«Василий Розанов». Исторический час с Дмитрием Володихиным. Гость программы — Глеб Елисеев (10.06.2018) - Радио ВЕРА
Москва - 100,9 FM

«Василий Розанов». Исторический час с Дмитрием Володихиным. Гость программы — Глеб Елисеев (10.06.2018)

* Поделиться

Гость программы: кандидат исторических наук, член Союза писателей России Глеб Елисеев.

Разговор шел о философе, публицисте Василии Розанове, о его судьбе, духовных поисках и отношениях с Церковью.


Д. Володихин

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И сегодня мы с вами будем обсуждать фигуру одного из парадоксальнейших мыслителей начала двадцатого века, человека, который вызывал споры вокруг своего творчества и вокруг своей жизни ещё когда не закончился его срок земной. И сто крат вызвал споров, дискуссий, осуждений или, наоборот, самых положительных отзывов после своей кончины. До сих пор имя его сверкает самыми разными цветами, у кого-то вызывая раздражение, у кого-то восхищение. Итак, это Василий Васильевич Розанов. Сегодня с нами замечательный гость: кандидат исторических наук, член редколлегии журнала «Историческое обозрение» Глеб Анатольевич Елисеев — специалист как раз по Розанову. Добрый день, Глеб!

Г. Елисеев

— Добрый день.

Д. Володихин

— Собственно, мой вопрос традиционный именно для тех случаев, когда мы здесь, на радио «Вера» обсуждаем какую-то личность: нельзя ли дать для наших радиослушателей что-то вроде визитной карточки Розанова? То есть некая его черта, поступки, может быть, некие идеи, которые в первую очередь характеризуют его и через которые, с твоей точки зрения, его и следует по преимуществу воспринимать.

Г. Елисеев

— Есть известная фраза Фёдора Михайловича Достоевского о том, что широк русский человек, я бы его сузил. Вот Василий Васильевич Розанов как раз представляет из себя такой предельный экстремум русского человека, который в высшей степени не сузился. И творчество Розанова, его взгляды, в значительной степени даже его судьба — это такая невероятная бездна колебаний между да и нет, между разнообразными плюсами и минусами, что становится просто удивительно. В размышлениях над самыми разными вопросами Розанов доходил до каких-то таких пределов, при которых он действительно не мог не вызывать возмущения у людей. Но при этом он оставался совершенно искренним и честным в своих исследованиях. Огромная его эмоциональность, с одной стороны, была невероятным даром. Почему? Потому что мы по сей день её чувствуем как энергетику, проходящую через лучшие его тексты. А с другой стороны, она была его проклятием: Розанов был человек, который невероятно увлекался продумыванием какой-то идеи, которая его захватывала.

Д. Володихин

— И доходил уже до каких-то пределов.

Г. Елисеев

— Доходил до совершенно каких-то невероятных пределов, вот это характерная черта русских людей — начинать что-то делать: до такой степени начать молиться и разбить себе голову, — она в мышлении Розанова, в его разнообразных концептуальных построениях доходила до невероятия. При том, что буквально через несколько месяцев он мог на ту же самую проблему посмотреть совершенно по-другому и начать молиться в другую сторону, и разбить себе голову ещё больше. Вот это стремление доходить до крайности, даже не стремление рациональное, а просто захваченность некой такой эмоциональной волной, она очень сильно даже отличает Розанова вообще от привычного образа мыслителя и философа как такового. Всё-таки философ — это человек, который привык к некой схеме, к некоему конструкту. Да, в течение жизни эти конструкты у него могут меняться. Скажем, когда мы изучаем Соловьёва, достаточно чётко видно три конкретных периода в его мышлении. В рамках каждого из периодов этого мышления мы понимаем, что Владимир Сергеевич следовал таким-то и таким-то чётким построениям, и он их упорно отстаивал.

Д. Володихин

— Но костяк всё-таки единый.

Г. Елисеев

— Но костяк всё-таки присутствовал. Вот: философия Соловьёва 80-90-х годов девятнадцатого века; философия Соловьёва последнего периода, последних годов его жизни. У Розанова абсолютно не так: он чуть ли не параллельно, чуть ли не с разницей в несколько дней мог построить, выстроить концепцию, которая чуть ли не принципиально отвергала то, что до этого он на прошлой неделе воспринимал. Проходит неделя, он придумывает что-то совершенно перпендикулярное. Всё-таки Розанов менее всего входит в рамки этого жёсткого понятия «философ». Понятие «мыслитель и писатель» — это, пожалуй, более чёткое определение, которое к Розанову можно применять. Он бывал философом в определённых своих трудах и в определённые моменты своей жизни. Но в другие моменты всё-таки то, что больше связано со сферой деятельности писателя классического, то есть обращение к эмоциональной сфере, к эмоциям, к захваченности некими мыслями и идеями.

Д. Володихин

— Я бы даже сказал, литератора классического.

Г. Елисеев

— Да, классический литератор. И он себя так и позиционировал. Вот трудность от слишком большого чтения Розанова связана с тем, что он-то не воспринимал себя во многих ситуациях, особенно в раннем периоде своего творчества, как такого великого мыслителя, надежды русского народа. Хотя потом, под конец жизни, у него была иногда совершенно невероятная мегаломания, которая на следующей же неделе сменялась самым невероятным самоуничижением в этом плане. Но в начале он воспринимал себя как чисто журналиста, он написал: «Кто же будет перечитывать эти статьи через две недели?» — да писал и писал, написал и забыл. И поэтому когда это сейчас, например, сведено в многотомное, 30-томное собрание сочинений, а сейчас готовится новое — ещё больше.

Д. Володихин

— Сам Василий Васильевич посмеялся бы.

Г. Елисеев

— Сам Василий Васильевич посмеялся бы и очень удивился, что вот эти какие-то забытые его библиографические статьи здесь вспомнены, они всерьёз воспринимаются — он написал и забыл, естественно.

Д. Володихин

— Ну а, допустим, то, что было сказано, можно назвать в целом совершенно безбрежной интеллектуальной вольностью?

Г. Елисеев

— Да, но, к сожалению, и духовной интеллектуальной вольностью, то есть определённые соблазны — соблазны столь характерные вообще для русской культуры пресловутого Серебряного века, конечно, на Розанова влияли очень сильно.

Д. Володихин

— А теперь вопрос с такой подковыркой: я не раз слышал, что люди младших поколений очень часто воспринимают Розанова, прочитав его короба «Опавших листьев», «Уединённое», как своего рода первого русского блогера. И образ его жизни в какой-то степени тоже связывают с будущим блогерством. Как будто он был неким предтечей блогерского образа жизни и блогерского способа самовыражения.

Г. Елисеев

—Определённый элемент здесь есть, но он, правда, не касается именно самых известных произведений такого плана у Розанова. Потому что Виктор Шкловский был абсолютно прав, когда, например, анализировал «Уединённое» как своеобразный текстовой роман. Он достаточно чётко выстраивал там блоки построений, при которых было видно, что от некоторых записей Розанов отказывался, некоторые он перемонтировал, в некоторых нарочито поставленные числа. Это работа над конструкцией, при которой сведение текстов в некоторую систему оказывает дополнительное, большее влияние на читателя, присутствовала в Розанове. Но в произведениях, которые уже вышли посмертно, которые стали на самом деле более или менее достоянием русского общества, русской литературы как таковой только уже в конце двадцатого века, в том же «Мимолётном», в текстах, входящих в подборку «Сахарна», там — да, это, скорее, блогерские записи, потому что Розанов их даже сильно и не обрабатывал в этом плане.

Д. Володихин

— Да, и помнится, что прямым, скажем так, учеником Розанова, во всяком случае духовным последователем, был Дмитрий Евгеньевич Галковский, который начинал с подборок высказываний, представляющих собой блогерство на печати. А в настоящее время его интеллектуальная карьера — это просто блогерство.

Г. Елисеев

— Дмитрий Евгеньевич несколько более сложная вещь. Почему? Потому что хорошо всем известный «Бесконечный тупик» тоже представляет из себя вот такой нарочитый конструкт. Здесь, пожалуй, именно полное продолжение пути своего духовного учителя в этом плане. Почему? Потому что как вот «Уединённое» и короба «Опавших листьев» конструировались, вот точно так же нарочито конструировался...

Д. Володихин

— Даже в большей степени.

Г. Елисеев

— Да, в большей степени «Бесконечный тупик», который формально выглядит как комментарий к статье «Закруглённый мир», как раз посвящённой творчеству Розанова, а потом от него отталкивается вот эта удивительная вязь действительно поразительного текста, коим является «Бесконечный тупик». А впоследствии, да, работа в разнообразных формах блогерства. Что же, Дмитрий Евгеньевич, к сожалению, да, своеобразный мыслитель нашего времени. Но каково время, такие мыслители.

Д. Володихин

— Ну что ж, поскольку наша передача называется «Исторический час», я думаю, пора от интеллектуальной вольности перейти к истории. И сейчас мы всё-таки начнём рассматривать фигуру Василия Васильевича от корней. Собственно, первый период его жизни, не очень для него удачный, трудный достаточно, до того, как он прославился как журналист, как литератор, что собой представляет? От каких корней выросло дерево интеллектуального гения Розанова?

Г. Елисеев

— Те же самые глубинные корни глубинной России. Розанов ведь родился в Ветлуге — в Костромской губернии, в совершенно русской семье. Другое дело, он рано осиротел: отец у него был чиновник лесного ведомства, он быстро умер, оставив жену с несколькими детьми. Они жили в Костроме, и детство было достаточно тяжёлое. Розанов очень часто обращался к воспоминаниям о нём, у него очень известная фраза — «моё несчастное, моё страшное детство, почему же я так его люблю и всё о нём так вспоминаю?» И на самом деле большую роль в жизни Василия Васильевича сыграл его старший брат Николай Васильевич Розанов, который его, младшего брата, фактически взял на воспитание, растил его и обучение в гимназии оплачивал, и потом поспособствовал в том числе его поступлению в 78-м году на историко-филологический факультет Московского университета. Розанов, прошу обратить внимание, не был никогда философом-специалистом как таковым — он заканчивал не философский факультет, он заканчивал историко-филологический факультет. И он очень всегда сохранял большой пиетет по отношению к своим учителям, в первую очередь и историкам и филологам, к тому же Соловьёву, скажем, к Николаю Саввичу Тихонравову, Фёдору Ивановичу Буслаеву, лекции которых он слышал, которых воспринимал как невероятных специалистов. Многое из того как раз, что Розанов накопил именно тогда, обучаясь на факультете, он использовал на протяжении всей своей жизни. Ведь дело в том, что у Василия Васильевича был такой огромный недостаток: он достаточно не любил подробно много читать что-то новое, считая, что и так достаточно знает. Действительно запас знаний у него был очень большой.

Д. Володихин

— Да, он всё-таки получил очень приличное образование, достойное.

Г. Елисеев

— Да, приличное образование. И дореволюционная гимназия много давала в этом плане, и, естественно, университет дореволюционный — это было блестящее образование. И по окончанию его Розанов опять же не становится философом, к сожалению, не имеет возможности остаться при факультете, он становится учителем. Он становится учителем гимназии, учителем географии и истории, и преподаёт в провинциальных гимназиях в первую очередь.

Д. Володихин

— Мне кажется, что о карьере философа всё-таки он как-то тайно мечтает, потому что первые его трактаты, абсолютно не принесшие ему никакой известности, тяготели к таким классическим философским трудам — по форме.

Г. Елисеев

— Да, по форме и по содержанию. Потому что первой была книга, вышедшая в 1886 году — это толстенный том «О понимании», имевший подзаголовок «Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания».

Д. Володихин

— Книгу с таким названием читать не будет никто.

Г. Елисеев

— Книгу с таким названием почти и не читали, но вот за исключением, наверное, сейчас специалистов. Честно могу сказать, что книгу читать фантастически трудно. При этом Розанов там очень много давал такой идеи зерна, из которого вырастают разнообразные явления, он и науку там рассматривал как такую систему зёрен, в которых заключена некая имплицитная идея, которая превращается, по-моему, в общее знание. Вот всё-таки будущий Розанов уже там заложен. Есть отдельные, по ходу идущие, какие-то мысли, которые у него возникали, когда он это писал, причём Розанов описывал какой восторг у него всегда вызывало именно сочинение вот этой книги. Он всегда говорил, что это «моё уродливое, больное дитя, но которое я совершенно невероятно люблю, потому что я ощущал полное счастье, пока его сочинял».

Д. Володихин

— Вот тут я был настоящим философом, правда, никому ненужным, как потом выяснилось.

Г. Елисеев

— Да, потом, к сожалению, большую часть тиража пришлось просто продать на Сухаревке на макулатуру в итоге, когда со складов она не продалась, книготорговцы продали не очень большое количество экземпляров, и пришлось просто продать на макулатуру действительно. Но ещё раз говорю: в отдельных каких-то кусках, замечаниях, в отдельных абзацах уже Розанов мастер стиля — человек, который сейчас является одной из икон русского языка начала двадцатого века уже присутствует.

Д. Володихин

— Ну что ж, мы наблюдаем личность Василия Васильевича Розанова ещё пока не на взлёте, а перед взлётом. И я с оптимизмом напоминаю вам, дорогие радиослушатели, что это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы с кандидатом исторических наук Глебом Анатольевичем Елисеевым обсуждаем судьбу и творчество необыкновенного русского мыслителя Василия Васильевича Розанова. Ну что ж, а теперь самое время посмотреть на то, как провинциальный учитель с хорошим образованием, философ, стартовавший до крайности неудачно, всё-таки превратился из гадкого утёнка в лебедя. Поскольку, если я правильно понимаю ситуацию, известность Розанова как журналиста, как публициста в начале двадцатого века была весьма высокая. Вот как так произошло, что дало толчок ему для того, чтобы превратиться из человека абсолютно неизвестного и абсолютно непринятого интеллектуальными кругами в своего рода фаворита журналистики?

Г. Елисеев

— Во многом здесь складывалась ситуация, связанная опять же, возможно, с психологическими моментами, касающихся конкретных обстоятельств в судьбе Розанова. Сам Василий Васильевич, с точки зрения и своих первых публицистических работ, выступал как представитель консервативного лагеря, как представитель консервативного мышления, как представитель именно кругов вот этого нового славянофильства или славянофильства второй волны, как можно говорить.

Д. Володихин

— Кого можно поставить с ним рядом из крупных величин тогдашнего интеллектуального бомонда России?

Г. Елисеев

— Константина Николаевича Леонтьева, с которым он был заочно знаком и переписывался, к сожалению, — он сожалел об этом до конца жизни — он не успел с ним познакомиться лично. Николая Николаевича Страхова, который был его близким другом и с которым он тоже активно переписывался, но здесь был и близко знаком. Сергея Александровича Рачинского, с которым он тоже переписывался и который был, на самом деле, под конец жизни очень сильно обижен на Василия Васильевича, когда Розанов, движимый вот этими очередными переживаниями, очередной эмоциональностью, как он сам говорил: «Заворотил пушки и начал стрелять в другую сторону», — и Рачинский, не прервав с ним переписки... Вот это удивительный момент: с Розановым сохраняли по-прежнему дружеские отношения люди, которые даже расходились с ним интеллектуально, расходились с ним по каким-то достаточно жёстким мировоззренческим подходам. Розанов был знаком с Победоносцевым, он был знаком с Тертием Ивановичем Филипповым...

Д. Володихин

— Суворин, может быть?

Г. Елисеев

— Суворин чуть позже. Всё-таки Суворин, «Новое время» — это та газета, которая сделала Розанова знаменитым, и тот издатель, который сделал Розанова знаменитым. Это всё-таки период, в который Розанов уже был замечен, потому что Розанов много печатался в консервативной печати, например, в «Русском вестнике», задолго до 1899 года, когда Суворин предложил ему уже работать постоянным сотрудником «Нового времени», когда Розанов был обязан давать определённое количество обзорных статей, определённое количество библиографических заметок, определённое количество отзывов на злобу дня — вот в первую очередь в «Новом времени». И до конца практически, до момента закрытия «Нового времени» Розанов оставался именно, как это называлось, «нововременским журналистом». Но что такое нововременский журналист? Это не представители крайнего, консервативного такого крыла, это не «Чёрная сотня» в том плане, как её следует понимать, это не какие-нибудь газеты, вроде «Земщины» или «Русского знамени».

Д. Володихин

— Это, скорее, интеллектуальный консерватизм.

Г. Елисеев

— Это интеллектуальная, консервативная, даже либерально-консервативная такая центристская газета. Реноме, которое ей было создано в левой, либеральной и революционно-демократической среде, оно искажает, на самом деле, истинное положение этой газеты.

Д. Володихин

— Она кажется правее, чем была на самом деле.

Г. Елисеев

— Да, она кажется правее, чем была на самом деле. Истинное положение «Нового времени» заключается в том, что это была газета, которую читали повсеместно по всей России, это была ведущая газета России.

Д. Володихин

— Допустим, да, Розанов, который работает с «Новым временем» и в «Новом времени» — это уже человек заметный. А что его изначально подцепило, что, условно говоря, вывело его из провинциальной интеллектуальной жизни в жизнь столичную?

Г. Елисеев

— Здесь произошёл один из моментов, который касался, на самом деле, крайне сложной ситуации, связанной с жизненной судьбой Василия Васильевича Розанова, с семьёй. Дело в том, что Розанов, будучи ещё студентом, ему пришлось испрашивать специальное разрешение на это, очень неудачно женился: он женился на бывшей любовнице Фёдора Михайловича Достоевского — Аполлинарии Прокофьевне Сусловой, женщине, которая была старше его на 17 лет, женщине с крайне вздорным и тяжёлым характером, женщине, с которой Розанов прожил ужасные годы, в этом плане, и женщине, которая достаточно быстро его бросила, не дав формального развода — она просто уехала и перестала с ним жить. Розанов добивался развода, развода никак не получалось...

Д. Володихин

— И помнится, он даже от возмущения время от времени начинал покрикивать и на Церковь, мол: что такое?

Г. Елисеев

— Это произошло чуть позже. Почему? Потому что пока Розанов просто был одиночка, соломенный вдовец такой, который покрикивает в основном на своих учеников, среди которых, между прочим, был Михаил Михайлович Пришвин. И конфликт, кстати, Пришвина с Розановым вышел будущему классику отечественной литературы, очередному классику, боком: скандал закончился тем, что Пришвина Розанов потребовал исключить из гимназии. Пришвина исключили, тому пришлось доучиваться в Сибири в реальном училище, но он простил на самом деле своего учителя, они взаимно извинились, когда уже через годы встретились в Санкт-Петербурге. Между прочим, Михаил Михайлович тоже считал себя учеником Розанова, в том числе и в литературе. И недостаточно, к сожалению, известное такое замечательное произведение — вот этот дневник Пришвина, который он вёл на протяжении десятилетий советской жизни носит явный оттенок того, как строился текст в «Уединённом», в «Опавших листьях» — вот это интимное переживание и выговаривание самых сложных сторон своей жизни здесь присутствует.

Д. Володихин

— Но вернёмся к семейной ситуации Розанова. Он ищет себе спутницу жизни, поскольку жизни одинокой он для себя не представляет, и в то же время он не разведён.

Г. Елисеев

— Да, он не разведён. Он почти случайно знакомиться с вдовой, Варварой Дмитриевной Бутяиной, у неё осталась дочь. Это знакомство приводит к тому, что, да, двое одиноких людей влюбляются друг в друга. Кстати, вот это определение «друг» Розанов постоянно использовал до конца своей жизни в отношении к Варваре Дмитриевне, потому что он говорил, что «она в первую очередь спасла меня дружбой, а потом мы полюбили друг друга». И в этой ситуации Розанов оказывается в очень двойственном положении: с одной стороны, жена не даёт ему развода; с другой стороны, у него есть женщина, которую он любит, но которая не желает с ним жить не венчанной. В итоге происходит тайное венчание, при помощи одного из родственников Бутягиной, под одним единственным требованием: перевестись в другой город. И Розанов переводится в маленький провинциальный город Белый, в местную прогимназию, начинает там жить и преподавать, одновременно ведя тяжбу о разводе.

Д. Володихин

— Надо сказать, что этот альянс Розанова и Бутягиной был чрезвычайно тёплым внутри. И Розанов о своей... кажется, он ещё её «мамочкой» иногда называл, да?

Г. Елисеев

— Да...

Д. Володихин

— Он пишет всегда о ней с необыкновенной нежностью. И оба они: и сам Василий Васильевич, и Бутягина постоянно друг друга до конца жизни поддерживали во всём.

Г. Елисеев

— Да, если не считать достаточно такой не очень приятной истории 14-15 годов, когда в Розанова влюбилась молодая женщина, младше его на чудовищное количество лет, практически там на 40, получается, ей было 19 лет — Вера Александровна Мордвинова. И это вызвало мощный скандал, и дошло до разрыва. Потом бурный шторм более или менее утих в семье. И сама Мордвинова писала, что ни в коем случае не хочет, чтобы что-то, что она делает, принесло какую-то боль «мамочке». Всё-таки до конца жизни Василия Васильевича Варвара Дмитриевна оставалась ему опорой, равно как и его дети.

Д. Володихин

— Слава Богу, что всё это закончилось по-человечески, как в старину говорили, утихомирилось, успокоилось. Слава Богу, что история имела счастливый конец. Но вот, во всяком случае, у Розанова появляется семья, которая требует от него, естественно, продолжения тяжбы о разводе. И в творческом плане это приводит, как ни странно, как ни парадоксально, к положительным результатам.

Г. Елисеев

— Да, это приводит к положительным результатам: Розанов впоследствии писал, что огонь в душе был, а положить в него было нечего. И как раз проблемы, связанные с семейным вопросом в России, достаточно сложное, запутанное законодательство, в котором перемешивалось и право формальное, и право церковное, которые были никак не разграничены здесь, зиждились на каких-то очень древних канонах, восходивших к византийской традиции, очень плохо приспособлены к реальной действительности конца девятнадцатого века в Российской империи — всё это вызвало опять же мощную эмоциональную реакцию Розанова. Он начинает много писать на эту тему. И в ходе как раз дискуссий, в ходе как раз обсуждения этой проблематики, в которой Розанов очень активно использовать начинает одно из своих таких ноу-хау: он очень любил комментировать другие послания и тексты. И значительное количество вот этих дискуссий, связанных с семейным вопросом, которое в том числе выхлестнулось на страницы «Нового времени» и других газет, в которых Розанов активно участвовал, в том числе провинциальных разных, часто выглядят как письма, которые ему посылают его оппоненты, с комментариями Розанова по поводу аргументов, которые он здесь может привести.

Д. Володихин

— В любом случае, семейная проблема сделала ему имя.

Г. Елисеев

— Семейная проблема сделала его имя, но вот здесь опять же в очередной раз сработал вот этот момент захваченности и желания чрезмерно далеко пойти, чтобы уязвить оппонента, чтобы развить аргументы и выйти победителем. Розанов начинает видеть среди своих главных оппонентов в первую очередь представителей церковной общественности. Ему начинает казаться, что зло не в конкретных таких исторических обстоятельствах, в том числе связанных и с конкретной юридической практикой Российской империи, а с чем-то таким важным в самой Церкви, в самом Христианстве. И замах такого плана, дискуссия такого плана очень хорошо легла в эту общую ауру, общего настроения Серебряного века России.

Д. Володихин

— Скажем так, Розанову сделала имя не только семейная проблема, но и радикализм его высказываний, который, в общем, с церковной точки зрения, вряд ли можно одобрить.

Г. Елисеев

— Да, безусловно.

Д. Володихин

— Ну что ж, мне кажется, что будет правильным, если сейчас в эфире прозвучит музыка, которая сама по себе, по своему мелодизму показывает какой-то шаткий, качающийся характер того времени конца девятнадцатого, начала двадцатого века, когда многие считали хорошим, правильным делом мыслить радикально, не думая о границах; и когда страшный конец земного срока Российской империи неотвратимо приближался. Итак, это Александр Скрябин — Этюд ре-диез минор.

(Звучит музыка.)

Д. Володихин

— Ну что ж, музыка эта была, как бурное море. И само время, кажется, было приближением к шторму. Тем не менее над всяким бурным морем есть солнце. Поэтому я с чистой совестью напоминаю вам, что это светлое радио — радио «Вера». Сейчас мы прервёмся буквально на одну минуту и вскоре вновь встретимся в эфире, чтобы продолжить нашу беседу.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы вместе с историком Глебом Анатольевичем Елисеевым плаваем по бурным волнам конца девятнадцатого, начала двадцатого века, а также по ещё более бурным, насколько нам уже смог объяснить Глеб Анатольевич, волнам творчества Василия Васильевича Розанова. Итак, мы добрались до корней известности Розанова: корни эти такого журналистско-сенсационно-радикального характера. Как, собственно, сама Церковь на всё это реагировала? Ведь ему, если я правильно понимаю, многое прощалось?

Г. Елисеев

— Да, Церковь реагировала достаточно спокойно, даже удивительно спокойно, хотя отдельные иерархи говорили, что не могут находиться рядом с Розановым, он — сам сатана, но это тоже преподносилось как шутка. На самом деле у него до конца жа жизни сохранялись прекрасные отношения и с целым рядом иерархов, и среди обычных священников. Одним из его ближайших друзей был отец Павел Флоренский, с которым он переписывался до конца жизни. И именно отец Павел Флоренский исповедовал Василия Васильевича Розанова перед смертью, и именно он руководил его погребением. И к Розанову относились в этом плане с каким-то удивительным либерализмом, кстати, и Розанов платил своеобразным таким достаточно лояльным подходом к Церкви. Опять же это было связано с его такой глубокой внутренней эмоциональностью. Вот он говорил: «Когда у меня случаются какие-то проблемы, когда у меня на душе тяжело, я бегу в церковь, отстаиваю службу, ставлю свечки, беседую со священником, мне становится существенно легче. Я ничего не могу с собой поделать!» причём он это говорил, выступая в качестве оппонента на докладе Свенцицкого, насколько я помню, в ходе религиозно-философского собрания, где он пытался выступать против основ Христианства.

Д. Володихин

— То есть, если я правильно понимаю, Церковь относилась к Василию Васильевичу Розанову примерно так: «Ну Петрушка, но человек-то Божий — ладно, простим, ну надурачился». А Василий Васильевич: «Ох, тяжко мне: границы вокруг меня ставят, но люди-то свои — куда же я от них?»

Г. Елисеев

— Да, хотя разговор дошёл одно время, перед Первой мировой войной, чуть ли не до отлучения Розанова от Церкви, но всё закончилось здесь во многом разговорами, чем какими-то конкретными действиями, хотя процесс был вроде бы юридически запущен, но ничего до процесса против Льва Николаевича Толстого не дошло.

Д. Володихин

— Как говорится: чуть не дотрепался.

Г. Елисеев

— Да, но, понимаете, Розанова воспринимали не как врага, который нападает со стороны, как тот же Лев Толстой, а как человека, который мечется внутри церковной ограды, что-то пытается делать, даже более того: иногда его высказывания бьют не в бровь, а в глаз, заставляют задуматься. И огромное количество священников выступало, говоря, что, да, здесь есть здравые идеи, мы должны их обдумать, должны их изучить.

Д. Володихин

— Из ваших слов получается такой высокоинтеллектуальный юрод, то есть, с одной стороны — дурачок, с другой стороны — человек Божий; с одной стороны — чушь несёт, с другой стороны — вроде как и мудринка из этой чуши выскакивает. Поэтому рука не поднимается ударить.

Г. Елисеев

— Да, и этот момент юродства Розанова, этот термин в отношении него не единожды использовали как мемуаристы, писавшие о нём, так и специалисты, изучавшие Розанова. Этот момент действительно присутствует, и он даже, в общем-то, связан в определённой степени, несколько налагается и на внешний облик Василия Васильевича. Вот он всегда жаловался, насколько он не красив: вот эти лохматые, торчащие в стороны рыжие волосы, это красное, багровое лицо, эти почти сгнившие зубы, из которых выбрызгивает слюна, когда он начинает слишком эмоционально говорить. Но при этом Розанов обладал совершенно, казалось бы, при такой мизерной внешности, совершенно удивительным обаянием, при котором люди были готовы его слушать, готовы были с ним беседовать, в том числе и очень красивые, талантливые женщины: та же Зинаида Николаевна Гиппиус писала об удивительном обаянии Розанова, которое действует и на мужчин и на женщин. Это обаяние могло в любой момент закончиться резким взрывом. Например, Розанов с трудом участвовал в дискуссиях не в печати. Он говорил: «В печати могу дискутировать сколько угодно, нисколько не злюсь ни на одного из своих оппонентов». Но вот просто сидя и разговаривая лицом к лицу, он мог ударить кулаком по столу, плюнуть и убежать с криками: «Вообще больше не могу общаться с этим дураком!» — вот таким образом себя повести. То есть эмоциональность захлёстывала его и перехлёстывала.

Д. Володихин

— Вот можете вы сказать, что Розанов всё-таки выказывает сознание крепко верующего человека? Или его шатость мешала ему в этом?

Г. Елисеев

— Сознание крепко верующего человека у Розанова, разумеется, присутствует. Другое дело, что вера в Бога, его представления о Боге сильно выходили за рамки просто чисто православных представлений. Его тоже здесь невероятно болтало, и его рассуждения, когда он иногда говорил: «Да, я молюсь Богу, но не вашему Богу, а Озирису», — это ж тоже его высказывание.

Д. Володихин

— То есть он знал, что чушь несёт, но хотел эпатировать.

Г. Елисеев

— Хотел эпатировать, но, с другой стороны, иногда ему казалось, что он что-то вот такое невероятное открыл, совершил некие невероятные открытия. У него есть воспоминания о его беседе с очень известным нашим египтологом отечественным, с Тураевым, по поводу как раз Египта. Розанов говорил: «Я открыл египетскую цивилизацию, я совершил открытие!» Тураев в ужасе, в удивлении на это всё смотрел и говорил, что всё не так. И вот Розанов недоумённо записывает: «Что в этой ситуации? — либо учёные мужи дураки, либо я полный дурак, ничего не понимающий в этом Египте. А я всё в Египте понимаю», — вот я всё понял, совершил это открытие, то есть они дураки.

Г. Елисеев

— Тот случай, о котором в старину церковные люди говорили: «Воцерковлён, но своеумен», — вот эта самая самость время от времени, конечно, подвигала Василия Васильевича на такого рода интеллектуальные эскапады. А из чего вы делаете вывод, что всё-таки он был крепко верующим, на каких фактах это можно основать?

Г. Елисеев

— Ну из текста... ведь стиль — это человек, этого у Розанова не спрячешь. Уверенность в том, что есть некая сверхъестественная сила, которая в том числе иногда и ведёт его, направляет, иногда и прямая вера в Христа. Извините, одними из последних его слов были слова, при условии, что он писал о Христе, что «в Христе прогорк весь мир», говорил о тёмном лике Христианства, но последние из его слов было: «Как я не понимал Христа, как я ошибался!» — это по книжке последние связанные слова Розанова. Это доказывает, что это человек, который постоянно метался, он постоянно всё пытался продумать. Извините, самая известная тема Розанова — это тема пола, вообще, то есть то, чего как бы было не принято обсуждать. Розанов решил: а почему, собственно, не обсуждать эту тему? Это тема довлеющая, она оказывает влияние — и он тоже опять же в этом плане написал целый ряд текстов, которые вызвали и сенсацию, и скандал, и проблемы в этом смысле, и на которых тоже лежит вот этот отпечаток. У Розанова, пожалуй, с точки зрения мировоззренческой, был несколько другой план: он, безусловно, верил в Бога, в сверхъестественную высшую силу. Но Розанов с какого-то, видимо, момента детства или юности не мог поверить в бессмертие души. Это была огромная проблема, которая очень чётко чувствуется в его текстах, которую он сам признавал. И он писал об этом, что если бы удалось поверить, что действительно все воскреснем и все обнимемся, он бы голым по Невскому побежал бы от радости. А так тема смерти, тема окончательного умирания очень сильно довлела над Розановым, оказывала мощное влияние. И здесь он опять-таки мотался между разными полюсами, между полюсами, когда он говорил: «Да православному просто по принципу невозможно боятся смерти — это ему просто неприлично», — до другой известнейшей фразы, которая находится в «Опавших листьях»: «Смерть я не переношу, смерти я ужасаюсь. Смерть — это что-то непереносимое. Режет чёрное и режет страшное».

Д. Володихин

— Ну что ж, я думаю, пришло время назвать, как минимум, известнейшие его вещи, которые в наибольшей степени прославили его среди современников и которые в наибольшей степени ценились потомками через много поколений.

Г. Елисеев

— Помимо находящихся у всех на слуху «Уединённого» и двух коробов, то есть двух томов «Опавших листьев», это огромное количество филологических текстов, среди которых выделяется своей продуманностью и точностью анализа творчества Фёдора Михайловича Достоевского «Легенда о великом инквизиторе» — одна из первых книг, которая у него здесь выходила. Из подборок текстов... ведь огромное количество текстов Розанова — это сводки статей, которые выходили в самых разных изданиях, но, сведённые в отдельные тексты, они начинали наполняться совершенно другим содержанием, приобретать то, что называется иногда «эмерджентностью», то есть большим значением, чем в виде отдельных текстов. Например, его известный двухтомник «Семейный вопрос в России» очень важен для понимания того, как это развивалось, как развивался вопрос и постепенно совершенствовалось законодательство, касавшееся проблем церковного брака, вообще проблем брака в России. Его известная книга «В мире неясного и нерешённого», например, поставила очень много изначально вопросов, как раз касающихся вот этой идеи, теории пола.

Д. Володихин

— Кстати, а чем закончилась его тяжба о тайном браке и о разводе?

Г. Елисеев

— Тяжба о тайном браке: сначала Василию Васильевичу удалось, кстати, по именному указу государя-императора, после обращения, признать всех детей законными. То есть они у него были крещены как незаконнорожденные и даже были зарегистрированы по именам восприемников. Это уже в начале двадцатого века им удалось это совершить. Ну а в итоге проблема-то разрешилась...

Д. Володихин

— Совершить — это просто-напросто уничтожить состояние развода и не вполне законного брака.

Г. Елисеев

— Да, не вполне законного брака. Но состояние это вот окончательно не было разрешено в этом плане, потому что Суслова умерла только в 1918 году.

Д. Володихин

— Только частично.

Г. Елисеев

— Да, только частично.

Д. Володихин

— Ну что ж, мы входим в бурную эпоху. До сих пор шатания Розанова были плаванием челна на бурных волнах той эпохи. И в этот момент, то есть в десятые годы двадцатого века, этот чёлн приближается к прибрежным скалам. Скоро он разобьётся, как и многое разобьётся в России в этот момент. Я думаю, будет правильным, если сейчас в эфире прозвучит произведение Игоря Стравинского: балет «Весна священная», фрагмент «Выплясывание земли», премьера состоялась в 1913 году.

(Звучит музыка.)

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин. И после такой музыкальной свистопляски произносить слова «светлое радио» как-то даже трудно, ощущение такое, что произносишь это, находясь внутри токарного станка. И прямо сквозь тебя прокручиваются разного рода валики, свёрла и другие металлические детали. Ты весь в масле и, кажется, несколько костей уже потерял. Тем не менее это всё-таки светлое радио — я напоминаю. И мы обсуждаем судьбу гениального вольнодумца, человека, который и спорил с Церковью, и был ей предан — Василия Васильевича Розанова. Наступает время в его судьбе крайне сложное — он консерватор, и 17-й год — не его эпоха. Вот тот момент, когда хочется спросить: а в чём выражался его консерватизм и какое отношение этот консерватизм дал ему в отношении революции?

Г. Елисеев

— Розанов десятых годов — это человек, который возвращается, по сути дела, к своим изначально присущим ему нормальным консервативным неославянофильским взглядам.

Д. Володихин

— То есть его шатания уменьшаются?

Г. Елисеев

— Его шатания в значительной степени уменьшаются, он говорил, что его переход в относительно леволиберальный лагерь и в лагерь сторонников вот этого нового религиозного сознания был связан с возможностью печататься и с конкретной ситуацией, которая у него была в браке, то есть вот этой несправедливостью, которую он чувствовал по отношению к себе.

Д. Володихин

— То есть, иными словами, некоторые мудрования его в отношении пола и брака были криком кота, которому прищемили хвост.

Г. Елисеев

— Надавило шкафом — есть такая конкретная фраза в одном из текстов Василия Васильевича Розанова. Этот момент можно так назвать, то есть «я кричал криком, этот крик звучал во всех моих статьях, во всех моих текстах», — он примерно так описал. Ситуация в период десятых годов, в период перед Первой мировой войной, это ситуация, при которой Розанов возвращается к своим консервативным основам. Это очень хорошо чувствуется опять же и в текстах известных его книг, в том же «Уединённом», в «Опавших листьях» и в их продолжениях.

Д. Володихин

— Вот как он, собственно, оценивает революционное движение, идеалы либеральные радикальные?

Г. Елисеев

— Леволиберальное движение он оценивает очень просто: он сказал, что это люди, которые за рюмочку похвалы продадут Россию, и продавали Россию. В отношении революционного движения он говорил, что это никакое не революционное движение, а просто пришли свиньи, изрыли носом огород, поэтому свиней нужно заколоть или прогнать, а огород перекопать и использовать дальше. Такого рода, понятно, высказывания — не единичные, а десятками, сотнями страниц у Розанова прослеживаются — не могли ему сыскать популярности среди его более левоориентированных кругов, его левоориентированных друзей. Многие отказывались от общения с ним, Розанов стал таким букой русской литературы.

Д. Володихин

— Анфан террибль.

Г. Елисеев

— Да. Дмитрий Сергеевич Мережковский, который долгие годы был другом Розанова говорил, что «я не буду подавать ему руку». Пётр Бернгардович Струве, который тоже общался до этого и был хорошо знаком с Розановым, написал о нём специальную статью разоблачительную о Розанове — «Большой писатель с органическим пороком».

Д. Володихин

— По большому счёту Василий Васильевич в этих своих высказываниях был пророком, причём пророком неуслышанным: то, о чём он говорил, печальным образом сбылось.

Г. Елисеев

— Да, многие вещи, которые писал Розанов, производят иногда совершенно потрясающее впечатление, в силу того, что произошло. Но здесь не надо слишком самообольщаться: одновременно Василий Васильевич высказывал по ходу целый ряд огромный других фраз, которые полностью их дискредитировали. Вот этот его журнализм и опять-таки стремление отдаться некой в данной момент захватившей его эмоции или идее, привело к тому, что многие его тексты... один как бы закрывает другой, и многие идеи закрывают другие. Вот читаешь, ощущаешь, что, да, Розанов испытывает настоящие чувства искреннего монархизма — вот это отчаяние, которое он испытывал и записывает в одном из текстов, связанное с отречением государя: что просто дальше невозможно жить. Но потом как-то Розанов присматривается: жизнь продолжается, всё хорошо, и он дальше пишет в письме отцу Павлу Флоренскому: «Я воскрес из гроба, и даже просто замечательно. И красные флаги придают такой удивительно радостный вид окружающему». А потом начинает писать в том же самом «Новом времени» целые дифирамбы Александру Фёдоровичу Керенскому, говоря, что это настоящая надежда нашей новой России, что новая Россия может быть только свободной и так далее.

Д. Володихин

— С той точки зрения, что в этот момент у России ну хоть какое-то правительство есть, и что пока это правительство противостоит тёмной революционной стихии, его в этом смысле можно понять. Но когда 17-й год в полной мере обрушился, упал, как занавес, там, помнится, было какое-то высказывание у Розанова о пропавших шубах очень характерное и отлично рисующее суть времени.

Г. Елисеев

— Да: «Упал железный занавес, Россия кончилась, представление окончено; публика подумала расходиться, взять шубы, но ни шуб, ни самой России больше уже не было». Я чуть-чуть искажаю, но примерно вот такая фраза.

Д. Володихин

— То есть, иными словами, публика хотела смотреть на русский театр как на нечто отдельное, потом выяснилось, что это место, в котором эта самая публика живёт. Похлопали, похихикали, пошикали, пошли в гардероб, но выяснилось, что вместо гардероба — ледяная пустыня.

Г. Елисеев

— Да, выяснилось, что эта публика, оказывается, является главными актёрами разворачивающейся трагедии, драмы и одновременно трагикомедии. Другое дело, что в тех текстах, которые Розанов писал и частично даже успел выпустить незадолго до своей смерти, те тексты, которые составляют тоже одну из наиболее известных его книг «Апокалипсис нашего времени», кстати, известную недостаточно: мы знаем в основном те тексты, которые тиражировались в период с 90-х годов двадцатого века — это переиздание того, что вышло в 18-м году. Сейчас известен полный вариант практически «Апокалипсиса нашего времени», и вот здесь в очередной раз проявляются проблемы Розанова. Проблема, при которой он иногда не ухватывает истинного виновника, начинает опять-таки валить с больной головы на здоровую, не очень понимая ситуацию. Он говорил, в чём корень апокалипсиса: что Россия проваливается в ямы, образовавшиеся из полностью разрушившегося Христианства. Вот Христианство опять оказывалось виновно в той ситуации, в той катастрофе, которая происходила внутри России.

Д. Володихин

— Может быть, он имел в виду, что произошла трагедия, определённый, что ли, провал веры в синодальную эпоху? Насколько я понимал смысл этих текстов, мне казалось, что, скорее, это не вина Христианства, а тяжелейшее состояние, в которое оно попало.

Г. Елисеев

— Розанов здесь, скорее, говорил, что вот... это была, понимаете, не философская конструкция, не осмысление на уровне историософии, это опять же та самая идея «надавило шкафом», та же самая формальная обида — Христианство не спасло: что ж ты такое здесь оказалось не сильное, не мощное, что ж ты не оградило нас от этих бесов, которые вырвались и теперь танцуют у нас на голове? Причём цену большевикам Розанов прекрасно понимал, более того иногда даже бравировал этой ситуацией, например, зная о судьбе своего коллеги Меньшикова, которого расстреляли в Валдае на глазах его детей, он, входя в Совет, говорил громко: «Покажите мне какого-нибудь большевика! Я очень интересуюсь, я — монархист Розанов».

Д. Володихин

— Надо сказать, что Розанов в этот момент действительно опять начал криком кричать, прежде всего потому, что судьба его была печальна: он лишился средств пропитания. Его семья страдала, он сам страдал, и он пишет в своих текстах открыто: «Я ужасно страдаю, потому что с моего стола исчезло мясо, исчезли яйца...»

Г. Елисеев

— Очень известная фраза: «молочка бы, творожка бы!»

Д. Володихин

— Да-да-да. Но ведь правда именно же и состоит в том, что революция у многих со стола вычистила еду и оставила сухарики, если они, конечно, были. И люди, которые привыкли к в общем достаточно богатой, во всяком случае обильной едой, обстановке Российской империи последнего царствования, с ужасом поняли, что они теперь обречены голодать, существовать на грани выживания. Этот ужас отсутствия еды, ужас голода и Василия Васильевича сподвиг на чрезвычайно радикальные высказывания — опять прищемили хвост, опять он закричал. Ну что, в данном случае закричал буквально на всех, до кого мог докричаться.

Г. Елисеев

— Да, действительно, именно так. Более того, в значительной степени эти тексты были частью того перформанса, может быть, как мы бы сказали, которым Розанов пытался в данной ситуации обвинить всё, весь окружающий мир, начиная от Бога и до Наркомпроса. Он, например, демонстративно выходил на платформу в Сергиевом Посаде, где он жил в последние годы своей жизни (с 17-го года они жили в Сергиевом Посаде с семьёй), и начинал собирать окурки. У него не было такой необходимости в этом в тот момент — ему помогали, тот же отец Павел Флоренский, были и другие добровольные помощники. Но вот показать, как один из лучших писателей России, золотое перо России, страдает, превратился в убогого нищего — это было частью того же, что и отражалось параллельно в текстах и статьях, что наполняло не только «Апокалипсис нашего времени», но и другие статьи, которые всё-таки он всё равно как-то ухитрялся опубликовать в это время.

Д. Володихин

— Но прожил ведь он недолго. То есть мы говорим «перформанс, перформанс», а очень быстро голодные обстоятельства революции и Гражданской войны загнали Василия Васильевича в гроб.

Г. Елисеев

— Ну да. Он всё-таки был немолодым человеком, плюс к тому — в семье происходит трагедия незадолго до его смерти: его сын Вася Розанов, тоже Василий Васильевич, умирает от воспаления лёгких. Он отправился в такой продовольственный поход, пытался тоже добыть семье пропитание, получил тяжёлое воспаление лёгких и умер. Это тоже нанесло тяжёлый удар, после которого у Василия Васильевича последовал вполне реальный апоплексический удар, вполне реальный инсульт, который и завершился смертью в начале 1919 года.

Д. Володихин

— Кем закончил свою жизнь Василий Васильевич? Мятущимся вольнодумцем или всё-таки христианским юродом, который пожелал упокоиться?

Г. Елисеев

— Я думаю, в определённой степени Господь был справедлив, и вот как церковные иерархи и его друзья-священники, в этом плане милостив к Розанову. Несмотря на то, что Розанов умирал достаточно тяжело и трудно, например, он постоянно мёрз — у него выпадал холодный пот. Он говорил: «Каким ледяным крещением сподобил меня под конец креститься Господь». Всё-таки его последние моменты жизни были связаны с тем, что он и соборовался, он исповедовался, причастился, и умер только после этого. И я думаю: в чём здесь проявляется везение? В том, что Розанов не дожил до периода некоторого смягчения советской власти, которая могла бы попытаться, учитывая его характер, использовать его в той провокации, которой было обновленческое движение, со многими деятелями которого он был близок и знаком, например, с митрополитом Антонином.

Д. Володихин

— Ну что ж, хорошо, что в смертный час Бог дал Василию Васильевичу света, хотя бы и такой ценой, и Василий Васильевич ушёл примирённый и с Богом, и с Церковью — это очень хорошо. А теперь мне осталось, дорогие радиослушатели, поблагодарить от вашего имени Глеба Анатольевича Елисеева, который сегодня рассказал нам чрезвычайно много интересного. Я, честно говоря, не знаю в России большего знатока творчества Розанова, чем Глеб Анатольевич. А после этого мне осталось сказать вам: спасибо за внимание, до свидания!


Все выпуски программы Исторический час

Мы в соцсетях
****

Также рекомендуем