Светлый вечер с Петром Алешковским. Гость программы: Павел Крючков (04.01.2018)

В гостях у Петра Алешковского был литературный критик, заведующий Отделом поэзии и заместитель главного редактора журнала «Новый мир», старший научный сотрудник Государственного литературного музея Павел Крючков.

Наш гость рассказал о поэтах Инне Лиснянской и Семене Липкине и о своем личном знакомстве с ними.

---

П. Алешковский

— Здравствуйте! Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня сегодня Павел Крючков — во-первых, сотрудник радио «Вера», во-вторых, член редколлегии и сотрудник «Нового мира», занимающийся поэзией, человек, который ходит с микрофоном и записывает всех живых поэтов, и складывает на полочку, и сегодня тоже нам даст послушать поэтов, безусловно, я не сомневаюсь в этом; критик, журналист, знаток. Добрый день!

П. Крючков

— Добрый день! Очень слушать про себя со стороны удивительно — ничего не могу сказать. Особенно «ходит с микрофоном»... Конечно, тут правда есть, но как начинаешь так представлять: персонаж ходит, действительно.

П. Алешковский

— Ходит, ходит. Диалектологи вот ходят тоже.

П. Крючков

— А сейчас, знаете, Пётр, вот вы говорите «Новый мир», слово «журнал» не произносите, а мне вот недавно сказали, что уже пора произносить, что это журнал — уже люди не знают, что такое «Новый мир».

П. Алешковский

— Давайте произнесём «журнал «Новый мир». Кто не знал, тот и не будет знать, а, может, посмотрит «Википедию».

П. Крючков

— Хорошо. Скоро уже сто лет журналу.

П. Алешковский

— Мы с вами договорились, что вы сегодня расскажете про двух поэтов: про мужа и жену. Давайте вы сами их назовёте.

П. Крючков

— Давайте, тем более что они мужем и женой стали в последние годы своей жизни.

П. Алешковский

— Очень поздно, да.

П. Крючков

— И четыре дня они праздновали это событие. И в один из дней я угнездился — приехал их поздравить. Речь идёт о поэтах, которых звали и зовут Инна Лиснянская и Семён Липкин. Действительно, долгие-долгие годы они были пара. И вот уже близко к концу своей жизни Семён Израилевич сделал Инне Львовне предложение, которое она приняла — это было замечательно. Я вспоминаю, что через их московскую квартиру на Усиевича за эти четыре дня этой свадьбы двух пожилых очень людей...

П. Алешковский

— Сколько им было лет?

П. Крючков

— Семёну Израилевичу было под 90. И за эти четыре дня прошла вся литературная Москва, то есть ты входишь, а в это время выходит Искандер, Чухонцев, Владимов — кто угодно. Это было удивительно! Судьба... Вот я даже не знаю, как это понять и представить. Сейчас, зная, что у нас будет этот разговор на радио, и зная, что товарищ сможет меня привезти вот сюда, в Андреевский монастырь, где находится наша радиостанция, и увезти, я положил в рюкзак — просто взял с полки прямо так руками, вот вы сами видите здесь...

П. Алешковский

— 15 книжек, а, может, больше.

П. Крючков

— Целая полка книг Семёна Израилевича и Инны Львовны за разные годы, и ими надписанные. Но даже читая надписи, хоть это неприлично, неудобно — я совершенно не собиратель автографов, а просто книжки дарились, — удивительные всплывают вещи. То есть только по одним надписям можно написать какие-нибудь воспоминания.

П. Алешковский

— Сочинения.

П. Крючков

— Сочинения, да-да. Но одна из самых таких замечательных, причудливых, из-за чего я засмеялся сегодня просто в голос, сняв эту книжку с полки — это книга стихов Инны Лиснянской, выпущенная, в частности, Домом-музеем Марины Цветаевой и журналом поэзии «Орион» в 96-м году. Это большой том её стихотворений, уже когда она вовсю публиковалась, но мы об этом позже будем говорить. Это сборник «Из первых уст». И вот, посмотрите, что она написала: «Паше Крючкову — крестнику моего редактора, от любящей бабки. Инна Лиснянская». В родстве мы с ней не состоим.

П. Алешковский

— Ну расшифруйте, пожалуйста!

П. Крючков

— Но действительно, сейчас, когда её нет...

П. Алешковский

— «Крестник редактора» — это несложно.

П. Крючков

— Это не сложно, да. Потому что, да, книгу эту готовил к печати Юрий Михайлович Кублановский, который мой крёстный и старший друг многолетний. Кстати, именно Лиснянская меня с ним и познакомила.

П. Алешковский

— Да? Я думал, наоборот.

П. Крючков

— Нет-нет. Он приехал, был один из первых его вечеров, и она вела вместе с Семёном Израилевичем его вечер.

П. Алешковский

— А, то есть вы с ними уже знакомы были давно?

П. Крючков

— Да. И я подошёл, она меня представила, и дальше всё завертелось. И я это вспомнил совсем недавно, кстати, благодаря нашему сегодняшнему эфиру, — что именно она это сделала. Так же, как она в своё время представила меня, и у нас был единственный разговор, Александру Исаевичу Солженицыну. И если бы не она, то никакого знакомства и не было бы, и я бы не сказал тех всех смешных глупостей, которые я сказал. А именно: я говорил Солженицыну, что я вожу людей, экскурсии, по комнате в Доме Чуковского, где он когда-то работал, и иностранцы со страшной силой фотографируют его стол. Александр Исаевич очень смешно изобразил сцену (а он актёр такой был — что не все знают), когда Чуковский приглашал его пожить и поработать в спокойной обстановке. Он голосом Корнея Ивановича сказал какие-то слова — это было очень классно. Ну, благодаря всё Инне Львовне. Мы были знакомы с середины 80-х годов. И знакомство наше было экзотичным каким-то и причудливым, сначала с ней — с Инной Лиснянской. Хотя у всех других людей это всегда происходило в обратном порядке: сначала знакомились и приходили к Семёну Израилевичу. И по-разным причинам, начиная с того...

П. Алешковский

— А в 80-х они уже были парой?

П. Крючков

— Да, уже были парой. И он старше намного лет, и он человек, который близко знал Ахматову, Мандельштама, Цветаеву, Гроссмана и так далее. Так вот, это был один из дней традиционных первоапрельских в Доме Чуковского — собрание в честь дня рождения Чуковского. И я очень дружил с Кларой Израилевной Лозовской — секретарём Корнея Ивановича (её уже нет на свете — Царство ей Небесное), которая мне в разговоре сказала: «А ты современных поэтов-то вообще каких-то знаешь, любишь?» Я тогда был журналистом и ещё не был такой литературной судьбы. Я сказал: «Да, знаю, конечно!» Но у меня список такой был, — то есть открывал его, и я как-то гордился этим, потому что это не звонкое, громкое имя на поверхности, вроде Вознесенского, — открывал его Давид Самойлов. Она выслушала мой список, там был и Бродский, конечно, и сказала: «Да, ну что же, а вот Инну Лиснянскую и Семёна Липкина ты читал?» Я слышал, но ничего не читал. И она тут же — Кларочка — дала мне книжки. Я ещё, помню, поразился, что я взял книги в руки — но это были книжки, изданные за рубежом, это был «Ардис» и тоже, по-моему, «Ардис». Я спросил: «А в чём дело?» Она говорит: «Они здесь не публикуются, они вне Союза писателей, они вышли из Союза писателей», — я тоже ничего этого не знал. Она мне всё рассказала, как могла, про историю с альманахом «Метрополь», который уже в учебники входит школьные, и так далее, и так далее.

П. Алешковский

— Но это надо всё-таки рассказать — в двух словах.

П. Крючков

— Я расскажу, конечно, чуть позже расскажу, да. Ну, давайте сразу расскажу! В 79-м году Василий Павлович Аксёнов задумал соорудить альманах...

П. Алешковский

— И соорудил его.

П. Крючков

— И соорудил его, пригласив в него людей, которые присутствуют в литературном процессе, но с произведениями, которые по каким-то причинам трудно представить опубликованными прямо с ходу в советских издательствах. При том, что в этих произведениях ничего такого прямого антисоветского как бы и нету — просто это немножко иная эстетика.

П. Алешковский

— И все дали, кроме Вознесенского, который дал напечатанное уже стихотворение.

П. Крючков

— Да, который дал «Тьма-тьма-тьма»...

П. Алешковский

— Нет. «Орёл державный...»

П. Крючков

— Ну, может быть, не знаю... А! Да-да-да, понимаю! Ну, Бог с ним!

П. Алешковский

— «Приветствую тебя, орёл двуглавый, ты можешь сам с собой поговорить».

П. Крючков

— Да. И там очень многие люди оказались представлены: от Андрея Битова и даже Джона Апдайка до Генриха Сапгира и Владимира Высоцкого, кстати, у которого там была большая подборка ранних песен, что как раз, может быть, и выглядело крамолой. И туда были приглашены и Кублановский упомянутый, и Лиснянская с Липкиным. Рисовал обложку этого альманаха Борис Асафович Мессерер. Одним из редакторов его, кроме Аксёнова, был будущий известный писатель, тогда совсем молодой человек, Евгений Анатольевич Попов. И так случилось, что власти обрушились со страшной силой на этот альманах, который они хотели, вообще, открыто презентовать, даже знали, в каком кафе...

П. Алешковский

— Там, вообще, не всё так просто.

П. Крючков

— Да, давайте сейчас этот сюжет оставим. Мы вытащим из него только ту линию, которая касается судьбы этих двух людей.

П. Алешковский

— Давайте проще: Ерофеева и Попова выгнали из Союза писателей...

П. Крючков

— Да, куда они только что были приняты...

П. Алешковский

— И Семён Израилевич с Инной Львовной вышли из Союза писателей и положили билеты.

П. Крючков

— Да, причём выйти должно было больше человек.

П. Алешковский

— Битов не вышел, Аксёнов уехал...

П. Крючков

— Вот видите: вы готовы называть имена, а я бы не стал. Я просто хочу сказать, что пообещали выйти несколько человек, а сдержали своё обещание двое. Причём прошли годы и об этом были написаны разные мемуары. Но я знаю, например, что некоторые писатели старшего поколения уговаривали не выходить из союза, потому что «нельзя обнажать левый фланг советской литературы», ещё что-то такое. Но вот эти двое просто взяли и вышли: мы пообещали, вот мы и выходим — они вышли. И, конечно, они за это потерпели довольно сильно, причём некоторые вещи, которые они потерпели, просто были физического свойства. Вот мы сегодня об этом вспоминали: когда на улице Серафимовича в Переделкине ражие два мужика подходили к двум пожилым людям, идущим на прогулку, и, придвинувшись к Семёну Липкину, человеку такого очень невысокого роста, старику, прямо ему говорили: «Ну что, жид, когда ты наконец уберёшься в свой Израиль?» А он, маленького роста человек, хватал за лацкан этого парня и говорил: «Ты! Что ты мне говоришь? Я воевал в Сталинграде!» — а он правда воевал в Сталинграде. И потом они бежали на ту же дачу Чуковского и сидели там. И было очень страшно — это сейчас, из сегодняшнего дня, понять невозможно. Какая-то машина стояла, не уезжала и так далее. В их отсутствие обыскивали у них квартиру, они приходили — вещи перевёрнуты и так далее. И они были готовы к высылке. Об этом обо всём уже написаны и воспоминания, и они об этом вспоминали и в интервью, поэтому я на этом останавливаться не буду. Я познакомился с Инной Лиснянской в тот момент, когда вот-вот её и Липкина должны были начать публиковать. И даже, по-моему, первые подборки их вышли после отсутствия долгого. Ведь их не просто исключили из Союза писателей: возникла идея заново перевести те народные эпосы, которые когда-то Липкин перевёл, вроде "Манаса«или «Джангара» — то есть безумие полное.

П. Алешковский

— Давайте напомним или объясним нашим слушателям, что Семён Израилевич Липкин до войны ездил с мандатом по многим точкам национальным страны и создавал национальные эпосы: он находил таких манасчи или тех, кто поёт эти эпосы, записывал их...

П. Крючков

— В сокращённом виде можно сказать и так, да.

П. Алешковский

— И он создатель письменных версий устных эпосов.

П. Крючков

— Да, совершенно верно! Но я могу сказать больше, что, во всяком случае, два произведения: калмыцкий эпос «Джангар» и киргизский эпос «Манас» — это национальная гордость этих народов на сегодня.

П. Алешковский

— Это понятно. Он, между прочим, там национальный герой...

П. Крючков

— Да, он получил там высшие ордена и так далее. И он очень хорошо эту работу сделал, потому что Марина Цветаева просила его, Липкина, перевести отрывки из «Джангра» на французский язык — настолько эта вещь... уже тогда было понятно, что... А перед смертью он перевёл рифмованным языком «Гильгамеш» — уже под 90 лет ему было. Вот, представьте себе, да. Это был действительно выдающийся совершенно переводчик. И, кстати говоря, я ведь этого не понимал. Вот я сейчас вспоминаю о Липкине, с которым мне познакомиться довелось в конце 80-х и дружить до самой его смерти...

П. Алешковский

— А когда он умер?

П. Крючков

— Он умер в начале 2000-х годов. Знаете, у нас разница была в 55 лет. Это удивительно, потому что я, когда вспоминаю, как он говорил: «Я вам, Паша, скажу как другу», — это очень странно было слышать, я думал, что он так шутит.

П. Алешковский

— Он — человек того времени, когда... Он советский человек, из ранней советской жизни.

П. Крючков

— Именно что из ранней: и да и нет — понимаете?

П. Алешковский

— По культуре своей, может быть, и нет, но по обращению — вот это обращение: «Скажу как другу» — это абсолютно да.

П. Крючков

— Да-да, это абсолютно точно! Он был очень религиозен, но я этого тогда не понимал при нашем раннем знакомстве. В поздние годы — да, когда он перед самой смертью стал при мне читать переводы из Хаима Нахмана Бялика о матери, он при мне заплакал, и я увидел просто, что это такое. И он был такой всегда очень взрослый — Инна Львовна говорила, что Сёма родился взрослый. Но я опять забегаю вперёд. В Доме Чуковского, в дни, когда день рождения Корнея Ивановича, не принято было курить. Сам Чуковский не курил, и никто из его семьи не курил, но пепельница была в столовой, и в неё разрешали стряхивать пепел двум женщинам, и я это помню — Наталье Иосифовне Ильиной и Инне Львовне Лиснянской. И вот я увидел ту вторую, которой разрешена эта честь.

П. Алешковский

— Привилегия дарована.

П. Крючков

— Привилегия невероятная дарована, да. Я увидел очень необычную женщину: такую маленькую, чёрную — я сначала подумал, что она какая-то татарка. Но у неё там действительно всё намешано: бакинские крови, армянские, еврейские. Она была в таком платке или шали. И я ещё обратил внимание на очень длинные пальцы и красивые руки. И я спросил Клару Израилевну, она говорит: «Так это же и есть Инна Лиснянская, стихи которой тебе давно прочитать!» И вот я получил книжку, открыл и как-то уже расставался со стихами Инны Львовны. И по сей день не расстаюсь, и с её образом, потому что довольно скоро мы подружились — ей было приятно, что мальчишка так заинтересовался её поэзией. И я стал к ним приходить.

П. Алешковский

— Передача «Светлый вечер». В гостях у нас сегодня Павел Крючков, вспоминающий Инну Лиснянскую и Семёна Липкина — поэтов и переводчиков.

П. Крючков

— Кстати, Пётр, раз уж вы так сказали в одну строчку — Инну Львовну назвать переводчиком совершенно невозможно, но тем не менее, поскольку зарабатывать денежки надо было, Инна переводила. И кого? Например, она переводила классика советского Фазу Алиеву — вот недавно Фазу не стало. И она меня с ней даже познакомила. Когда Фазу приезжала в Дом творчества в Переделкине, то было просто видно, что приезжает королева, потому что там, у себя на Родине, Фазу очень крупный персонаж. Я однажды застал замечательный их разговор, который Инна Львовна потом в мемуарной свой роман «Хвастунья» внесла, кажется. Когда Фазу, всплескивая руками, говорила: «Инночка, они мне сказали, что такие поэты на дороге не валяются». То есть Фазу прекрасно понимала, что русским поэтом она становится только благодаря Инне...

П. Алешковский

— Русским — да. Но по всей видимости, национальным поэтом она была, мы же ведь не понимаем...

П. Крючков

— Конечно! Была-была! Но ей было интересно, что она может звучать по-русски.

П. Алешковский

— У нас на глазах в то время была масса подобных дутых фигур, которые были и в ЦК — поэты. Например, Гамзатов, но при этом сам Гамзатов своим конфидентам говорил: «Ну что я — поэт? Папа — Гамзат Цадаса!»

П. Крючков

— Конечно!

П. Алешковский

— И все, кто знает, говорят, что Гамзат Цадаса был великий поэт, а Рамсул Гамзатов был поэт.

П. Крючков

— Да, я и в Дагестане это слышал, кстати, между прочим.

П. Алешковский

— Да-да-да. Его ценили, его уважали, но памятник на сегодня стоит и одному и другому. То есть была разница всё-таки большая. А когда тебя переводят из метрополии в язык, принятый в государстве, и ты сразу тиражируешься на всю площадь — ну кому же этого не хочется? Это же совершенно естественно.

П. Крючков

— Я помню, что в Переделкине, перебирая старые журналы, я увидел первую публикацию стихотворения Гамзатова «Журавли». И там было так написано: «Мне кажется порою, что джигиты...» — а потом стало «солдаты»! Это же очень интересно — то есть превращение...

П. Алешковский

— Джигита в солдаты?

П. Крючков

— Да, конечно. Но действительно можно сказать, что Инна Львовна была переводчик, потому что она переводила женщин, пишущих стихи, причём она переводила Габриэлу Мистраль, например, — великую чилийскую поэтессу, Нобелевского лаурета. И мало говорят о переводах Лиснянской — а жаль, у неё замечательные переводы были Габриэлы Мистраль. И Фазу Алиева, я считаю, то, что на русском языке существует она... конечно, там очень много от самой Инны Львовны, но Инна Львовна рядом имела очень сильного учителя, в лице своего друга и мужа — Семёна Израилевича. И поэтому она искала эту золотую середину между точностью, которую она могла соединить со своей просодией, потому что всё-таки от своей просодии никуда не денешься.

П. Алешковский

— Вы знаете, есть два пути: один путь переводческий — это Шервинский, который переводил классические латинские стихи, говоря так, кто знает, что согласная в согласную иногда попадала — абсолютно точно. Но это такой джентльмен с набриолиненными волосами, на кончиках усов надеты подусники, то есть с иголочки совсем — скучно, скучновато точно. А другой вариант — «Из Пиндемонти» Пушкина, или Давид Самойлов так переводил — всегда говорил. Я думаю, что и бо’льшая часть поэтов переводит оттолкнувшись, потому что перевести вот так вот точно, дословно — ну ты теряешь всё, а ты сам поэт.

П. Крючков

— Конечно! Возвращаясь к этому знакомству, мы с Инной Лиснянской далеко не сразу стали дружить. Я помню, что прошло ещё какое-то время, и опять было первое апреля — день рождения Корнея Ивановича в Переделкине. И тогда, я помню, нескольким людям раздали машинописные листочки — Инна Львовна написала стихотворение. И такая была традиция: вот круг друзей — вот свеженькое на память. Она его потом и прочитала. Я вспомнил, какое стихотворение — это 89-й год, очевидно, обстановка была тогда не такая уж и бестревожная, в воздухе носилась. Я прочитаю начало этого стихотворения, у меня бумажка эта сохранилась. Я даже подошёл к ней и сказал: «Инна Львовна, вот я Павел, мы с вами немножко знакомы». — «Да-да». И она мне даже надписала этот листочек, я его храню:

«Я пишу никому, потому что сама я никто,

Я пишу никуда, потому что сама я нигде,

А как вспомню про страх и про совесть, про это и то, —

Пузыри на воде, пузыри, пузыри на воде...

И в смятенье терзаю видавшую виды тетрадь:

Неужели опять кто-то трубку закурит в Кремле,

Ну а мы в табачок да и в дым превратимся опять, —

И пойдут пузыри по земле, пузыри по земле...

Что ответит бумага на этот вопрос непростой?

Ничего. Ей неведом ответчик, неведом истец,

Не поймёт, почему как невесту под белой фатой

И сегодня старуху-идею ведём под венец,

А как станет вникать — удивительно, вот побери! —

Пузыри в небесах, пузыри в небесах, пузыри...»
Я вспоминаю, что в эти годы многие старики-литераторы, даже не буду называть имён, которые жили близко к центру Москвы, говорили мне, Разгон, например, мне это говорил: «Вот уж не думал, что доживу снова до красных знамён после Перестройки». Я набрался смелости и приехал в Москве в их квартиру на Усиевича — в квартиру Инны Лиснянской и Семёна Липкина. Я уже тогда примерно понимал — это вот как раз конец 80-х — с кем я имею дело, и мне было даже немножко страшно от этого. К ним когда входишь в квартиру, там фотографии людей, которые им близки, дороги, с кем они как-то соединены были. И я тогда всех увидел на фотографиях...

П. Алешковский

— И там полмира, да?

П. Крючков

— Да, там полмира просто! (Смеётся.) От Генриха Бёлля до Иосифа Бродского, который, кстати говоря, не был с ними знаком, но он составлял книжку Семёна Липкина и говорил всегда, что ему выпала честь составлять эту книжку — «Воля». И вообще говорил, что за войну-то, собственно, Липкин за всех и отписался. А об Инне Львовне он сказал замечательные слова...

П. Алешковский

— Ну, не за всех, конечно, — Давид Самойлов...

П. Крючков

— Он был эмоциональный человек, Иосиф Александрович, как вы знаете. Но действительно военные стихи некоторые Липкина поразительны, то есть просто совершенно выбиваются из всей военной лирики в своём каком-то изводе особом, духовном — это правда. И я наблюдал этих людей близко. И уж вот так они подарили меня своей дружбой — это странно, удивительно, мне непонятно. Более того, Инна Львовна... так сейчас хвастаться нельзя, но вот передо мной её книжка «Хвастунья», давайте я похвастаюсь. Она мне посвятила, может быть, три или четыре стихотворения.

П. Алешковский

— Созвучно названию книжки! Это хорошо!

П. Крючков

— Да, похвастаюсь. Но причём посвящала так смешно... Она писала такими запоями: она написала стихотворение, и я пришёл, они жили тогда...

П. Алешковский

— Вы прочитайте! Одно из...

П. Крючков

— Давайте я прочитаю то как раз, от которого она отказалась — это поразительная история!

П. Алешковский

— В смысле?

П. Крючков

— А вот очень просто: я пришёл, она мне написала стихотворение. Это был 2000-й год, как раз — осень, или 99-й даже — да, 99-й. Я говорю: «Отличные какие стихи, Инна Львовна! Я как раз сейчас примерно в таком же состоянии нахожусь!» Она говорит: «В каком таком состоянии?» Я говорю: «Да вот то, чем заканчиваются эти ваши стихи, — что делаешь какой-то рывок страшный, а тебе, в лучшем случае, скажут, что молодец, иди!» Она так на меня посмотрела искоса, говорит: «Ну хочешь я его тебе посвящу?» Я говорю: «Да!» — ну так, по-мальчишески. И она посвятила. И в это время я пришёл работать в «Новый мир». Вот представьте себе: 2000-й год, весна, выходит подборка, номер открывается стихами Лиснянской; и первый текст, который стоит: «Павлу Крючкову», — и это стихотворение. Это ужасно трогательно и смешно — я страшно хвастался, к маме своей ездил, показывал этот номер ей.

П. Алешковский

— А потом отказалась?

П. Крючков

— Потом — да. Я говорю: «Инна Львовна, а почему вы не включаете его в книги? Вот это стихотворение, посвящённое мне, включаете, а это — нет?» Она говорит: «Оно плохое, мне не нравится».

П. Алешковский

— Она не отказалась, она просто спрятала и сохранила.

П. Крючков

— Да-да-да! А я его люблю по сей день и помню...

П. Алешковский

— Она не отказалась и от посвящения?

П. Крючков

— Нет, она не отказалась от посвящения, но она не стала его включать в свои книжки. И оно так и осталось в этой подборке, и живёт:

«Беспричинные слёзы, это когда

Застревает всяческая ерунда

Рыбьей костью не в горле — в твоей душе,

Позабывшей, что косточка — не драже.

Ну а смех беспричинный, это когда

Видишь воду и знаешь, что это вода,

Видишь зиму и знаешь, что это зима

И что ты не выжила из ума.

Ну а смех и слезы, это когда

Исхитришься огонь добыть изо льда

И во тьме допотопной возжечь свечу,

Чтоб тебя похлопали по плечу».

Вот почему-то она... А мне оно как-то и по сей день дорого. А в другой раз она написала стихотворение и спрашивает: «Какой сугроб — придорожный снег?» Она говорит: «У меня синий». Я говорю: «Нет, он серый — пыль же летит». И она говорит так шутливо: «Молодец, Пашка!» — и поставила слово «серый». А потом я увидел в книжке, что она посвятила мне это стихотворение. У нас были смешные отношения, очень доверительные...

П. Алешковский

— Хороший подарок поэта, такой — значимый, конечно. Нет, правда! Вы же обменялись подарками, да?

П. Крючков

— Подарками, да. Мы действительно играли так во внучка и бабушку, и потом это передалось даже некоторым моим друзьям старшим. И она некоторые книги подписала «бабушка», и она над этим подшучивала. Она была мастер невероятный! Семён Израилевич был совсем другого склада поэт.

П. Алешковский

— Семён Израилевич поэт был не великого розлива, как мне кажется. То, что я читал...

П. Крючков

— Я не смогу с вами согласиться!

П. Алешковский

— Понятно.

П. Крючков

— Я считаю, что он был крупнейшим поэтом двадцатого века, очень значительным; и что те десять стихотворений, которые я всегда на сердце держу, я уверен и сегодня, что это абсолютные шедевры русской лирики — это отдельный разговор. Но просто чтобы сейчас не перескакивать и остаться в линии Инной Львовны, давайте я расскажу смешное. Тем более что всегда, когда включаешь при ней диктофон: «Инна Львовна, расскажите, что-нибудь!» Она говорит: «Только смешное!» Потому что она очень боялась, и правильно... Знаете это? — «Пофилософствуй — ум вскружится». Ну и вообще, не дай Бог впасть в какой-нибудь пафос.

П. Алешковский

— Да-да.

П. Крючков

— Поэтому она не пошла знакомиться с Ахматовой, например, — ей могли это устроить. А Пастернак сам к ней пришёл вместе с Корнеем Ивановичем. Корней Иванович заставил её читать стихи, и Пастернак, выслушав, так всплеснул руками и сказал: «Откуда? Откуда в еврейско-армянской крови, взращённой на азербайджанской почве, такая русская музыка?» Конечно, она это запомнила. Она дружила с Марией Сергеевной Петровых, работала за её рабочим столом — у них дома стоял — и замечательно о ней рассказывала.

П. Алешковский

— Вот поэтесса, которую мало знают, к сожалению. Замечательная.

П. Крючков

— Да, и она её очень ценила, как и Ахматова. Она очень близко знала Тарковского и написала о нём замечательные воспоминания — об Арсении Александровиче. Но она всегда была в тени своего друга и мужа, я имею в виду Семёна Израилевича, с того момента, как они стали...

П. Алешковский

— Не всегда!

П. Крючков

— Да, совершенно верно! Там были полосы. Но был момент до вот тех лет, когда мы встретились, когда всё-таки больше приходили к нему, она даже как-то немножко переживала и ревновала по этому поводу.

П. Алешковский

— Поэт может ревновать — это нормально.

П. Крючков

— Конечно! Но вот я сказал, что только смешное, давайте я расскажу то, что никогда не рассказывал, а вот на родном мне радио, в надежде, что слушать меня, может быть, не скучно, я это расскажу. В конце или в середине 90-х годов я как-то пришёл к ней. Я был в трудном таком состоянии, и она увидела это. Она спросила, в чём дело, и я сказал: «Знаете, как-то сейчас всё перегруз, как-то не идёт, тяжело очень, мысли мрачные», — у меня тогда вообще был трудный период — то, что принято называть словом, которое я не люблю, «депрессия».

П. Алешковский

— А кто же любит?

П. Крючков

— Ну да. Она говорит: «А как ты проводишь время?» Я говорю: «Да вот лягу и лежу, в потолок таращусь». Она как-то всё это слушала очень участливо и в то же время неодобрительно — так посматривала на меня. У неё разные глаза были: один смотрит в одну сторону, другой в другую. Об этом даже Семён Израилевич стихи написал: «Два разных глаза смотрят на меня», — вот у неё были разные глаза. И не поймёшь: на тебя она смотрит или ещё куда-то в это время. И она так на меня смотрела, куря свои эти длинные сигареты. Я говорю: «А тут я ещё себя поймал на том, — сказал я ей стыдливо, — что я к рюмке стал прикладываться». Она говорит: «Что-о?» Я говорю: «Правда!»

П. Алешковский

— Давайте я вас прерву, на минуточку нам нужно быстро занырнуть в таинственные глубины. Оставайтесь, пожалуйста, с нами! Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и Павел Крючков у меня в гостях — скоро вынырнем!

П. Алешковский

— Ух, вынурныли! Здравствуйте те, кто присоединился к нам сейчас! Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским и Павел Крючков рассказывает о своих встречах и делится своей памятью об Инне Лиснянской и Семёне Липкине. Пожалуйста!

П. Крючков

— Я, перед тем, как мы занырнули и вынырнули, рассказывал о том, как я пришёл ей жаловаться на своё такое угнетённое состояние жизни и даже признался, что я поймал себя на том, что я чаще обычного в жизни молодого мужчины, как мне показалось, прикладываюсь к рюмочке с вином. Она так это воскликнула, захлопала руками и вдруг быстро очень перевела разговор на какие-то профессиональные темы. И от меня совершенно всё это отлетело мгновенно, и мы заговорили о стихах. А она тогда очень жила своей единственной крупной литературоведческой работой — у неё есть такая книжка «Шкатулка с тройным дном». Она взяла «Поэму без героя» Ахматовой и показала, попыталась разобраться в её музыкально-поэтических корнях, но не по той линии, которая очевидна, точнее, не только по ней — по линии Михаила Кузьмина. Она нашла там Цветаевско-Ахматовский диалог, очень интересный. И я помню, как Андрей Семёнович Немзер первым напечатал главы из неё в журнале «Литературное обозрение», потом вышла книга. И она вот как-то жила этим. У неё и с Лидией Корнеевной, незадолго до её кончины в 96-м году, была полемика на эту тему и так далее.

П. Алешковский

— Лидия Корнеевна не соглашалась?

П. Крючков

— С чем-то соглашалась, с чем-то — нет. Потом, в следующем издании, она ввела эти разговоры туда. И вот она как-то жила вот этим. И я заговорил с ней о поэзии, а она, вообще, замечательно меня учила понимать стихи — многому её научил Семён Израилевич, конечно, она мне показывала. Но у неё был такой Божественный совершенно дар, она была мастер, конечно, она всё могла. Я был из тех счастливчиков старых лет (в поздние времена она это тоже делала, но надо было в старые слушать времена) — она показывала «Египетские ночи». То есть ты давал ей давал ей тему, предмет показывал: часы — вот лежат часы мои, я снял с руки, — и она тут же при вас начинала сочинять, причём мгновенно, без перерыва, причём ей можно было размер задать — пятистопный ямб...

П. Алешковский

— С ума сойти!

П. Крючков

— И это было настолько удивительно и так страшно временами.

П. Алешковский

— Шкатулка такая.

П. Крючков

— Потому что однажды я ей говорю: «Пепельница». Она говорит: «Поэт какой? Под кого?» Я говорю: «Белла Ахмадулина». Она засмеялась и говорит: «Но это слишком просто!» И начала: «О пепельница, ты...» — и пошла, и пошла, я просто растерялся и руки развёл.

П. Алешковский

— Ну, Белла Ахмадулина, действительно, лавина такая...

П. Крючков

— Да. Я говорю: «Инна Львовна, у вас есть, вообще, в заводе такое...»

П. Алешковский

— То есть она Ивановым работать могла бы.

П. Крючков

— Элементарно! Она могла делать всё в стихе, она была мастер высшей пробы — что говорить. Причём она делала, быстро, легко и с задором. И она очень любила, когда её так вот подвинешь к этому. И я вдруг взял и говорю: «Инна Львовна, а вы ведь вот эти такие вещи, которыми поэты занимаются как бы на обочине своей литературной жизни: буриме, всякие такие штуки — вы, вообще, кроме „Египетских ночей“, умеете всё это?» Она говорит: «Да конечно! Это же часть нашей профессии — как не уметь?» Я говорю: «Да? А у меня вот у приятеля сейчас день рождения, я хочу ему попробовать в стихах акростих сочинить». Она говорит: «Это не сложно, важно только, чтобы в нём было чувство юмора и чтобы он был интересный». Я возьми да и скажи: «Инна Львовна, а вот — Павел Крючков». И тут она мне какое-то задание дала по хозяйству, она сказала: «Ну-ка иди-ка свари кофе», — или что-то такое — иди что-то сделай, по-моему, сварить кофе. Я пошёл варить кофе в соседнюю комнату, но я догадался, что она будет делать.

П. Алешковский

— Павел Крючков — вот вытаскиватель стихотворений...

П. Крючков

— Пётр, я в первый раз это публично рассказываю, вы уж простите меня! У меня даже прямо лоб взмок!

П. Алешковский

— Да, здорово!

П. Крючков

— И она схватила бумагу и написала, действительно написала: Павел Крючков — сверху вниз читать. Я помню его на память, я выучил, чтобы мне было легче ухаживать за моей будущей женой... но, в общем — что я буду рассказывать...

П. Алешковский

— Но стихи-то?

П. Крючков

— Пожалуйста! Я читаю, а вы сами разгадайте, где стоят первые буквы. Акростих, я напоминаю, что это когда первые буквы строчек вы читаете сверху вниз — они складываются в единый текст. Сверху вниз читаете, первая строчка «П», потом вторая должна начинаться строчка буквой «А», «В» и так далее. Это был ответ на мой монолог, когда я пришёл и пожаловался на свою так называемую депрессию:

«Повелительное наклонение мне не к лицу,

А на старости лет я вконец оробела.

Всё же очень прошу: не прикладывайся к винцу,

Если ты в этом деле не знаешь предела.

Лето не для того, чтоб неслышно глазеть в потолок,

К лету надо трезветь, чтоб насытиться перед постами

Русских зим, чей хрустящий снежок что капустный вилок.

Юркни в храмину зелени, где даже птицы крылами

Беззастенчиво крестятся. Хватит, мой... — какой-то там друг — я забыл, —

К рюмке губы тянуть и косицей трясти на затылке, — у меня были длинные волосы. —

О твоём потолке мне сейчас толковать недосуг —

Видишь, я расхрабрилась и тоже прилипла к бутылке?»

П. Алешковский

— Ну такой Бродский.

П. Крючков

— Всё соблюла: и юмор, и интересно, и даже ввела свои какие-то чисто ходы Лиснянской...

П. Алешковский

— Бродский, Бродский — это не Лиснянская! Но это именно буриме. Замечательно!

П. Крючков

— Да. Я должен вам сказать, хотя эта тема, может быть... Вот передо мной лежит книжка Инны Лиснянской, выпущенная «Ардисом», и на обложке Бродский как раз говорит в 83-м году о ней: «Из того, что я читал в последние годы, особенно в „Континенте“, стихи Лиснянской произвели на меня особенное впечатление. Русский поэт, да и вообще поэт, всегда продукт того, что написано до него — он начинает, отталкиваясь или, наоборот, по принципу эха. Единственное эхо, которое я отчётливо различаю в стихах Лиснянской — эхо Ахматовское. И слава Богу, она совершенно замечательный лирик, особенно в коротких стихах — это стихи чрезвычайной интенсивности. Из всех русских поэтов, которых я знаю на сегодняшний день, Лиснянская, может быть, точнее, чем кто иной, пишет о смерти. Это действительно самое прямое отношение с предметом, о котором она говорит». И дальше Бродский говорит, что это, возможно, одна из самых главных тем в литературе. Но вот насчёт интенсивности — да.

П. Алешковский

— А вот это точно.

П. Крючков

— Да, абсолютно.

П. Алешковский

— Нет, я имею в виду насчёт отталкивания.

П. Крючков

— Конечно!

П. Алешковский

— Это вообще обязательно.

П. Крючков

— Конечно! Я так и делил потом, знаете, всю жизнь поэтов — женщин, пишущих стихи — на Ахматовских и Цветаевских. Инна Львовна, конечно, Ахматовский поэт.

П. Алешковский

— В гостях у нас сегодня, напоминаю, Павел Крючков.

П. Крючков

— Я с её голоса запомнил стихотворение, которое потом в книжке она заменила...

П. Алешковский

— Это же, простите, оттолкнуться — это же не только принять, это и спорить.

П. Крючков

— Конечно! Диалог даже, может быть.

П. Алешковский

— Самое главное — это диалог, спор, неприятие. Кто понимает — услышит.

П. Крючков

— Точно-точно! Вы правильно услышали.

П. Алешковский

— Но это редко кому дано услышать.

П. Крючков

— Очень тяжело.

П. Алешковский

— Потому что надо сидеть в этом деле глубоко. И вообще вся культура — диалог, всегда. Настоящий творец — любой...

П. Крючков

— Но вот я, когда думаю о поэтах, скажем, Мандельштам и Тарковский, вот я ровно то думаю, что вы сейчас говорите.

П. Алешковский

— Любой творец, я уверен, и музыкально, и прочее, обязательно... и художник, конечно, я просто вижу это на примере моего лучшего друга Пети Бронфина, который просто вот всё время воюет, любя, с художниками, от которых он отталкивается, и прочих. Это обязательно, потому что это мысль, потому что это не пустое дело.

П. Крючков

— Конечно.

П. Алешковский

— Потому что говорение стихов... Вот акростих Павлу Крючкову — это мышца...

П. Крючков

— Это игра... мышца...

П. Алешковский

— Это мышца — пойди свари кофе, а я в этот момент напишу, вот смотри: я выжал 220, а никто другой не может. А стихи — это совсем другое.

П. Крючков

— Совсем другое. В её стихах мне всегда было дорого знаете что больше всего? В стихах именно Инны Львовны. Семён Израилевич, мне как-то объясняя её корни, говорил, что она идёт от «проклятых поэтов» — от Франсуа Вийона и так далее, от этой школы. Я это не понимал, потом понял, что он прав, спустя годы. Но мне всегда дорога была парадоксальность её мышления поэтического, она всегда внутри короткого очень пространства, на маленьком пространстве стихотворения...

П. Алешковский

— Улитка такая...

П. Крючков

— Да, делала эту улитку. И делала её просто элементарно. И всегда ты этому веришь, потому что... хотя бы потому, что ты знаешь её судьбу, ты прочитал корпус её стихов. Я помню как она мне прочитала:

«В Переделкине пахнут липы

Лунатическим сном эпохи.

Что за прелесть — дверные скрипы!

Что за жалость — ночные вздохи!

Вновь пред слабостью оробею,

Это с самого детства длится —

Только тот, кто меня слабее,

Может мною распорядиться».

Вот этот парадоксальный поворот неожиданный очень был ей внутренне органичен. И она его переводила во всё: и в образную систему, и в философию своих рассуждений, и в отношение к людям, и во что угодно и так далее. Именно она в какой-то момент представила меня своему другу и впоследствии мужу — Семёну Израилевичу Липкину. Я уже к тому времени знал, кто таков Семён Израилевич, я прочитал его воспоминания о Мандельштаме «Угль, пылающий огнём» и прочитал его стихи, которые я и по сей день не понимаю, не понимаю и не могу понять, каким образом могли быть напечатаны в годы советской власти. Но перед тем, как я скажу о Липкине, я скажу вот ещё что: мы довольно много гуляли и с ним, и с ней по Переделкине — всегда порознь, очень редко втроём.

П. Алешковский

— Они там жили постоянно?

П. Крючков

— Они жили там постоянно, да, в Доме творчества — в новом здании. Когда они вышли из Союза писателей, они жили на разных дачах у друзей: они жили у Кавериных, они жили у Степанова на даче, который вот утонул, занимался Хлебниковым. Им на чужое имя приносили еду из Дома творчества, вообще, им сочувствовали и помогали. И вот я понял, какой поэт вослед Пастернаку, второй, так воспел это место, пропитал эти деревья, кустарники, травы, воды, камни своими стихами — это, конечно, Инна Лиснянская. И кстати говоря, сейчас мы были, недавно, на Переделкинском кладбище. И я подумал о том, что, пожалуй, единственный поэт, который написал такое всеобъемлющее и точное стихотворение о Переделкинском кладбище, на котором она впоследствии, спустя много лет, ляжет — Инна Львовна Лиснянская.

П. Алешковский

— Они там похоронены?

П. Крючков

— Они оба там лежат, да. И надо быть Лиснянской, чтобы не забыть в эти стихи ввести вот этот маленький странный участок — кладбище старых большевиков, который производит жалкое и страшное зрелище: эти одинаковые маленькие надгробия. И эти стихи кончались воплем таким, возгласом, там что-то: «Спят, разжавши кулаки, ряд за рядом, ряд за рядом, старые большевики», — и что-то «ни травиночки единой». А кончалось: «Господи, Твои ль подобья дождались такой беды?» — где и состраданье, и констатация. И, вы знаете, после смерти Семёна Израилевича я записал вместе с моим другом Антоном Королёвым, при поддержке «Нового мира», пластинку, где читает Инна Львовна — «Пожар на болоте». И мы думали две пластинки, но получилась одна, потом и её не стало. Но давайте сейчас послушаем, как Инна Лиснянская читает стихотворение «Переделкинское кладбище».

П. Алешковский

— Давайте.

(Звучит стихотворение «Переделкинское кладбище в исполнении автора — Инны Лиснянской.)

«Мы простимся на мосту» — Яков Полонский.

«День истлел. Пересилилось

Слово в жёлтую звезду.

Нет, ни с кем я не простилась

У погоста на мосту.

На погосте я гостила,

Здесь — деревья и кусты,

Разномерные могилы,

Разноростные кресты —

Деревянные, простые,

С червоточинным нутром,

И железные, витые,

Крашенные серебром.

А поодаль, за оградой,
Спят, разжавши кулаки,
Ряд за рядом, ряд за рядом,
Старые большевики.

И над ними — ни осины,
Ни берёзы, ни ольхи,
Ни травиночки единой —
Лишь посмертные кручины
Да бессмертные грехи,

Да казённые надгробья,
Как сплочённые ряды.
Господи, Твои ль подобья
Дождались такой беды?»

П. Крючков

— Конечно, Инна Лиснянская и Семён Липкин были героями программы, которую я здесь делаю на радио «Вера» — «Рифмы жизни». Я читал его и её стихи, и надеюсь, буду читать ещё.

П. Алешковский

— Вы знаете, чем больше читаешь, тем больше попадаешь на людей, которые не слышали. А те, которые слышали, рады, потому что астры бывают разного цвета, и все прекрасны.

П. Крючков

— И вот мне он открылся через стихотворение своё знаменитое «Зола», которое он написал в 1967 году, то есть получается, простите меня, ровно 50 лет назад. И оно каким-то чудом было напечатано в одном из двух его советских, никем не замеченных, сборничков. И вот с этого-то стихотворения у меня и начался Липкин. Это стихи, написанные от лица человека, которого сожгли в немецких печах:

«Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери — из печи.

Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли
«Фольксваген» и «мерседесы»,
А я шептал: «Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?»

И вот с этих стихов начался Семён Израилевич. Я помню, когда меня с ним познакомили, я не понимал, как вести себя, потому что я понимал, что передо мной человек, который общался — дальше, знаете, двоеточие: и вся русская поэзия и литература двадцатого века, где, ну, кто угодно. Потом я освоился, и когда Инна Львовна отправляла нас в Переделкине вдвоём в столовую...

П. Алешковский

— А он одессит?

П. Крючков

— Он из Одессы, да

П. Алешковский

— Ну так, он ещё и одессит! Это целый одесский..

П. Крючков

— Конечно, ну что вы! Он знал Багрицкого, он знал Бялика того же — он родился в 11-м году. Кстати, между прочим, не лишне будет крохотное прочитать его стихотворение, единственное, как считают некоторые люди, такое есть мнение, что Семён Израилевич был человек, которому не нужно было чувство юмора. У него прекрасное чувство юмора в быту, кстати говоря, он всегда, прощаясь, прощался на разных языках. Чаще всего было: «Ауфидерзейн!» Учитывая, что он еврей, вы понимаете, в этом есть особая соль. Но в принципе, в стихи как-то он не пускал особенно юмора, а если он там был, он был колючий. Но у него есть этюд. Он мне рассказывал, что в Одессе в его детстве, а он 1911 года, папа обещал ему, что когда ему исполнится семь лет, он его приведёт в одесский знаменитый трактир — там при входе был гобелен: олень скакал по горам. И в этом трактире происходило всё: там вербовали в социал-демократы, там бундовцы, там тот же Бялик, сутенёры — ну, Бог знает что. И вот Сёму маленького привели, и он написал такой этюд:

«Модистка, милый франт,

В петлице красный бант,

Осенний тёплый день,

Трактир „Олень“...

Какая жизнь была,

Какая жизнь была,

Когда Володя Бланк

Пошёл ва-банк».

П. Алешковский

— Ну это известно! Вот «Володя Бланк пошёл ва-банк»...

П. Крючков

— Вы слышали это, Пётр, эти стихи?

П. Алешковский

— Ну конечно!

П. Крючков

— Это вот такой классический смешной Семён Израилевич. Он научил меня многим важным вещам, помимо вещей, связанных с литературой. Но я хочу сказать кратко: он научил меня, хотя я плохой ученик, учиться слушать других людей. Вот первого апреля они приходили с Инной Львовной, и он вдруг начинал что-то рассказывать — его просили вспомнить. И кто-то перебивал, и он останавливался, и своими такими прозрачными детским глазами смотрел на этого человека, и никогда...

П. Алешковский

— И давал ему выговорится.

П. Крючков

— Да, давал ему говорить. Он был действительно мудрец. Я потом, спустя годы даже, когда его не стало, понял некоторые вещи, которые по молодости лет и по такому задору не понимал. Когда я крестился, например, я пришёл к ним и рассказал про это — он очень обрадовался.

П. Алешковский

— А он был уже крещённый?

П. Крючков

— Нет, он был иудей, он придерживался веры своих предков.

П. Алешковский

— Да?

П. Крючков

— Да. И когда они с Инной Львовной подходили к русскому православному храму, он не входил, он оставался на улице, а она входила. И он говорил: «Иночка, я не могу — это память о моих предках, я — иудей». И вот однажды мы об этом заговорили, я как раз крестился и говорю: «Семён Израилевич, у вас же лучшие в русской поэзии стихи о Богородице», — гениальные действительно стихи, может быть, мы ими и закончим. А он мне сказал: «Да, Паша, да. Я придерживаюсь веры своих предков». Потом он так понижал голос, чуть-чуть улыбнувшись сказал: «Но я очень люблю Христа и Божью Матерь — чтоб вы знали!» (Смеётся.) И вот этот его своеобразный такой экуменизм — просто замечательный совершенно, правда! У него удивительные стихи. А перед самой смертью он вдруг написал, где-то это я даже приводил, я сейчас не могу вспомнить. Он написал вдруг, он — Семён Липкин, человек вообще из другого века, он вдруг вставил в свои стихи слово, которое никак он не мог вставить, никак — это совершенно не его слово. Он вставил слово «интернет», вы можете себе представить? Он умер в 2003 году, значит, ему было за 90. И там была такая строфа...

П. Алешковский

— И слово-то появилось буквально за два года до смерти...

П. Крючков

— Ну конечно, только-только! Он же очень просто писал, хотя у него всегда в конце такой... Он написал:

«Два тысячелетия прошло
С той поры, когда Христа распяли,
Но, познав содеянное зло,
Нам ли жить без боли и печали?

Есть и ныне острые умы,
Связанные, скажем, с Интернетом,
Но вперёд продвинулись ли мы
От слепца Гомера в мире этом?» — ну и так дальше. Очень точно!

П. Алешковский

— Хорошо.

П. Крючков

— Что касается записей, я хотел бы, чтобы мы сейчас послушали, перед тем, как, наверное, уже будет кончаться наше время, очень тоже дорогое для меня его стихотворение, перекликающееся с теми стихами Лиснянской, что я читал: «Только тот, кто меня слабее, может мною распорядиться». Это тоже стихи 60-х годов Семёна Израилевича с очень тоже драгоценной и важной мыслью для меня. Собственно говоря, если чему-то я и смог научиться за эти все годы из книг и из общения с людьми, которые проделали колоссальную какую-то внутреннюю и культурную, а главное, и духовную работу, это умению обернуться и посмотреть на себя самого. Понимаете? Сделать хотя бы шаг навстречу тому, что на христианском языке принято называть «покаянием». И вот эти стихи тоже и об этом, давайте мы их услышим! Он их читает в день как раз своего рождения, в 90-летие своё, при большом стечении народа в Переделкине, на участке Булата Окуджавы.

(Звучит стихотворение в исполнении автора — Семёна Липкина.)

«Когда в слова я буквы складывал
И смыслу помогал родиться,
Уже я смутно предугадывал,
Как мной судьба распорядится,

Как я не дорасту до форточки,
А тело мне сожмут поводья,
Как сохраню до смерти черточки
Пугливого простонародья.

Век сумасшедший мне сопутствовал,
Подняв свирепое дреколье,
И в детстве я уже предчувствовал
Свое мятежное безволье.

Но жизнь моя была таинственна,
И жил я, странно понимая,
Что в мире существует истина
Зиждительная, неземная,

И если приходил в отчаянье
От всепобедного развала,
Я радость находил в раскаянье,
И силу слабость мне давала».

П. Алешковский

— Замечательно! Ну что ж, мастер Крючков закруглить и построить улитку из беседы. Большое спасибо, что пришли!

П. Крючков

— Спасибо большое и вам, Пётр! Всегда приятно говорить о людях, которых нет, но которые с нами.

П. Алешковский

— Спасибо!