«Память об отце». Светлый вечер с Иваном Глазуновым (16.08.2017) - Радио ВЕРА
Москва - 100,9 FM

«Память об отце». Светлый вечер с Иваном Глазуновым (16.08.2017)

* Поделиться

Иван ГлазуновУ нас в гостях был Заслуженный художник России Иван Глазунов.

Мы говорили о жизни и творчестве Ильи Глазунова, о его духовных поисках и отношении к России.

 

 

 

 


А.Митрофанова:

- Светлый вечер на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие слушатели! Я – Алла Митрофанова, и с удовольствием представляю нашего гостя: Иван Глазунов – художник-живописец, профессор, заведующий кафедрой исторической живописи Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, действительный член Российской Академии Художеств, заслуженный художник России. Добрый вечер!

И.Глазунов:

- Добрый вечер!

А.Митрофанова:

- Иван, сейчас Вы ещё и исполняющий обязанности ректора Академии Художеств, всё верно?

И.Глазунов:

- Да, да, да… Это новость такая недавняя для меня и для…

А.Митрофанова:

- … Академии живописи, да, прошу прощения…

И.Глазунов:

- Да, да…

А.Митрофанова:

- Мы говорим сегодня о Вашем папе. 17 августа будет сорок дней, как Ваш папа ушёл, и для христиан, для людей, которые так или иначе себя с этой традицией соотносят, это день знаковый. Примите мои глубокие соболезнования. И поскольку речь идёт о человеке неординарном, я думаю, что мы сегодня, если Вы не возражаете, поговорим о нём и как о личности, как о человеке, который, родившись в 1930 году, застал такие события в истории страны и, отчасти, был их участником, и как о художнике тоже. И сразу скажу, что оценка его творчества – она весьма и весьма… так скажем – они не однозначны, эти оценки, и мы с вами… Вы мне разрешили задавать «неудобные» вопросы перед началом нашей программы. Спасибо Вам за это. Вы знаете, конечно, поскольку Вы – сын, любящий сын любящего отца, наверное, всё-таки, мне бы хотелось начать разговор с вашей семейной истории. Когда папа в семье – известный художник, то каково это детям?

И.Глазунов:

- Ну, мне, на самом деле, такой вопрос часто задавали, и мне, наверное, трудно, как бы, представить, что это не так и как-то отстранённо помыслить о ситуации, как бы… Потому что я не знаю, как бывает по-другому. Я вот вырос в такой обстановке. Но я скажу, что я всё-таки с ним провёл 47 лет своей жизни, и его вот эта слава и известность – она постепенно, вместе с моим взрослением, ростом, возмужанием – она постепенно тоже нарастала. Поэтому я не какой-то застывший такой момент вот застал в своей жизни. Я помню, например, когда он вот первую эту большую картину делал, «Мистерия ХХ века», так тогда…

А.Митрофанова:

- 1978 год, если я не ошибаюсь…

И.Глазунов:

- Да. Ну, это была вообще… это было… Конечно, путь, может быть, к какой-то такой славе между строк, но в советском государстве это было такой какой-то … ну, не очень желательная картина. Она снималась с выставок, она… из-за неё были очень серьёзные неприятности у него, и даже какое-то такое носилось в воздухе… Ну, я был маленький, но я слышал… Ну, как – маленький, мне уже 9 лет было… Доносилась какая-то «высылка из СССР» – такие вот слова. То есть, слава – это не то, что, такая, звёздность, а слава его шла, наверное, вместе с тем интересом, который он вызывал у народа, который стоял кольцами на выставки. И, конечно, вот именно это давало ему, я думаю, больше всего… какого-то… ну – вдохновения к гражданскому действию. Вот. Поэтому сын – ну, что… Сын участвовал, сын на даче сидел в Подмосковье летом, сын и не помышлял сначала ни о чём, наверное, пока в художественную школу не отвели родители за руку. Сын видел как наполнялась знаменитая башня в Калашном переулке, где коллекция икон его, какими-то реставраторами, где это всё вот… варилась такая совершенно живая… живой организм такой – художника, его мастерской, его увлечением древней Русью, какими-то заказчиками и, вообще, поклонниками и врагами, которые ходили бесконечной толпой к нам. И с самого утра до того момента, как я уже пытался позвать маму сказать «спокойной ночи» - и это редко получалось – наш дом был полон, полон людьми, разговорами, которые, ну, детям не всегда интересны, дети, может быть, не всегда понимают, но… Ну, вот в такой я жил обстановке. И потом, конечно, когда человек подрастает, начинаются вот эти вот… от разных людей… там… по-разному настроенных: «Ну, это же вот сын, он продолжатель, он… значит… А ты готов… там… продолжать дело?» Вот. Я это тоже много раз, миллионы раз слышал в жизни, и у меня мальчишечье чувство какое-то вот даже было настроено против этих разговоров.

А.Митрофанова:

- Протестные настроения, конечно… Особенно в переходном возрасте.

И.Глазунов:

- Конечно. Потому что, что значит – продолжать? У нас же не завод валенок каких-то, чтобы, там, дело перенять и увеличить производство валенок. Продолжать и как-то быть в искусстве, может быть… Продолжать… я не знаю… вот – и.о., например, я сейчас в Академии, я могу… может быть, только я и могу вот продолжить…

А.Митрофанова:

- Исполняющий обязанности ректора в смысле…

И.Глазунов:

- Да, исполняющий обязанности… Я могу продолжить его линию. А его линия в Академии – это школа, это русская реалистическая школа, которую должна незыблемо Академия нести. Вот эти вот не только традиции, а азы – азы школы. Вот в этом смысле я, наверное, могу продолжать. А так, конечно, мне хотелось быть художником, может быть, когда-то хотелось каким-то там… не знаю кем… каким-нибудь мореплавателем, там, или кем-то… я тоже, наверное, в детстве об этом думал…

А.Митрофанова:

- Хотелось, да?

И.Глазунов:

- Ну, конечно! Как и… Это сейчас дети - в новом веке - как-то по-другому мыслят, наверное, своё будущее. А мне, конечно, хотелось по-разному, но как у всех детей… И прийти к осознанию того, что ты - сын такого известного человека – оно детям не приходит никогда. Оно параллельно как-то живёт. Ну, ты, конечно, пытаешься как-то, наверное, воспитанно себя держать, может быть, когда много людей, как-то всё время думать об этом – что у папы выставка, у папы выступление. Но какого-то такого… никогда у меня не было из этого сделанного какого-то саркофага такого, где ты сидишь вот… или какого-то ДЗОТа такого, где ты прячешься, и кругом жизнь знаменитого папы. Мы вместе очень много с ним прошли, проехали как-то, и я участвовал в его выставках, часто помогал ему экспозицию делать, он так… Ну, когда я повзрослел, естественно, уже. Вот. Так мы жили – бок о бок, в общем…

А.Митрофанова:

- Вы упомянули его выставку, где впервые была представлена «Мистерия ХХ века», и она вызвала скандал…

И.Глазунов:

- Скандал.

А.Митрофанова:

- А самая первая его выставка, если я правильно помню, это 1950-й, может быть, начало 60-х годов…

И.Глазунов:

- В ЦДРИ.

А.Митрофанова:

- … где были представлены его работы - иллюстрации к романам Достоевского.

И.Глазунов:

- Да.

А.Митрофанова:

- И это был, на самом деле, не меньший скандал. Потому что 50-е годы в СССР Достоевский, который, ну, практически не публиковался, а тут - пожалуйста: и к роману «Идиот», и к роману «Бесы», и «Легенда о великом инквизиторе», и всё на свете… А что его подтолкнуло к этому шагу? Говорили вы с ним об этом?

И.Глазунов:

- Ну, я-то о тех временах не могу так как-то отчётливо судить, но он был из такой семьи… У него папа был историк, который…

А.Митрофанова:

- … погибший в блокадном Ленинграде.

И.Глазунов:

- Да, погибший в блокадном Ленинграде. Ну, вот он спал, например… как и мой дед, кстати, прадед – Леонтий Бенуа – с зубной щёткой в кармане и в пиджаке. Потому что боялись ареста. Боялись просто… это до войны ещё, довоенные воспоминания, это же 20-е – 30-е годы. То есть, он всегда был, что ли, настроен делать что-либо по возрождению вот той России, которая в революцию ушла. У него Достоевский – конечно, он называл его пророком, писателем, который не только в литературе в русской сделал такой колоссальный прорыв, а он был мыслитель для него. Он именно в нём видел… В иллюстрациях к Достоевскому… – не просто иллюстрации. Это был шаг опять такой против режима, что ли, против власти, против… И вот этот скандал на выставке тоже – с чем был? Даже иностранное одно агентство написало, что это удар в спину соцреализма… значит… Потому что там какие-то образы появились – ну, как бы… не то, что было на официальных выставках, и это вызвало действительно – как бомба такая была. Народ почувствовал какую-то другую… другую… другой поток какой-то, другую волну совсем. И к нему стояли, и он стал известен, благодаря именно вот этому, мне кажется, настроению общему от его выставки, что это что-то такое вот - в пику времени, в пику того, что происходило официально, в пику того, что делалось… Хотя, тогда многие, наверное, думали о каком-то таком новом шаге, новом явлении. Но именно Достоевский, вот эти «Два князя» - знаменитейшая картина, где князь показывает юноше, княжичу, что вот – горит там… горит страшный пожар за рекой, что – видь это и не забывай. Это же было… это ж гражданская позиция была в этом очень, такая, ярко выраженная. Поэтому первая выставка и последующие – они привлекали людей какой-то новизной вот этих образов в советское время.

А.Митрофанова:

- На этой выставке, я читала, побывали Ахмадуллина, Евтушенко, вообще – богема, такая, советская. Те, кто вошли в историю нашей культуры как «шестидесятники» и люди, исключительно так… ну, как… ну – свободно мыслящие, как принято говорить. И, я так понимаю, что они в Вашем папе, в художнике Илье Глазунове, узнали «своего» - по этим работам. Как-то сложились их отношения, что-то было между ними – какой-то творческий взаимообмен, общение?

И.Глазунов:

- Ну, он со всеми дружил. Он, вообще, был таким дипломатом. Даже когда, может быть, он не хотел как-то близко дружить, он всегда умел к себе расположить, и к человеку расположиться, и этому, конечно, надо было поучиться, живя рядом с ним. Он умел сделать из врага друга и умел сделать… ну, на свою волну настроить. Но всегда он говорил, что у них вот с этой, что ли, частью… не знаю – богемы, не богемы – но тех, кто мыслил как-то, да, так… более оригинально…

А.Митрофанова:

- Творческая интеллигенция.

И.Глазунов:

- Творческая интеллигенция. Он мне говорил, что он… ну, так, обобщая ситуацию, что он говорил им: давайте сделаем, там, всенощную Рахманинова и… не знаю… выставку русского костюма, а они хотели джаз. Вот. И на этом… Он не любил всё это. Именно такую вот, что ли, «современную» на то время, может быть, «несоветскую» какую-то волну, но вот… Они не были на одной волне. Они… именно на этом джазе, видимо, как-то отношения могли и споткнуться немного. Потому что он хотел совсем другого. Вот. Но, тем не менее, общались они, всех он знал и дружили, всё… Но он был какой-то вот не вполне, может быть, настроен, как они. У него было, может быть, даже и… такая идеализированная Россия была. Может быть, он хотел… Вот если тех лет его посмотреть картины, где вот он применил эту аппликацию даже, тканями, золотые фоны – это же был поиск какой-то его, такой, Руси. Он человек петербуржский, он сохранил, у него, наверное, в воспитании это было – какая-то такая лёгкая петербургская чопорность, такая вот, где-то, закрытость. Но вот Москва для него была открытием. Он сам об этом говорил, что когда он увидел монастыри, Кремль, Москва с куполами – это было после его таких привычек к Петербургскому ландшафту и, вообще, к Петербургскому горизонту – это было что-то новое. Он почувствовал тоже вот эту вот уходящую, какую-то искал… не Русь уходящую, а уходящую натуру вот той, опять, Великой России, которую он любил, служил и во многом, может быть, он её действительно, так сказать, даже слишком идеально представлял. Но это для него… вот это было важно. Для него было важно… - классика. Он очень любил оперу, он был немножко другой. Ни к джазу, и ни к американскому кинематографу, и не окно куда-то на Запад он хотел. Он хотел - вот именно те идеалы ему были важны.

СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР НА РАДИО «ВЕРА»

А.Митрофанова:

- Напомню, что в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня Иван Глазунов – художник-живописец, профессор, заведующий кафедрой исторической живописи Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова и исполняющий обязанности ректора этой академии. И в настоящий момент мы говорим об Илье Глазунове, его жизненном пути. Чуть позже поговорим и о его творчестве тоже. Но вот Вы сказали про окно на Запад. Вместе с тем ведь Илья Глазунов писал портреты Джины Лоллобриджиды, Федерико Феллини, Джульетты Мазины, и вообще как-то Италия этой стороной своей, кинематографической, открылась ему – он был приглашён, насколько я помню, в Италию для того, чтобы эти портреты писать. И после этого ему заказали портрет сначала Индиры Ганди, потом портрет Леонида Ильича Брежнева.

И.Глазунов:

- Ну, да…

А.Митрофанова:

- Что это был за период в его жизни – вот эта портретная галерея такая? Причём, настолько разнообразная.

И.Глазунов:

- Он умел концентрироваться. Он мог за 15 минут сделать похоже… какой-то… ну… мир человека внутренний изобразить. На бумаге, на картоне, там, маслом – по-разному. У него действительно колоссальная была работоспособность. Ну, просто, с современными студентами не сравнишь – какие были… ресурс какой это был сил. Я не знаю, или у поколения у этого, или… удивительно! Но он очень цепко делал… мог удивить работой своей. Поэтому его пригласили они в Италию. Это был такой выезд тоже – вопреки. Вопреки тогдашним, значит, вообще – жизни советского художника и жизни советского человека. И это был его первый выход такой вот туда – в Европу. Он Италию…

А.Митрофанова:

- Первый, но далеко не последний…

И.Глазунов:

- Да. Но он Италию очень… Италия стала для него вот этим первым таким каким-то окном, что ли, свободы, я не знаю… Он… во-первых, со всеми опять подружился. Там у Феллини есть кадры, где он их рисует – такие графические делает портреты. «Икар» там произвёл… его картина «Икар» произвела большой фурор в Италии. То есть, опять на Россию посмотрели, благодаря ему, как-то по-другому. То есть, есть и такой человек, который вот несёт… несёт это. Как сказать, такой, как… У него какая-то всё-таки была миссия в этом – что он увидел какие-то образы русские, которые были под спудом в те времена. И в Италии это тоже почувствовали быстро очень. И конечно, это, наверное, было и во многом ему и тяжело, и, может быть, искушением каким-то, потому что жизнь была – всё подвешено, всё зыбко, всё… Но он шёл к победе, он покорил их там своими работами. Он приехал в итальянском костюме в серую Москву. Он умел, я не знаю – из какого-то чулка мог галстук сделать себе. Вообще, жили довольно бедно тогда, и фотографии родителей того времени – это крайне бедная обстановка, это маленькая комната, это… В общем, шаг за шагом надо было работать как-то, надо было мастерскую, надо было всё, и…

А.Митрофанова:

- Была тогда уже своя жилплощадь-то? По-моему, ведь когда они приехали в Москву, ютились на каких-то чужих квартирах?

И.Глазунов:

- Да, они ютились у друзей сначала, потом была крохотная квартирка в конце Кутузовского, потом ему дали башню вот эту, в Калашном, которая была просто каким-то складским помещением в 20-е годы, а потом была вообще закрыта, потому что Сталин боялся, что оттуда снайпер может обстрелять правительственный кортеж, и эта башня была закрыта. Она выходила на Новый Арбат, и там было не понятно - какой-то чердак, вот. Ему дали, он сразу его опять преобразил в своё царство в такое. У них – мне мама рассказывала – не было холодильника, и хранили зимой продукты за окном, но зато в антикварном уже купили лампу со спартанцем таким, ампирную лампу, где стреляющий спартанец напоминал о Петербурге, об Эрмитаже, не знаю - об этих вот корнях. И она стояла как символ тоже какой-то начала новой жизни в Москве – и при этом полное пренебрежение к бытовым вопросам, полное. Только вот заниматься самореализацией – художественной, в первую очередь. И мама была, конечно, ему не только помощником – она, наверное, была просто вторым человеком в этом движении. Она и помогала, она и, вообще, вдохновляла, и воодушевляла, и она, кстати, была прекрасной художницей тоже. Её в его тени, так сказать, мало как-то знали и знают, но она очень тонкий художник.

А.Митрофанова:

- Я так понимаю, что это её сознательная позиция была. То есть, что прежде всего она – жена.

И.Глазунов:

- Да, служила. Служила его, что ли, такому большому замыслу какому-то жизненному.

А.Митрофанова:

- Вот Вы сказали: откуда у людей того поколения столько сил? А я вспоминаю своих бабушек, дедушек, которые прошли войну, и думаю – может быть, это связанные вещи как-то. Ведь Илья Глазунов прошёл блокадный Ленинград. На его глазах там умерли все его близкие. Его вывезли оттуда по «дороге жизни», эвакуировали. Потом он вернулся назад – в город, где не осталось никого уже. Что он рассказывал об этом времени? Вообще, рассказывал ли что-то? Ведь часто бывает, что люди об этом периоде жизни стараются ничего не говорить – о войне.

И.Глазунов:

- Ну, конечно… Нет, он… у него же есть серия работ на эту тему. Такие, может быть, уже во взрослом его возрасте сделанные детские впечатления, иногда такие душераздирающие даже. И, конечно, он об этом писал – как на глазах умерил родители. Потом он писал из эвакуации, из деревни Гребло, письма матери, думая, что она жива ещё. То есть, там… конечно, это трагедия была страшная, и для мальчика одиннадцатилетнего это было потрясением, я думаю… Которая на всю жизнь – вот, как это ни странно может быть, дала и живучесть такую, и какую-то…

А.Митрофанова:

- Вот парадокс, но – факт!

И.Глазунов:

- … невероятную выносливость, и, в то же время – страшную травму, которая с ним, в общем, всю жизнь тоже была. Вот я тут нашёл одно его письмо, которое хотел просто… Современные дети – у них совсем другой мир. А вот он тёте, например, своей пишет из, как раз, Гребла: «Как ваше здоровье?» - во-первых, каким тут всё написано… не как сочинение за пятый класс, а… - «Как писал тебе и Алле, я работаю в колхозе, молочу лён – вот такой колотушкой! Трудодень – за 10 часов, а за 3 дня отработал 8 часов, осталось 2. Вчера обмолотил 105 снопов, позавчера – 105 снопов, и в первый день за 2 часа – 70 снопов. За трудодень – 600 граммов хлеба. Как вы? Большое спасибо за книги о Суворове и Кутузове – как я рад! Правда, они не составляют полную жизнь обоих полководцев, но всё равно – очень, очень, очень, очень, очень, очень рад! Я сочинил стишок:

На дворе мороз трещал,

Звёздочки сверкали.

Зайчик серенький скакал -

Лапки замерзали.

Среди снега и деревьев

Светит огонёк.

«Там уютно и тепло!» -

Думает зверёк…»

Вот, ну и так далее. Вы понимаете - это какая разница вот с нашим, современным каким-то бытием, другим совсем. Это же как будто ХIХ век ещё! Во-первых, он как-то разговаривал даже по-другому, не так, как современные люди, молотил, 600 граммов хлеба… Что может современный мальчик одиннадцатилетний об этом понять? Это вот я со своими детьми разбирал эти письма. Мы… Когда он ушёл – это было 9-е число…

А.Митрофанова:

- 9-е июля.

И.Глазунов:

- Да. Мы с ним накануне провели – он с внуками и детьми провёл полдня, а потому ему что-то стало как-то… врач говорит: «Устал, уезжайте…», и мы… Я уже… у меня было предчувствие, что это может быть и последний день уже какой-то, прощальный такой… Он, тем не менее, всем всё сказал – Глаше, Оле, моим дочкам, обрадовался, что Федю привели – как раз Феде 12 лет почти – тот возраст блокадного мальчика… Показал им в окно, сказал: «Красиво!» - там была эта московская холодная хмарь такая, в июле висела, деревья колыхались от грозы, он в окно показал и говорит: «Россия, красиво…» То есть, это трудно… Это, может быть, всё выглядит немножко как такое позёрство, если б это не было действительно в день смерти сказано. Это трудно подделать очень, он действительно жил вот этими - что «Россия», что «красиво»… Ему дали дети послушать в iPad Марию Каллас “Casta Diva” Марии Каллас – он очень любил – он немножко ручкой так ещё изобразил, что он это слышит, и ему нравится музыка. И мы такие очень какие-то удручённые, грустные поехали вечером в его дом – просто вот… я не знаю… побыть в обстановке, где он последние годы жил, и вот эти письма там посмотрели. И я подумал, что это детям просто полезно не только как документ времени или как какие-то судьбоносные вехи дедушкиной жизни, а просто некая притча и назидание в этом есть – как люди жили тогда, как он, вопреки всем обстоятельствам пророс, как уже почти растоптанная вот травинка прорастает через бетон. И у него, действительно, эта сила была. Она… не знаю, от его, там, предков, от родителей, от кого… вот этой войной, может быть, спровоцирована ещё сильней, но – это удивительно. Это - поучительно.

А.Митрофанова:

- Напомню, что в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня художник-живописец Иван Глазунов – профессор, заведующий кафедрой исторической живописи Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова и исполняющий обязанности ректора сейчас этой академии. Мы говорим о художнике Илье Глазунове, о его жизненном пути и, во второй части программы, поговорим о его работах, о его творчестве, которое оценивается весьма неоднозначно. Но, вместе с тем, есть о чём поговорить, безусловно. Я – Алла Митрофанова. Через минуту вернёмся.

СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР НА РАДИО «ВЕРА»

А.Митрофанова:

- Ещё раз добрый светлый вечер, дорогие слушатели! Я – Алла Митрофанова, и напоминаю, что в гостях у нас сегодня Иван Глазунов – художник-живописец, профессор, заведующий кафедрой исторической живописи Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, исполняющий обязанности ректора этой академии сейчас, действительный член Российской Академии Художеств, заслуженный художник России. И мы говорим о Вашем папе – 17 августа будет 40 дней, как он ушёл, и, конечно, это – человек-эпоха, родившийся, напомню, в 1930 году и заставший на своём жизненном пути, переживший, ставший участником такого количества событий исторических, что… и не только исторических, но и каких-то внутренних, то есть, это же всё резонировало как-то в нём. Мы поговорили с Вами в первой части нашей программы о том, как он писал портреты звёзд итальянского кинематографа: Феллини, Джульетты Мазины, Джины Лоллобриджиды и так далее. Потом он получил заказ от советского Правительства на то, чтобы написать портрет Леонида Ильича Брежнева. А как он сам внутренне относился к таким задачам? Есть же, наверное, разница?

И.Глазунов:

- Конечно, да…

А.Митрофанова:

- Тем более, для него, для человека, который писал иллюстрации к романам Достоевского и много что понимал про советскую власть.

И.Глазунов:

- Он ещё очень хорошо понимал о жизни и задачах, которые надо решать. Кроме такой некой позы какой-то вот что: «А я не принимаю советскую власть». Изобразил Сталина в кровавом гробу на той же «Мистерии ХХ века», чёрный какой-то безнадёжный фон там у этой всей истории – ну, это такая серьёзная позиция. Но, в то же время, надо было и власть предержащим тогда, и ему как-то выстраивать какие-то отношения. Потому что он ни за что не хотел никуда уезжать. Он даже любил сказать, что ему нары в России дороже, чем любой там в эмиграции особняк, дворец в Италии. И это так и было. Он действительно здесь хотел… все корни здесь, все его предки, все блокадные кладбища – всё здесь, и он только в России видел своё какое-то вот… служение такое. Тому, что он любил, тому, что он вообще считал достойным как-то воспевать. И при этом он понимал, что надо… какие-то тоже отношения с сегодняшней действительностью есть. Поэтому портрет Брежнева – это, на самом деле, не такой был эпизод в его, что ли, творческой биографии. Скорей, как эпизод в перипетиях его вот такого какого-то личного отношения к этой власти, к тому, что происходит – нельзя отказаться было, надо было сделать. Не думаю, что ему модель эта очень чем-то была как художнику интересна. Тем более, Брежнев не позировал ему, и вообще никакого не было… Ему дали несколько фотографий, на которых Брежнев себе нравился, вот, и которые, видимо, были признаны хорошим, так сказать, портретным образцом вождя. И он его написал без орденов, это очень камерный, небольшой портрет, но Брежнев его забрал домой. Он ему чем-то, значит, тоже понравился – может быть, непарадностью своей. Там такой погрудный, меньше метра по большой стороне, портрет, где Брежнев… Ему был вопрос такой, потом звонили из ЦК, сказали: «А почему не изобразили награды, там, на пиджаке?» Он говорит: «Я писал портрет не орденов, а человека». Вот так он, значит, им сказал, что довольно было, так сказать, нагло в то время даже. Но они сказали, что «понятно», «спасибо», «ответ зачтён» - вот и на этом закончилось всё… все отношения между Администрацией, Брежневым и портретом. Портрет где-то в семье у них. И как бы такой большой истории из этого не было. То есть, вот это был не… Маленький эпизод, но… не знаю, как он… мне трудно за него сейчас решать, как он думал, там, «Богу – Богово, кесарю – кесарево», но… но это надо было, надо было… У него, наверное, в планах была та же Академия, может быть, уже в те времена. Естественно, это с властью тоже надо было как-то… объединять какие-то усилия. Он понимал, что есть задачи, которые нельзя где-то в подполье или на чердаке делать. Это требует какого-то выхода в мир и не только в Италию. И здесь, в России надо как-то себя… Индира Ганди была тоже ему заказана, поскольку у него был уже, что ли, вкус к этим портретам. Он знал… Он, во-первых, мог, действительно, очень быстро и оперативно сделать, и мог сделать так, что Индире Ганди понравился бы портрет. Потому что её писали уже до этого, не буду говорить кто из советских художников. Она попросила один портрет убрать, на другом сказала, что она, значит, представитель индийского народа, а не армянского – и убрали портреты. А вот этот ей понравился – портрет его, который он очень быстро, довольно так красиво сделал… так сказать, без лишнего официоза, а она, наверное, себе как женщина там тоже приглянулась, на портрете. Он умел повернуть ситуацию так, чтобы она работала на его личные задачи. То есть, он из официоза советского сделал какую-то такую вот вещь, которая по-человечески могла понравиться. И я думаю, что поэтому его тоже и выпускали – потому, что он… уже его знали. И уже не могли никак, там, растоптать или что-то… Он был и полезен, и с этой точки зрения тоже, вот в то время, что он мог поехать… Кстати, детей не выпускали… тоже такие были всё время истории с этими поездками и отслеживаниями, как будто он мог где-то сорваться и остаться. А он всегда возвращался, всегда в свою мастерскую в башне, и продолжал что-то неусыпно делать, вот на свою тему.

А.Митрофанова:

- В продолжение разговора о его работах. «Мистерия ХХ века» - это 1978 год, работа, которая вызвала скандальную совершенно реакцию в советской прессе и у интеллигенции и вообще. Хотя, действительно, люди выстраивались в длинные очереди эти для того, чтобы эту работу увидеть. Потом «Вечная Россия», 1988 год. Если я правильно понимаю, она написана к 1000-летию Крещения Руси, потому что там разные сюжетные линии представлены.

И.Глазунов:

- Ну, да, наверное.

А.Митрофанова:

- А отзывы на эти работы – они полярные. Я это сейчас не от себя говорю, да? Я, вот, читаю, что нашла. Кто-то говорит: «Акт гражданского мужества», кто-то называет эти работы «плакат всех времён и народов» или, там, «Сальвадор Дали для бедных». Вот такие противоречивые отзывы. Что думаете Вы по этому поводу, и что, собственно, думал сам Илья Глазунов?

И.Глазунов:

- Ну, Вы знаете, мне-то – это часть моей, в каком-то смысле, биографии. Я их люблю как… ну, не знаю… как вот люди любят молодость, если даже она в тяжёлые в какие-то времена проходила, или какие-то песни, забытые уже, им навевают воспоминания о 16-18 годах – для меня так же это стало частью какой-то моей жизни, потому что я принимал участие, помогал, там, и выставки эти все помню. Мне трудно их отстранённо оценить просто каким-то таким вот художественным, не знаю, вкусом или чем-то. Но вот я, всё-таки, на первое место ставил бы «Мистерию», потому что она была, действительно, не знаю, серьёзным таким гражданским заявлением. Это не просто вот какой-то предмет живописи. Там, может быть, и сама живопись уже на каком-то минимализме сделана. Но это было заявлением мыслящего человека о том, что происходит, о том, что он не боится об этом сказать. О том, что падают храмы и Николай II уже с убиенным Царевичем на руках, о том, что, там, и Сталин, и Гитлер, и эпоха, и грозит ядерный взрыв в конце, кстати, что довольно современно до сих пор. Вот. И такая концепция важна была. Он, конечно, во многих своих этих больших вещах – ему важно было высказать свою позицию и некую, такую, концепцию как, может быть, можно было это и словом сделать, но он вот в таком в образе картины это делал. Их разбирать с точки зрения вот каких-то живописных достоинств, может быть, не всегда правильно, потому что это было… Вот, я помню, когда была «Вечная Россия» на выставке, раздавали ещё… можно над этим смеяться, а можно, кстати, и не смеяться, потому что народу раздавали такие бумажки, где было - силуэтом, с номерами, все действующие лица. И люди, приезжая на выставку, иногда и из дальних городов, они просто первый раз, может быть, прочли бы, кто это изображён, и почему их художник вот вместе составил, а кто-то там сбоку, значит, не вписался в этот Крестный ход. Это была такая какая-то воспитательная его, назидательная вещь, в которой недостатки живописные можно сколько угодно искать, но задача была совершенно не в этом. Задача была - вот это опять позиция. Все, значит, «перестройка», повеяло уже 90-ми годами близкими, уже что-то такое вот… А он всё равно о Вечной России. Он не о Майкле Джексоне и Голливуде, а он вот о том, что опять ему дорого. Потому что он всегда очень высоко… ему было… вот эта планка, что ли, понимания Русской истории – он её очень высоко для себя держал. Ему важно было вот Столыпина изобразить, потому что кто тогда… многие же не знали историческую роль этих персонажей. А ему – нет, ему важно было. Ему важно было вот, так сказать, добровольно-принудительно это показать, заставить смотреть и пробудить у человека какую-то… вот историческое чутьё какое-то – к своему народу, к истории, к тому, что вот разрушено, к тому, что надо возродить. Поэтому, картины эти… Конечно, у художников… Я не хочу всех обвинять тоже в какой-то завистливости, там, но это… они не по этой шкале оцениваются, эти его, особенно большие вещи. У него есть разные периоды. Кто-то любит вот «Достоевского», кстати. Подавляющее, кстати, большинство людей говорят: «Мне вот – «Достоевский»…» Ну, я думаю, ему это было бы, может быть, немножко даже и не то чтобы обидно, а… ну - это малая часть, как бы, из того, что он собирался сделать. И, конечно, в «Достоевском» больше вот, в прямом смысле, искусства, вот этого рисовального «рукомесла», которое отражает и автора, Достоевского, в котором есть красота какая-то, там, и все… А вот эти большие вещи – они делались скорей как гражданская позиция, могущая объединить людей. Потому что он очень хотел возрождения всегда России, Российской Империи. Это всё было настолько ему дорого, и настолько было, действительно, не такой темой, на которой можно создать скандал или сделать какое-то громкое заявление и, в общем-то, такую создать волну самопиара какого-то – нет, он действительно… он умирал с этими словами, что «Россия», надо бороться за Академию, надо… вот он мне сказал, что «надо бороться за Академию» - перед смертью. Ну, человек, который как бы в это играет, он не будет в такие минуты говорить, что «за окном Россия, красиво»… Вот… Меня это глубоко потрясло. Такой уход – это действительно были темы, всю жизнь которые были ему совершенно без всякого позёрства и без всякого самопиара дороги, и которыми он жил – в ущерб, может быть, каким-то занятиям просто чистым искусством или… Вот так он мыслил свою роль. Об этом, как бы, рассуждать с точки зрения сообщества художников мне всегда… Я слышал же сто раз: и меня с ним сравнивают, и сравнивают его, там, в то время с кем-то, кто вот… ну… все разные же, у всех разные самооценка, самозадачи какие-то. Вот он хотел пробудить в людях какую-то искру любви к Родине, к России, которую он действительно сам вот до последней минуты боготворил.

СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР НА РАДИО «ВЕРА»

А.Митрофанова:

- Напомню, что в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня художник-живописец Иван Глазунов – профессор, заведующий кафедрой исторической живописи Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, исполняющий обязанности ректора этой Академии. Мы говорим об Илье Глазунове, о его работах и о его жизни, и о его взглядах на эту жизнь. И когда речь идёт об историческом каком-то осмыслении пути страны и его собственного пути и так далее – тут понятно. Ваш дедушка, папа, собственно, Вашего папы - он историк, погибший в блокадном Ленинграде, но, вместе с тем, я так понимаю, многое успевший сыну передать. А откуда у него в живописи… вообще, как это началось – вот такая ярко выраженная религиозная составляющая. Можно, опять же, по-разному относиться к тому, как это изображено – для кого-то это кажется плакатом, для кого-то это кажется каким-то глубоким взглядом, но – откуда? Ведь – советское время, 30-е годы, когда он родился.

И.Глазунов:

- Он, конечно, ушёл православным человеком, причастившись несколько раз перед смертью, уже совсем вот-вот… Он всегда с собой возил маленькую такую медную икону, которая из семьи была ещё. Но у петербургских людей – я такое сделал наблюдение – у них немножко другая религиозность, чем у московских, особенно вот интеллигентский Петербург, такой – дворянский Петербург. Они… не знаю, какое-то другое немножко настроение вот их религиозности. Ну вот – тут есть ещё письмо у меня, где, действительно, бабушка читала Евангелие там, в блокадной квартире, где… ну, как-то передавалось это как, может быть, реликвия какой-то дореволюционной жизни. Вот эта вот маленькая икона, с которой ещё его, там, дядя ходил на… в Первой мировой войне… Мне трудно судить об их как бы вот такой, как мы сейчас говорим, воцерковленности, что ли, семьи. Но, конечно, до революции люди, которые тогда родились, ещё до революции – ну, естественно, было крещение, были Праздники, естественно, была какая-то традиция, которая, может быть, не всегда в людях жила такой горячей верой, но, хотя бы, была как часть их какой-то внутренней культуры. Вот. Мне трудно судить о нём, у нас не было – чего греха таить – в семье такого вот… тоже – воцерковленности, в те времена. То есть, мне кажется, нет смысла из этого делать такое вот сусальное… как, знаете, вступление где-нибудь в житийной литературе, что «вот, родился от благочестивых родителей, с детства принял…» Это такая – форма. Форма – писать о хорошем человеке. А, тем более, о святом – форма ещё становилась, как бы, более довлеющей.

А.Митрофанова:

- Есть законы жанра, скажем так, да.

И.Глазунов:

- Да, законы жанра. Ну, человек, конечно, по-разному, наверное, с этим сталкивается в жизни. Мне кажется, что у него именно сначала вот эти образы из нашей православной истории и православные такие, так сказать, деятели Русской Церкви, да и, может быть, святые и Спаситель даже – были частью именно той культуры, которую он нёс. Вот он… такой – дворянский Петербург, он хотел этим всё время кого-то заразить, кому-то… Он возил студентов в Петербург, когда весь Суриковский был против: « Зачем вам… этюды в Керчи надо делать!» А он: «Нет. Копию будем в Эрмитаже, в Петербурге. Тициана копировать». И возил их уже тогда и в Псково-Печёрскую Лавру, хотя он не был таким вот, скажем, тайным каким-то прихожанином Петербургских храмов. Тогда всё было закрыто, но что-то было и открыто. Или - не ездил к духовнику в Псково-Печёрскую Лавру тоже. Но он – его туда влекло. Хотелось ему поделиться. Я думаю, что сначала – как частью вот той России, которую он любил, и которой он идеалы… значит… как он мог, и как он верил, и как он представлял, и как он идеализировал, и как он вот воспевал, и как он вот нёс это всё в себе. Но потом всё равно вот к концу жизни, я думаю, что всё пришло уже к такой воцерковленности, которая в нашем понимании и, тем более, радио «Веры», уже важна вот для каждого человека как такая вот пища для души, когда становятся жития святых не просто историческим памятником, а уже каким-то таким, принимающим… когда человек способен в душу принять эти образы и прийти к Евангелию, действительно, к вере, к такой вот, тёплой… воцерковленности… не просто вот часть семейной какой-то культуры, а, действительно, к собственной вере. И у него этот путь тоже был, но ему всегда это было важно, когда он собирал иконы, когда он писал вот Сергия Радонежского… ему… он, естественно, верил всегда в то, что он делал. Это не просто была такая картинка для, так сказать, исторической правды. Но вот к такому шагу, чтобы, действительно, было покаяние и исповедь, он тоже пришёл. И мы всей семьёй, как бы, вот… ему помогали в последние дни, чтобы приезжал священник, чтобы это было ещё, так сказать, более для него… Ему это было важно очень сильно. В конце. Вот. Часто бывает, как вот послы князя Владимира, да? Приехали: «Мы не знали, на небе мы или на земле» в Софии. Вот, наверное, какой-то этот путь русского человека за советское время – он не только для него свойственен был – от внешней красоты, какой-то формы… потом, естественно, читаешь, развиваешься… но прийти – к вере. Это такой путь, в котором помогает церковное искусство, и которое само по себе вот так литургийствуя, что ли, влияя на людей, может от просто эстетики, красоты привести, действительно, к каким-то таким глубоким и духовным вещам. И вот, дай Бог, чтобы эта такая притча, как бы, об искусстве – она повторялась в людях. Тем более, в советских, которые были лишены этого, которые… Велась всё время с ними… с наследием Церкви такая борьба. И как это можно было, всё-таки, в себе соединить и, в конце концов, прийти уже к такой, вот, церковности – это… Он тоже в этом, как бы, не одинок, я думаю. И мой маленький какой-то собственный путь – он тоже был… Не было у нас в семье такой вот, честно скажу, традиции. Пасха, Рождество – конечно, праздновали. Но вот так, чтобы молились, соблюдали посты – такого не было, к сожалению. Не знаю – или к счастью, или к сожалению… Но вот эти иконы его собрания… Мать меня часто отправляла – был у нас один друг семьи, который меня возил на Праздники в Лавру. Мы с ним там на первой электричке ездили, зимой, по скрипучему снегу. Он мне ручкой «Отче наш» на бумажке писал, чтоб я учил. Вот моей маме это было важно мне привить. Хотя дома… дома, может быть, внешних таких не было каких-то вот проявлений именно такой церковности уставной. Это, наверное, плохо. Ну, что же… У нас эти годы страшные были, советские, люди как-то их по-разному переносили, по-разному отходили от Церкви и веры, и приходили. Но… тем не менее, это всегда было то, что было рядом всегда. И вот эти образы Русской истории, которые он воспевал, и то, что дома отовсюду смотрели лики святых – наверное, делало своё дело. Не только на маленького меня, там, на взрослеющего, на подростка потом и на уже взрослого, но я думаю, что у него такая же собственная какая-то была история пути… пути к этому.

А.Митрофанова:

- Забавную читала историю, связанную с коллекцией икон Ильи Глазунова. Его, судя по тому, что я видела – его считали чуть ли не миллионером, потому что такая богатая, действительно, коллекция представлена в доме. Притом, что эти иконы он с Вашей мамой покупали зачастую на последние деньги. Есть могло быть нечего, но, при этом, они не могли пройти мимо иконы, которая, как они видели, погибает.

И.Глазунов:

- У него несколько икон было из тира, где глаза были прострелены. Это же тир! Откуда-то они взяли и…

А.Митрофанова:

- Тир? То есть, как мишень?.. Как мишень они использовали?

И.Глазунов:

- Да, как мишень использовали. Одна икона заколачивала окно, в ней дырки даже были эти оставлены на память. Вот так вот просто, крест-накрест, двумя деисусными длинными иконами заколотили окно. То есть, это было иногда - покупки на последние деньги, действительно, а иногда это просто было спасение из какого-нибудь… Из-под Ростова Великого, где в деревне должны были взорвать храм, там, через неделю, сторожу, допустим, колхозному сказали: «Ты вот эти иконы все сожги, чтобы местные не растащили». Вдруг появляется Илья Сергеевич с моей мамой, и они что-то… одну выпрашивают – просто забрать, вот так, на память как-то… Причём, это было небезопасно в то время – это же агитация, религиозная пропаганда всё… И они вот так утащат одну, привезут домой, отреставрируют. Это становится не просто собранием таким вот – коллекцией, а это, во-первых, окружение себя каким-то миром вот этого всего, потом это… Они не смотрели на древность какую-то особую, там, или как вот коллекционеры – чтобы там обязательно пятнадцатые века должны быть в коллекции, им просто вот нравился какой-то образ – не важна ценность его в эквиваленте, там, каком-то коллекционно-денежном. Тащили домой как спасённую реликвию какую-то, и это у них было, это им, я думаю, очень, вообще, помогало. Иконы… Конечно, потом уже, в какие-то 90-е годы это всё, да – вот всё в иконах, там, это что-то такое… проявление прихоти миллионерской какой-то – всё завесить иконами. А в те, в 70-е – это было спасение. Это было, во-первых, опять – проявление любви к той России, которой они служили – как понимали и как могли – и, действительно, спасение реликвий Русской Церкви.

А.Митрофанова:

- Иван, у нас не так много времени уже остаётся до конца программы, а мне бы ещё хотелось очень поговорить об Академии, которая – одно из основных детищ Вашего папы и которая… Вы знаете – хорошая у неё слава. Я тут поспрашивала своих друзей, которые проводили мониторинг, выбирая место, куда отправить учиться своего ребёнка. Разные у нас сейчас есть возможности в городе, разные варианты – и российские, и европейские школы у нас представлены и так далее. И, послушав разных опытных людей, они остановили свой выбор на Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова. И вот почему… Хотя, они не являются поклонниками творчества Вашего отца. Но они промониторили разные ситуации, промониторили отзывы и сказали, пришли к такому выводу: конечно, придётся пахать, потому что дерут студентов как сидоровых коз…

И.Глазунов:

- Да, это правда…

А.Митрофанова:

- … но то, что учат технике, учат ремеслу и прививают вот именно… ну, как… то есть, вот то, что называется искусством. Вот это – дают. И дают именно в этом месте. И я бы, поскольку Вы сейчас исполняющий обязанности ректора этой Академии и глубоко вздохнули на словах, что – «да, действительно, дерём как сидоровых коз»… Каковы основные принципы ваши? Вот Вы сейчас, фактически, растите новое поколение художников. Что важно передать – технику, смыслы какие-то? Что это?

И.Глазунов:

- Ну, вот злые художники, которые говорили: «Ну, Глазунов – он не художник, он вот – эти плакаты, там, всё…», всегда говорили: «Но вот зато его детище – Академия – это особое», значит… и соглашались, что это: «Ну, уж тут и спорить нечего, как бы, тут действительно хорошо учат». И действительно молва про нас такая вот идёт. Потому что Академия уже много выпустила молодых и талантливых художников, скульпторов, искусствоведов, архитекторов, охранников памятников. И Академия становится таким сейчас вот, даже не побоюсь сказать, не то что в Москве или в России, может быть, даже и в мире, заведением, которых - ну, не то что мало, а которые просто штучно вот на глобусе можно помечать. Где есть ещё сохранённые принципы и азы школы. В Европе и в Америке очень мало учебных заведений, где учат классической академической школе. В России немножко лучше ситуация. У нас есть институты, слава Богу. Но наша Академия, во-первых, она не просто учит, как бы сказать – быть хорошим ремесленником. У нас есть – как мы шутим – добровольно-принудительное вливание культуры, потому что у нас очень… это сторона, за которую все радеют: чтобы художник был интеллектуально развит, чтобы знал вообще – мировой художественный какой-то процесс, историю искусства изобразительного. И у нас не в прямом смысле повтор Императорской Академии и русской школы – оно, конечно, адаптировано уже для современных людей. У нас – государственное учебное заведение, то есть, все, как бы, соблюдены и эти позиции тоже. Но у нас, при полной жёсткости нашей дисциплины, «сидорова коза» - она всё равно должна стать творческой личностью в результате. Потому что мы не отнимаем и не заставляем… И, кстати, отец – вот в этом тоже его, может быть, большая заслуга, что… Многие художники заставляют молодёжь работать «под себя», даже узнаётся какой-то стиль, что ли, язык вот этого…

А.Митрофанова:

- Почерк…

И.Глазунов:

- … почерк, да. У него этого в Академии никогда не было. Классика, задания, как в старой Академии – от гипсов и натурщиков до каких-то многофигурных уже сюжетных сложных композиций, портрет – всё у нас, весь процесс сохранён так, как он был построен вот в старой Академии. И это настолько незыблемо и не подлежит обсуждению, там, и каким-то переменам, что Академия стала действительно таким – не закостенелым институтом, где тиражируют каких-то вот хорошо рисующих людей, а, я надеюсь, что у нас всё-таки в институте, пройдя эту школу, человек способен ещё сам, через хороший профессиональный навык, самовыразиться. Потому что самовыражение, поиск художественного пути – это у нас во главе угла, а академическая школа – это незыблемое, то, что у нас охраняется, сохраняется и это то, чем мы интересны и в мире, и в России, я думаю.

А.Митрофанова:

- Спасибо Вам за этот разговор. Мы говорили сегодня об Илье Глазунове, художнике. 17 августа исполняется 40 дней как он ушёл из жизни. И в гостях у нас был Иван Глазунов, художник-живописец, профессор, заведующий кафедрой исторической живописи Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, исполняющий обязанности ректора этой Академии, действительный член Российской Академии Художеств, заслуженный художник России. Спасибо.

И.Глазунов:

- Спасибо.

А.Митрофанова:

- Я - Алла Митрофанова. Прощаемся с вами. До свидания.

И.Глазунов:

- До свидания.

Мы в соцсетях
****

Также рекомендуем