Светлый вечер. В гостях у Петра Алешковского Денис Драгунский (05.10.2017) - Радио ВЕРА
Москва - 100,9 FM

Светлый вечер. В гостях у Петра Алешковского Денис Драгунский (05.10.2017)

* Поделиться
Денис Драгунский

Денис Драгунский

В гостях у Петра Алешковского был филолог, журналист, писатель Денис Драгунский.

Разговор шел о детстве нашего гостя и о его отце Викторе Драгунском, авторе знаменитых «Денискиных рассказов».

П. Алешковский

– Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня сегодня на радио «Вера» Денис Драгунский. Ну думаю, представлять не надо, а все-таки представлю: филолог по образованию, редактор, издатель и, конечно же, писатель. Причем в последнее время очень активный, очень много пишущий всяко-разно. По-моему, в год даже иногда и не одна книжка выходит.

Д. Драгунский

– Бывает.

П. Алешковский

– Плюс еще на фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) постоянно блоггерствуете, то есть пишете какие-то, на самом деле, свои записи. И вот мне интересно. Очень часто они связаны с какими-то воспоминаниями. Вы потом переводите это на бумагу и храните в отдельном месте, чтобы вдруг чего вышло, или вы надеетесь, что у Цукерберга все сохранится, если вам надо, вы вытащите?

Д. Драгунский

– Ну на Цукерберга надейся, сам не плошай, вы знаете. Конечно, я все почти, ну не все, но почти все, очень многое оттуда вытаскиваю в отдельный файл.

П. Алешковский

– На бумагу.

Д. Драгунский

– Ну в отдельный файл. На бумагу так уже, когда мы сейчас говорим на бумагу, мы уже говорим это метафорически.

П. Алешковский

– Конечно.

Д. Драгунский

– Это как я написал – значит, я набрал. На бумагу – значит, в отдельный файл. А иногда бывает, когда я пишу какую-нибудь длинную заметку, я ее пишу не непосредственно в фейсбук (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), а сначала в файл.

П. Алешковский

– Чтобы почистить.

Д. Драгунский

– Ну да, чтобы ее почистить, чтобы посмотреть на нее в целом. Если это больше там, чем десять строчек. И из того накапливаются такие довольно большие дневники что ли. Из части этих заметок потом получаются рассказы, мемуарные какие-то такие вот зарисовки. А часть, может быть, когда-нибудь где-нибудь какой-то хороший человек издаст мои фейсбучные дневники, начиная там с 12-го года, понимаете.

П. Алешковский

– Томов десять.

Д. Драгунский

– Ну томов десять. Ну это будет уже сильно потом, я об этом не задумываюсь.

П. Алешковский

– Но, тем не менее, как-то совершенно понятно, что тема прошлого вам близка. Понятно, что будущего у нас нет, сегодняшнее, по Августину, это миг, который – раз, и прошел, и – раз, и прошел, – и это уже разные миги. А прошлое с нами. И наша передача на радио «Вера» как раз и посвящена воспоминаниям и мемуарам. Вот давайте попробуем погрузиться ну, допустим, в ваше детство, которое всем известно по «Денискиным рассказам». А мы вот «Денискиных рассказов» касаться не будем, потому что я понимаю, что они вам надоели невероятно.

Д. Драгунский

– Нет, они мне не надоели, я их очень люблю. Но просто все, что можно сказать о «Денискиных рассказах», я уже написал в специальной книжке...

П. Алешковский

– Замечательная, кстати, идея: рассказ отца и как это было на самом деле.

Д. Драгунский

– Как это было на самом деле, да. И кроме этого я довольно часто разговариваю с детьми. Я приезжаю в школы, всем интересно посмотреть на живого Кораблева, даже такого лысого и седого, какой я сейчас. Ну я им рассказываю какие-то разные подробности про нашу жизнь, про «Денискины рассказы». А сейчас я с удовольствием, так сказать, предамся воспоминаниям. Вы правы, потому что воспоминания, особенно уже в моем возрасте, играют особую роль в жизни, уже все это так ярко, все это так интересно.

П. Алешковский

– У нас на передаче не таят год рождения. Вы какого года рождения?

Д. Драгунский

– Мой год рождения 50-й. Правда, декабрь 50-го, но все равно.

П. Алешковский

– Все равно.

Д. Драгунский

– Я могу с гордостью сказать, что родился в первой половине прошлого века, о как!

П. Алешковский

– Понятно. Ну хорошо. Для многих это непостигаемая, непонимаемая цифра. Но все-таки нас слушают разные люди, думаю, что есть люди и постарше. И, может быть, они захотят вспомнить вместе с нами. А как вы жили? Я так понимаю, что отец ваш, он писатель. Мать кто была по профессии?

Д. Драгунский

– Артистка.

П. Алешковский

– Артистка, да. Ну то есть это не самый большой достаток поначалу.

Д. Драгунский

– Нет, нет.

П. Алешковский

–Когда уже «Денискины рассказы» начали печататься, тогда, наверное, ситуация стала лучше.

Д. Драгунский

– Тогда улучшилось все, правда.

П. Алешковский

– А до этого, понятно, что это было обычное...

Д. Драгунский

– Обычная скромная советская жизнь. Причем, может быть, даже в каком-то смысле она была, если брать городскую вот жизнь, конечно, я понимаю, что там в маленьких городках, в деревнях жили там совсем тяжело. Но мы жили в коммунальных квартирах до моих десяти лет.

П. Алешковский

– А родители не москвичи или москвичи?

Д. Драгунский

– Нет, папа не москвич. Папа, извините, нью-йоркец. Папа родился в Нью-Йорке, в 13-м году.

П. Алешковский

– С ума сойти!

Д. Драгунский

– В декабре 13-го года он родился, 1 декабря 13-го года в Нью-Йорке. Но уже в июне месяце или в июле он уже был обратно...

П. Алешковский

– Доставлен.

Д. Драгунский

– Доставлен в Российскую империю, в город Гомель, откуда его родители в поисках лучшей доли поехали в Америку, но лучшую долю они там...

П. Алешковский

– Не нашли.

Д. Драгунский

– Не нашли. У бабушки не было молока, папу кормили толчеными бананами – это был самый дешевый фрукт, самая дешевая еда. Может быть, даже им даром давали эти бананы, я не знаю. И они вернулись. И надо сказать, что сам факт рождения в Нью-Йорке никогда не вредил моему отцу, даже в самые такие суровые годы шпиономании и так далее. Потому что на все вопросы он отвечал так: да, говорит, я родился в Нью-Йорке, но американский образ жизни произвел на меня столь отталкивающее впечатление, что через полгода я вернулся на родину.

П. Алешковский

– Понятно. И ему рукоплескали.

Д. Драгунский

– И ему рукоплескали, да, потому что всем, в общем-то, было понятно, что ребенка родили и привезли тут же. Вербовки не было, в общем.

П. Алешковский

– Понятно. Вы же помните, в ГДР дети высокопоставленных чиновников коммунистических назывались «banana childs» – дети, которые могли есть бананы, сколько хотят. В наше время ведь банан был чудом света.

Д. Драгунский

– Я помню, банан был чудом света буквально там, не знаю, до 93-го года. А потом выяснилось, что это вообще самая дешевая еда на свете.

П. Алешковский

– Ну да, дешевле картошки, притом что ее привозят.

Д. Драгунский

– Да, именно. Так вот. А мама была москвичка, мама родилась в Москве. И, хотя ее родители из Тулы, они познакомились после войны с моим папой, мама была моложе его на 10 лет.

П. Алешковский

– А папа воевал ведь, да?

Д. Драгунский

– Папа воевал, но он был в ополчении. Папа был «белобилетник», он был освобожден от армии по бронхиальной астме. Надо сказать, что в те времена «белые» вот освобождения от армии давались гораздо легче, чем сейчас.

П. Алешковский

– Да.

Д. Драгунский

– А почему? А потому что тогда действительно нужнее был солдат. Потому что сейчас, когда человека забирают в армию с каким-то, с близорукостью минус там, не знаю, 10 или там какого-нибудь косолапого там, не знаю, с усохшей рукой, его берут в армию, потому что он может работать где-нибудь, я не знаю, мыть полы в штабе там, понимаете. Подметать дорожки на генеральской даче или просто быть писарем.

П. Алешковский

– Но ворошиловского стрелка из него не получится.

Д. Драгунский

– А тогда нужен был настоящий воин, понимаете, который, так сказать, вот пехота, которые сильные, выносливые, меткие и так далее. Поэтому у него был «белый билет», но он, тем не менее, пошел в ополчение, потому что, так сказать, вот не мог оставаться.

П. Алешковский

– Удивительно, что выжил. Потому что ополчение ложилось первым, и всё.

Д. Драгунский

– Да, московское ополчение погибло там, ну две трети погибло все-таки или там три четверти. Все-таки он попал в эту счастливую выжившую часть. А потом он уже работал во фронтовых бригадах, ездил артистом.

П. Алешковский

– А, то есть у него была карьера военно-полевого артиста.

Д. Драгунский

– Ну такая короткая карьера военно-полевого артиста.

П. Алешковский

– И это сблизило его с мамой, по всей видимости?

Д. Драгунский

– Вы знаете, нет, не совсем так. Мама моя была на фронте она на Волховском фронте была, совсем девочкой, она 24-го года...

П. Алешковский

– С ума сойти!

Д. Драгунский

– То есть ей было там 17 лет там и так далее.

П. Алешковский

– И это двухлетнее адское противостояние – Волховский фронт.

Д. Драгунский

– Да. Но в штабе, естественно. А потом она вернулась, поступила учиться к Герасимову и Макаровой во ВГИК, там училась некоторое время, но потом оттуда ушла. Как она рассказывает, что Герасимов ее очень любил, а Макарова терпеть не могла.

П. Алешковский

– Поэтому. Потому и не могла, что ревновала.

Д. Драгунский

– Может быть, потому что мама была красотка просто. И они познакомились с моим отцом в квартире, в комнате, в коммунальной квартире у такого Саши Гинзбурга, который потом стал известен как Александр Галич. Они там познакомились и потом поженились. А потом родился я. Соответственно, маме тогда было 26, когда я родился, а папе было 37 уже. Только что исполнилось. Он 13-го года, я, соответственно, 50-го. И жили, как мы жили. Первая наша квартира, я вообще ее, честно говоря, не помню, только фотографию помню, где я лежу такой голыш и пупсик на фоне книжных полок. Причем те книжные полки, которые переезжали с нами вместе по всем квартирам. Это была одна комнатка на Рождественском бульваре, в коммунальной квартире. Которая принадлежала троюродную брату моего отца, который был военный, и у его была комната в Москве, в которой он на свои какие-то приезды по каким-то служебным надобностям...

П. Алешковский

– Держал.

Д. Драгунский

– Держал для себя. Для него держали, точнее говоря. Но где-то полгода или год мы там прожили, я этого совершенно не помню. А потом мы переехали жить к моей бабушке, на Покровку. Покровка, 29. Это рядом с Чистыми прудами, это большой дом. Это огромная была коммунальная квартира, когда-то она была, наверное...

П. Алешковский

– Квартира для одной семьи.

Д. Драгунский

– Квартира для одной семьи. Самое смешное, что я был, в эту квартиру я так в нее и не проник, огромное количество заборов, но посмотрел на окна. И я-то думал, что многие, кстати говоря, дома в том районе, на Покровке, где раньше были коммуналки, они стали, их опять, обратно, так сказать, преобразовали в шикарные такие многокомнатные...

П. Алешковский

– Квартиры.

Д. Драгунский

– Квартиры. А эта осталась, как была, судя по окнам...

П. Алешковский

– Коммуналкой?

Д. Драгунский

– Да. Окна заляпаны, одно окно разбито. В каком-то окне стоят какие-то тюки на окне, в каком-то какие-то пересохшие цветочки. В общем, было понятно. Я даже помню, где кто жил. Смотрел на эти окна, что слезами обливался.

П. Алешковский

– Я на самокате катался на Качалова, на Малой Никитской, в квартире моих родственников, которая была 26 комнат.

Д. Драгунский

– Вот это да!

П. Алешковский

– И у них оставалось из этих 26-ти одна половинка, и потом еще дали комнатку сыну. И вот это была коммуналка. Кого там только не было.

Д. Драгунский

– 26 – это вообще фантастика, это какой-то просто дикий супер-апартамент. Наверное, там жил какой-то очень богатый человек.

П. Алешковский

– Ну они были из богатой семьи до революции. Да, там был банкир такой Гиршман...

Д. Драгунский

– А, тот самый Гиршман, жена которого, Серова, дружила...

П. Алешковский

– Ну да, да.

Д. Драгунский

– Тогда все понятно.

П. Алешковский

– Да. А дочка его ушла в левоэсеры и сказала, что она и рядом не будет, значит, с этим богатством.

Д. Драгунский

– Эх, какие были девчонки!

П. Алешковский

– И тот сказал: ну ладно, погуляй, погуляй. Ну и гулять пришлось уже в советское время, и спать на сундуке. Но что такое московская коммуналка я хорошо помню. А вот как вы в ней жили?

П. Алешковский

– Это передача «Светлый вечер» на радио «Вера». Веду ее я, Петр Алешковский. В гостях у меня сегодня замечательный и, думаю, большинству людей на нашей планете Россия известный Денис Драгунский. Вот слушайте о его воспоминаниях детства и читайте его современные книги, которые совсем по-другому покажут вам Дениса Драгунского, чем придуманный вами Денис Кораблев. Пожалуйста.

Д. Драгунский

– Как мы там жили. Жили мы там, наша комната, в которой жили, это была большая темноватая комната с двумя окнами. Но она была темноватая, потому что выходила в такой двор немножко даже петербургского типа, двор-колодец такой, ну там просто близко соседний дом подходил. Квартира была в бельэтаже, то есть как бы такой невысокий второй этаж или там очень высокий первый.

П. Алешковский

– А окна были высокие, большие, естественно.

Д. Драгунский

– Окна были достаточно большие.

П. Алешковский

– Таких теперь делают, а в советское время не делали

Д. Драгунский

– Не делали, да. Окна были большие, комната была большая, темноватая, всегда в ней горел, практически всегда абажур над столом над круглым. И в этой комнате мы жили впятером.

П. Алешковский

– Боже мой.

Д. Драгунский

– Впятером мы жили: бабушка, хозяйка этой комнаты, мои папа и мама, я и няня, которая жила тут же, в нашей же комнате, она спала там на раскладушке на какой-то там, раскладывала себе. Так что нас было пятеро, мы там жили. Там были очень интересные и разные люди.

П. Алешковский

– Соседи.

Д. Драгунский

– Соседи, да. Там были соседи, с некоторыми из соседей мы, я до сих пор, так сказать, переписываюсь в фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), как это ни смешно.

П. Алешковский

– Ой, нет, это не смешно. Люди старшего поколения женились в коммуналках, вообще комьюнити такое, как это называется, сообщество.

Д. Драгунский

– Сообщество, совершенно верно, это было такое большое, как бы маленький хутор такой как бы, деревенька такая коммуналка, правильно.

П. Алешковский

– Со всеми страстями...

Д. Драгунский

– Со всеми страстями. У нас там были две старушки, каждая из которых претендовала, про каждую из которых ходила легенда, что она-то и была хозяйкой этой квартиры когда-то. Причем надо сказать, что старушки друг друга недолюбливали, но они как бы не выясняли отношения, то есть окончательной правды никто не знал, потому что каждой было приятно быть, так сказать, вот этой вот легендарной бывшей хозяйкой.

П. Алешковский

– Баронессой.

Д. Драгунский

– Баронессой. Была замечательная старушка, которая жила со своим мужем, стариком, который в инвалидном кресле сидел. А он был такой, с такой длиной бородой, он был похож как бы на иллюстрацию к учебнику по истории русской прогрессивной общественной мысли, он был такой вот какой-то народник.

П. Алешковский

– Даль.

Д. Драгунский

– Даль или какой-нибудь там народник, там Семён Алебов там, не знаю, в общем, Дебогорий-Мокриевич, так если говорить коротко. Они все время ссорились, кричали. Причем говорили, что эта самая старушка, она когда-то ушла к нему из богатой семьи, от богатых родителей, а он какой-то был там студент революционер, и вот это самое. Вот там у нас была женщина, у которой был частный прием стоматолога. Причем самое смешное, что была большая комната, была разгорожена на три, то есть там был кабинет...

П. Алешковский

– Ну да, да.

Д. Драгунский

– Была комната, где жили, и был маленький коридорчик, ну холльчик, внутри уже этой комнаты, не в коридоре общем, в котором сидели больные и они ждали приема.

П. Алешковский

– И это было официально все.

Д. Драгунский

– Это было абсолютно официально. Там было написано: врач-стоматолог. Табличка висела. Причем самое смешное, что их жило тоже: жила она, ее дочь, муж дочери и внучка. То есть там жило, в этом вот крохотном месте жило четверо. А когда там сидели больные, я был очень такой способный мальчик, я запоминал стихи наизусть, и я читал стихи этим самым...

П. Алешковский

– Больным.

Д. Драгунский

– Больным. У меня было любимое стихотворение, целая поэма Маршака, «Ледяной остров» называлась. Про героического военврача, который прыгал с парашютом на льдины для того, чтобы спасти там, сделать операцию на глазу полярнику. И я читал ее всю, я читал:

«Для этого стоило прыгать с высот

В седой океан на изрезанный лед...

Брести среди темных проталин

Туда, где на помощь товарищу шлет

От имени родины Сталин».

П. Алешковский

– Киплинг такой.

Д. Драгунский

– Такой Киплинг, да. И вот этот самый, значит, народ аплодировал. И эта самая Ольга Натановна очень была довольна тем, что я читаю длинные стихи, тем самым...

П. Алешковский

– Успокаивали.

Д. Драгунский

– Их успокаиваю, да. Время позволяю, чтобы не торопясь. Разные жили там люди. Там жил, скажем, дирижер и его жена, певица, и сын, начинающий пианист. Они жили как раз стенка в стенку с нами.

П. Алешковский

– И, наверное, это были бесконечные гаммы...

Д. Драгунский

– Это было громко. Это были гаммы мальчика, а главное, распевки его мамы.

П. Алешковский

– Певицы, да.

Д. Драгунский

– Да. Был этот самый, какой-то старик, которых выходил и заводил такие разговоры. Выходил на кухню и говорил: да, говорит, что-то в магазинах как-то ничего нету, кругом как-то вот что-то ничего не достанешь, а в газетах пишут, что миллиарды собрали зерна. А где же эти миллиарды там? И все отворачивались и начинали яростно чистить картошку. А бабушка мне однажды сказал: он провокатор. И я не знал, что такое провокатор, но сразу понял, что это очень плохой человек.

П. Алешковский

– Ну вообще вот как только вы начали рассказывать, я сразу почувствовал, что это был провокатор.

Д. Драгунский

– Ну конечно, потому что он нарочно вытаскивал на такие антисоветские разговорчики. И я там прожил, наверное, шести до лет в этой комнате, с бабушкой, мамой, няней и так далее. Потом няня уехала, когда стал немножко взрослым. А потом мы переехали в другую коммуналку. Это была совершенно замечательная коммуналка, другая. Мы улучшили жилищные условия: нас стало жить трое в одной комнате. То было пятеро, а стало трое. Это была замечательная коммуналка. Она была полуподвальная. Ну фактически то есть окно резалось асфальтом наполовину. И это была квартира в подвальном этаже знаменитого дома на улице Грановского, номер три, сейчас Романов переулок.

П. Алешковский

– Самый центр.

Д. Драгунский

– Да. Это дом, украшенный весь мемориальным досками, где жили там Конев, Рокоссовский, Косыгин там...

П. Алешковский

– Весь генералитет, да.

Д. Драгунский

– И не только. Там Троцкий раньше жил тоже. В общем, это весь такой был главный такой вот...

П. Алешковский

– Специальный дом.

Д. Драгунский

– Специальный дом. Это был когда-то старый, назывался он Шереметьевский дом. Он был...

П. Алешковский

– Доходный.

Д. Драгунский

– Доходный дом для очень богатых людей. Моя бабушка, Анна Алексеевна, бабушка со стороны матери, она жила у своих дальних родственников в Ваганьковском переулке, это около музея имени Пушкина. И она шла работать, она была конторской барышней, она шла работать в Страховое общество «Россия», это где сейчас КГБ, ФСБ на Лубянке, старое здание. Она там работала конторской барышней, и она шла переулками, по Ваганьковскому, а потом по этому, значит, Шереметьевкий он тогда назывался переулок. И там был этот дом. И она видела, как за чугунным забором гуляют барчуки с нянями. А няни, что характерно – вот очень важный и интересной штришок эпохи, – няни были одеты в русское народное платье: в кокошниках, в таких вот сарафанах. А это сделано было специально, чтобы няню не спутали с барыней. И моя бабушка рассказывала: вот, говорит, я...

П. Алешковский

– Это такой типичный модерн. А я не знал такого штриха эпохи, это здорово.

Д. Драгунский

– Так вот моя бабушка рассказывала, она говорит, иду я мимо этого самого дома, там чугунные такие красивые ворота, и думаю: эх, какой дом роскошный, какой дом, вот пожить бы в таком доме. И, как говорится...

П. Алешковский

– Удалось.

Д. Драгунский

– Бойтесь ваших желаний, они иногда исполняются. Они со своим мужем Васей, мои дедушкой, который был шофер, получили комнату в коммуналке в этом доме. Соответственно, у них родились четыре ребенка, одним из которых был, значит, соответственно, две дочери, два сына, одна из дочерей была моя мама. И она, очевидно, там и оставалась прописана. И поэтому, когда бабушка и дедушка, дедушка Вася и бабушка Аня в очередной раз улучшили жилищные условия и переехали на какая-то там 3-я Песчаная, которая сейчас называется улица Зорге жить... Тоже, кстати, в коммунальную квартиру, что характерно, они получили.

П. Алешковский

– В самый конец Москвы.

Д. Драгунский

– Да, они будут жить в новом кирпичном доме, в двухкомнатной квартире они получили одну комнату. А мама там осталась прописана, и там осталась жить, и туда, так сказать, перевезла, туда переехали мы с папой и со мной. И мы там втроем дожили до 60-го года.

П. Алешковский

– И что со школой было?

Д. Драгунский

– Школа была, называлась она...

П. Алешковский

– В Кисловском где-нибудь.

Д. Драгунский

– Совершенно верно. Она называлась 92-я школа. Сейчас в этом здании находится Институт языкознания. Рядом там вот такой какой-то автосалон к нему прислонен, а раньше, еще раньше на этом месте был памятник Калинину. Он там недолго простоял, потому что поставили в конец 70-х, а где-то в 90-м уже сняли. Это была школа 92-я. Потом, правда, ее перевели в Собиновский переулок, там две школы слили в одну, и там большая школа стала. И вот первые три года, первые три класса я ходил в эту вот 92-ю школу.

П. Алешковский

– Очень хорошо. Позвольте, я вас перебью. Пора напомнить, что мы сейчас исчезнем на очень короткое время. А вы оставайтесь с нами, дорогие радиослушатели, на радио «Вера». Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским.

П. Алешковский

– Спасибо, что остались с нами. Спасибо тем, кто присоединился. Это радио «Вера», «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у нас сегодня Денис Драгунский, писатель, бытописатель, рассказчик, который делится с нами своими советскими воспоминаниями. Вот мы получили детальное описание стариков и старух коммунальной квартиры на 26 комнат, переехали в Шереметьевский дом в Романовом переулке, и подступаем к школе советской. Что была школа для вас вообще? Как вы в ней учились, какие были учители? Надо говорить «учителя» сегодня, но у меня язык не поворачивается.

Д. Драгунский

– Учители, да-да.

П. Алешковский

– Да. Не поворачивается у меня язык говорить «учителя». Пожалуйста.

Д. Драгунский

– Вы знаете, школа у нас была, разумеется, замечательная.

П. Алешковский

– Она была спецшкола с языком?

Д. Драгунский

– Нет. Она была без языка. Все свои языки я учил самостоятельно, в смысле с педагогами. Она была, эта 92-я школа была замечательная. Хотя, на самом деле, мои главные впечатления о той школе, в которой я проучился, в 92-й я проучился 1-й, 2-й и половину 3-го класса. Моя главная школа, это в которой проучился после этого 3-го класса и до, так сказать...

П. Алешковский

– Ну про главную школу и рассказывайте.

Д. Драгунский

– Но первая школа тоже была очень милая. В ней была учительница Раиса Иванова, воспетая моим отцом в «Денискиных рассказах», это был совершенно реальный человек. Она была очень веселая тетка, она была очень такая грубая, в каком-то смысле. Но она нас многому учила. Она нас учила самостоятельности, она нас учила, так сказать, могла прикрикнуть там, жестко пошутить. Я думаю, что многое из того, что она делала, сейчас бы привело бы заботливых родителей в ужас, но...

П. Алешковский

– Я тоже это вспоминаю очень хорошо.

Д. Драгунский

– Я никогда не забуду, когда Раисе Ивановне я однажды сказал: «Раиса Ивановна, у меня чернила кончились». А мы писали макальными ручками, в фаянсовые чернильницы их макали. Я сказал: «Раиса Ивановна, у меня чернила кончились». Она на меня так весело посмотрела и сказала: «Пиши соплями». И отвернулась. И я понял, что надо как-то выворачиваться самому.

П. Алешковский

– И попросил приятеля перелить.

Д. Драгунский

– И все, понимаете. Это был великий урок: ну не лезь ты, не проси по любому поводу, понимаете. А говорит, понимаете, вот из этих людей потом воспитываются там, не знаю, мужья, которые спрашивают у жены: а где хлеб? Ну понимаешь, ну это самое, ну где хлеб...

П. Алешковский

– Ну где, в хлебнице.

Д. Драгунский

– Или, а если нет дома, значит, в булочной хлеб – спустись и купи, понимаете, вот. А потом вот я поступил в другую школу, она называлась 175-я. О, это была знаменитая школа! Когда-то давно это была главная школа города Москвы. В ней учились Светлана и Василий Сталины. В ней учились дети Молотова, в ней училась Марфа Пешкова, в ней учились все вот эти замечательные ребятки. Это была школа, она и сейчас есть – огромное, безумно красивое здание, великолепно сделанное внутри.

П. Алешковский

– Она где стоит?

Д. Драгунский

– Она стоит в Старопименовском переулке. Вот сразу за «Марриоттом», если идти. А когда-то на месте, где был «Марриотт», был дом с коммуналками, где жили многие мои школьные друзья, куда я бегал после уроков к ним в гости. И это была прекрасная школа, с очень хорошими учителями, с прекрасными литераторами, историками.

П. Алешковский

– То есть вам повезло, у вас преподавательский состав вас не мучил.

Д. Драгунский

– Немножечко помучивал, но так сказать, чтобы он так прямо ужасно мучил, нельзя. Вообще я должен сказать вот что...

П. Алешковский

– Потому что у нас, например, учитель истории читала учебник на уроке, потому что она ничего не знала, она занималась коммунистическими делами какими-то, она была секретарь коммунистической организации.

Д. Драгунский

– Парторганизации.

П. Алешковский

– Парторганизации, да, и она читала параграф просто.

Д. Драгунский

– Понятно. Нет, у нас учительница истории была замечательная. У нас было две исторички, в младших классах и в старших классах. В классах была, Бронислава Григорьевна ее звали. Она нам рассказывала очень много интересных вещей. Она приглашала к нам каких-то историков молодых, философов, и не только молодых.

П. Алешковский

– Никого не помните, кого приглашала?

Д. Драгунский

– Ну она приглашала, я помню, Вадима Марковича Розина, такой есть сейчас, он сейчас жив и работает, такой философ. Вот это из Московского методологического кружка и кого-то еще. В общем-то, было как-то интересно. Вообще споры какие-то шли. Споры были совершенно такие, можно сказать, даже такие квазидиссидентские шли, хотя, конечно...

П. Алешковский

– Какого плана?

Д. Драгунский

– Ну, например, был спор такой. Одна девочка у нас была очень такая, не лезущая в карман за словом, такая нахальная, крикливая. Хорошая очень девочка, она, кстати, работает, по-моему, преподавателем работала до последнего времени в нашей школе преподавала химию, она была, по этой части пошла. Она спрашивала: а вот почему, у нас государство рабочих и крестьян? Да, у нас государство рабочих и крестьян. А почему, допустим, там министры получают там в сто раз больше, чем рабочие и крестьяне? Наша бедная Бронислала сказала: значит, Ирочка, сказала она этой девочке, значит, их труд так оценивается. Она сказала: кем оценивается, кто эти оценщики? Та замолчала. Она говорит: значит, они сами себе так труд оценили? Ловко устроились. И эта дама, наша учительница пыталась что-то объяснить там. Но мы были просто все сидели и поражены, что нам вот эта Ира Платонова нам как бы глаза открыла, что их труд так высоко оценен – да они сами власть захватили и сами стали деньги грести, в общем, так, если попросту, понимаете. И все было замечательно. У нас была прекрасная учительница, Татьяна Гавриловна Чистякова, литераторша, она потом стала директором школы какой-то на Цветном бульваре – я тоже в фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) это обнаружил, в переписке с друзьями. Великое дело фейсбук (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), можно найти огромное количество людей из своего прошлого...

П. Алешковский

– Конечно, да.

Д. Драгунский

– Память восстановить какую-то. Ну она была очень интересный человек. И она, в частности, когда я написал какое-то сочинение, в этом сочинении было два пункта. Пункт первый был о том, что выпить бокал красного вина за ужином, это ничего в этом плохого нет, даже когда ты учишься в 8-9 классе. А второе, я сказал, что народу нужна Церковь. Что без Церкви нет нравственности. И даже я говорил именно даже не столько о вере в Бога, сколько именно о Церкви как об организации.

П. Алешковский

– Институте.

Д. Драгунский

– Как об институте. Она меня вызвала и сказала: ты знаешь, я показывала, совершенно, так сказать, была шокирована твоим сочинением и показывала его своим друзьям, своим коллегам, преподавателям литературы. И знаешь, что они мне сказали? Они мне сказали, что ты должна этому сочинению дать ход, чтобы этого самого Драгунского не приняли в институт там и так далее, потому что он враг. Я говорю: ну и что будем делать, Татьяна Гавриловна? Она сказала: ну что ты меня спрашиваешь? Ничего не будем делать. Что я, говорит, доносчица что ли? Конечно, нет, а они дураки. Вот так. Но мне за это сочинение поставила, так сказать, без отметки, неоцененное там. Знаете, как ставят, как знак процента – две точки, разделенные косой линией.

П. Алешковский

– Интересно. Вот был такой конформизм с точки зрения как бы истинной учительницы. Ну оцени, ты филолог, оцени сочинении. Вызвала мальчика, напугала, правильно приструнила, чтобы, не дай Бог, дальше не говорил, потому что понимала, что к чему. Но на всякий случай и себя оберегла.

Д. Драгунский

– Но на всякий случай и себя тоже оберегла. Правильно. Она нам стихи читала. Она нам читала стихи, вот это замечательное стихотворение Андрея Вознесенского про то, как мальчик, про любовь мальчика и учительницы. Это было, мы так тоже, а мы сидели совершенно шокированные. Думаю, как наша...

П. Алешковский

– За которое сейчас где-нибудь в Европе срок дадут.

Д. Драгунский

– Да, да.

П. Алешковский

– А Вознесенский вообще был... «Пожар в Архитектурном!» Пожар, пожар, амнистией по тюрьмам, по залам, чертежам... Мы с ума сходили от этих стихов, в которых на самом деле кроме рокота, в общем, ничего-то и не было.

Д. Драгунский

– Ну да, но это свое это самое... Потом я помню, как на экзамене я читал какое-то стихотворение в 8-м классе. Я прочел стихотворение Киплинга, каменщик и король. И Татьяна Гавриловна нам сказала: ну что, ну Киплинг это, конечно, хорошо, но я-то думала, ты хоть нам Пастернака прочитаешь или Мандельштама там.

П. Алешковский

– Ух ты!

Д. Драгунский

– Вот так, да.

П. Алешковский

– Вот у меня такие фамилии в школе не звучали никогда, только дома.

Д. Драгунский

– Звучали.

П. Алешковский

– И вот это здорово, потому что...

Д. Драгунский

– Гумилев у нас звучал, извините, пожалуйста.

П. Алешковский

– Даже Гумилев?

Д. Драгунский

– Да, но он звучал как бы из моих уст. Мне когда-то, когда мне было лет, наверное, 14 или 15, мне никто иной, как сама Белла Ахмадулина подарила машинопись Гумилева. Вот толстючую, наверное, страниц на 300 машинопись, которая, она сказала, что ей кто-то подарил, а она решила мне...

П. Алешковский

– Передарить.

Д. Драгунский

– Передарить. Я это читал и совершенно, что называется, сходил с ума по Гумилеву.

П. Алешковский

– Гумилев в 14 лет это самое...

Д. Драгунский

– И я это самое. Иногда у нас было так. наша учительница говорила нам, другая, кстати, литераторша, не вот эта, не Татьяна Гавриловна, а была у нас еще Надежда Антоновна. М вот Надежда Антоновна говорила: кто хочет прочитать стихотворение? У нас даже было такое правило, что в конце урока она предлагала, кто хочет прочитать. И читали, надо сказать, люди читали стихи. Кто-то читал там балладу о вересковом меде, а кто-то «Гренаду» Светлова, кто-то Маяковского «Разговор с фининспектором».

П. Алешковский

– О поэзии, да.

Д. Драгунский

– У нас был парень, который сам писал стихи, и он, значит, очень любил во это, Маяковского «Разговор с фининспектором о поэзии». А я читал Гумилева.

П. Алешковский

– И называл фамилию.

Д. Драгунский

– Да. Ну я, естественно, про биографию его ничего не говорил, но просто говорил: Николай Гумилев. Ну Гумилев и Гумилев.

П. Алешковский

– Ну да, поэт и поэт.

Д. Драгунский

– Мало ли поэтов, да. Так что в этом смысле да. Другое дело, я, к великому сожалению, у меня из моего рассказа полностью выпадают науки естественного и точного цикла, понимаете. Потому что и с алгеброй, и с геометрией, и с химией, и физикой у меня было дело швах.

П. Алешковский

– Подписываюсь. Да, у меня была Инночка Радугина, которая отодвигала руку, и я списывал вариант автоматически просто.

Д. Драгунский

– Ну вот и у меня что-то такое.

П. Алешковский

– А скажите, пожалуйста, вот с одной стороны, такая вполне ничего себе даже школа.

Д. Драгунский

– Ничего.

П. Алешковский

– А существовал ли Галич в доме? Вы сказали, Ахмадулина дружила с родителями.

Д. Драгунский

– Да, ну Нагибин. Отец дружил с Юрием Нагибиным, а он тогда был …

П. Алешковский

– А он был вообще, наверное, замечательным человеком.

Д. Драгунский

– Нагибин был замечательный человек.

П. Алешковский

– Суля по его прозе, которая как-то в какой-то момент снова всколыхнулась и была напечатана. И я думаю, что даже в книжных магазинах можно, наверное, сегодня купить Нагибина. Ну как-то мне хочется надеяться.

Д. Драгунский

– Можно, можно.

П. Алешковский

– Он, конечно, отличный писатель.

Д. Драгунский

– Недавно издали, вот, по-моему, в «Риполе» издали Нагибина многотомник, отдельными томами. Там есть его рассказы, там есть его замечательный этот вот цикл под названием «Вечные спутники», это где там его рассказы о Чайковском, об Иннокентии Анненском, там о разных писателях. И его же, ну у него дневник прекрасный вообще, и последние вот рассказы, последних лет. Вот они дружили. А что кается Галича, да, Галич был, конечно, ролик, ну пленка вот такая, круглая, которая у нас.

П. Алешковский

– А самого Галича уже не было.

Д. Драгунский

– Самого Галича не было. Нет, не было.

П. Алешковский

– А как вот уживалась это вполне понятная рефлексия неприятия советскости дома и школа?

Д. Драгунский

– Совершенно нормально уживалась. Она прекрасно уживалась и в школе, и в институте. Было двоемыслие развито просто, так сказать, не знаю, цвело буйным цветом.

П. Алешковский

– Мы находимся на радио «Вера», в передаче «Светлый вечер». И в гостях у меня, Петра Алешковского, сегодня Денис Викторович Драгунский, замечательный писатель и человек, который вообще осмысляет реально прошлое и сегодняшнее у себя на фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), например. Пожалуйста, вы говорили о двоемыслии, мне это очень хорошо знакомо и хорошо вспоминается это время. Продолжайте, пожалуйста.

Д. Драгунский

– Ну вот как-то это почему-то не вызывало никаких внутренних протестов, моральных протестов. Очевидно, вся атмосфера...

П. Алешковский

– Вы «Голос Америки» слушали?

Д. Драгунский

– «Голос Америки», «Свободную Европу», «Немецкую волну». Просто говоря, давай послушаем, что говорят по коротенькой, говорили – коротковолновые приемники. Или говорили: вражьи голоса послушаем. Все это слушали. Читали самиздат. Обязательно. Читали, но самиздат такой, литературный, такой типа вот хронику текущих событий я не читал.

П. Алешковский

– Ну это, понятно, очень узкий круг получал.

Д. Драгунский

– Да, я читал Солженицына, я читал...

П. Алешковский

– Шаламова, наверное.

Д. Драгунский

– Шаламова, Солженицына, Ирину Грекову. Вот это. И. Грекову вот это замечательное «Свежо предание».

П. Алешковский

– Но она разве была в самиздате?

Д. Драгунский

– «Свежо предание» было в самиздате, да. Еще какие-то малоизвестные мемуары читал, связанные с 30-ми

П. Алешковский

– «Крутой маршрут».

Д. Драгунский

– «Крутой маршрут» нет, его не было. Но просто я помню, но Солженицын точно. Я помню, много чего Солженицына прочитал в самиздате. И самое интересное, что эти солженицынские вещи мне часто передавали люди, с которыми я вместе заседал в факультетском бюро комсомола. И ничего, так сказать, в этом как бы не видели. Это было как бы вот отдельно, ну как говорили: выключи на минутку Ротару, давай «Свободу» послушаем, потом включи обратно Ротару. Понимаешь, что у нас там сегодня? Ленинский зачет? Хорошо, ленинский зачет мы, значит, проводим. А пока вот ты готовишься, вот я сейчас почитаю немножко Солженицына, понимаете. Вот жили вот так. И ничего с этим невозможно поделать, понимаете. И никакой вот этой вот, такой вот цельности идейной, конечно, не было.

П. Алешковский

– А вот в этой связке: Солженицын – Шаламов, кто для вас важнее?

Д. Драгунский

– Знаете, сейчас для меня важнее Шаламов как художник.

П. Алешковский

– Он замечательно. Вот все-таки возвращается Варлам Тихонович на свое важное место.

Д. Драгунский

– Важное, принадлежащее ему, законное место, я бы сказал. Но тогда, конечно, Солженицына было больше просто.

П. Алешковский

– Ну во-первых, больше и, во-вторых, он в лоб бил прямо.

Д. Драгунский

– Он бил в лоб, и он был очень сильно на слуху, и все понятно. Кстати, вот тоже. У меня была девушка знакомая, аспирантка. Я любил девушек старше себя, извините, пожалуйста, когда я учился на филологическом факультете. У меня была знакомая девушка-аспирантка, однажды я к ней пришел, она такая была вся из себя ну идеологически правильная...

П. Алешковский

– Что не ущипнуть.

Д. Драгунский

– Что не ущипнуть, но что, так сказать, как бы я сказал, но ничто не мешало ущипывать, понимаете. Она была страшно идеологически правильной, она была уже член партии и так далее. А при этом у нее...

П. Алешковский

– А я вот с такими не водился.

Д. Драгунский

– А вот водился. Прекрасные, должен вам сказать, замечательные люди. И у нее при этом в книжном шкафу портрет какого-то человека с бородой и со шрамом на лбу. Я говорю: а это кто? Она говорит: как кто? Солженицын! Ты что, не узнаешь? Я Солженицына не знал, как он выглядит. Я его читал там и так далее. То есть все было, все смешалось, понимаете, вот в позднесоветские годы был полный идеологический винегрет.

П. Алешковский

– Ну это да, это, конечно, был. Но были и, в общем, и следящие, на самом деле.

Д. Драгунский

– Были, наверное, были и следующие.

П. Алешковский

– Наверное, были вполне естественные и понятные всем путешествия по разрушенным монастырям как знакомство со страной. Потому что куда еще поедешь, как не к себе.

Д. Драгунский

– Да, и это было. Были верующие люди у нас уже в институтской компании.

П. Алешковский

– И они не казались ненормальными, да?

Д. Драгунский

– Нет, не казались ненормальными. Их очень любили, уважали. Больше того, надо сказать, с одним таким человеком я просидел, наверное, четыре года за одной партой в университете, и я очень, так сказать, горжусь с ним знакомством. Это отец Валентин Асмус, может быть, знаете.

П. Алешковский

– Конечно. Это естественно. Замечательный.

Д. Драгунский

– Вот с Валечкой мы очень дружили и ходили, гуляли, так сказать, а потом и очень относились к его убеждениям с огромным уважением. И все такое вот.

П. Алешковский

– Тогда это было совершенно естественно. Очень многие к вере пришли таким образом, потому что видели поругание и кошмар, творящийся властью.

Д. Драгунский

– Ну да, потому что было, я понимаю это, потому что было поругание, не только поругание веры и Церкви, это как бы, про это и говорить нечего. Было вообще поругание всего, что только можно поругать.

П. Алешковский

– Да, конечно.

Д. Драгунский

– Поругание здравого смысла, поругание совести, логики поругание. Поругание там человеческого отношения, там эмоций.

П. Алешковский

– И просто прямое убийство людей.

Д. Драгунский

– Да, ну это уж само собой.

П. Алешковский

– А фамилия Драгунских никак не пострадала?

Д. Драгунский

– Почему, пострадала фамилия Драгунских, но в 37, по-моему, году или в 38-м. Брат моей бабушки был прокурором Азово-Черноморского края, и он, естественно, пострадал.

П. Алешковский

– Довелось же ему.

Д. Драгунский

– Ему довелось, да, и он, естественно, был расстрелян.

П. Алешковский

– Это понятно. Такой человек должен был.

Д. Драгунский

– Десять лет без права переписки, то есть потом выяснилось, что он был расстрелян там через три дня после приговора.

П. Алешковский

– Хорошо. И вот еще одна тема, которая мне кажется очень важная...

Д. Драгунский

– Да, простите, а дядя мой, который папин брат, скажем так, единоутробный брат, он погиб в войну совсем молодым там, 17-летним.

П. Алешковский

– Вот я к этому и хочу. Мы все все-таки жили на отголосках войны.

Д. Драгунский

– Да.

П. Алешковский

– При этом эти отголоски, они были и на телевидении, и на радио, и вокруг, и в семье. И, в общем, ничего мы про войну толком не знали. Потому что много ли вам отец рассказывал про войну?

Д. Драгунский

– Отец немного, ну потому что его военный опыт был довольно краткий, это было несколько месяцев в ополчении. И он написал об этом свою книгу под названием «Он упал на траву». А мать рассказывала много очень таких интересных моментов, зарисовок там таких вот.

П. Алешковский

– Например.

Д. Драгунский

– Ну например, как она шла по замерзшей речке на Волховском фронте, где были, в воде стояли, она была замерзшая, замерзшие трупы немцев. И она шла мимо голов, которые уже оттаяли, и ветер веял их, развевал волосы на мертвых головах. При этом они стояли стоймя.

П. Алешковский

– А ребенку рассказывала?

Д. Драгунский

– Ну да, ну как ребенку, ну 10 лет.

П. Алешковский

– Ну это вполне достаточно, чтобы не спать ночь.

Д. Драгунский

– У меня была еще тетка, которая тоже воевала. И, наконец, у меня была мамина сестра, Муза Васильевна, она сравнительно недавно скончалась, и мамин брат Женя, который воевал в штрафном батальоне, между прочим, или в дисциплинарном, я не знаю. Он был бешеный парень, драчун, и все такое, хулиганистый. Короче говоря, в дисбат он попал за то, что, извините за выражение, поднял оружие на командира. Вот так.

П. Алешковский

– О, это классическая дисбатовская ситуация.

Д. Драгунский

– Да. И он лежал там трое суток раненый, под танком, он был весь в осколках. Он Сталина ненавидел, называл его матом исключительно. Медали свои он раздарил все, мне досталась медаль «За отвагу». Понимаете, хотя был маленький мальчик. Но надо сказать, что потом он стал очень, так сказать, передовым рабочим. Он стал бригадироммонтажников на Байконуре. И его портрет висел много лет на доске почета Свердловского района города Москвы, как раз рядом с нашим домом в Каретном, где мы потом жили, когда в 60-м году переехали в новый дом на Каретном. И вот Женькин портрет, дяди Жени там висел, соответственно. Тоже он был такой, он получил, все время никак не мог получить героя соцтруда. У него были ордена Трудового красного знамени, там чего-то еще...

П. Алешковский

– Там много.

Д. Драгунский

– Много, да, а героя он не получал, потому что все время у него были пьянки и драки.

П. Алешковский

– Ну зато он висел как почетный герой...

Д. Драгунский

– Да, как герой труда.

П. Алешковский

– На улице, ровно потому, что человек с таким характером, конечно, лез во все.

Д. Драгунский

– Ну конечно.

П. Алешковский

– И драки, и штурмы, которые от него требовались на Байконуре, например.

Д. Драгунский

– Ну это был он замечательный человек, я очень его любил.

П. Алешковский

– И он тоже не рассказывал про войну?

Д. Драгунский

– Рассказывал. Он рассказывал про все те ужасы, кошмары, про лежание в грязи, про раны, про вот... В его рассказах не было ни капельки героизма, была только кровь, боль, страдания, вот стрельба там и так далее.

П. Алешковский

– Ну вот вам повезло, потому что вам достались какие-то воспоминания. Обычно все, кто были вокруг меня, говорили: ты пойди, погуляй, мальчик – типа мы тебе ничего не расскажем, давай, вали отсюда.

Д. Драгунский

– Ну да, ну не потому, наверное, что они от вас скрывали...

П. Алешковский

– Нет, они от себя скрывали.

Д. Драгунский

– От себя скрывали.

П. Алешковский

– Они от себя скрывали. Они просто вообще не хотели на эту тему говорить. И война жила вокруг нас каким-то таким одеялом-облаком на самом деле. А потом проявилась, прорвалась сквозь нее военная тема.

Д. Драгунский

– Вот эта военная тема, да, вы знаете, верно. Но при этом надо сказать, вот иногда я вспоминаю, что сейчас у нас 17-й год, а вот, допустим, 91-й год там распад СССР, роспуск СССР случился, соответственно, сколько лет назад?

П. Алешковский

– Ну 9+17 – 26, на минуточку. Жизнь.

Д. Драгунский

– Да, жизнь назад. А когда мне было, допустим, пять лет, то, простите меня, Сталинградская битва была...

П. Алешковский

– 12 лет назад.

Д. Драгунский

– 12 лет назад. Я помню, как папа говорил своей маме, моей бабушке, говорит: «Что ты так мало накладываешь котлет? Ты что, думаешь, что Сталинград пал? Не бойся, Сталинград выстоял. Клади котлет побольше», – вот так. То есть Сталинград был свежей новостью, еще всего 12 лет. Победа была.

П. Алешковский

– Конечно, ерунда.

Д. Драгунский

– То есть, естественно, мы жили в этом, мы видели инвалидов, слышали рассказы там и так далее. Вот так вот.

П. Алешковский

– Тележников я еще помню.

Д. Драгунский

– Я тоже помню.

П. Алешковский

– Тележников я помню, пока их не убрали на Валаам.

Д. Драгунский

– Я слышал у себя в коммуналке, когда две тетки обсуждали какую-то третью тетку, обсуждали ее какие-то, наверное, нравственные, а может, и физические качества. Она говорит: ну что тебе про нее сказать? Страшна, как отечественная война. Вот так вот, понимаете, вот так говорили в 55-м году.

П. Алешковский

– Это здорово. Ну что же, большое спасибо. Гостем нашей передачи «Светлый вечер» сегодня был Денис Викторович Драгунский, замечательный писатель и, не побоюсь слова, человек. Спасибо.

Д. Драгунский

– Спасибо вам.

Мы в соцсетях
****

Также рекомендуем