«Семья и Бог». Светлый вечер с Эдуардом Бояковым (15.10.2018)

А. Леонтьева

— Добрый светлый вечер! С Вами в студии Анна Леонтьева и Константин Мацан.

К. Мацан

— Добрый вечер! И у нас в гостях Эдуард Бояков.

Э. Бояков

— Добрый вечер!

К. Мацан

— Ты уже не первый раз у нас в эфире, к нашей большой радости, и обычно мы тебя представляем как продюсера, режиссера, председателя Русского художественного союза, напоминаем о том, что ты создатель фестиваля «Золотая маска» и театра «Практика», но сегодня, наверное, такая главная ипостась, главный титр, который мы должны будем, наверное, указать, это «семьянин».

Э. Бояков

— Прекрасно.

К. Мацан

— Муж, отец. Потому что мы сегодня постараемся поговорить именно об этой ипостаси — и твоей вообще, об этой ипостаси жизни, в такой счастливой христианской семье.

А. Леонтьева

— Эдуард, и я должна добавить, что я очень рада, потому что когда я нахожусь с тобой в пространстве культуры, в пространстве театра, то я испытываю такой, знаешь, комплекс неполноценности, потому что ты очень образованный человек и ты очень много знаешь...

Э. Бояков

— Так, забросали меня комплиментами... Давайте без этого... (Смеется.)

А. Леонтьева

— ...ближе к делу! (Смеется.)

К. Мацан

— Аня не закончила... Аня не закончила.

А. Леонтьева

— А сейчас — сейчас — мы находимся с тобой примерно в одной плоскости, где все равны, где мы все как бы, так или иначе, что-то знаем, а чего-то не знаем, и нам приятно встретить...

К. Мацан

— ...наступаем на одни и те же грабли все...

А. Леонтьева

— Да, а может быть, на разные грабли...

Э. Бояков

— Да, да. Да... Это великое качество, это прекрасное качество, настоящее счастье — быть в семье. И я, конечно, счастлив и говорить об этом. Сразу замечу, что Константин, представляя меня, сказал, что «отец и муж»... Мне кажется — «отец, муж и сын».

К. Мацан

— Да, это важно.

Э. Бояков

— Вот это еще важное добавление.

К. Мацан

— Ну вот если ты с этого начал, то, может быть, эту мысль развить — почему эта приставка, вернее, не приставка, добавка к этому ряду — «сын» — так важна?

Э. Бояков

— Потому что разница принципиальная, огромная, это разница в измерениях. Если мы говорим об отношениях «отец — сын» или «мать — сын», мы всего лишь навсего говорим о персональных отношениях. Это недалеко ушло от отношения «ты — я», человек в метро и другой человек в метро. То есть это важное обстоятельство, но это обстоятельство, фиксирующее замкнутую какую-то, очень ограниченную фигуру, отрезок, грубо говоря. Как только появляется третья точка, то мы уже можем говорить о линии. Уже нет отрезка, уже есть, как минимум, линия. А может быть, даже, удивительное пространство, а может быть даже, плоскость, а может быть даже, уже и четырехмерное пространство, которое в себя вбирает всех людей, и даже не только людей, но и природу, ну и, конечно, Бога, Который над всем этим расположен.

К. Мацан

— Давай...

Э. Бояков

— Таким образом, если мы начали с какой-то геометрии, без вот этого первоначального шага из двухмерного в трех-... не «-мерное», а из двухчастной в трехчастную фигуру, нет ощущения семьи.

К. Мацан

— Давай обратно к практике. Смотри: ты не раз говорил, и в Фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) писал, и в интервью говорил, что с твоим приходом к вере и с началом воцерковления поменялось отношение к родителям. В чем это выглядело? В чем это заключалось на практике? Чаще звонишь? Крепче обнимаешь? Больше хвалишь маму за борщ? Вот что реально изменилось?

Э. Бояков

— Здесь, конечно, пространство нашей уникальности. Я думаю, что мой опыт — он отдельный, и, вполне возможно, он очень сильно отличается и от Вашего опыта, и от опыта людей, которые нас слушают. С другой стороны, я, конечно, дитя своего времени, и Вы моложе оба, но, родившись в 1964 году, я жил в пространстве, которое, с одной стороны, было семьей, но, с другой стороны, не было. Ни одной иконы, не было... Не было среды, в которой семья — это действительно ценность. Что меня спасло, я считаю, это, прежде всего, конечно, эгрегор — это Кавказ, это мусульманские семьи, которые меня окружали. И я научился очень многому у этих... Я всегда понимал, что это люди другого культурного кода.

К. Мацан

— Ты в Дагестане родился?

Э. Бояков

— Да, я родился в Дагестане, да. Это люди другого культурного кода, это люди другой, ну, веры, может быть, в таком, опять же, культурном смысле. Но так, как они, дорогие, любимые братья-мусульмане, любили своих детей, так, как они чтили своих родителей, нам, православным, русским, европейцам, или как еще там, что-то можно еще придумывать по поводу наших самохарактеристик, конечно, нужно учиться, учиться и учиться у них. Мне очень много они дали. И, вспоминая свое детство, возвращаясь к нему, пытаясь воспитать себя как-то, я пришел к православным ценностям через это, а не через иконы, которые... Сейчас для моего сына естественно — быть в храме, для моего сына естественно — молиться каждый день за завтраком и ложиться, испрашивая благословения у меня и у мамы. То есть это совсем другой мир. И этот мир, конечно, был мир, противостоящий семье, разрушающий в себе семью. То, как в советское время относились к абортам, то, как в советское время относились к изменам, это ужасно. Может быть, и сейчас измен не меньше, я уж не знаю статистику, а может быть, даже больше, но вот этот цинизм для меня связан с отсутствием религиозной простой, простейшей доктрины: не надо врать, надо любить детей, надо любить родителей. Если ты любишь детей и любишь родителей, то, мне кажется, это самое естественное — ты уже имеешь какую-то серьезнейшую защиту, которая тебе поможет и правильное решение принять, если речь идет о том, делаем ли мы аборт или нет, ну, и так далее.

А. Леонтьева

— Эдуард, я хочу спросить... Дело в том, что ты перешел в своей юности от мусульманства, которое ты наблюдал (уважение к родителям, любовь к детям)... ты сразу перешел в современный мир. Мы забыли рассказать о таком важном звене, как создание твоей семьи, в которой, я так понимаю, встретились эти две традиции — традиция русская, которая пришла от твоей жены Людмилы, и традиция, которая пришла с тобой.

Э. Бояков

— Нет, ну я-то русский, и меня крестили в пять лет. Но я всегда полушутливо-полусерьезно называл себя и продолжаю называть русским дагестанцем, конечно. Потому что я очень люблю эту землю, я ее очень ценю, я ее очень чувствую. И она, конечно, русская земля. Это русская земля в том смысле этого слова, в котором она является и дагестанской землей, и кумыкской землей, и лакской землей. Здесь ни в коем случае нельзя противопоставлять одно другому. Если в лесу растут деревья и грибы, то это не значит, что они должны друг другу мешать или конкурировать друг с другом, убивать. Это, наоборот, значит — они должны помогать друг другу. В этом смысле, конечно, в каком-то отношении наш бэкграунд, наши традиции, наш опыт встретился и был различным. У меня жена не просто русская — она еще и сибирячка, она из такой земли очень корневой, невероятной, богатой, красивой, просто прекрасной. Я сегодня завтракал с моим другом Андреем Бледным из группы «25-17», и он тоже амичи... Вот мы... То, как он говорит о своей деревне, ой, о городе, о поселке, городе, ну, с населением 20 тысяч человек, это невероятно. Я вот сразу чувствую, конечно, мощь вот этого сибирского человека, сибирского мужчины, сибирского характера. Кроме того, она из семейства лесников. Ее прадед был егерем, ее дед жил в лесу. Родители ее относятся к технической интеллигенции, к инженерам, но та любовь к охоте, к лесу, то понимание — оно осталось. Конечно, в этом отношении мы совершенно разные типы, и было очень интересно встретиться. Но я при этом не скажу, отвечая на твой, Константин, вопрос, про то, как повлияла вера на отношение к родителям, я не буду отвечать прямо так вот подробно и односложно, потому что еще неизвестно в моем случае, что на что повлияло. Может быть, я и к вере пришел, потому что я начал чувствовать, что жить без отца — это ужасно. Мои родители развелись в раннем возрасте, я воспитывался дедом. И, во-первых, это фигура была такая замещения, и, во-вторых, это было совершенно нормально. То есть то, как мы сегодня и в советское время относимся к неполным семьям, это же известное дело. «Ну, да, ну, разошлись — ну, разошлись, ой, как жалко». Pity, как говорят англичане. И пошли дальше. И так получилось, что лет 15, наверное, я вообще не общался с отцом. У меня был огромный, страшный кризис. Он, на первый взгляд, не был связан с этим фактом, а был связан совсем с другим, но это был такой кризис, наверное, среднего возраста. Мне было 40-42 года, когда я пережил момент очень тяжелый, когда у меня в семье происходили трагедии, когда я узнал о смерти своего брата, ну, и так далее. Это долгая история, я не буду рассказывать, но она такая очень, ну, действительно трагическая, и сюжет очень такой больной. И я не знал, я не был знаком с этим братом. Он потом ко мне... Это брат по отцу. Он приехал, нашел меня, потом его убили. Я поехал к отцу. И то, что я переживал там, наверное, не будучи еще воцерковленным, меня и подготовило к тому, что я пришел в Церковь. Я смотрел на отца, с которым я не общался, ну, можно сказать, никогда, если говорить про зрелый возраст, и видел свои повадки, видел себя в зеркало. Видел не просто там какие-то на уровне, я не знаю, каких-то жестов или мимики мои черты, или, вернее, я воспроизводил его черты, но видел способ мышления, видел очень глубокие антропологические, психологические, энергетические качества — уникальные, которые совершенно я... Я-то был уверен, что, Господи, я же это все приобрел, я этому научился...

А. Леонтьева

— А это все было? (Смеется.)

Э. Бояков

— (Смеется.) Оказывается, это все было! Я настолько был шокирован, я настолько был... Ну, это было что-то такое... невообразимое, мне сложно это описать в каких-то словах. В общем, у меня было ощущение, что вот меня разрушили, разрушили какую-то мою оболочку, с меня содрали кожу. Я рыдал, втихаря уходил... Он живет на море, в невероятно красивой деревне под названием Криница. Я уходил к морю, как-то нырял туда, приводил себя в порядок, потом выходил, подходил к нему, думал: «Как, как теперь? Вот ну что ему сказать? Как этого человека?..» И ведь его... Ни он, ни я — мы и обнять друг друга не могли. Мы просто, ну... То есть то количество страшных каких-то барьеров, которые выстраивают и общество, и жизнь наша, ну, и так далее, так далее, оно не давало мне даже подойти просто к нему вот так толком. Но медленно, медленно... Ну, не медленно... В общем, я за несколько, не знаю, там, месяцев или... наверное, месяцев — преодолел эти комплексы. И я в какой-то момент... Вот это пора вот такого покаяния. Наверное, Вы переживали это в каких-то других форматах. Но вот когда я первый раз в Оптину приехал, у меня был тоже момент такой вот — ну, когда тебя прорывает, когда ты каешься, видишь, понимаешь, плачешь, а потом уходит. А потом слезки высыхают, и ты начинаешь жить без слез. Но еще неизвестно, что сложнее. (Смеется.) Потому что там уже начинается период какой-то вот работы. У меня с отцом вот этот момент закончился, этот кризис закончился, я подошел к нему и сказал: «Папа, я просто тебя люблю. Папа, я просто благодарен за то, что ты дал мне жизнь. Это не слова, это каждая моя клеточка говорит об этом». Дальше все ошибки, все претензии, все мнения, вся критика, которая у меня в какой-то степени остается (она, конечно, остается), но это все — второй план.

К. Мацан

— О том, что такое семья — счастливая, христианская, которая преодолевает свои трудности и развивается, — мы сегодня говорим с Эдуардом Бояковым, продюсером, режиссером, частым гостем радио «Вера».

А. Леонтьева

— А я бы сейчас уже сказала — «с Эдуардом Бояковым в трехмерном варианте: отцом, мужем и сыном», как мы начали говорить. Эдуард ты сейчас рассказал про встречу, потрясающую встречу с отцом. Я думаю, что такая тема — она очень больная для очень многих наших соотечественников...

Э. Бояков

— Ох-ох-ох-ох-ох, как же это удивительно...

А. Леонтьева

— Ты когда рассказывал, я просто готова была зарыдать, да.

Э. Бояков

— Это потрясающе, насколько она больная. Я до 42 лет никогда не говорил об этом, а после, вот последние, соответственно, 16-17 лет, я об этом говорю время от времени с актерами своими, с коллегами. И вдруг я вижу, что начинается в аудитории — просто людей так накрывает...

А. Леонтьева

— Да-да...

Э. Бояков

— Я не знаю... Ну, ни одна тема, на самом деле, не действует так сильно. И я вижу, как это больно, как много в нашей с Вами жизни, в нашем с Вами кругу, среди наших с Вами друзей людей, которые не решили эту проблему и которые не осознают, что эта проблема у них есть. Они думают, что дело в деньгах, дело в отношениях, там, с родителями, когда нерешенные... дело в отношениях с супругами, когда не... Не понимая, что, «деточка моя, не рассказывай мне про своего мужа — посмотри на твои отношения с отцом и пойми банальнейший, простейший факт, банальнейший, основную формулу: ну не будет у тебя счастливой супружеской жизни, если ты не решила отношения с родителями». Это закон. Это не мое мнение, это объективно так же, как H2O (это вода) или 2×2=4, это закон.

А. Леонтьева

— Скажи, пожалуйста, а вот поскольку ты видишь так много вокруг себя травмированных людей -= травмированных вот этим отсутствием отца или полуприсутствием отца, или просто какой-то тоской по отцу, когда ты начал воспитывать детей, вот у тебя было ощущение, что ты хочешь воспитывать их от противного, чтобы они не испытывали вот этот вот недостаток тебя?

Э. Бояков

— Даже вот в такой замысловатой фигуре риторической, которую ты употребляешь, я не хочу продолжать эту фигуру и говорить от противного... Вот нет противного.

А. Леонтьева

— Нет противного?

Э. Бояков

— Вот в моей жизни — нет. Сейчас вот в этом у меня очень много проблем, но Бог миловал и решил вот эту. Нет «противного», нет проблемы. У меня есть отец. Все. Я счастлив. У меня есть мама. Я абсолютно счастлив. Конечно, я в какой-то момент обижаюсь на маму и начинаю что-то там ей выговаривать. Конечно, я ей недостаточно часто звоню. Конечно, я исповедуюсь, наверное, ну, каждый второй раз своему духовному отцу. Я признаюсь, что я нерадивый сын. Но это не «от противного». Есть родители, они будут всегда в моей жизни. Если кто-то из нас... Если кто-то из нас уйдет раньше, я буду для них, они будут для меня. И мои отношения с сыном — это часть, продолжение этих же отношений. Никакой грани, никаких швов не должно быть. Только отсутствие этих швов между дедушкой, папой, мужем, сыном, правнуком и так далее, только стирание, постоянная работа над стиранием этих «швов» делает из нас...

А. Леонтьева

— Между поколениями, да?

Э. Бояков

— Да, между поколениями во всех смыслах этого слова — не только в культурном, но и в биологическом...

А. Леонтьева

— Потрясающе...

Э. Бояков

— ...дает возможность человеку быть культурным, спокойным, гармоничным, радостным, не закомплексованным. Все. И тогда Бог — Он здесь, Он рядом. Тогда Бог становится материальным. Тогда Он приходит, и тогда можно, действительно, уже какую-то начинать работу, наверное, следующего плана. Тогда можно ставить какие-то следующие цели и стараться хоть что-то успеть по пути «обожения». (Смеется.)

К. Мацан

— А как это для тебя сочетается с тем часто звучащим, вот, например, у психологов мнением о том, что присутствие бабушки, например, или дедушки в жизни молодой семьи — оно ну не то, что должно быть как бы ограниченным искусственно, но что все-таки семья должна в какой-то момент ощутить себя самостоятельной, отдельной? Я понимаю, что это не «тезис — антитезис», что это не бинарная позиция, но некая проблема вот поиска какой-то середины здесь есть? Или как ты это видишь?

Э. Бояков

— Нет, для меня это супербинарная позиция.

К. Мацан

— Да?
Э. Бояков

— Для меня это супероппозиция. Я считаю, что мнение, которое ты воспроизвел как абстрактное, как пример какого-то абстрактного психолога в отношении какой-то абстрактной семьи, это зло, вот то, что сейчас прозвучало, и для меня неприемлемо совершенно. Я убежден, что это зло — такая формула, которую психолог позволяет себе, за исключением редчайших случаев, но на то они исключения. Ну, действительно, может быть, что-то там, ну, совсем такое... Вот ну, действительно, если мы имеем дело с какими-то такими медицинскими случаями или патологическими в смысле социально- какой-то там... либо медицинской, либо социально-полицейской какой-то... Действительно, это бывает. Но давайте отнесемся к этому как к исключению. А дальше моя мысль — она противоположна мысли этого психолога. Человек обязан воспитываться, расти во всех смыслах этого слова — в физическом, духовном и нравственном — до 70, до 80, до 90 лет в лоне семьи. Отношения с бабушкой, отношения с дедушкой, более того, отношения с тетей и с племянницей — это важнейшие факторы, без которых мы... А мы все — я не знаю подробностей Вашей семейной жизни (ну, там, немножко знаю), и Вы, наверное, не знаете подробностей моей жизни, но мы же можем себе сказать, что мы этого лишены. Понятно, что урбанистическая жизнь так складывается, что у всех вот эти вот клетушечки. Урбан нас, как бы сказать, подавляет. Мы лишены близких отношений с племянницей или с теткой, и поэтому мы становимся невротиками. Но хотя бы осознать это! Я не могу, конечно, я не цыганский барон и не просто цыганский какой-то житель шатра, или как это там называется у них... (Смеется.) Но хотя бы осознавать это — это уже очень важно. Надо понимать, что, например, тетушка или, например, двоюродная сестра у девчонки, младшая не на 25 лет, как в случае с мамой и с дочерью, а на 12 лет, это важнейший воспитательный фактор, важнейший. Маму все равно будет дочь стесняться. Ну не спросит она какую-то интимную подробность. Она не то, что не спросит — она даже не увидит этой интимной подробности. А сестра, которая старше на 12 лет, двоюродная, или на 10, или на 5, которая начинает кормить, например, грудью своего первого ребенка, — представляете, что в этот момент происходит с 14-летней девчонкой? Вот, вот лучший способ избежать конфликтов и вот этих вот ужасов, свойственных так называемому переходному подростковому возрасту.

К. Мацан

— А жить всем вместе полезно?

Э. Бояков

— Конечно.

К. Мацан

— Вот прямо под одной крышей три поколения — бабушки, дедушки, сестры, братья, двоюродные, вот такой одной большой усадьбой?

Э. Бояков

— Ну, это получается, да... Это... Нет, я думаю, что в семье нельзя преувеличивать, как бы уже доводить до абсурда нельзя эту формулу. Мне кажется, опять же, такая традиционалистская крестьянская модель... Не в смысле того, что мы должны жить, как крестьяне, а в смысле того, что наш генокод — он сформирован... Русские люди — это люди земли, все, мы жили на земле. И если даже, не знаю, считать от Нового времени, допустим, ну, допустим, с Екатерины, — ну, Господи, это же очень мало времени для формирования нашего такого, в том числе, и коллективного бессознательного юнговского, которое есть в нас, которое работает как архетип. Мы-то запрограммированы на жизнь, где отец и сын живут в разных домах, но недалеко.

К. Мацан

— Да, да.

Э. Бояков

— У них есть общее пространство — у них есть пространство праздника обязательно. У них общее пространство социальной солидарности — то есть когда прикрыть, кто-то попал в несчастный случай. Ну, там, утонул какой-нибудь отец или, там, убили на войне. Ну, жизнь-то продолжается. Ну, убили отца на войне — ну, воспитает меня дядя Магомед или дядя Федя. Я крепким стану, я своего... Я буду помнить об отце, я буду о нем молиться. И, соответственно, мои дети будут нормальные и лишены той травмы, которая приобретается тогда, когда отец утонул и если ты городской житель.

К. Мацан

— Продолжим этот разговор с Эдуардом Бояковым буквально через одну минуту. Я напомню, в «Светлом вечере» мы сегодня говорим о семье. В студии моя коллега Анна Леонтьева, я — Константин Мацан. Не переключайтесь.

«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, дорогие друзья. В студии моя коллега Анна Леонтьева и я, Константин Мацан. И сегодня в этом часе с нами и с Вами в этой студии, я напомню, Эдуард Бояков — режиссер, продюсер и, как мы выяснили в первой части программы, муж, отец и сын.

А. Леонтьева

— Эдуард, скажи, пожалуйста, вот у нас беседа приняла такой поворот — мы разговариваем больше про родительство. Ну, наверное, это, вообще-то, всеобъемлющее такое понятие — родительство, да? И я хотела, знаешь... Я сейчас заканчиваю книжку про трудных подростков. И сейчас у меня стоит такой вопрос. Знаешь, у нас есть такая заповедь — почитать отца и мать свою. И мы все ее помним. Даже те, кто никогда не открывал Библию, мы все говорим: «Вот мы родители, нас нужно почитать». Не сталкивался ли ты с такой проблемой... Вот я считаю, что эта проблема... Я думаю, что я вот во многом, когда я была молодая... Я была очень молодая, когда начала рожать детей, и вот я сразу стала такая церковная, я такая сразу стала вот мамочка — «вот почитайте меня, пожалуйста», да? Но не всегда я видела другую сторону медали, а именно: родители-то — они должны как-то так себя вести, чтобы прямо самим захотелось их почитать. Понимаешь? То есть... Есть ли, как ты думаешь, такая проблема, или дети должны... Вот «я делаю, как делаю, а ты вот все равно меня почитай, потому что я твой родитель»? Ты задавал себе такой вопрос? Нужно ли заслужить авторитет, или ты как бы стоишь на таком пьедестале для детей, или ты такой как бы рядом с ними друг, который вот заставляет все равно себя уважать?

Э. Бояков

— Понимаю, к чему ты ведешь! (Смеется.) Понимаю, к чему ты ведешь!

А. Леонтьева

— Коварно! (Смеется.)

Э. Бояков

— Да. Но я думаю, что в сегодняшнем мире, в сегодняшней ситуации, когда мир приобретает все более и более горизонтальные измерения... Мой любимый американский философ называет это «миром поверхности»... Торжествует поверхность — тонкая-тонкая пленка. Все-все-все горизонтально, все можно, все разные. А вертикали нет. А не на чем... Мы не можем ничего вверх вырастить. И никаких пьедесталов. Нет, неправильно, опасно это. Человечество иерархично, социум иерархичен, культура иерархична. Люди разные. Разные, в том числе, и в отношении интеллектуальных качеств, в том числе и в отношении духовного уровня. Другое дело — то, что не мне судить, но я должен знать это, я должен иметь этих авторитетов. И, в общем-то, еще неизвестно, что важнее и что нужнее — вот этот вот сюсюканье с ребенком, в кавычках возьмем сейчас вот это слово, «уважение» ребенка, которое якобы нам европейская западная философия, цивилизация навязывает, или пьедестал. Пьедестал нужен. Это учит человека, воспитывает. Я вот буквально вчера прилетел из Грузии, и моему сыну шесть лет сейчас вот. И то, как он... И мы поднимались на высокую гору, к собору, к церкви XI века на родине моего близкого друга в Верхней Имеретии. И то, как он терпел, как он шел за нами, за двумя взрослыми мужиками... Мой друг на вопрос: «А Захар сможет дойти?», он сказал: «Ну, если он все-таки не будет возражать, что я его время от времени на плечи буду брать»... И вот здесь Захар стал вот в этой ситуации... (Смеется.)

К. Мацан

— Вызов принят!

Э. Бояков

— ...да, возьмут его на плечи или не возьмут! И он не попросился на плечи. Хотя, конечно, вот прямо... Ну, там так получилось, что это идеально. Ну вот он и терпел, но и все-таки мы не замучили ребенка. Это важнейший момент — то, что произошло. Без пьедестала ему... Пьедестал — это хорошее слово. Пьедестал — это то, к чему мы стремимся. И в какой-то момент мы сами должны оказаться тоже на пьедестале для того, чтобы внуки и правнуки брали с нас пример. А как же без этого?

К. Мацан

— Вот ты начал говорить про уже отношения с сыном. А у меня вопрос совершенно такой — «о нашем, о папском». Ты много работаешь, много ездишь, много путешествуешь по всей стране. Не грызет совесть от того, что мало ребенка видишь?

Э. Бояков

— Очень грызет. Очень. Это, наверное, одна из самых для меня страшных проблем. Я очень мучаюсь. И вижу, и жена моя — это счастье, подарок невероятный, и она очень много делает для того, чтобы я присутствовал в семье. То есть она... Она очень мудрый человек. И любовь, конечно, она передает сыну и дочери. Но, конечно, все равно ничего не сделаешь и не поделаешь. Это проблема. Я ее, к сожалению, не могу решить. Все время нахожусь вот... Иногда я мечусь и понимаю, что ничего страшного — я ведь создаю, у меня творческая профессия, сын должен гордиться тем, что отец делает, и он должен знать... Вот он увидит, там, я не знаю, запись моего спектакля, или расскажет ему мама... Иногда он видит меня во время работы. Наверное, он что-то... И я — я даже сейчас вот вслух рассуждаю... Я сейчас понимаю... Может быть, я первый раз подумал сейчас, вот в эту секунду о том, что, наверное, важно детей, по возможности, уже не просто брать на спектакли. Если я, там, театральный режиссер, ну, я, там, пойду в театр, конечно, я его буду брать на спектакли своего фестиваля, допустим, который я как продюсер организую, и так далее. Надо просто их в процесс, наверное, брать. Ну, пусть уже он сидит, где-нибудь там рисует рядом, ну, в кабинете. Ну, буду я извиняться перед какими-то людьми, которые пришли ко мне на переговоры, — ничего страшного. Но я думаю, что вот этот момент... Наверное, нужно эту возможность использовать. Это не большая проблема.

К. Мацан

— Один знакомый режиссер тоже, твой коллега, рассказывал — у него сын четырехлетний много раз приходил на спектакли к папе, а потом однажды пришел на репетицию. Зал пустой, и он спросил: «А чего никто не пришел-то сегодня?».

Э. Бояков

— (Смеется.) Вот тоже опыт. Вот, вот он стал мудрее, стал, получил знания. Это очень здорово. А на репетиции-то с сыном поприсутствовать — это же еще какой-то... Мне кажется, это вообще потрясающий опыт — увидеть, как это складывается.

А. Леонтьева

— У меня знаешь какой к тебе вопрос? Вот поскольку твоему ребенку еще не так много, но уже и не так мало, судя по твоим рассказам о том, как он себя осознает... Вот я услышала от одной из своих героинь, что «для меня было очень ценно, что родители меня всегда слушают, да, они могут слушать меня сколько угодно, они со мной разговаривают». И после этого я познакомилась с родителями, я увидела, как родители вообще умеют слушать. Знаешь, как они слушают? Когда дочь подходит, или, там, сын, мама разворачивается вот так вот, всем корпусом, и смотрит на нее так, как будто вот, знаешь, она что-то такое необыкновенное сейчас рассказывает. То есть она просто вот всем корпусом... она вся вот в разговоре, да?

Э. Бояков

— Да, да.

А. Леонтьева

— Расскажи, пожалуйста, а вот ты задумывался, как вот, в каком возрасте нужно начинать разговаривать с детьми, как с ними разговаривать?

Э. Бояков

— Да, да. Вот этого лично мне не хватает вот этого, да. Иногда вот это вот высокомерие — такое, оно неосознанное, но от этого же оно не становится... Высокомерие взрослого человека по отношению к ребенку проявляется, да. Да... Надо с самого раннего возраста с ребенком говорить, как с человеком. При этом не надо с ним говорить как со взрослым. Ну, вот все сложно, все не плоско. Ну, легко сейчас придумать какую-то формулу и выдать ее в микрофон, и сказать: «Вот, там, уважайте», или, там... А мне, с другой стороны... Опять же, я уже вспоминал про моего любимого философа Кена Уилбера, и еще раз вспомню: о том... Я был потрясен, как он, американец, изящно, тонко, иронично и глубоко описывал... издевался над привычкой сегодняшних наших современников говорить: «Ой, дети — они же все понимают!». Вот эти вот: «Я посмотрела в глаза своего ребенка, там космос, он все уже знает!». Да ничего он не знает, ребята, Вы что? Он щеночек... Он — что-то — да, что-то... А так — он должен узнать. Он должен вырасти. И не надо с ним разговаривать как со взрослым. Мне кажется, это такая обратная глупость. (Смеется.)

А. Леонтьева

— Да, это другая крайность..

Э. Бояков

— Конечно.

А. Леонтьева

— Скажи, пожалуйста... Вот мне кажется, почему нам с Костей очень понравилась идея, что мы будем разговаривать о семье? У меня такое ощущение, что семья — это то, что мы собираем по каким-то крупицам, вот знания о семье, о том, какая должна быть, ну, не побоюсь этого слова, христианская семья, но при этом счастливая христианская семья, как мы сказали. И каждая семья какие-то, может быть, имеет традиции. А какие-то традиции мы просто придумываем или, там, откуда-нибудь берем, потому что их же надо как-то собирать...

Э. Бояков

— Иногда приходится.

А. Леонтьева

— Да. Вот расскажи — у тебя есть какие-то традиции в семье, которые ты очень любишь, которые будут вспоминать твои дети?

Э. Бояков

— Конечно, есть. Конечно, есть. Прогулка. Ну вот даже если очень устал, даже если после какого-то перелета, если все-таки не совсем поздно, но есть хоть какая-то возможность перед сном выйти... Мы живем в Центре, но, в общем-то, это не важно. Сейчас в Москве, слава Богу, парков и скверов, и тротуаров, и велодорожек все больше и больше становится. Мы обязательно стараемся выйти и вместе... Пусть этот каменный город не так прекрасен, как наши среднерусские пейзажи. Пусть мало деревьев, пусть мало травки, пусть нет возможности побегать босиком, как Аня моя, полуторагодовалая дочь, бегает в нашем переяславском доме от одной грядки к другой. Но выйти на улицу — это очень важно. Вот для нас это такой вот моцион, это прямо ритуал очень важный. Мы приходим и вот этот момент семьи начинается. Так, как обедаешь и ужинаешь обычно где-то, вот для меня завтрак семейный — это тоже такая часть ритуала. Конечно, молитвы, конечно. И не только общие, за столом, но и... Вот этот момент, когда... Ну, у меня... ну, не знаю, как выразиться... — ну, простите за подробности, достаточно обширное правило, ну, долгое, скажем так... И был потрясающий момент — я очень люблю его вспоминать, и мы с женой вспоминаем, как получилось воспитать детей, ну, прежде всего, Захара, который... Ну, он не понимает... У нас есть комната, где мы молимся, но он все равно не понимает — ну, молятся взрослые, ну, закрылся папа... И какой-то там... ну, беготня, крик, футбол, удары какие-то мяча в дверь, или, там, что-нибудь на самокате... Ну, в общем, и так далее, и так далее. Вариантов у детей создать шум, что-нибудь разбить... И это, конечно, происходит в самое такое неподобающее время — как мы знаем, дети гении в этом смысле, в смысле, как помешать сосредоточиться. Я десятки раз просил сына вот в этот момент не шуметь. Ну, не понимает... Ну, просить ребенка не шуметь — ну, это бесполезно, практически. И в какой-то момент я вышел, взял его... Обычно просил так: ну, типа, «перестань, знай!»... Ну, пытался если уж не раздраженно, ну так директивно это сказать. И потом мне пришла в голову идея такая — поменять тактику. Я взял, обнял его, посадил на колени, посадил — сели мы вместе, втроем, жена, я и Захар. Я говорю: «Сынок, вот давай разбираться, что самое-самое главное вообще в нашем доме. Вот самое?». И мы... И он легко пришел с такими очень простыми подсказками... Он увидел, что самое главное — это отношения с Богом. Самое главное. У него есть образ Бога, поэтому с ним уже можно об этом говорить. А значит, молитва. Ведь Бог же там. Значит, любые вещи, которые происходят вот с нашим уровнем, включая прекрасные блины или яства, которые мама делают, включая наше... Все равно. А Бог — значит, надо что-то просить. «Ты представляешь, Захар, что в этот момент я разговариваю с Богом? Я у Него прошу. Это — вот правду я тебе говорю — это самое главное, что есть в моей жизни. Представляешь, как это важно?». И он увидел это! И произошло просто чудесное... Для него этот момент... Он не то, что он теперь молится параллельно. Конечно, он продолжает играть в этот утренний час. Но он уже — все, он знает, что его отец занимается чем-то, что имеет к нему отношение. То есть вот... Ну, для меня это был очень важный момент. Я надеюсь, что Захар его запомнит и будет пересказывать.

К. Мацан

— Эдуард Бояков, режиссер и продюсер, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер». Вот мы, так получилось, в программе поговорили про родителей. Сейчас ты очень трогательно и глубоко, искренне рассказал про отношения с детьми. А вот есть еще все-таки тема — отношения с супругой. Я вспоминаю такую какую-то историю или выражение, когда человека спросили: «А зачем ты уходишь молиться в лес? Ведь можно молиться везде — в храме, дома. Бог-то везде один». Он говорит: «Да, Бог везде один, но я в лесу другой, поэтому я вот ухожу молиться туда, где я становлюсь немножко другим». Вот если эту модель, этот принцип попытаться перенести на семью... Вот у Вас очень обширная география семейная — есть Омск, есть Переяслав, есть Индия, где Вы тоже бываете...

Э. Бояков

— И где родились дети.

К. Мацан

— Да, где родились дети.

Э. Бояков

— В горах, в Гималаях.

К. Мацан

— Вот Вы с женой, с Людмилой одинаковые в этих местах? Или Вы тоже меняетесь в чем-то, когда оказываетесь в разных поясах природных? И любовь, может быть, в чем-то какой-то другой стороной своей поворачивается?

Э. Бояков

— Конечно, разные. Конечно, разные. Если, опять же, чуть-чуть перейти от двухчастной такой геометрии к трехчастной, если мыслить не только в категориях «ядро» и «оболочка»... В смысле ядра и оболочки... В смысле, с точки зрения ядра, конечно, мы одинаковые. И я, и Людмила. Если есть любовь, значит, ну, что с ней случится? Какая разница? С точки зрения такого уже углубления, и если мы начинаем мыслить, что кроме ядра и оболочки есть еще мантия, если в каких-то... (Смеется.)

А. Леонтьева

— Я уже не помню даже этих терминов в школе...

Э. Бояков

— Это то, что, да, между очень маленькой оболочкой — это, там, пять-шесть километров всего-то, и, соответственно, вот этими породами...

А. Леонтьева

— Я поняла...

Э. Бояков

— ...такими, такими... Там уже другая фактура. Там что-то не твердое, не совсем твердое и не совсем мягкое. Там какая-то магма, там что-то живет, там что-то бурлит. И в этом отношении, конечно, эта магма — и есть наша жизнь, и есть наши отношения. Конечно, мы меняемся с женой, я это вижу. Внешне меняемся. Ну, во всяком случае, я вижу, что она меняется совершенно, не только в отношении одежды или, там, детерминированности климатом, например. Пространство очень сильно действует. Именно из-за этого, наверное, мы и выбираем Переславль, именно из-за этого мы выбираем профессию. Потому что я вижу, что люди в зрительном зале меняются, когда они приходят в театр, они совершенно другие. И они другие даже в отношениях с искусством. А в отношениях с супругом — тем более. Это прекрасно — осознавать эту возможность. И если есть возможность меняться, значит, есть возможность измениться в лучшую сторону. (Смеется.) Значит, есть возможность что-то в себе преобразить.

А. Леонтьева

— Эдуард, а почему ты выбрал Индию как Родину для своих детей? Не как Родину, прости пожалуйста, а как место рождения для своих детей?

Э. Бояков

— Сходная причина с тем, что я рассказывал в самом начале нашего разговора про Дагестан. Сходная. Я очень много путешествовал — ну, это связано с моей работой, с какими-то, так сказать, штудиями и, в том числе, отчасти научными. Я пытался наблюдать за разными этносами, за разными культурами, за разными цивилизациями. Мне очень интересно было. Я увидел родственность между индийским типом и русским типом антропологически. Да, конечно, мы принадлежим... Ну, есть вещи, которые нас разделяют, безусловно. Но какие-то такие характерные качества, очень глубокие, доисторические, если так можно выражаться, они у нас общие. И нет более близких людей на Земле для русских, ну, в широком таком смысле, чем вот этот вот индийский тип — такой же открытый, такой же лиричный, такой же вот женственный. Вот эта душа русская — она проявляется, перестает быть русской, оставаясь душой в Индии, ккак мне кажется. Ну, индоевропейская цивилизация. Я, как филолог, и Вы, наверняка, знаете, что самое большое количество слов из санскрита — в русском и литовском языках. Это действительно, мы родственники. Мы очень далекие, глубокие, но родственники. Дагестан, в котором я родился и вырос, он исчез. И особенно в 90-е годы, когда я перевозил маму, бабушку, которая ушла из жизни в возрасте 94 лет, но очень сильно переживала жизнь вне Дагестана... Она казачка, приехавшая в высокогорный аул после института для того, чтобы учить дагестанских детей русскому языку, очень скучала по Дагестану. Но события, если говорить про 90-е, были трагическими, стреляли, в общем-то, было опасно. Я был вынужден увезти. Я потерял связь с этим местом. Я, видимо, искал Родину вот в таком смысле — ну, какую-то Родину, которая не имеет отношения к моей вере, к моему ближайшему культурному пространству. А я, конечно, человек не просто православной веры — я человек православной культуры. Но в Индии я нашел. И то, как индусы любят своих детей, то же самое я еще раз повторю...

А. Леонтьева

— Да, с чего начали!

Э. Бояков

— С чего начал... То, как индусы любят своих родителей, то, как они умеют заботиться, — ну, это невероятные уроки. Вот невероятные. Я могу об этом бесконечно говорить. Просто даже вот я захожу в поезд, я сажусь. Поезд — я не помню, куда. На север куда-то идет из Дели. Вижу потрясающую девушку — очень красивую и очень богатую. Ну, то есть у них все-таки общество очень сильно разделенное, это видно. Которая идет... Потом я вижу, что впереди есть какие-то, типа, носильщики, слуги. Она заходит в вагон, и эти слуги начинают баулы, чемоданы как-то раскладывать, потом они исчезают, раскланиваться, и вслед, после слуг и нее заходит отец. Она подходит, нагибается, дотрагивается до его ноги, прощается с ним — вот в таком вот, ну, фактически, на коленях, — и все. Современнейшая девчонка, очень современная! Ну, видно, что, там, наверняка, много-много языков... Они умеют тоже и про образование детей подумать. Но для нее этот жест — ниц преклониться и дотронуться до ноги отца — это естественно. Вот этому мы и должны учиться.

А. Леонтьева

— Угу. То есть они сохранили то, что мы, ну, зачастую потеряли, получается?

Э. Бояков

— То, что мы должны воссоздавать.

А. Леонтьева

— Поэтому тебе так нравится в этой стране.

Э. Бояков

— Мы должны потихонечку, потихонечку вспоминать это. Я думаю, что шансы есть. Ситуация очень тяжелая. Тот кризис, который переживает институт семьи, он, конечно, уникальный. Никогда не было в истории человечества, ну, в обозримом прошлом, ничего подобного. Мы перед очень серьезным вызовом. Если мы себя хотим сохранить как людей, как культурных людей, как нацию, как государство, как сообщество, мы, конечно, должны понимать, что все зависит от семьи.

К. Мацан

— Очень ценно, что в нашей беседе сегодня прозвучало, как мне кажется, много таких практикоориентированных вещей. Не советов, которые излишне давать, потому что кто дает советы, тот взваливает на человека камень и предлагает тащить его в гору. Но если что-то оказалось действенным и работающим в случае нашего гостя сегодня, Эдуарда, то можно предположить, что и нам с Вами, дорогие радиослушатели, тоже что-то это окажется полезным в жизни. Спасибо огромное за эту беседу!

Э. Бояков

— Спасибо!

А. Леонтьева

— Спасибо огромное!

К. Мацан

— Напомню еще раз: Эдуард Бояков, продюсер, режиссер, отец, сын и муж, сегодня был с нами в этом часе в программе «Светлый вечер». В студии была моя коллега Анна Леонтьева, я — Константин Мацан. До свидания.

Э. Бояков

— Спасибо!

А. Леонтьева

— До свидания!