, получается, что Ему легко было бороться с искушениями, вообще достигать святости — Он уже Бог. Но тогда какое это отношение имеет ко мне? Я-то просто человек.

А. Малышев

— Да, я не могу Ему подражать.

К. Мацан

— И получается очень жёсткий вывод, что, грубо говоря, чтобы Христос был для меня моральным идеалом, за которым я могу идти, Ему нужно не быть Богочеловеком.

А. Малышев

— Ему нужно пройти точно тот же самый путь, который прохожу я. То есть Он должен быть таким же слабым, таким же колеблющимся, таким же способным ко греху и падению человеком, как я, чтобы мы могли Ему подражать.

К. Мацан

— Это Кант в интерпретации святителя Иннокентия.

А. Малышев

— Как его понимает не только он, а в принципе весь XIX век.

К. Мацан

— А что отвечает на эту позицию, которую явно не может принять, святитель Иннокентий?

А. Малышев

— Интересно, что святитель Филарет Московский это знал, но как-то прошёл мимо этого: ну, это Кант и как бы его проблемы. А святитель Иннокентий не прошёл мимо этого. И, что самое важное, он не стал отвергать того, что, действительно, такой идеал не может быть для нас образцом для подражания. Он не стал говорить: нет, откроем труды святителя Григория Богослова и убедимся в том, что вот Сын Божий, воплотившийся, обладает двумя природами и так далее. Нет, он не стал отвергать этого. И почему? Просто потому, что для святителя Иннокентия Херсонского также была важна идея подражания Христу. Возможно, она была важна ему вне зависимости от Канта. Потому что, как мы говорили в прошлой беседе, весь мистицизм александровской эпохи, а это было время, когда созревала мысль святителя Иннокентия, его богословские способности становились, формировались, ключевой идеей была идея подражания Христу. Если сейчас у нас ключевая идея это обожение, через Евхаристию, через причастие Святых Христовых Тайн, то тогда духовность сводилась к подражанию Христу. Вот уподобление Ему, приближение к Нему, и не столько через именно Евхаристию, сколько через жизнь.

То есть наша жизнь должна быть подобна жизни Христа во всём. Мы должны также пострадать, взойти на Голгофу, как Он, и нам также за Голгофой откроется преображение и просветление. И тоже вот интересно, что Кант, в общем, так же думал, что Христос — это образец для подражания. То есть тоже, в общем-то, в духе вот этого мистицизма. Кант был не чужд мистике, что, может быть, странно звучит. В этом смысле он был един со святителем Иннокентием и со святителем Филаретом. И святитель Иннокентий, чтобы соединить этот моральный принцип Канта: моральное только то, что свободно, обожествление от рождения лишает нас этой свободы, обожествление человечества Христа, — вот он предлагает теорию, имеющую несколько граней. Но суть её в том, что Христос иногда оставался наедине со своими человеческими силами и преодолевал искушения исключительно своими человеческими силами. Как минимум две такие точки или два таких момента, как говорит Иннокентий Херсонский, затмения Божества были. Это в Гефсиманском саду и на горе Голгофе, когда Божество скрылось от Богочеловека. Это были одни из тягчайших искушений Христа. Оно скрылось и дало возможность человечеству Христа преодолеть искушение, даже не столько преодолеть, сколько погрузиться в них настолько, насколько это возможно.

К. Мацан

— Видимо, речь идёт, в частности, о словах Спасителя, которые мы знаем из Евангелия, когда во время гефсиманского моления в Гефсимании Он говорит: «душа Моя скорбит смертельно». Такое чувство, которое мы могли бы психологически назвать богооставленностью.

А. Малышев

— Да, это и есть богооставленность.

К. Мацан

— А собственно на Кресте Спаситель произносит эти слова парадоксальные: «Господи, зачем Ты Меня оставил?» — когда Сам Сын Божий говорит, Сам Бог говорит Отцу: «Почему Ты Меня оставил?»

А. Малышев

— Да, совершенно верно. Это были реальные минуты богооставленности, когда Христос действовал по человечеству и побеждал искушения по человечеству. Поэтому мы не можем сказать, что Он преодолел искушение в силу того, что Он от рождения был Богочеловек, Он от рождения был обожжен, свят. Нет, святость Его есть, в том числе, плод Его человеческих усилий, именно потому, что Божество давало возможность Ему...

К. Мацан

— И Его послушание воле Отца.

А. Малышев

— Да, послушание. «Не Моя воля, но Твоя да будет», — так мог сказать только вот Иисус Христос, оставленный Отцом. И эта теория дополняется ещё более такой как бы оригинальной мыслью о том, что Божество постепенно раскрывалось во Христе. То есть Он был Богочеловек от рождения, но, как говорит Иннокентий Херсонский, Божество не в полноте выразилось в Его человечестве. Что значит, что свою Божественность Иисус Христос осознавал постепенно. И тут вот мы переходим в область антропологии, той самой новой антропологии, к проблеме самосознания. Святитель Иннокентий Херсонский был первым, кто заговорил о самосознании Христа — первый в русской традиции. И его тезис был в том, что самосознание Христа было формирующимся. Это было человеческое самосознание. То есть о самосознание можно говорить только как о человеческом самосознании в то время. То есть там уже к началу ХХ века появляются другие концепции, где речь идёт о Божественном самосознании, о трёх, условно, самосознаниях Бога Троицы, об отдельном Отца, Сына и Святого Духа. Но в первой половине XIX века самосознание Христа — это Его человеческое самосознание, не Божественное. И вот это самосознание было таким же, как у нас, Он осознавал Себя вот так же, как и мы осознаём. При том, что Он был Бог.
Это тайна — вот как Он мог быть внутри, скажем так, психологически человеком, будучи при этом Богом, двухприродным субъектом: Богом и Человеком. И эта постепенность раскрытия Божества не только как бы освобождала, если можно так выразиться, Его самосознание от какого-то давления извне, Божественного вмешательства, но и создавала для Него условия возможности согрешить. То есть это принципиально важный пункт. Святитель Иннокентий несколько раз говорит, что Христос мог согрешить во время земной жизни, но не согрешил.

К. Мацан

— Звучит на самом деле тоже как некоторый небольшой вызов для такого сознания, привыкшего к фразе, что Христос подобен нам во всём, кроме греха.

А. Малышев

— Да.

К. Мацан

— Действительно, эту фразу можно так воспринять, что, значит, не было никакой опасности вообще для Христа Богочеловека что-то сделать не так, согрешить. И тогда тот самый вопрос, который мы уже обсуждали в связи с Кантом. Тогда какая-то пропасть в опыте моём и опыте Богочеловека есть. И тогда Его путь, в общем-то, не мой путь — я не могу Ему подражать и в этом смысле за Ним последовать, потому что другие стартовые условия. Видимо, очень важно святителю Иннокентию показать, что нет. Несмотря на то, что это Богочеловек, Который там не подобен нам, Которому мы подобны во всём, кроме того, что у Него нет греха, а у нас есть, — вся эта догматическая часть, видимо, сохраняется, — но как-то нужно это всё-таки согласовать вот с тем, если угодно, простым человеческим запросом. Понять, в каком смысле Христос для меня может быть примером, если Он Богочеловек, а я просто человек.

А. Малышев

— Да, совершенно верно. Вот вся догматическая база, учение о двух природах Христа, все догматы, конечно, сохраняются, принимаются святителем Иннокентием бесспорно. Но вот, да, это представление о том, что если Христос не мог согрешить, то как бы между нами пропасть возникает. И поэтому святитель отделяет догматические условия вот эти — Христос безгрешен по человеческой природе, Он бессеменно зачат в утробе Девы Марии — от новых постановок проблем. Эти новые постановки проблем как бы превосходят патристический византийский уровень. Это уже как бы другое измерение. В этом другом измерении Христос, будучи для нас образцом для подражания, прошёл тот же путь, мог согрешить, но не согрешил. И поэтому Его добродетели морально заслужены. Поэтому Он моральный образец — Он был способен к моральным действиям, свободным действиям.

К. Мацан

— Артём Малышев, кандидат теологии, преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Так, а какие ещё важные грани и темы есть в наследии святителя Иннокентия Херсонского, про которые мы ещё не сказали?

А. Малышев

— Если богословие святителя Филарета Московского рождается из его учения о слове, из его чувства слова — мы говорили, что это его библейское мировоззрение, его органическое понимание связи, его понимание истории, — то у Иннокентия Херсонского всё рождается из христологии. Христология и объединяет всё, и даёт импульс всему. Это и антропология, и экклесиология — вот эти две ключевые другие темы. Антропология тут христологична в том, что для него исходной точкой рассуждения о человеке является тезис, что человек создан по образу Иисуса Христа. Вот не просто по образу Божию, а по образу Иисуса Христа. Поэтому всё, что есть в Иисусе Христе, должно развиваться в человеке. Это тоже довольно важный и характерный для мистической литературы тезис, вводящий нас на проблему уподобления Богу, подражания Богу через Христа.

К. Мацан

— Я вас на секунду перебью. А нет ли здесь, если угодно, и обратной взаимосвязи? Вот мы сказали, что очень важно для святителя Иннокентия Херсонского было, если угодно, ввести в богословие эту категорию самосознания. Вот я всё-таки пытаюсь для себя до конца понять, почему без неё нельзя. Не потому ли ещё, в том числе, что если во мне, в человеке, есть самосознание — я это знаю из опыта просто, — значит, я обязан его предполагать и во Христе. Потому что, если во мне есть что-то, чего нет в Нём, значит, не до конца воспринята человеческая природа и не вся спасена, не вся обожжена. Вот есть такая мысль?

А. Малышев

— Да, совершенно верно, эта мысль есть, она присутствует, но так прям явно не выражена, что вот как бы самосознание должно быть воспринято, чтобы быть уврачёванным — такого нет. Но просто по-другому он не может рассуждать. Он рассуждает уже в новых категориях. Как мы говорили, он был увлечён современной богословской мыслью. Как он говорит, что вот сам читал все немецкие труды, штудии. А это эпоха рационализма, рационалистического богословия в Германии и такого нарождающегося романтического богословия, но романтика не так коснулась, как рационализм. То есть святитель Иннокентий такой был православный рационалист — вот в таких категориях истории немецкой богословской мысли, протестантской. И потом он как бы уже не мог по-другому рассуждать в своих лекциях. То есть он, конечно, опирался на современные работы. И для него было как бы естественно говорить о самосознании и Христа, и человека. Если мы говорим о человеческой природе Христа, то тут не обойти вопроса о самосознании.

К. Мацан

— Так, ну я вас перебил, вернёмся. Вот вы начали говорить про темы — экклесиология, в том числе, у святителя Иннокентия.

А. Малышев

— Да, экклесиология у него тоже христологична. И он сам отмечает эту своеобразную черту. И даже формально его экклесиология помещается в раздел о христологии. То есть тогдашние, скажем так, лекции по догматическому богословию, или трактаты, точнее, системы. В догматическом богословии действовали трактаты. Есть там трактат, посвящённый лицу Христа, трактат, посвящённый служению Христа, трактат, посвящённый воплощению. И среди этих трактатов обязательно был трактат о двух состояниях Христа: состояние уничижения и состояние прославления. Сейчас в последних догматиках этого раздела, в принципе, нет — о двух состояниях Христа. И трактат о служении Христа. Надо отметить, что святитель Иннокентий замечателен тем, что он один из первых, кто читал лекции по догматическому богословию на русском языке. То есть они только в 20-е годы стали на русском языке читаться. К. Мацан

— А до этого в академии преподавали на латыни?

А. Малышев

— Конечно, всё было на латыни. И в этом смысле не было проблемы. Потому что латинский язык — это язык, установленный отцами, где чёткие понятия, где всё маркировано, где невозможно ошибиться.

К. Мацан

— Тоже такой любопытный момент. Иногда, когда мы говорим об этой теме, что вот «какой ужас, что в XIX веке преподавали на латыни, а не на русском в академиях — как вот запаздывает развитие русской культуры». На это просто тоже часто обращают внимание, в том смысле, что а не было ещё языка сформированного, на котором можно было говорить о богословских проблемах. Но зато был уже веками апробированный богословский язык латынь, на котором можно было беспроблемно на эти темы говорить. То есть это не потому, что так уж никому не хотелось по-русски преподавать, а потому, что в каком-то смысле удобнее было по-латыни.

А. Малышев

— Конечно, удобнее и надёжнее. Это язык Иеронима Стридонского, Августина, это язык отцов, язык, в котором как бы есть на что опереться. А русский язык — как раз когда первые лекции читаются на русском языке, то возникают большие проблемы. Например, слово «существо». Что такое «существо»? Это ипостась или это сущность? То есть это нечто частное, относящееся к различию Отца, Сына и Святого Духа? Вот мы говорим: существо Отца, существо Сына, существо Святого Духа. Или это нечто общее? И так далее. То есть просто в русском языке были такие слова, за которыми стояли категории, неведомые, неоткрытые в древности латинской, в древности и греческой тоже, византийской.
И, возвращаясь к христологии и экклесиологии, в этом трактате о служении Христа речь шла о трёх Его сужениях: о служении священническом, пророческом и царском. В разделе о священническом служении речь заходила о Его крестных страданиях, крестной жертве — это то, что сейчас превратилось в сотериологию. В разделе о пророческом служении речь шла, скажем так, такая более апологетическая — о Его учении, о проповедях. Это то, что потом стало моральным богословием, нравственным богословием. А вот в разделе о царском служении Христа речь шла о том, о чём говорил святитель Филарет Московский — о Новом Израиле, истории священной, о Церкви. То есть уже какие-то были такие экклессиологические мотивы в этом разделе. А святитель Иннокентий прямо в этом разделе помещает большой экклесиологический трактат и говорит, что лучшее место учения о Церкви в разделе о царском служении Христа. И дальше описывает Церковь как Царство Христово, по аналогии с земными царствами. Это, конечно, было, опять же, новаторством, которое потом не повторялось в дальнейшем. Хотя были там работы, посвящённые царскому служению Христа — там у отца Павла Светлова позднее, — но вот такого не было. То есть Церковь описывалась в категориях гражданского царства.

К. Мацан

— Интересно, я вспоминаю, по-моему, это в книге «Моим детям и друзьям» Сергея Фуделя, но где-то точно в одной из работ Сергею Иосифовича Фуделя есть этот мощный акцент на этом слове «царство». Фудель себя спрашивает себя, и так риторически: почему из всех возможных определений Евангелие как будто подчёркивает именно вот эту категорию Царствия Небесного? То есть Евангелие как весть именно о Царстве Небесном. Первые слова Спасителя на общественном служении: «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное». Разбойник на кресте говорит: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоём». И вот у Фуделя такая мысль — я просто сейчас думаю: не у Иннокентия ли Херсонского он её берёт? Потому что мысль — вот это именно параллели: Царства как некого государства, где есть Монарх — это не республика, это не демократия, это именно Царство с Монархом. Монарх, само собой, Христос. И если ты подданный этого Монарха, то ты не поданный никакого другого монарха. Он у тебя только один может быть. То есть ты как бы для себя тем самым исключил возможность подчинить себя какому-то другому главе, то есть такая полная преданность Христу. Ну и Царство предполагает тоже некоторую именно верность. Ты служишь Монарху, ты в каком-то смысле в его власти, и ты защищаешь это Царство, ты в нём. Есть границы, которые отделяют это Царство, это государство от всего остального мира. И ты всё-таки по эту сторону стен, рядом со своим Правителем. Вот такая идея как бы верности и преданности Христу. Фудель это всё видит в этой категории именно Царства, понятого по аналогии — а аналогия всегда включает в себя и тождество, и различие всё же, — но по некой аналогии именно с царством земным, с монархическим устройством какого-то города, может быть.

А. Малышев

— Очень возможно, что именно от святителя Иннокентия Херсонского эта мысль зародилась у Фуделя. Но точно на святителя Иннокентия Херсонского, на это место экклесиологическое, ссылался отец Павел Флоренский в «Столпе и утверждении истины».

К. Мацан

— Может быть, через Флоренского это у Фуделя.

А. Малышев

— Ну да, там ссылка, по крайней мере, на вот этот том с этими лекциями. Очень возможно, да. И хорошо, что вы отметили, что тут святитель Иннокентий хочет показать, скорее, различие. То есть он, сравнивая с царствами земными, показывает различие. Вот в земных царствах насилие используется в качестве инструмента управления, регуляции, а в христианском Царстве свобода; там закон, а у нас Евангелие; там у нас гражданство, а тут у нас крещение; там какие-то наказания, а у нас анафема. То есть он, скорее, показывает различие, что Церковь принципиально различна, отлична от земного царства, у неё свой глава — Христос. И эта мысль кажется такой, с одной стороны, вполне естественной, а с другой стороны, была очень новаторская, так как открывала совершенно другую перспективу в понимании соотношения Церкви и государства. Если у святителей XIX века, у всех почти, прежде всего, конечно, у святителя Филарета Московского, у Иннокентия Пензенского, у Феофана Затворника, у Иоанна Кронштадтского, о котором будет ещё речь, у них Церковь и государство — это единое общество, возглавляемое монархом. То есть такой библейский взгляд — вот это христианское общество. Церковь, или империя христианская.
А Иннокентий Херсонский как раз-таки разделяет, что вот нет, всё-таки государство — это государство, со своими принципами. Оно замечательное, оно существует так, как оно должно существовать. А Церковь — это другое, это не от мира сего. Поэтому нужно отличать. Это как раз новая перспектива, которая была развита уже таким более либеральным богословием — отцом Сергием Булгаковым, Аксаковым, Михаилом Тареевым, такими уже вот более авангардными, предреволюционными авторами, — о том, что Церковь и государство совершенно разные сущности, и они не должны сливаться. И это вот на самом деле характерно для святителя Иннокентия, что он поднял такие вопросы, задал такие траектории, которые в его эпоху как бы не развивались. И как бы они предвосхищали новое время, поэтому не критиковались. То есть эти лекции знали, но как бы пропустили их, как что-то непонятное. А потом уже, к началу нового времени, уже предреволюционного, когда уже такое радикальное богословие образуется, в котором совершенно другие уже перспективы открываются на разные вопросы, где уже об осознании Христа речь идёт открыто, и не только о Христе, там уже как раз-таки идеи святителя Иннокентия оказались востребованными и, как кажется, получили своё развитие. То есть если мы говорим про историю русской христологии, то следующий такой расцвет христологического отечественного богословского творчества приходится на начало ХХ века. То есть Иннокентий Херсонский, начало ХХ века, а потом уже там отец Сергий Булгаков как вот вершина этого всего.

К. Мацан

— Ну что ж, спасибо огромное за наш сегодняшний разговор. Вот мы с вами уже вторую программу провели про русскую патрологию, про богословие русских святых. И зарождается мысль о том, как всё разнообразно. О том, что есть, не знаю, истина Церкви, которая каждому открывается в опыте приобщения церковной жизни. И есть великие умы, которые каждый с какой-то своей стороны на это смотрят. И вот увидеть это разнообразие, эту разноликость, как будто разные на склоне тропинки, которые ведут на самом деле к одной и той же вершине, вот это очень интересно. И погружаться в это интересно. И, может быть, ни от одного из наших героев не следует ждать окончательных таких ответов на всё, но вот с ними можно вступать во внутренний диалог, читать, восхищаться, изумляться и обогащаться. Потому что все эти тексты, конечно же, наверное, нужны для того, чтобы каждого читателя побудить к какой-то своей внутренней рефлексии и к новому опыту. Спасибо огромное. Артём Малышев, кандидат теологии, преподаватель богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, был сегодня с нами в программе «Светлый вечер», был проводником в мир мысли святителя Иннокентия Херсонского. А завтра в это же время, в восемь вечера, на волнах Радио ВЕРА мы продолжим разговор о русской патрологии. Так что, дорогие друзья, обязательно к нам присоединяйтесь. До свидания. У микрофона был Константин Мацан. До новых встреч.

А. Малышев

— До свидания.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «С.С. Аверинцев». Егор Агафонов
• «Семьи святых». Армен Попов
• «Святитель Иоанн Шанхайский». Глеб Елисеев

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов