«История МГУ» Исторический час с Дмитрием Володихиным. Гость программы — Андрей Андреев (22.04.2018)

Гость программы: историк, профессор МГУ, заведующий кафедрой церковной истории Общецерковной докторантуры и аспирантуры Андрей Андреев.

Тема беседы: история зарождения высшего образования в России, появления и развития московского Университета.

---

Д. Володихин

– Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Сегодня мы с вами обсуждаем величественное явление русской культуры – Московский университет. Это настоящая скала просвещения, как, во всяком случае, университет, родившийся в середине XVIII века, выглядит из нашего XXI века. И мы с вами поговорим как раз о ранней поре, о юности университета, даже можно сказать, о его детстве, о его младенчестве. То что происходило в университете на протяжении блаженной памяти десятилетий середины XIX столетия – это хорошо известно, об этом много говорили, говорили о великих умах, которые вышли из стен университета, говорили о полемике общественной, которая также вышла из стен университета, об общественной мысли, которая фактически родилась внутри Московского университета. Но вот о том, как университет пришел к этому славному положению, к этой ситуации говорят не так уж много, и мы сейчас это обсудим. Собственно сегодня мы рассказываем о Императорском московском университете со времен императрицы Елизаветы Петровны до времен императора Николая Павловича. А для того, чтобы мы не были голословны, для того, чтобы все это говорилось устами подлинного специалиста, сегодня к нам в студию приглашен Андрей Юрьевич Андреев. И сейчас я сделаю хороший такой глубокий вдох для того, чтобы произнести весь список его регалий, причем по укороченной формуле, тут далеко не все. Но тем не менее, Андрей Юрьевич Андреев, заведующий кафедрой церковной истории Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, доктор исторических наук, профессор. Здравствуйте.

А. Андреев

– Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Христос Воскресе!

Д. Володихин

– Воистину Воскресе! Ну что же, начнем с азов. Высшее образование в России не могло появиться на пустом месте. Университет середины XVIII века это уже некий результат, до которого страна должна была дорасти. До него ведь были какие-то высшие учебные заведения, и должна была быть вообще идея того, что нужно образование такого уровня. Как все это зарождалось?

А. Андреев

– История университетов вообще насчитывает почти тысячу лет. Потому что университет зародился в Европе, в Южной Европе, в Италии. Потом первый университет легендарный это Болонский университет, где-то его традиция перешла во Францию, и там возник университет в Париже.

Д. Володихин

– А вот Магнавра в Константинополе не считается?

А. Андреев

– Ну это не та форма, которая потом распространялась в Европе. Я сейчас говорю именно о том, что дало нам траекторию университетам будущим.

Д. Володихин

– Зато на современные университеты Магнавра похож даже больше, чем средневековые европейские.

А. Андреев

– Согласен. И тем не менее вот эта линия, она достаточно непрерывная и она нам говорит об очень простой вещи, что университет не может сам собой где-то зародиться. То есть, есть движение, есть, если хотите, такое понятие как экспансия университетской идеи. То есть еще раз: где-то в одном месте формируется структура этой высшей школы, не буду сейчас объяснять, как именно, ну то есть какие у нее характерные черты, но представим себе, что есть некоторая структура и она постепенно распространяется по Европе. Если – еще раз – во Франции и в Северной Италии это, скажем, XI–XII века, то в Германии университеты в массовом порядке появляются в XIV веке, а уже в Восточной Европе это XVI век. В этом смысле Россия вступает на путь университетского образования примерно тогда, когда эта экспансия, эта условная волна распространения университетского образования до России доходит. Есть просто такой упрек в адрес России, в историографии он звучит, что это страна без университетов, да и, в общем, это даже рассматривается как одна из характерных черт вообще допетровской России – страна без университетов. На самом деле...

Д. Володихин

– Ну, темны.

А. Андреев

– Да, ничего страшного. Точно так же было, скажем, в Прибалтике. Прибалтика тоже была до XVII века страной без университетов или там Швеция, где был только один Упсальский университет, и потом другие университеты тоже появляются в XVII веке.

Д. Володихин

– А вот Дерптский университет когда появился?

А. Андреев

– Вот как раз Дерптский университет – первый университет в Прибалтике, это XVII век, он шведский университет. Ну и притом у него было четкое время существования: он заканчивает существование в период Северной войны. То есть новый Дерптский университет, который появляется уже в XIX веке, в рамках Российской империи – это другой университет. Да, на том же самом месте, да, с некой, скорее мифологической, преемственностью от шведов, но все-таки в другом государстве и совсем заново основанный.

Д. Володихин

– То есть весь XVI век...

А. Андреев

– XVII.

Д. Володихин

– Нет-нет, именно XVI, всю эпоху Ливонской войны Прибалтика, так или иначе, существует без университетского образования.

А. Андреев

– Конечно, совершенно верно. Надо еще понять, почему вообще в XVI веке именно Восточная Европа становится полем экспансии университетской идеи – приходят иезуиты. А для иезуитов очень важно не просто нести католическое просвещение, но нести определенный тип школьности. А иезуиты, понятно, активно действуют в Восточной Европе именно во второй половине XVI века. И, может быть, один из важных для Восточной Европы, Виленский университет, вот он, если его взять как точку отсчета, это 70-е годы XVI века. И уже имея Виленский университет как иезуитский прообраз, против него как бы, в противостояние появляются первые православные высшие школы. А мы должны вспомнить о них – это Львовское Успенское братство, ну не говоря еще о легендарной Константино-Острожской академии, да, – мы видим здесь какие-то формы, поиски, когда православные пытаются выдвинуть свое высшее образование в противовес иезуитам.

Д. Володихин

– Но братство это еще не университет и не училище, это, так сказать, организации православной общины, которая решает какие-то вопросы общественные, политические, культурные.

А. Андреев

– Конечно. Но у братства обязательно есть школы.

Д. Володихин

– Школы.

А. Андреев

– То есть вот крупнейшие братства, да, я имею в виду как раз училище Львовского Успенского братства, и образование в этом училище построено тоже по определенной школьной программе, которая заканчивается высшими науками. Ибо иезуиты, они впервые – вот в чем их главная заслуга, – они впервые выстроили все школьные предметы от низших к высшим. Если угодно, иезуиты смогли определить, где кончается среднее образование и начинается высшее образование. И по этой же структуре, по этой же системе идут потом и православные высшие школы. И, конечно, заканчивается знаменитой Могилянской академией, вначале просто училищем, основанным Петром Могилой в Киеве по просто иезуитскому прообразу. Это была копия иезуитского училища, но православная, но для того, чтобы защищать православную веру в Киеве.

Д. Володихин

– Ну в России это называли Киево-Могилянская академия. Весь вопрос в том, что когда вот это училище или вернее даже целая россыпь училищ, по большому счету, стала высшим учебным заведением, когда школа превратилась в академию?

А. Андреев

– Здесь надо понимать, что у этого вопроса несколько ответов, в зависимости от того, что мы будем понимать под высшим учебным заведением. Если мы просто понимаем преподавание – то есть, вот еще раз, то что иезуиты называют высшими предметами, то такие предметы даже в Киево-Могилянской академии появились довольно поздно. Речь идет о богословии, конечно. То есть училище называется высшим тогда, когда там преподают высшие предметы богословия, вплоть до догматического богословия, нравоучительного богословия и так далее. С другой стороны, в принципе университет тогда называется университетом, когда у него появляются корпоративные права. Вот школа сама по себе этих корпоративных прав не имеет. Школа существует при ком-то, там скажем, при братстве или каких-то других формах. А университет имеет корпоративные права, дарованные ему высшей властью.

Д. Володихин

– Как бы сейчас сказали, собственное юрлицо.

А. Андреев

– Совершенно верно. Причем изначально, вот если опять возвращаться к парижскому университету XII века, то там эти права ему давал просто сам римский папа. И эти права вступали в интересное взаимодействие с местным правовым пространством. Потому что были конфликты у парижских студентов с местными властями, да, с парижским властями, и в эти конфликты как раз, значит, студенты апеллировали к власти римского папы, которая была как бы выше, чем власть парижских властей. То есть папа предоставлял им некоторые льготы по сравнению с местными властями, они были неподсудны местным властям.

Д. Володихин

– Но вот возвращаясь к Киево-Могилянской академии, в какой-то момент Киев оказался частью России, собственно официально с 1686 года, неофициально гораздо раньше, существенно раньше. Но тем не менее в этот момент училища Могилянские это уже академия или еще нет?

А. Андреев

– Так вот самое интересное, что эти самые права, то есть неподсудность городским властям, за них очень сильно боролся Петр Могила. По сути, он де-факто добился этих прав. А де-юре Киево-Могилянская академия получила эти права в 1657 году по Гадячскому договору. Но это был ровно тот договор, которым Киев и вообще вся Малороссия вновь возвращалась под скипетр польского короля, ну или точнее просто в состав Речи Посполитой, как этой двуединой республики. И поэтому, когда при переходе, как вы правильно сказали, в состав Московского государства Киево-Могилянская академия пыталась эти права утвердить заново, ей было неудобно апеллировать к тому договору, которым Украина вновь возвращалась в состав Польши. И получилось, что ей пришлось заново писать эту челобитную. Челобитная окончательная была написана на имена двух царей, Ивана и Петра. И там не говорилось, что вот по такому-то договору польский король нам эти права подтверждает, и сейм, кстати, эти права утвердил действительно в 57-м году. А говорилось так, что вроде как мы от века эти права имеем, всегда, и вот нужно просто, чтобы два Московских государя эти права подтвердили.

Д. Володихин

– То есть это своего рода эвфемизм: всегда – это лет 30 назад, получается.

А. Андреев

– Да, совершенно верно.

Д. Володихин

– Вернее даже 20 – 1667 год, и вот когда им утвердили в России?

А. Андреев

– Ну 57-58-й год. А, в России эта челобитная была 90-х годов уже.

Д. Володихин

– 90-х годов.

А. Андреев

– Начала 90-х годов. Ну и вот эта челобитная была представлена самим Киевским митрополитом Варлаамом, была передана на имя двух Московских государей и была утверждена. То есть можно сказать, что с 90-х годов мы точно имеем в Киево-Могилянской академии корпоративные права, по статусу аналогичные правам европейских университетов – то есть да, она была академией.

Д. Володихин

– Ну а теперь с нашей стороны, собственно, у нас были школы в XVI, в первой половине XVII века, но повышенное училище, повышенная школа появилась только при царе Федоре Алексеевиче – 1681 год – Типографское училище или, если угодно, училище иеромонаха Тимофея на Печатном дворе. Оно просуществовало несколько лет и действительно имело очень значительный масштаб, верхний. Ну или, если угодно, высший класс его потом перешел в качестве основы в Славяно-греко-латинскую академию. Вот из повышенного училища иеромонаха Тимофея вырастает Славяно-греко-латинская академия. Ну вот что она собой представляет, есть у нее эти самые корпоративные права? Если нет, когда они появляются?

А. Андреев

– Ну этой академии не было бы без двух человек – без Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева. Симеон Полоцкий был как раз тем, кто прекрасно представлял себе, что такое высшая школа и что такое корпоративные права, ибо Симеон Полоцкий учился и в Виленской академии, ну и, естественно, представлял, как, будучи выпускником Киево-Могилянской академии, что это такое. И приехав в Москву, он стал рисовать такие же проекты училищ. У него был один проект приходского братского училища, но с привилегиями – ну это вот училище при церкви Иоанна Богослова в Бронной слободе, который был утвержден тремя восточными патриархами в период собора 1668 года и на который потом Симеон Полоцкий мог опираться. И вот, наконец, в начале 80-х годов он написал большой проект создания Московской академии, по сути создания Московского университета. Кстати, если привязываться просто к слову, да, то на всем восточноевропейском пространстве слово «академия» и «университет», они синонимичны в тот момент, да, в конце XVII века. То Симеон Полоцкий написал проект Московского университета...

Д. Володихин

– «Академическая привилея».

А. Андреев

– Да, «Академическая привилея» – со всеми корпоративными правами, которые я уже перечислял. Из них, может быть, главное я не сказал, это все-таки право корпоративного суда, то есть не просто неподсудность местным властям, а то что все члены академии – и преподаватели, и студенты – судятся внутри самой академии. Это очень важно. То есть у академии есть собственный закон, он называется статут, да, или по нашему устав, и вот согласно этому статуту все ее члены внутри себя имеют собственное, как вы правильно сказали, юрлицо, собственно юридическое пространство.

Д. Володихин

– Ну говорят специалисты, что придумана «Академическая привилея» была, но при основании Славяно-греко-латинской академии она не реализовалась.

А. Андреев

– Конечно, потому что царь Федор Алексеевич скончался. Во-первых, первым умер Симеон Полоцкий, это было в 80-м году, но его ученик, Сильвестр Медведев продолжил его дело. «Привилея» была готова, но Федор Алексеевич, по-видимому, все-таки ее не подписал, хотя тут есть разные мнения у историков действительно. Но, по-видимому, он ее не подписал, иначе не пришлось бы Сильвестр Медведеву вторично обращаться с просьбой о подписании этой «Привилеи» уже к царевне Софье, уже соответственно в период ее регентства при государе.

Д. Володихин

– И она, видимо, тоже не подписала.

А. Андреев

– А она уже точно не подписала. Поэтому то, что открывается в итоге, открывается училище братьев Лихудов, конечно, это не тот проект, который задумал Симеон Полоцкий и который хотел бы воплотить Сильвестр Медведев. Но что интересно, в том же здании, потому что здание было задумано и возведено именно для университета – здание Московской славяно-греко-латинской академии, которое, увы, сгорело в пожаре 12-го года, но было первым каменным общественным зданием Москвы.

Д. Володихин

– Ну что же, мне кажется, будет правильным, если, говоря об университете, мы будем сегодня слушать музыку, которая относится к XVIII веку. Не к XVII, когда у нас первые опыты в этой сфере, когда у нас прекрасные академии, но еще пока не до университета. А именно к эпохе, когда университет все-таки появляется. Поэтому у нас звучит в эфире Дмитрий Бортнянский, увертюра к опере «Алкид».

Д. Володихин

– Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». Ну в том, что это светлое радио, вы могли убедиться только что, послушав Дмитрия Бортнянского. В эфире передача «Исторический час». В чем вы могли так же убедиться, послушав Дмитрия Бортнянского. С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы обсуждаем судьбу Московского университета, который еще пока в нашей передаче не родился, но до него осталось еще совсем немного. А со мною в студии замечательный историк, доктор исторических наук, профессор Андрей Юрьевич Андреев. И мой следующей вопрос. Собственно задумана была академия как некое подобие европейского университета. Что такое Славяно-греко-латинская академия? В какой момент она становится равной университету?

А. Андреев

– Я бы сказал, что она могла бы стать равной университету, если бы не изменения вообще в отношении к образованию в царствование Петра I. Надо сказать, что вот какой государь был резко противоположен вообще университетскому началу в русской истории, это, конечно, Петр I. Ведь давайте вспомним: университет по своей природе это не просто корпорация, это еще вместилище всех наук. То есть там можно учиться свободно, кстати, никто тебя не ограничивает, сколько лет, всему, чему угодно. И это действительно очень важно для там юношей европейских действительно и средневековых, и нового времени – иметь возможность прикоснуться к науке. Должен вам сказать с печалью в сердце, что Петр I был абсолютно чужд науке. Он был близок совершенно другому направлению, понятному направлению в рамках Просвещения – утилитаризму. Он ценил то, что полезно. Петр любил, как вы знаете, токарный станок, любил столярную часть, у него был любимый топор...

Д. Володихин

– Любил фортификацию, навигацию.

А. Андреев

– Да, фортификацию. Вот это полезно, этим стоит заниматься. Но обучение тому же самом столярному мастерству или фортификации, во-первых, не входит в университетскую программу, во-вторых, оно совершенно по природе своей другое, да, потому что там нужно определенное количество лет там, грубо говоря, махать топором и научиться делать то, что ты должен делать – значит, утилитарное образование. И это в данном случае уже не Петр говорит, это просто общая тенденция в Европе. Утилитарное образование, оно выходит полностью за пределы университетского, оно помещается в других совершенно школах, у него другая, своя история. И Петр в Россию водит очень мощно именно утилитарное образование. Все что он основывает, все эти там Морские академии, Навигацкая школа будущая или даже то, что он пытается сделать при Академии наук – все это, конечно, чисто утилитарные вещи. И вот через какое-то время выясняется, что в России все-таки нет общей школы. Потому что даже наша прекрасная Славяно-греко-латинская академия, основанная как общая школа, как университет, где даже, а если мы откроем «Привилеи», там так и написано, даже планировалось учить юриспруденции и философии, и не только богословию, да, это мог быть университет. Она становится узкоутилитарной церковной школой. Это ряд указов, которые начинаются с Петра, продолжаются в царствование Анны Иоанновны, которые делают из Славяно-греко-латинской академии в рамках духовного регламента, естественно, опять чисто узкоспециальную школу для священников.

Д. Володихин

– То есть, условно говоря, Славяно-греко-латинская академия родилась с идеей, что она будет полноценным университетом, какое-то время была ну слегка, не совсем полноценным университетом...

А. Андреев

– По крайней мере, она была всесословной одно время, да, и перестала ей быть.

Д. Володихин

– Ну скажем так, университетом, может быть, не высшего ранга, но более-менее университетом была. Потом Петр взял и заузил ее, и она стала быть уже, скажем, университетом третьего сорта, если я правильно понимаю, если вообще университетом.

А. Андреев

– Ну специальной высшей школой. Это разные вещи, еще раз подчеркну. Утилитарная высшая школа и университет – это даже скорее вещи противоположные, да.

Д. Володихин

– Колледжем.

А. Андреев

– Да. Университет это полная свобода, а утилитарная школа, напротив, полная несвобода. Потому что, чтобы научиться там строить мост, грубо говоря, вы должны четко пройти определенный, значит, искус в этом самом обучении, но это вовсе не ваша свобода в этом.

Д. Володихин

– Да и не так быстро Славяно-греко-латинская академия вернет себе прежний статус и превратится собственно в духовную академию в полном смысле.

А. Андреев

– Да, и это будет совсем другой разговор, как она действительно станет уже духовной академией. Это будет нескоро еще.

Д. Володихин

– Мы говорим о том, что Петр построил утилитарную профессиональную школу в России. Ну она была и до него, просто он все, что видел вокруг себя образовательного, превращал вот в нечто такого типа, такого манера. Но ведь сколько раз специалисты говорили, что при создании Академии наук это все-таки идея и замысел Петра, реализовавшийся уже фактически после его смерти, там был некий университет. И питерцы гордятся им, и говорят: а, дескать, Москва, мы тебя обскакали, у нас университет был задолго до того, как твой родился!

А. Андреев

– Ну конечно, это известный спор. Потому что с точки зрения не только Москвы, но и, к сожалению, исторической науки, то что было при Академии наук не имеет никакой связи с нынешним Петербуржским университетом, потому что нынешний основан в 1819 году, в совсем других исторических условиях. Но даже то, что было при Петре, это ведь был не университет, хотя формально слово такое употреблялось, да. У него же не было ни прав, ни привилегий. У него не было даже собственного преподавательского корпуса первоначально. Там была идея уже в 47-м году, через 30 лет после его основания, такой корпус каким-то образом ему придать, но и это тоже до конца не получилось. А самое главное, что там не было приходящих студентов, потому что вот я только что говорил об идее свободы, да...

Д. Володихин

– Кого же там обучали?

А. Андреев

– Да, там студент была должность. Это, конечно, потрясающе, если мы разбираем первые годы вот этого академического университета, где видно, как на студенческую должность зачисляют, вам жалованье дают. А потом следующая вакансия образуется – вы идете дальше. То есть студент – это низшая такая ступенька. Вот Герхарду Фридриху Миллеру очень повезло, да, он приехал из Германии, как и многие. Не только он, первых студентов в этот университет зачислили из Германии, студентов же не откуда было взять. Не только академиков приглашали в Академию наук, студентов первых тоже привезли из Германии. И вот его зачислили студентом. А потом образовалась вакансия, и он сразу из студентов стал академиком. Наверное, многие бы так хотели.

Д. Володихин

– Ну было бы неплохо. Но вот я помню, что начав обучение в середине 80-х годов, я также получал стипендию и был зачислен. Ну не знаю, должность это или не должность. Но если за это платят стипендию, значит, в какой-то степени должность.

А. Андреев

– Ну я бы разделял стипендию и жалованье все-таки. Ну не знаю.

Д. Володихин

– Ну, видимо, познесоветский университет отчасти напоминал нечто раннепетровское.

А. Андреев

– Может быть. Я просто подчеркну ту разность между тем, что было сделано при Академии наук. Еще раз: это было утилитарное заведение, утилитарное учебное заведение для подготовки будущих академиков. Другой цели не было. Потому что воздействия у этого так называемого академического университета на Россию просто никакого не было, никто даже не знал, что он есть. И, кстати, никто за границей не знал, что в Петербурге есть университет.

Д. Володихин

– Фактически это было опять же профессиональное училище.

А. Андреев

– Конечно, профессиональное, где готовили будущих академиков.

Д. Володихин

– Ну хорошо. Теперь мы после долгого предисловия наконец-то подобрались к самому важному. Все, наверное, специалисты по XVIII веку, огромное количество любителей русской истории, культуры знает сакраментальную дату: 1755 год – рождение Императорского московского университета. Как это произошло? Поминают обычно Шувалова и Ломоносова. Но, наверное, все дело связано не только с ними.

А. Андреев

– Ну все-таки поминают правильно. Потому что как мы только что с вами говорили, чтобы университет появился, нужна идея университета и нужны носители этой идеи. В данном случае, конечно, Ломоносов выступил главным носителем университетской идеи в России в этот период, в середине XVIII века. Почему – можно только вспомнить Пушкина, который сказал бесконечно правильно: Ломоносов и был нашим первым университетом. Ломоносов своей биографией прошел всю историю университетской идеи в России сам, лично, на своем горбу он это испытал. Он поступил вначале в Славяно-греко-латинскую академию, он увидел ту как бы первую идею университета, и во что она потом выливается...

Д. Володихин

– Был и в Киево-Могилянской недолгое время.

А. Андреев

– Говорят, да. Это не совсем доказано, но будем считать, что было, да, хотя есть некие сомнения. Но, наверное, да. Потом он был переведен из Московской академии в Петербург, в тот самый академический университет, который он тут же разгромил, он написал несколько рассуждений о том, почему здесь, в Петербурге нет университета. То есть если говорить о наших замечательных питерских коллегах, они должны ломоносовские рассуждения помнить. А там четко написано: в Питере нет университета. И вот протестуя против того, что в Петербурге нет университета, а ему хочется учиться в университете, он добился своего. Он добился того, чтобы его из Петербурга убрали. Его с большим удовольствием послали подальше, а именно в Марбург. Это отдельная история, почему он туда попал, и сейчас, может быть, нет времени говорить. Он попал к Христиану Вольфу, замечательному немецкому педагогу, и там он увидел, что такое европейский университет. Притом тоже на определенной стадии, это был старый корпоративный университет.

Д. Володихин

– Марбургский.

А. Андреев

– Марбургский, да. А уже тогда рождались и некоторые новые формы. Надо сказать, что именно в XVIII веке эпоха просвещения тоже меняла форму университета, уже на этот раз европейского. Так что все было очень интересно, нелинейно. Но Ломоносов все это наблюдал. Все это наблюдал, он через себя пропустил само развитие университетской идеи. И, конечно, вернувшись в Россию, он мог это сформулировать. И он сформулировал это Ивану Ивановичу Шувалову. А заслуга Шувалова – это, конечно, удивительный человек. Может быть, знаете, идеальный человек...

Д. Володихин

– А вот поподробнее, что за человек?

А. Андреев

– Так вот идеальный человек эпохи Просвещения. Почему, потому что он сам, Шувалов, не умел ни рисовать, ни делать скульптуру, не писал стихов. Ну почти не писал. Там Ломоносов пытался его учить. Есть такая замечательная записная книжка, где видно, как Шувалов учился писать стихи и как у него это не получалось. То есть он ничего не умел делать, он был идеальным потребителем. Он любил просвещение, потому что он его потреблял, как мы с вами с утра там едим кашку, так Шувалов каждый день ел на завтрак просвещение, и он без этого не мог.

Д. Володихин

– То есть, условно говоря, производить сметану не мог, но полными ложками отправлял ее в рот.

А. Андреев

– Абсолютно, да, это для него был хлеб насущный. И поэтому он все, что связано с просвещением, приветствовал. Он ведь не только Московский университет основал, но вспомним, он и Академию художеств основал у нас в Петербурге, которая формально, кстати, была тогда отнесена к Московскому университету, в его ведомстве. То есть Шувалов дал мощнейший толчок развития просвещения в России, потому что оно ему просто нравилось. Потому что это было его, потому что он сам не мог без этого жить. И когда ему Ломоносов объяснил, что такое университет, Шувалов согласился с этим, да, это здорово, это нужно. И именно Шувалов написал преамбулу. Если мы возьмем указ об основании Московского университета, там есть замечательная преамбула, написанная Шуваловым, и там подробно объясняется, почему России все-таки нужен университет. У нас вроде все есть, да, у нас же есть столько разных школ даже для дворян, у нас есть Военный корпус, есть Морской кадетский корпус – все есть, а что еще нужно? А оказывается, нужен все-таки университет, общее училище.

Д. Володихин

– А я думаю, что вскоре мы вернемся к разговору о том, зачем России нужен университет, хотя у нее все есть. Сейчас будет правильным, если прозвучит еще один прекрасный образец русского барокко в музыке XVIII века – Степан Дегтярев «Великий Господь».

Дорогие радиослушатели, ну что, отогрелись вы душой о музыку Степана Дегтярева? Надеюсь, что так, потому что я отогрелся, свет вошел в мою душу. И самое время напомнить, что это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы с вами ненадолго прервем нашу беседу, чтобы буквально через минуту вновь встретиться в эфире.

Д. Володихин

– Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И мы продолжаем беседу о рождении столь великого феномена русской культуры и просвещения в России как Московской университет. У нас в гостях доктор исторических наук, профессор Андрей Юрьевич Андреев, который заведует кафедрой церковной истории Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия – видите, без запинки воспроизвел то, что сейчас передо мной лежит на столе и написано на бумажке. Мы начали говорить о том, зачем Российской империи в эпоху цветущую, в эпоху, когда вроде бы у нее все есть, получить еще и университет. Ну так вот, собственно, Михаил Васильевич Ломоносов отвечал на этот вопрос.

А. Андреев

– Вместе с Иваном Ивановичем Шуваловым, конечно. Потому что, может быть, даже Иван Иванович больше об этом заботился. В своей преамбуле, которую только что назвал, он пишет, что дворянам нужно знать основы главных наук, что в принципе дворянину нужно быть образованным. То есть Шувалов высказывает ту мысль, которая на самом деле в основе, пожалуй, ключевой мысли просвещенного абсолютизма. Только в эпоху просвещенного абсолютизма государство дошло до этой мысли: лучше управлять образованными подданными, чем необразованными. Казалось бы, в средние века, понятно, что лучше управлять невежественными людьми, да. А вот в новое время, в просвещенную эпоху приходит мысль противоположная: чем образованнее поданные – в нашем случае дворяне, потому что они основа государственной службы, – тем лучше государство.

Д. Володихин

– То есть, условно говоря, если немножко перефразировать классика, государство пришло к той идее, что лучше те бароны, которые не будут драться на вилках, впервые их увидев, что нужно нечто более разумное, нечто более облагороженное возвышенным складом ума и некоторым багажом знаний.

А. Андреев

– Конечно. Причем этим багажом, общим для всех, который вот именно связан с общим контекстом идеи Просвещения.

Д. Володихин

– Но для службы это все равно не нужно.

А. Андреев

– Не нужно. Но человека это образует. И тем самым этот человек, его характер будет уже другой, нежели бы он просто вот, грубо говоря, с этой самой с вилкой пришел на службу.

Д. Володихин

– Если я правильно понимаю вас, речь идет не о каком-либо профессиональном образовании. То есть, условно говоря, лучше чиновника и лучше офицера с помощью университета не сделаешь. Они получают навыки вне университета и военные, и административные. Но мы получаем струю знаний, способов мышления, определенных элементов мировидения, которые внутри благородного сословия должны выстроить некий слой, ну что ли умнее других, утонченнее других...

А. Андреев

– Ну просвещеннее других. Абсолютно верно. Вы, конечно, очень хорошо это сформулировали. Причем я только добавлю, что дворянство и так, само по себе дает это образование своим отпрыскам. Мы же всем помним всех этих учителей там у Фонвизина. Но Шувалов совершенно правильно относится к этим учителям с критикой и с нареканиями: что это за непонятные французики, да, там парикмахеры, которые переквалифицировались в учителя? Лучше уж университет будет учить дворянских недорослей этим наукам.

Д. Володихин

– Ну хотя бы два слова: а сам-то Иван Иванович Шувалов, почему он имел такое влияние и почему он мог действительно, как сейчас сказали бы, пробить, пролоббировать идею университета?

А. Андреев

– Ну человек он был совершенно неординарный. И, как я сказал, он занимался во многом самообразованием, он достиг действительно больших горизонтов в идеях просвещения, он переписывался лично и с Вольтером, с Гельвецием. Но самое главное, конечно, для государственности в России то, что он был фаворитом императрицы Елизаветы Петровны. И когда в последние годы ее жизни императрица очень редко занималась государственными делами, надо признаться, да, у нее были проблемы со здоровьем, она не любила, когда ее потускневший внешний вид видит ее окружение, поэтому она почти вообще не выходила из своих покоев. Именно Иван Иванович, по сути, управлял всеми государственными делами в России.

Д. Володихин

– Ну что же, это своего рода квази-премьер-министр.

А. Андреев

– Ну его называли императором. Послы называли его российским императором.

Д. Володихин

– И с его легкой руки университет в Москве появляется.

А. Андреев

– Причем именно в Москве. Потому что Шувалов сам это подчеркнул: Москва это дворянская столица. Не Петербург, а именно Москва даст университету наибольшую сферу виляния на Россию.

Д. Володихин

– Ну да, Санкт-Петербург это скорее чиновная столица.

А. Андреев

– Конечно.

Д. Володихин

– А что собой представлял ранний университет? Насколько я понимаю, изначально шли по принципу: давайте попробуем сначала сделать маленькое, но хорошее, не будем пытаться замахнуться на некий громадный проект.

А. Андреев

– В основании университета, как всегда, две проблемы: где взять профессоров и где взять студентов. Потому что, ну во-первых, профессоров точно...

Д. Володихин

– Деньги и помещение были.

А. Андреев

– Да, ну денег, может быть, было не так много, но они были. Причем первоначально казалось, что их слишком много, потом их очень быстро стало не хватать. Помещение тоже выделили – это здание главной аптеки, на том самом месте, где сейчас находится Исторический музей на Красной площади. А вот профессоров взять почти неоткуда. Правда, Ломоносов сразу же думал о своих собственных учениках из Академии наук. И действительно, трое учеников Ломоносова были переведены в Москву, в университет. Но все-таки профессоров пришлось в своей массе приглашать из-за границы. Значит, профессора были немцами, они сюда приехали, они несли с собой традиции того самого корпоративного университета. Они удивлялись, кстати, что Московский университет тоже не получил всей полноты корпоративных прав – сейчас я не буду в это вдаваться, – и поэтому это вызывало определенные трения, конфликты, когда профессора пытались действовать ровно по образцу немецкому, скажем, ну обычному образцу университета и не видели этого в Москве. Итак, все-таки профессора были немцами. И Шувалов этим занимался – то есть Шувалов лично подписывал контракты профессоров, он их как бы одобрял, если угодно, экзаменовал, они их видел. И частично приглашением занимался тот же Миллер, кстати. И сохранилась переписка между профессорами, Миллером, Шуваловым, как это все было. А с другой стороны, студентов переводили – они же должны тоже иметь какую-то подготовку, чтобы...

Д. Володихин

– Базовую.

А. Андреев

– Слушать лекции. Ну они должны были слушать лекции по латыни прежде всего, потому что немецкие профессора читали по латыни. Где взять студентов, хорошо знающих латынь? В той же самой Славяно-греко-латинской академии, где они итак эту самую латынь учили. Значит, первые студенты пришли оттуда. Ну и, кстати, этих первых шестеро студентов, их зачислили в Московский университет, а потом почти все они стали профессорами. Так получилось.

Д. Володихин

– А сколько было факультетов?

А. Андреев

– По проекту обоснования Московского университета было три факультета, хотя в обычном университете четыре. Но с самого начала – Ломоносов здесь подтвердил только то, что уже Петр своим указом закрепил, – не предполагался богословский факультет. Четыре факультета университета со средних веков, чуть ли не с парижского университета идущие, да, это богословский – я иду сверху вниз: самый высокий факультет богословский, потом юридический, медицинский. И подготовительный к трем высшим, он назывался философский или артистический еще раньше. Ну то есть в смысле artes liberale – свободное искусство.

Д. Володихин

– Наше с вами ремесло, то есть история, очевидно, в этом подготовительном, свободных искусств.

А. Андреев

– Конечно. Ну в XVIII веке одно из изменений модели университетов состояло в том, что этот философский факультет выровнялся, он стал равным трем другим. А как раз первые три приобрели больше характер специализированных факультетов.

Д. Володихин

– Славен Господь, что выровнялся.

А. Андреев

– Да. Так вот, богословского не было, соответственно оставались юридический, медицинский и философский. Но все это было, конечно, очень условно, ибо всего профессоров полагалось десять. Вот на три факультета десять профессоров...

Д. Володихин

– И шесть студентов.

А. Андреев

– Ну вначале шесть студентов, потом их больше. Но если мы возьмем, скажем, цифры, известные за первые 15 лет в сумме – в университете училось триста студентов.

Д. Володихин

– Ну это уже цифра, это уже не так плохо.

А. Андреев

– За 15 лет. Но другое дело, что за эти же годы из университета вышло, то есть были сочтены полностью закончившими курс наук двое студентов.

Д. Володихин

– А остальные?

А. Андреев

– А остальные выходили гораздо раньше: по разным оказиям или сами, по собственной воле. Ибо, как я сказал, университет получал привилегии. И вот здесь Шувалов постарался, потому что он же хотел притока дворян в университет, а дворяне хотя служить. А служба в России – опять спасибо Петру I, – основана на табели о рангах. И соответственно, вы не можете просто так тратить время, если вам не идет это время в зачет действительной службы, в зачет табели о рангах. И все это было продумано уже Шуваловым...

Д. Володихин

– Так я хотел бы еще напомнить нашим уважаемым радиослушателям, что служба обязательная, она фактически пожизненная.

А. Андреев

– Да. Так вот и в этой службе надо выслуживать чины, то есть нужно определенное количество лет, чтобы получить следующий чин. Шувалов дает право университету: каждый, кто предъявляет диплом университета, что он слушал лекции профессоров, сразу может требовать повышения в чине. И это привело к замечательному явлению: когда дворяне зачислялись в университет, потом как можно раньше, желательно через полгода, сразу требовали себе этот желаемый аттестат и требовали себе повышения в чине дальше.

Д. Володихин

– Но все-таки кое-что они успевали получить.

А. Андреев

– Конечно, кое-что. Ну вот дальше встал вопрос: а вообще можно ли их выпускать через полгода или надо как-то какие-то экзамены придумывать? Ну там много было интересных вещей, с этим связанных.

Д. Володихин

– Там были только дворяне или все-таки какая-то часть разночинцев?

А. Андреев

– Нет, как раз в итоге те, кого можно назвать настоящими учащимися, они, конечно, были разночинцы. Вот им спешить было некуда...

Д. Володихин

– Их изначально можно было принимать?

А. Андреев

– Да, их... Университет всесословный. Формально – это, кстати, даже интересно, в университет можно было принимать даже крепостных. Первый директор университета, по фамилии Аргамаков, он записал в университет всю свою дворню, начиная со своего повара. Я не знаю, слушал ли повар лекции его, но так или иначе повар был записан в студенты, как крепостной человек. А потом встал вопрос, что с ними делать после смерти этого директора. Потому что помещик умер, а крепостные его остались, да, – они свободны или не свободны, если они учатся в университете?

Д. Володихин

– И?

А. Андреев

– Их закрепостили.

Д. Володихин

– Ну что ж, время было такое. Не мы такие – жизнь такая.

А. Андреев

– Жизнь такая. Ну тут масса интересных деталей. Так вот если вспомнить все-таки состав университета. Значит, разночинцы, конечно, учатся, потому что для разночинцев университет дает не только знания, но и возможность какую-то новую. Дворяне хотят служить в полках, понятно, что науки дворянам не слишком нужны, хотя хотелось бы, чтобы они их получили.

Д. Володихин

– В полках или в коллегиях хотят.

А. Андреев

– В коллегиях, да. А вот из разночинцев выходили, в том числе и будущие профессора тоже. Практически весь состав русских профессоров, которые потом будут в университете в XVIII веке, это все разночинцы.

Д. Володихин

– Ну что же, я думаю, что надо напомнить, что XVIII век – столетие безумно и мудро содержит в себе и просвещение, и ужасающие войны, и красоту, в том числе красоту музыки. Поэтому сейчас в эфире звучит Максим Березовский, фрагмент оперы «Демофонт».

Д. Володихин

– Ну что ж, дорогие радиослушатели, мне остается напомнить, что это светлое радио. Впрочем, по прозвучавшей музыке вы и так могли понять, что это именно светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И мы с вами вместе карабкаемся к шпилю Московского университета, наблюдая, что там находится у его основания. С нами гость, замечательный историк, доктор исторических наук, профессор Андрей Юрьевич Андреев. Мой следующий вопрос таков. Ну хорошо, профессора немецкие, которые видели, что Московский университет функционирует несколько на других началах, нежели университеты немецкие, что это в большей степени все-таки государственное учреждение, нежели некая корпорация самостоятельная и самодостаточная. Вы говорите, что они вели себя как-то иначе и чего-то не понимали?

А. Андреев

– Знаете, я вернусь к мысли, что русские профессора были из разночинцев и, соответственно, ну выходцы как бы из народной глубинки, да, у них были свои чудачества. Надо сказать, что все профессора московские XVIII века, они оставили по себе целый шлейф своих чудачеств.

Д. Володихин

– А интересно, что о нас вспоминать будут.

А. Андреев

– Да. И вот если брать русских профессоров, там как бы это один облик, как говорили, облик кельи и лампады – все они были еще и, как я говорю, выпускниками духовных школ. Но, конечно, за иностранцами тоже не меньший шлейф чудачеств, историй, как они вписывались в московскую жизнь. Кстати, иностранцы были разные, нельзя сказать, что это какой-то однородный образ. Были молодые иностранцы, которые сюда приезжали с искренним прямо желанием, надеждой распространять просвещение...

Д. Володихин

– Послужить просвещению.

А. Андреев

– Послужить просвещению. И для них был, конечно, страшный шок оказаться в городе, где, скажем, ночью просто темно, и нет никакой возможности идти, потому что нет тротуаров, нет даже мостков деревянных, они тонули. Они, вот двое этих профессоров, жили на окраине города, не знаю, почему именно там. Но они каждый день с большим трудом добирались до университета. И при этом сами признавались, что самая главная для них опасность, когда они идут утром, это бродячие собаки. То есть если они успевают убежать от собак по утрам, то тогда они до университета дойдут, если нет – то извините.

Д. Володихин

– Ну приехали служить – служите.

А. Андреев

– Конечно.

Д. Володихин

– Никто не обещал, что служба будет легкой.

А. Андреев

– При этом была и другая часть немецкой профессуры – в кавычках так, «аристократия», которая себе могла заказать и карету, чтобы доехать до университета. То есть такие профессора, они смотрели, в конечном счете, на университет, как на заработок.

Д. Володихин

– Да, современно.

А. Андреев

– Они очень быстро понимали, что Россия это такая страна, где заработать можно на самом деле. Они принимали очень много должностей и университетских, и внеуниверситетских. Они, скажем, могли работать комиссионерами торговых компаний, да, то есть вести какие-то торговые сделки, они могли пытаться покупать землю. А им, в общем, как служащим государственным разрешалось покупать землю, они могли в этом смысле распоряжаться ею. Ну не буду называть фамилию этого профессора, но он оставил по себе массу анекдотов о том, как он был богатым, как он выстроил себе огромный дом в голландском стиле.

Д. Володихин

– У него было, как бы сейчас сказали, достаточно денег на такси, а у бедных профессоров не было.

А. Андреев

– Вот как раз анекдот связан с такси. Он нес очередную свою зарплату и, по-моему, то есть не по-моему, а точно не из университета, так как он жил недалеко от университета. А зарплату очень часто, вы знаете, наверное, в XVIII веке выдавали медными деньгами – и это был мешок, огромный мешок. Я не знаю, сколько там было килограмм. Но вот он нес, было лето, было жарко, он потел, обливался этим потом. И, как вы правильно сказали, такси у него не было. Он, видимо, еще был скупой, он не хотел заплатить. И вдруг рядом ехала телега. Ехала медленно, какая-то там дохлая кляча ее везла. И профессор подумал: как хорошо, сейчас я отдохну. И он положил свой мешок на телегу и пошел рядом с ним. И возница, не будь дураком, увидел это и как хлестнул свою клячу – лошадь унеслась, деньги вместе с ним. Профессор бежал, бежал – так и не догнал свои деньги.

Д. Володихин

– Ну что же, поделом! За такси надо платить.

А. Андреев

– Да. После этого, как говорят, он завел себе самую злую собаку в Москве, которая охраняла дом с его деньгами, соответственно, и все эту собаку боялись. Но собака, к сожалению, издохла. Но не желая как бы уронить статус своего дома, этот профессор, судя по анекдоту, ночью выходил на крыльцо и лаял.

Д. Володихин

– О господи! Ну а хочется сказать, что немецкий это профессор, да. А вопрос мой состоит сейчас прежде всего в том, что Московский университет, видимо, не был неизменным. То начало, которое вы нарисовали, говорит о некотором хаотизме. Государство изо всех сил хочет создать настоящий университет, берет студентов из учащихся Славяно-греко-латинской академии, берет студентов из простонародья, привлекает студентов из дворян вот такими привилегиями. Но в какой-то момент должно было случиться такое, что критическая масса дает взрыв: то есть в университет должны были начать направлять свои стопы уже люди, которые ничем не привлечены, кроме возможности получить разностороннее интересное образование, получить уроки, условно говоря, у этих самых профессоров.

А. Андреев

– Знаете, этот взрыв уже, конечно, связан с началом XIX века, и здесь мы немножко другую схему должны себе представлять.

Д. Володихин

– Что-то изменилось.

А. Андреев

– У Московского университета в конце XVIII века был серьезный кризис. Университет в принципе мог бы и закрыться в конце XVIII века. Павел I был совершенно, как, кстати, и Петр I – он здесь копировал его политику – не заинтересован в общих школах. Он тоже пытался развивать исключительно военные, специализированные утилитарные школы. И университет мог закрыться, тем более что у наук, особенно у высших наук, философских наук, после французской революции репутация была плохая. Вы понимаете, да? Считалось, что именно ученые вместе с юристами и адвокатами сделали французскую революцию.

Д. Володихин

– Сегодня он читает какого-нибудь Руссо, а завтра выйдет на улицу и зарежет дворника.

А. Андреев

– Примерно. Поэтому в конце XVIII века университет пережил кризис. И было событие уже в царствование Александра I – это даже ну некоторый набор событий, который можно назвать вторым основанием университета. И такой святой действительно фигурой для университета, конечно, должен считаться Михаил Никитич Муравьев. Это, между прочим, отец декабриста Никиты Муравьева. Удивительный человек, настоящий тоже просветитель. Его вклад в Московский университет не меньше, чем вклад Шувалова, чем вклад Ломоносова, просто, к сожалению, его имя не настолько на слуху. Он был таким вот подвижником университетского образования, он был одним из реализаторов Александровской реформы в целом – реформы образования, реформы университета. Это были годы 1803, 4-й, 5-й – вот в этот момент университет приобрел уже ту структуру, которую мы видим потом, в XIX веке.

Д. Володихин

– Что же изменил Муравьев?

А. Андреев

– Ну изменила вся реформа в целом. А изменилось все: и структура факультетов, и количество кафедр, набор профессоров, количество студентов. То есть действительно университет должен был показывать себя с лучшей стороны обществу. Ну, скажем, вот наиболее наглядная черта: при Муравьеве начались регулярные торжественные акты, где университет – они были раньше, но были не в таком масштабе, – где университет доказывал свою нужность обществу. Когда студенты выходили и демонстрировали, каждый год, причем, даже в форме спектакля, демонстрировали лучшим слоям дворянского общества, что они умеют, что они знают. То есть университет что-то очень важное, это часть общества становится, это не просто какая-то его внешняя, прошу прощения, нашлепка. Это что очень важное для общества в целом.

Д. Володихин

– Ну допустим, изменилось количество факультетов – больше, меньше – было три.

А. Андреев

– Больше, конечно. Стало четыре факультета, совсем другая структура в начале XIX века. Сейчас просто, может быть, не стоит ее подробно раскрывать.

Д. Володихин

– Нет-нет, уж факультеты-то назовите.

А. Андреев

– Ну пожалуйста. Эта структура была взята из Франции. Надо сказать, что в тот момент уже, естественно, другие образцы учитывались. Это была структура Французского национального института, и поэтому на смену вот трем классическим факультетам, которые потом-то на самом деле все равно восстановились, пришли совсем другие факультеты. Значит, нравственно-политических наук, словесных наук, физико-математических наук и медицинский факультет.

Д. Володихин

– Простите мне мой корыстный интерес – сам, как историк и профессор исторического факультета МГУ, хочу спросить у вас, как у историка и профессора исторического факультета МГУ – когда же там появился факультет, в котором будет слово «история»?

А. Андреев

– Ну вот слово «история» с самого начала, потому что кафедра истории существует еще в рамках философского факультета при Ломоносове, оно там уже есть.

Д. Володихин

– Но это не целый факультет.

А. Андреев

– Это не целый факультет. Затем по уставу, который я только что назвал, это устав 1804 года, кафедра уже российской истории и отдельная от нее кафедра всемирной истории, они есть в рамках факультета словесных наук.

Д. Володихин

– Две кафедры – опять не факультет.

А. Андреев

– Опять не факультет. Поэтому в 1835 году у нас следующий устав, который возвращает нам первоначальные факультеты, и уже опять получается философский факультет, но уже из двух отделений. И одно из этих двух отделений называется историко-филологическое.

Д. Володихин

– Ну мы имеем полфакультета, но еще не факультет.

А. Андреев

– Да, вот а в 1850 году это отделение переименовывается в отдельный факультет – историко-филологический факультет.

Д. Володихин

– Слава государю императору Николаю I, при котором это все произошло и горячая ему благодарность. Возвращаясь на полстолетия раньше, вот собственно чем Муравьев мог привлечь в университет студентов?

А. Андреев

– Вот именно наукой. Вот вы знаете, совершенно правильный вопрос, потому что как я сказал, в конце XVIII века и уровень преподавания – все упало, вот как действительно был глубокий кризис. Муравьев пригласил действительно блестящих ученых. То есть не тех, которые лают по ночам вместо собаки, да, а тех, которые представляли цвет европейской науки.

Д. Володихин

– Например?

А. Андреев

– Ну, может быть, имена эти не настолько на слуху, да, но вот, скажем, учитель Грибоедова был выдающийся немецкий философ Иоганн Теофил Буле. Он, кстати, одновременно учил еще и Чаадаева, и того же Никиту Муравьева, целое, может быть, поколение декабристов через его руки прошло. Он был крупным философом, он читал эстетику, он читал критику, он читал многие предметы, которые можно отнести к такому переднему краю науки эпохи Просвещения. Были очень интересные профессора естественных наук, там той же самой ботаники, зоологии. Математики были интересные. То есть целый спектр наук впервые приехал в Россию. И у этих профессоров, конечно, появились потом ученики.

Д. Володихин

– Кто к ним шел? По-прежнему дворяне, которые были заинтересованы в привилегии по повышению чина или все-таки уже иная публика?

А. Андреев

– Дворяне всегда заинтересованы в привилегии повышении чина, без этого невозможно.

Д. Володихин

– Но им давали эту по-прежнему привилегию?

А. Андреев

– Больше того, и она расширилась: любой человек, посещающий университет, он уже принадлежит к 14-му классу по табели о рангах. Это было утверждено уставом 1804 года. То есть еще больше было: там следующий чин требовать, а здесь вам уже сразу – вот вы не имеете классный чин, а тут имеете. А если вы сдаете экзамены, то вы уже можете претендовать на 12-й класс.

Д. Володихин

– Но это личное или потомственное дворянство?

А. Андреев

– Ну пока это личное дворянство, да. Но если вы дошли до степени доктора наук, а именно устав 4-го года впервые у нас подробно расписывал всю систему ученых степеней, то доктор наук – это уже, извините, 8-й класс.

Д. Володихин

– Ура, мы с вами дворяне.

А. Андреев

– Да, потомственное дворянство. Так что эта приманка была всегда. И она, может быть, даже мешала, потому что кроме желания получить классный чин, были дворяне – тот же самый Грибоедов, который учился не ради чинов – это известно из его воспоминаний, – которым было просто интересно получать науку. Ибо раньше таким дворянам приходилось ездить в тот самый Геттинген, а сейчас ученые из Геттингена, из Германии приехали в Москву. Потому что половину Московского университета Муравьев пригласил именно из Геттингена.

Д. Володихин

– Ну вот вопрос на засыпку. Когда в середине XVIII века отменяли обязательную службу, и когда Екатерина II подтвердила в 1785 году, что российское дворянство может более не служить, оно может хоть всю жизнь провести в имении, ни единого дня не проведя в военном строю, ни в статском учреждении – для дворян вот это освобождение от службы было толчком к тому, чтобы они проявлялись себя внутри свободных искусств или скорее оно убавило желание идти в университет, потому что ну привилегия по службе уже значит не все и не для всех?

А. Андреев

– Ну я бы, во-первых, отметил, что манифест о вольности дворянства как раз предписывал дворянству обучаться в шляхетских корпусах. Потому что это были именно привилегированные корпуса для дворян, то есть одно с другим было связано. Так что скорее этот манифест, он убавил количество дворян в университете. А что касается свободы или не свободы – вы понимаете, даже имея вольность, дворяне все-таки служили. Мы очень мало найдем дворян в XVIII веке, которые вообще не служили. Но они просто имели право потом подавать в отставку и жить в своих имениях. Вряд ли многие отставные дворяне шли в университет. То есть все-таки университет был для юношей и для того, чтобы эти юноши прежде, чем приступить к настоящей службе, получили бы все-таки какое-то университетское образование предварительное.

Д. Володихин

– Время нашей передачи подходит к концу. Буквально два слова в конце, Андрей Юрьевич: что был ранний университет для Российской империи? Некая, не вполне необходимая ягодка на торте, так, винная ягода, которую положили в кремовую розочку, то, что представлял собой идеал развития внутри образования и просвещения? Или некая потенция, из которой впоследствии, как из заложенной ранее возможности, вырастет нечто по-настоящему важное?

А. Андреев

– Мне кажется, что все эти определения справедливы. Потому что, конечно, для внешнего наблюдателя было действительно нечто странное, некая ягода, которая не очень даже была и похожа на обычный университет, как если мы понимаем Германию: и студентов было мало, как мы с вами говорили, и профессоров было мало. Те, кто оказывались в Москве, не очень-то видели вот в этом всем тот университет, к которому они привыкли в Европе. Но без этого не было бы будущего университета и того, который существует сейчас. То есть это, конечно, было начало университетского образования в России, как оно получилось, как оно было.

Д. Володихин

– Ну что ж, я искреннее вам благодарен за то, что вы пришли к нам сегодня и просветили со своей университетской кафедры. А вам, дорогие радиослушатели, мне осталось сказать: спасибо за внимание, до свидания.

---

Все выпуски программы Исторический час

• «Образы эпохи в романах Ф.М. Достоевского»
• «Современный русский историк Олег Куц»
• «Взятие Парижа в 1814 году»